Игрушка

Ребёнок — бедный человек, ничегошеньки-то у него нет. Официально, по закону. Права есть, а так — ничего. Даже то, что ему подарено взрослым, они же могут у него в любой момент отобрать без суда. Им это совершенно не нужно, потому что ребёнку дарят только то, что не нужно себе — игрушки. Хотя некоторые игрушки так хороши, так взывают к внутреннему, психологическому ребёнку, живущему в каждом взрослом, что взрослые то и дело заимствуют их у детей.

Игрушкой может быть всё, поэтому историки в принципе не могут никогда выяснить, были палеолитические мадонны «предметами религиозного культа» или игрушками. А как отличить, если и в наши дни дети в набожных семьях играют в религию? Пятилетний сын священника так же подражает отцу, как сын плотника или дочь гебешника. Один делает себе игрушечное кадило из консервной банки, другой сверлит в спичке игольное ушко для верблюда, третья сверлит собеседника взглядком.

Игрушкой может быть всё, потому что игрушка есть всё, что угодно. Как церковь, по старинному присловью, не в брёвнах, а в рёбрах, так игрушка не в предмете, а в использовании предмета. Самый простой способ сделать игрушку — переименование. Мы же люди, мы же говорящие, поименовывающие обезьяны. Берём большую королевскую печать и переименовывает в Щелкунчика, и она послушно щёлкает нам орехи. Берём атомную бомбу и переименовывает в средство самообороны, и она не возражает, даже урчит от удовольствия. Это Эйнштейн предложил в каждую ядерную бомбу встраивать пимпочку как в плюшевого медведя: нажал — урчит. Чтобы генералам понравилось. Поэтому проект и утвердили.

Может быть, поэтому до сих пор человечество и живо: генералы предпочитают играть в войнушку, а не воевать. Другое дело, что можно так заиграться... Собственно, всё зло, всякое зло — это заигравшееся добро. Дети не бывают злы, потому что их всегда найдётся, кому оттащить от игры (а если не найдётся, то ой). Взрослый же человек тоже не по сути зол, а потому что не может оторваться от игры в строгого, ответственного, взрослого человека. Взрослыми не становятся, просто надевают маску взрослого, а она и прирастает, и начинает руководить человеком как глиста руководит тем, ходит человек в клозет или нет. Бежит как миленький, бедолага! Только глиста внутри, а взрослость снаружи, и от неё бегают окружающие нас.

Взрослость есть зло, поскольку взрослость относится к людям как к игрушке. Для ответственных политиков и генералов люди — как солдатики, а они отвечают за то, чтобы эти солдатики одерживали победы. Люди-станки, люди-акции, люди-украшения, люди-компьютеры. Такая взрослость есть задержавшееся детство, инфантилизм-переросток, опасный, как опасна одна-единственная нормальная клетка, разросшаяся в опухоль.

Философы озабочены тем, чтобы выяснить, возможно ли отличие искусственного интеллекта от человечьего, а зло озабочено тем, чтобы человек не отличался от игрушки. Ребёнок, однако, знает правду. Он ещё не знает, что люди — не игрушки, но он уже знает, что игрушки — люди. Ребёнок играет в игрушки не потому, что игрушки бездушные, безмолвные, покорные автоматики, интеллекты искусственные. Для ребёнка игрушки — живые, с душой, вполне самостоятельные и совершенно свободные, этим и очаровывают душу. У ребёнка ничего нет, даже и игрушек, потому что как можно сказать, что любимый мишка «есть»? Это я у него есть, как я есть у папы с мамой, как у ветра есть воздух, у земли Солнце, а у веток деревья. Играя с игрушками, мы учимся не манипулировать предметами, а любить свободных людей.  Это не лошадки мои брыкаются и разбегаются, это люди брыкаются, но ничего, разберёмся! Игра с игрушками — не манипуляция нимало, игра с игрушками это игра в Промысел — игрушки абсолютно свободны, играя с игрушками, ребёнок учится быть свободным со свободными.

У всякой игры есть свои границы и своя цель. Этим игра отличается от жизни, которая безгранична и которая и есть единственная возможная цель и единственно работающее средство. Цель игры — научиться не играть с людьми, не видеть в людей игрушек. Границы игры — границы человечества. Ради того, чтобы не относиться к людям как к игрушкам, надо уметь относиться ко всему прочему как к игре. Это и есть творческое отношение к миру. Всё может быть другим. Творчество не творит нового мира, творчество творит добро из того мира, который есть. Застал мир с атомной бомбой? Вынуть из этой атомной бомбы все атомы и создать из них... Что? А это уж дело творческое и непредсказуемое! Но понятно, что игрушка взрываться не может — какая же она игрушка, если отрывает ребёнку ручку или ножку?

Чтобы всерьёз относиться к людям, включая себя, нужно научиться играть с творением — со всем творением, включая себя, но исключая других. Паразит не бывает добрым — клоп он и есть клоп. Человек паразит, когда паразитирует на людях, и такой человек высасывает соки из всего, что подгребёт под себя. Надо не подгребать, а освобождать. Не надо бояться свободы других людей, надо бояться оказаться в мире послушных роботов. Не надо бояться материального мира, он только и хочет, чтобы из него сделали что-то новое, наделили его свободой и возможностями, которые расширят свободу людей. Не атомная бомба, а компьютер. Атомная бомба в принципе не может заслужить великих слов «ва яр Элохим ки тов» — на латыни «видит Деус квод эссет бонум», на славянском «Виде Бог, яко добро». Компьютер — может и заслужить, как и всякая палка в руках человека.

Обезьяна стала человеком не тогда, когда взяла палку и стала драться или сбивать бананы, а когда взяла палку и стала ею играть, фехтовать, чертить чёрточки на траве, обернула её в пальмовый листище и стала баюкать, как ребёнка, и пробормотала «ки тов», «добро». И палке понравилось, и окружающим понравилась палка, которой не дерутся, которой пишут, которую можно протянуть утопающему. С тех пор и навсегда — добро это игра со всем и со всеми, игра без судей и поражений, это умение ни в одном человеке не видеть игрушку, ни в одном враге не видеть врага, и в каждой ситуации помнить, что всё игра, кроме любви, и поэтому даже любовь умеет и любит играть, не чтобы убить и победить, а чтобы дать жизнь и радоваться жизни.