По форме слова «свобода» кажется чем-то внешним по отношению к человеку. Свобода, природа… То ли дело «безопасность» — суффикс как в «нервность», «честность», то есть, как в словах, обозначающих свойства человеческого сердца.
На самом деле, всё прямо наоборот: безопасность есть нечто внешнее, сооружаемое человеком, свобода же есть святая святых сердца.
Почему Карл Поппер и сказал: «Мы должны стремиться к свободе, а не только к безопасности, ведь одна свобода делает безопасность безопасной».
Один фантастический милитарист Воннегута заявлял, что свобода покупается ценой неукоснительной бдительности. «Бдительность» — это одно из имён безопасности, идея заключается в том, что человек внутри должен быть напряжён, озираться, беречься — и тогда он приобретает свободу. Покупки, разумеется, не составляют часть человека — они в магазине, они предметы. Опять отношения свободы и безопасности изображаются противоположно реальности. Не «отдал безопасность — приобрёл свободу», а «отдал свободу — приобрёл безопасность». Как деньги и водка. Либо деньги и трезвость, либо водка и беспамятство. Безопасность даже не водка, а спирт, причём тот, от которого слепнут.
Простейший, хотя и богословский, пример. Бог есть свобода. Бог есть абсолютная свобода. Поэтому Бог находится и в абсолютной опасности, причём опасность эта реализовалась в полной мере — посмотрите на Распятие.
Ровно то же самое соотношение свободы и богатства. «Блаженны нищие» это ведь не парадокс. Богатство душит свободу. Это не означает, что свободный человек обязательно беден. Опыт подсказывает, что свободный человек обычно всё-таки богаче несвободного — потому что работает продуктивнее и распоряжается плодами своего труда разумнее. Однако, это богатство — побочный продукт свободы, оно существует лишь при условии, что свободный человек не расстаётся со свободой. Если же свободу меняют на богатство, то в большинстве случаев не получают ни свободы, ни богатства, а во всех остальных случаях получают головную боль и возможность покупать сколько угодно таблеток от головной боли. Нет уж, лучше оставаться нищим духом.
К сожалению, Россия — наглядный пример не того, что богатство губит свободу, а того, что свободу губит безопасность. Богатство, конечно, в России тоже имеется, но ему губить нечего — свобода погублена задолго до появления богатства и погублена безопасностью. Точнее, стремлением к безопасности — надо понимать, что безопасность (в отличие от свободы) всегда фикция. Циник утверждает обратное, но циники ничего не знают о жизни, потому они и циники.
Большевизм по сути был (и остаётся) желанием исключить опасность из жизни. Конечно, такое желание присуще многим другим идеологиям — и социализму, и милитаризму, и фундаментализму. Не пить шампанского! Не рисковать (а риск есть субъективная ипостась опасности). Не жить — существовать. Человек — это двуногий футляр!!!
Ярким примером тупика, в который заводит стремление к безопасности, является протестное движение в России, начиная с большевистских времён. Вроде бы демократические настроения, но лозунги-то не про свободу, а про безопасность. Победить коррупцию, чтобы быть в безопасности от чиновников. Восстановить СССР, чтобы безопасности ездить в Киев, Вильнюс, Грозный. Не восстанавливать, однако, пролетарского интернационализма, чтобы из Киева, Вильнюса и Грозного в Россию не приезжали, а приползали на коленях с колокольчиками в носах.
Протестное движение очень антиклерикально, ему нужна безопасность от притязаний госрелигии, но при этом оно отнюдь не за религиозную свободу. Всяких там мормонов, сайентологов, квакеров и православных, но не государственных, — тоже чтобы не было, они опасны для духовного здоровья нации. Собственно, главная претензия к деспотизму не та, что он деспотизм, а та, что он недостаточно обеспечивает безопасность. Недостаточно запрещает, недостаточно обеспечивает выполнение уже имеющихся запретов.
Деспотизм возмущённо протестует и демонстрирует своё усердие в деле наведения безопасности, но ему не верят. Кстати, напрасно — жить в России во многом безопаснее, чем в других странах. Почти так же безопасно, как жить в холодильнике.
Деспотизм и стремится воплотить мечту Победоносцева — «подморозить Россию». Так это и мечта подданных — жить в кукольном доме, в абсолютной безопасности. Не деспотизм порождает манию безопасности, мания безопасности порождает деспотизм. Не патернализм порождает инфантильное сознание, а инфантильное сознание продуцирует патерналистское государство.
