«И сказал ей Иисус: отныне да не вкушает никто от тебя плода вовек! И слышали то ученики Его» (Мк. 11, 14).
Первая реакция учеников не религиозная, а физиологическая. «Как это тотчас засохла смоковница?» Ничего в душе не шевельнулось, просто выпучились глаза. Реакция вторая остаётся невысказанной — это зависть: я тоже так хочу. Господь такое движение сердца видит и не начинает объяснять, «как это тотчас засохла смоковница», а отвечает зависти. Иисус не одергиваёт учеников, не говорит о том, что чудеса творит один Бог, что чудотворец не тот, кто творит чудеса, а тот, кто чудеса вымаливает. Все это будут веками твердить умные и благочестивые проповедники, которых никто и не слушает. Иисус же провоцирует учеников: «Если будете иметь веру и не усомнитесь, не только сделаете то, что сделано со смоковницею, но, если и горе сей скажете...» и так далее. Спасителю главное — чтобы вера стала частью человека, частью осязаемой, и для этого Господь сопрягает её с мурашками по коже, с жаждой чуда, счастья, власти. Он не боится развратить людей, ибо знает: кто возьмётся за веру хотя бы ради чудес, тот будет верить и без явных чудес. Рыбак, которому возмечталось двигать горами, бабка, которой хочется командовать хотя бы пацанятами в храме, интеллигент, который жаждет смысла жизни, — все они могут пойматься на эту приманку.
Войдя в Царство Божие уже здесь, на земле, человек ведёт себя на первых порах по-прежнему грубо и, что самое печальное и самое естественное, использует полученное сокровище веры прежде всего для нападения. Так получилось и с притчей о бесплодной смоковнице. На протяжении многих веков, а, пожалуй и тысячелетия с лишним, эта притча толковалась как осуждение дохристианской веры и подбадривание веры христианской. Церковь осудила оригенизм и Оригена, но именно оригеново понимание этого места — как осуждающего Иерусалим, иудеев, синагогу — господствовало в Церкви. Смоковница есть ветхозаветная Церковь, Израиль, которая должна была бы принести плод — веру в Иисуса — Сына Божия, но которая отвергла Спасителя. «Смоковница означает синагогу иудейскую, которая имеет одни только листья, то есть видимую букву, но не имеет плода духовного» (Феофилакт Болгарский, 191).
Это толкование, следует подчеркнуть, совершенно соответствует тексту, этот смысл вложен был в Евангелие Иисусом. Притча недаром разыграна Им перед распятием — она стоит в одном ряду с другими притчами об отвержении Мессии теми, кто должен был бы Его принять (притча о талантах, о двух сыновьях, о злых виноградарях). Другое дело, что Христос не был антисемитом, а многие из христиан оправдывали новым религиозным откровением свою совершенно нерелигиозную ненависть к еврейскому народу. Евангелие в этом виновато не более, чем если бы человек перестал чистить зубы под предлогом, что «не входящее в уста оскверняет человека».
Мог ли Христос — Господь и Бог — предусмотреть такое извращение Евангелия? Безусловно, да. Мог ли Он как-либо не допустить такого извращения? Безусловно, нет! Это все равно что не допустить грехопадения Адама и Евы. Жаждущий ненависти будет ненавидеть, какими бы оговорками ни сопроводил Иисус Свои слова. Бороться со свободой ненависти оговорками и уточнениями — не Божье дело.
Господь действует иначе. Он встраивает в притчу дополнительный смысл, на первый взгляд — тоже легко могущий питать черносотенство, антисемитизм, агрессию. Это убеждение христиан во всесилии веры, которая может, оказывается, не только могуче прощать, но и могуче карать. «Поелику Господь часто совершал чудеса, и всегда на пользу всем, а ни одного чуда не сделал в наказание; то, дабы кто-нибудь не подумал, что Он не может наказывать, Он показывает здесь и эту силу, впрочем не на людях, но, по человеколюбию Своему, на дереве, подобно как и прежде сего на стаде свиней» (Феофилакт Болгарский, 190-191). Бьют дерево, чтобы испугались люди, иссушают иерусалимскую смоковницу, чтобы содрогнулись жители Иерусалима. Опять проклятый антисемитский привкус! А христианам — очень хорошо: они должны ничего не бояться и быть смелыми (Иоанн Златоуст). Притча о смоковнице оказывается чем-то вроде плаката в солдатской казарме: противный и скрюченный от злости противник с безобидной (бесплодной) пукалкой в руке — и могучий Воин Христов, бесстрашно идущий в бой. Земная жизнь христианина — краткое затишье перед боем, перекур перед Страшным Судом. Пока можно с мужиками из окопов по ту сторону фронта и шутками перекинуться, и полюбить их как самого себя — потом с ними разберёмся.
Христианство с его всемогуществом было бы, следовательно, страшной вещью. Но христианство есть не вещь, а Христос. Господь зовёт к вере не в Свои слова, а в Себя — поступая ровно противоположно земным проповедникам. Мы часто вцепляемся в эту веру ради своей корысти, но вера сильнее корысти и изгоняет её из нас. Одно поколение христиан за другим вглядывается в Иисуса, вчитывается в Евангелие, год за годом вглядываемся и вчитываемся в Откровение мы сами, и вдруг оказывается, что Иисус пришёл дать не отсрочку Суда, а Самого Себя, Судию, в наше распоряжение. Тот Иисус, в Которого мы веруем, не отсрочивает проклятие, а не может никого проклясть. Он кроток и смирен сердцем не до поры-до времени, а по самой природе Своей. Так обнаруживается, что Новый Завет есть высшее откровение о Боге — не как о существе, способном к временной снисходительности ради вербовки Себе дополнительных сторонников, а как о бесконечном снисхождении любви. Это — последнее откровение, потому что осмыслить его, вписать в богословские схемы и книги человечество не в силах (в отличие от откровения о Боге-Абсолюте, Боге всемогущем и грозном). Переживать, познавать, воплощать в себе Откровение о Боге-Любви человеческое существо способно бесконечно — и как это замечательно: разжимается рука, выпадает оружие, стихает загнанная в глубь души до Страшного суда ярость. Берёшь в руку Евангелие и перечитываешь: нет, не судить пришёл Господь, а спасать — и как же раньше я не увидел по Его глазам, что Он не судящее, а милующее существо, что Он не выше меня, а бесконечно ниже, что Он пришёл не сбросить меня, а подхватить на руки.
