Существует огромное противоречие между свободой и любовью. Да, это противоречие странное — как противоречие между сладким и громким, но всё же именно противоречие. Любовь не дитя свободы, свобода не дитя любви.
Суть противоречия отлично видна в том, что люди вновь и вновь ставят вопрос о смысле зла в мире. Теодицея: если есть зло, как может быть Бог? Оправдать Бога пытаются свободой. Получается довольно уродливые логические конструкции, не потому, что свобода — плохое оправдание, хоть Бога, хоть человека, а потому что оправдывать Бога нужно не за то, что есть зло, а за то, что есть любовь. Она — избыточный, чуждый элемент в материальном мире. Она — причина всевозможных соскоков человека с рационального пути. Любовь не имеет смысла, зато вновь и вновь обессмысливает всё, к чему прикасается, замещая смысл собою. Если же её нет — всё обессмысливается само собою.
Классическая мысль о свободе тщательно избегали вопроса о любви. Либертарианство следует этой традиции. Любовь объявляется приватным делом, как и религия. Логически эта позиция не выдерживает критики. «Приватное» — это сфера, где живут аксиомы, из приватного аксиомы выходят в мир и определяют мир. Если человек считает за аксиому, что женщина — не человек, то свою свободу он будет понимать как свободу быть главой этого недочеловека.
Считать женщину не человеком или, в крайнем случае, человеком особого и низшего рода — это так же не в прошлом, как не считать человеком темнокожего или еврея. Основная проблема свободы не в том, что человек отрицает свободу для людей, а в том, что человек отрицает, что все люди — люди. Иностранцы, крестьяне, бедняки, — перечень людей, которые легко объявляются не вполне людьми, велик.
Либертарианство, как ни странно, будучи по идеям во многом прогрессивнее либерализма, ближе к консерватизму своим невниманием к проблеме любви, к проблеме эротического, сексуального, полового в мире. Это проявляется не в дискриминации женщин — формально у либертариан тут более или менее порядок — а в экономизме либертарианства. Экономика становится всеохватывающей метафорой жизни, но суть экономики трактуется поразительно механически, как и суть морали. Это характер для Просвещения, в котором зародилось либертарианство, но виновато не Просвещение, а предшествующая ему традиция. Либертарианство — это секулярный вариант шотландского пресвитерианства, это невероятно маскулинное мировоззрение, в котором эротическое подавлено и сублимировано в экономику.
Либертарианство в современном мире всё более напоминает попытку реконструкции викторианства. Дело не только в идее минимизации государства, дело в асексуальности. Асексуальна и философия, и мораль либертарианства. Человек (на самом деле, всюду следует читать по-английски — «мужчина») якобы мотивирован поиском комфорта или одобрения других людей. Что самая мощная мотивация — эротическая, в расчёт не принимается. И это в современном-то мире, где, начиная с XVII века экономика всё более эротизируется — производит прежде всего то, что востребовано в отношениях между полами.
Конечно, совершенно нормально строить модель мира, в котором эротическое исключено — как и модель мира, в котором исключено религиозное. Однако, тогда надо смириться с тем, что рано или поздно эта модель даст сбой, и пресерьёзный. Любой бизнесмен знает, что он продаёт не товар, а любовь — или, мягче скажем, мечту о любви. Автомобиль, дом, путешествие, социальная сеть, еда, мебель, об одежде уж помолчим. Представления о любви и люди, которые формируют эти представления, постоянно меняются — и экономические кризисы есть прежде всего результат этих перемен, за которыми экономика периодически не успевает поспевать. Как генералы постоянно готовятся к прошлым войнам, так бизнесмены постоянно готовятся удовлетворить спрос, который уже сходит на нет.
Либертарианство заслуживает внимания, потому что оно позволяет заглянуть в глубину души современного человека. В этой глубине этот человек всё ещё прежде всего мужчина, глава семьи, готовый с ружьём отстаивать неприкосновенность своего дома. В этой глубине женщины, дети, старики, калеки вроде Хокинга — это объекты попечения и заботы, не более того.
Было бы, наверное, несправедливо, указывать либертарианству на Саудовскую Аравию или Россию как на воплощённые в жизнь либертарианские утопии. Так же несправедливо указывать католикам на Испанию Торквемады или православным на Россию Ивана Грозного. Однако, надо понимать, что идея приватизации правосудии и насилия ведёт именно в этом направлении. Идея о том, что «моя свобода заканчивается там, где начинается свобода другого», никоим образом не гарантирует того, что вновь, как это многократно бывало в истории, произойдёт добровольный или вынужденный отказ от своей свободы в пользу очередного тирана.
Либертарианство пытается вернуть — или построить — золотой век, рассматривая государство как раковую опухоль в здоровом организме. Правда же заключается в том, что здоровье организма — выдумка. Да, государство, в том числе, современное — болезненное явление, но причина болезни вне государства. Более того, болезненность государства есть во многом болезненность лекарства, болезненность той самой либертарианского утопии, которая осуществляется, потому что без нее люди погибнут. Ведь либертарианство — это не о разъединении людей, а об объединении. Но в какой момент объединение совершается за счёт человеческого в людях?
Это вопрос о различении агрессии от кооперации, ненависти от любви. Вопрос сложнейший. Он кажется простым лишь ребёнку, который твёрдо знает — если за дверью кричит женщина, а там ещё и мужчина есть, то мужчина женщину бьёт. На этом основан юмор в самой пошлой — то есть, в самой мощной и самой древней — своей части. Любовь — явление не физиологическое, но реализуется любовь в физиологии, включая и эмоциональную жизнь. Можно считать этот факт шуткой природы или мудростью Божией (или мудростью Божией, реализованной через природную шутку), но факт есть факт. Именно этот факт делает свободу фикцией. Любовь разрушает утопию свободы-кончающейся-там-где-начинается-другой.
Реальность в том, что свобода начинается там, где начинается другой. Это взрыв. Этот взрыв и движет экономику, политику, культуру. Экономический анализ экономики так же ущербен как сексуальный анализ секса. В обоих случаях любовь — критический фактор, крошечный, часто лишь соседствующий, но — всё меняющий катализатор. Два человека вдвигаются друг в друга не как стержни в ядерный котёл, а как две АЭС. Должно следовать полное разрушение — но вместо этого начинается творение, творчество, но и разрушение тоже.
Драма заключается в том, что любовь может быть разрушительна именно на своих высотах — потому что любовь может быть разновидностью группового эгоизма. Собственно, патриархальный идеал именно таков, как и нынешняя его разновидность, патерналистско-инфантилистский невроз. Трагедия же в том, что у человека нет и в принципе не может быть способа отличить нормальную, реальную, здоровую любовь от нездоровой. Единственный показатель нормы, доступный человеку, носит внечеловеческий, социальный характер. Комфортно другим со мною — я здоров, дискомфортно — я болен. Эта трагедия стала главной темой Чехова и последовавшей культуры, даже до сего дня. Потому что социальный критерий неверен, но другого не дано.
Единственное, что позволяет нащупать проход в этой трагедии — диалог. Голова с телом не разговаривает, как и глава семьи с членами семьи. Нужно перестать быть главой, чтобы заговорить по-человечески — и начать слышать по-человечески. Причём, как критерием знания языка является способность одновременно вести беседу и слушать, что говорят соседи, так диалог тогда доброкачественный, когда говорят и слушают одновременно. У такого диалога («любви») есть, разумеется, жуткая пародия в виде болтовни, которая и слушает, и говорит с одинаковой пустотелостью. Так это и есть проявление свободы в любви и любви в свободе — можно и в галдеже любить, и в диалоге ненавидеть.
