Мень отличался готовностью в контактах с прихожанами идти дальше привычного для православной среды общения, практикуя отношения дружеские и глубокие. В этом Мень нарушал не «западную» традицию, которая рекомендует священнику воздерживаться от таких отношений по тем же соображениям, по которым ограничивает общение психотерапевта со своими пациентами. Он нарушал современную ему традицию, характерную для патриархийного духовенства, которое из-за многолетнего давления на Церковь политической полиции как огня остерегалось внебогослужебных контактов с прихожанами, сознательно суживая круг общения немногими «надёжными людьми». Эта сугубо советская особенность наложилась на традиционный клерикализм, рассматривавший (и рассматривающий) мирянина не как друга, а как подчинённого.
Воспоминания Домбровской дают несколько ценных штрихов к портрету Меня. Очень реалистично описано своеобразие его мимики:
«Отец же сидел свободно, перекинув одну руку за спинку стула, а другой пощипывал усы. И на лице его было то необычайно воодушевляющее выражение, когда он смотрит на тебя, как на младенца, и всем — даже лужей под ним — в этом младенце восхищается и как-то по-особенному радуется. Брови его были высоко вскинуты, а глаза, смеясь, не просто искрились и излучали что-то, а буквально плавились от любви...» (Домбровская, 2004. С. 69)
В тексте часто повторяется применительно к Меню слово «лукавый» — лукавая улыбка, лукавый прищур глаз. Это слово, действительно, подходило к Меню, несмотря даже на то, что имело и имеет две негативных ассоциации: «злобно обманчивый» в православной лексике и «типично ленинский» в лексике большевистской. В мимике о. Александра «лукавство» — проявление мощного игрового начала, лукавство истинное, а не сатанинско-ленинское. Этот «лук» напоминает о Лукоморье, излучине, удобной для пловцов и кораблей, о натянутом луке (с которым Мень сравнил однажды жизнь).