Древние обычно толковали это место аллегорически — под смоковницей понимая иудеев, Израиль, Иерусалим. Современное понимание тоже аллегорично, только под смоковницей мы видим прежде всего себя. Кажется, что это вроде притчи о талантах, что Иисус призывает нас к творчеству, к делам веры и т.д. и т.п. Аллегоризм один заменяется другим — ибо, несомненно, сам Иисус здесь действовал в высшей степени аллегорически, и именно на таких Его поступках основывалось позднейшее юродство. Древние толкования, безусловно, точнее современных отражают первоначальное восприятие слов Иисуса. Это мессианское событие. Оно недаром идет сразу за входом в Иерусалим, перед ясно мессианской притчей о работниках, убивших сына хозяина. Дерево, конечно — аллегория народа, который должен был бы принести плоды и который их не приносит.
Аллегория эта отнюдь не акварельная картинка. Здесь зияет пропасть — но зияет незаметно, так что ощутить её заставляет прежде всего разум и логика. Ведь, казалось бы, Сам Иисус — плод Израиля, кровь от крови и плоть от плоти Пречистой. Ведь Евангелие начинается с родословия Иисуса Христа, Сына Давидова. О каком же бесплодии Израиля — или Иерусалима — может, казалось бы, идти речь? Христос — вот плод, вот дело, вот исполнение Завета.
Но исполнение — Божие. Таинственно: как может быть едина Троица? Но не менее таинственно: как может плод не принадлежать дереву? Однако, вот: Иисус есть плод Ветхого Завета, есть плод Израиля, от корня Иессеева, и все же Израиль — бесплоден. Ибо его плод не имеет соединения с деревом — соединения в вере. Это действительно плод Духа Святого, который восполнил огромную недостачу, отсутствие веры и творческой силы Израиля. Если бы речь шла только о неспособности израильского народа без Духа дать миру Спасителя. Родить Христа не может ни один народ! Дух здесь не столько восполняет нашу немощь, сколько делает то, что принципиально не человеческое дело. Бог обещал спасение — Он его и даёт, не требуя, чтобы мы родили спасение.
Израиль, однако, не даёт и веры! Иисус находит в Израиле веру (впрочем, у неизраильтян Он находит веру ещё большую), но Он не находит веры Израиля как целого. Трагедия ли это? Да. Спаситель недаром плачет над Иерусалимом. Ему мало апостолов, мало семидесяти — Ему нужен весь Израиль. Мы готовы удовлетвориться малым остатком (при условии, конечно, что мы-то — в нем), Бог — нет. Пророки, впервые донесшие людям ту простую истину, что спасётся не весь Израиль, не смогли, пожалуй, передать трагизма этой истины — трагизма для Бога. Он-то в обетовании и Завете хочет совсем другого — чтобы все спаслись.
Неудача Израиля, неудача всех последующих народов войти в Царство именно народами, кучей — это триумф человека, это победа личности над коллективом и даже над соборностью. История словно обдирает огромную безликую массу, заставляя каждого из нас быть личностью, единственно могущей дать ответ на Евангелие.
Апостолы, конечно, не восприняли происшествие со смоковницей как экологическое хулиганство — по той простой причине, что природа тогда воспринималась не как нечто одушевлённое и драгоценное. Они не восприняли этот урок Христа и как урок лично себе — ибо личного в людях той эпохи было ещё очень и очень мало, оно только рождалось, и рождалось прежде всего — в исповедании веры, революционной и противной народу своему. Они восприняли проклятие смоковнице как ещё один урок Израилю. Но мы, конечно, не имеем на это право.
Революция произошла. За две тысячи лет появилась на свет личность, которая ещё и до и без исповедания веры является вполне самоценной и достаточно независимой от своего народа. И правильно мы ощущаем себя, а не свой народ на месте смоковницы. На собственной шкуре все это куда ужаснее. Ведь это и есть загадка соотношения веры и дел. Но ужас начинается не тогда, когда есть «вера» и нету дел. Это не ужас, а просто лень, а когда лень, то и ужасаться лень. Ужас начинается, когда дело совершено, совершено через нас или, лучше сказать, не без нашего участия — а в мире много добра, в котором есть и капля нашего мёда — а у нас нет веры, которая по всем законам должна была бы быть. Нет ничего хуже добра без доброты, дел без веры. Вера без дел мертва, но дела без веры — более, чем мертвы, они живы, но живы жизнью вампиров. Пока мы воспринимаем рассказ о смоковнице как призыв к деловитости — мы спокойно сокрушаемся. Но Христос всегда глубже, чем нам хотелось бы. Он зовёт к вере — какое тут может быть спокойствие! Ибо вера не выдавливается из нас, какими бы деловыми мы ни были. А без веры — никакие плоды наши не являются нашими и могут проклясть нас в любой момент, как проклял Иисус дерево — а фактически, народ Своих отцов — и мы будем прокляты.