Революция совершалась ради того, чтобы у каждого бездомного появился дом — крепость. На поверхности революции были лозунги европейские — «Да здравствует свобода», но основная масса, в конце концов взявшая верх, мечтала не о свободе, а о безопасности. Чтобы можно было ничего не бояться. Что ж, дом появился, но это был чужой дом, конфискованный во имя безопасности. Дом этот и остался крепостью не того, кто в нём живёт, а того, кто отвечает за общую безопасность. Россия, безусловно, крепость, а вот отдельно взятый дом в России может быть уничтожен в любой момент по распоряжению властей, и владелец жилья ещё будет обязан заплатить за уничтожение. Читайте Жилищный кодекс. Приватность — ещё одно из названий свободы — обменена на безопасность. Безопасность, конечно, виртуальная, зато несвобода реальная. Потому в России, в отличие от прочих стран, безопасность покупается преимущественно не в обмен на свою свободу, а путём ограничения свободы чужой. Но ценой чужой свободы можно только купить ещё большую опасность.
Если в 1917-м году были немногие интеллигентные оппозиционеры, желавшие свободы и приветствовавшие именно свободу, то в наши дни их нет. Поводом для протеста стала базарная чепуха — «меня обсчитали!» Соседа взорвали в 1999-м году — это не беспокоило. Чечню утюжили бомбардировками — это не беспокоило, даже радовало, потому что свободный Кавказ казался и кажется опасностью. Когда власть вторглась в Грузию и завоевала её часть, — там ведь и обсчёт был (говорили о тысячах жертв проклятого тбилисского диктатора, а на деле и сотни не было), там вообще было жульничество на жульничестве, но это не беспокоило и не беспокоит. А тут, видите ли, мой голос не засчитали — и какая бурная реакция! Это — реакция не свободного человека, а эгоиста, загнанного в угол. Эгоизм может сочетаться со свободой, но в данном случае не было такого сочетания. Был животный страх, что сейчас кончится и то малое благополучие, которое власть терпела, и животное, иррациональное проявление этого страха.
Россия — самая милитаристская страна мира, но «демократическая оппозиция» об этом не беспокоится. Пусть милитаризм, но пусть честный! Ещё бы — ведь благополучие российского «среднего класса» стоит на обслуживании именно милитаристов. Беспокоит не существование военно-промышленного комплекса, а развал этого комплекса. Дайте нам честных офицеров, честных солдат, а мы будем снимать для них кино, организовывать их парады, проектировать им дачи, ремонтировать их квартиры! Простите, нельзя без этого? Коррупция российской армии — единственное средство сохранения мира во всём мире. К сожалению, ненадёжное, потому что военные ворюги рано или поздно пытаются прятать концы в кровь. Атомная война всё спишет! Радиация — лучшая защита коррупции.
Попытка основать свободу на безопасности есть попытка победить смерть человека бессмертием коллектива. Эта нехитрая идея лежит в основе всякой агрессии, от порки детей до смертной казни. Пусть погибнет преступник, но сохранится общество! Подумаешь, у младенца от подзатыльника могут разорваться кровеносные сосуды так, что он умрёт — зато другие младенцы поймут, что старших надо слушаться! Свобода в принципе — свойство личности, безопасность же всегда — свойство коллектива, толпы, страны, нации и тому подобного вздора. Social security. Государственная безопасность. Личность — вот главная угроза безопасности безличного, поэтому все разговоры о безопасности как функции свободы есть демагогия. Идеал государственной безопасности — государство без людей. Каждое утро сотрудники госбезопасности начинают с молитвы: «Избавь, Господи, страну нашу от людей, а всё остальное я сам сделаю!»
Можно сказать «свободный человек», нельзя сказать «Безопасный человек». Свобода — врождённое свойство человека и природы, безопасность — искусственный продукт человеческой деятельности, в природе отсутствующий напрочь. Другое дело, что самокалечению нет пределов, это подразумевается свободой, поэтому человек может стать «безопасным» — и чем безопаснее человек для зла, рабства, греха, тем отчаяннее он пытается имитировать свободу.
Свобода — разрешает, безопасность — запрещает. В этом отличие чешской, грузинской и прочих демократических революций от «протестных движений» Востока. Свобода — взаимоотношения взрослых, безопасность — отношения взрослых и детей, властвующих и подвластных, сильных и слабых, богатых и бедняков, тут никакой взаимности быть не может. Свобода радуется даже опасности, безопасность ненавидит даже саму себя и потому вновь и вновь пытается нацепить на себя имя свободы. Имени не жалко — жалко жертв безопасностей, не говоря уж о её жрецах.
Сегодня часто приходится слышать вопрос: «Как же мы (они, вы, — в общем, россияне) дошли до жизни такой?!» Конечно, вопрос риторический, но иногда риторический вопрос заслуживает ответа.
Не зомбирование, не жадность, не глупость причина жизнитакой. Как и в большинстве других случаев, причина в любви — в страстной и, увы, неразделённой жажде любить и быть любимым.
Тонкость в том, что псевдонимом любви выступает слово «опасность». Милитарист (а «рашист», «путиноид», «ватник» и т.п. это всего лишь подвиды милитариста вульгарис) хочет быть опасным, потому что полагает, что сексуальный человек — это опасный человек. Как у Джек Лондона описывался идеал мачизма: подраться в баре и поцеловать женщину.
Конечно, драчуны ошибаются: опасность несовместима с сексом. При виде пьяного задиры у любой женщины одно желание — убежать. Мазохистки, возможно, и встречаются, но их крайне мало, на всех садистов не хватит.
Чтобы лучше понять рашизм, можно обратиться к его благородному варианту — например, чудесная повесть великого львовского еврея Станислава Лема «Возвращение со звёзд». Антиутопия о жутком мире будущего, где все проходят «бетризацию» — прививку, которая гасит агрессивный потенциал («бет» — «скотина» по-французски). Мир без агрессии стерилен, скучен и не хочет лететь к звездам. Понятно, что тут ракета и полёт — лишь вполне голливудская метафора для мужской потенции и секса.
Милая антиутопия, но ведь вздорная, и неслучайно Лем под конец жизни превратился в параноика — ему казалось, что новейшие технологии губят мир.
Лем в данном случае всего лишь, как ни странно, повторял страхи своих дедов, почтенных викторианцев типа Константина Леонтьева, которым казалось, что наступает эпоха мира — и это очень плохо. Потому что шлемоблещущий Ахилл это эротично, а парень в сереньком костюме асексуален.
Считать, что эротика тесно связана с опасностью, всё равно, что считать, что сексуальный акт — это драка. Древнейшая разновидность юмора — смеяться над простофилей или ребёнком, который считает, что дядя убивает тётю. А древнейшая разновидность милитаризма — считать, что бить и убивать означает являть свою могучую потенцию, что завоёвывать означает завоёвывать любовь.
Так вот — всё это неправда. Дело не в том, что паренёк в сереньком костюмчике изобретает какую-нибудь такую дрянь — атомную бомбу или идею русского мира — от которой гибнет в тысячи раз больше людей, чем от ахиллова шлемоблистания. Да, действительно, не надо бояться паренька в сером костюме — большинство из них вовсе не Путины, а как раз нормальные люди, не желающие воевать, изобретающие вполне мирные штуки и, тем не менее, в сто раз более сексапильные, чем любой фельдфебель с драгуном.
Всё лгут насильники — причём, самим себе. Они выставляют своим идеалом безопасность — но на самом деле, их идеал прямо противоположный, опасность. Большая опасность, госопасность. Сильный человек — опасный человек, эротичное государство — опасное государство. Слово «безопасность» тут — как слово «оборона» в названии нападательного, военного министерства.
На самом деле, эротичное государство — безопасное государство. Не то, в котором безопасно, а то, которое безопасно для окружающих. Поэтому легче эмигрировать в США, чем в Швейцарию, Канаду, Новую Зеландию или Австралию. Безопасный для окружающих безопасен и внутри — точнее, у кого мир (а «безопасность» есть лишь псевдоним мира) внутри, тот и наружу безопасен. Сексуально привлекательный мужчина (впрочем, и женщина) — это мужчина, который не опасен для себя и для других. К такому тянутся. А если какая-то женщина тянется к набычившемуся десантнику… Можно лишь посоветовать десантнику бежать от этой женщины.
Безопасно не там, где окружающие безопасны для меня, а там, где я безопасен для окружающих. Об этом, между прочим, «подставь щёку» — это тест на безопасность и, кстати, на эротичность. Потому что, подставив вторую щёку, мы получим в неё поцелуй от любимой девушки. Дам дают пощёчину как нам дают тест.
Не бойтесь быть безопасными — вас не перестанут любить, наоборот. Либидо выходит в ствол винтовки с каждым выстрелом как пар выходит в паровозный свисток. Крепко любит не тот, кто крепко бьёт и крепко пьёт, а тот, кто любит, даже когда вокруг бьют и пьют. Об этом другая антиутопия, написанная одновременно с лемовской — «Заводной апельсин» Берджеса. Жену героя насилуют британские ватники, ватников подвергают лоботомии и они превращаются в смокинги, но мучаются больше всего не они, а герой и его жена — месть, насилие, уничтожение чужой личности через «бетризацию» оказываются несовместимы с любовью к тому, за кого мстишь. Но прощение — когда ты сам себя превращаешь из зверя в человека — вот акт любви, вот где потенция любви реализуется по-настоящему.
Только не надо разбрасывать «Заводной апельсин» на головы повелителей Кремля, Донецка и Луганска. Они — прошлое, и задача не в том, чтобы переписать это прошлое, а в том, чтобы зачать и родить будущее. Для этого, как сказал апостол Павел, сегодня благоприятный день и самое время спасения (2 Кор. 6,2). Время страстного мира, горячей любви и обжигающей безопасности для тех, кто вокруг меня. А с опасностями, угрожающими мне… Да влюблённый их просто не заметит и пройдёт сквозь них как Моисей сквозь Красное море.
