Человек есть продукт среды. Сознание определяется бытием. Скажи мне, в какой среде ты вырос и живёшь, и я скажу тебе, кто ты. Это не только догмы материализма, это интуитивная бытовая мудрость: «Уши выше лба не растут».
Именно этим часто вдохновляются люди, обращаясь к истории. История есть изучение и описание среды, и если описание достаточно точное, то можно предсказать будущее или хотя бы сделать его таким, каким требует «среда» — прошлое и настоящее.
Справедливости ради надо заметить, что люди, которые действительно интересуются историей, делают это вполне бескорыстно, не ради знания будущего.
Верующие тоже грешат ересью средопоклонства. Очень многие воспринимают Бога как некую божественную среду, в которую погрузишься — и она тебя изменит. В лучшую сторону, конечно. Главное — погрузиться по всем правилам, принять всякие обряды, догматы, каноны, наставления.
Среда не определяет человека. Это легко доказать от противного.
Мне довелось знать отца Глеба Якунина — одного из ярчайших деятелей российского православия. Мы познакомились в середине 1970-х годов на дне рождения отца Александра Меня, я стал священником в Церкви, в которой отец Глеб был такой же ключевой фигурой как отец Александр Шмеман в Американской Православной Церкви, был я и на его похоронах.
Отец Глеб Якунин вырос в семье очень набожной, что в годы гонений на Церковь было редкостью, но в юношеские годы от веры отошёл, увлёкся, как и многие тогда, всякими индийскими мистиками. Уже звоночек: его семья была его средой? Была. Однако, не среда определила его сознание. Кстати, и атеистическая советская Россия тоже была средой, и очень даже плотной средой, а вот всё же родные отца Глеба не поддались этой среде, сохранили свою.
В студенческие годы будущий отец Глеб встретил будущего же отца Александра Меня — Глебушка и Алик. Они жили в Иркутске в одной комнатушке, пока учились. Принято говорить, что отец Александр вернул отца Глеба в православие, но ведь однокурсников у Меня было много, и друзей у Глеба Якунина было много — мог и другое принять в душу. А принял Христа, принял правду Евангелия, и за эту правду выступал и был отправлен в ссылку, стал настоящим современным исповедником веры.
После убийства отца Александра Меня в 1990-м году отец Глеб пытался в Московской Патриархии добиться оживления, благо уже кончились атеистические репрессии. Не добился — на смену атеистическому угнетению Церкви пришло угнетение под маской веры. Из огня — в медные трубы. Вышло ещё хуже, потому что из гонимой Церковь стала соучастницей гонений на свободу веры, на свободу национальную, на свободу слова, — на всякую свободу. Кончилось тем, что отец Глеб покинул Московскую Патриархию (уже задним числом его анафематствовали — анафема была недействительна, но он ею гордился, потому что его уравняли с Львом Толстым). Он нашёл в Украине и в России людей, которые объединились для реформирования православия. Чтобы человек не чувствовал себя в Церкви чужим или потребителем, чтобы не было пропасти между духовенством и мирянами, чтобы православие было созидательным, а не мракобесным.
Не получилось! Всё рассыпалось, даже небольших квартирных общин не сложилось. Мне кажется, потому что акцент был сделан на создание именно «среды». Поэтому, к примеру, все основатели этой Церкви — кроме, что примечательно, самого отца Глеба — стали называть себя епископами и митрополитами, воспроизвели пышные титулования, принятые в Московской Патриархии. Пошили такие же пышные облачения. Канонизировали отца Александра Меня — торжественно, с бумагами (бумаги я сам и сочинял, и не каюсь в этом, как и во всём, чем я помогал отцу Глебу).
Конечно, соблюсти во всех деталях раззолоченную среду Патриархии было невозможно, хотя бы потому, что ни одной церкви не было, ютились по маленьким помещениям, но — старались как-то смоделировать эту среду. Чтобы люди перешли из среды испорченной в такую же среду, но здоровую.
Не сработало! Не перешли. Конечно, главная причина — боялись связываться с теми, кто был неугоден властям. Но ведь к протестантам, скажем, идут — или к старообрядцам. А тут — не пошли. Не потому, что было много свободы и реформ, а прямо наоборот — потому что их было меньше, чем той самой «среды». То, что должно было привлечь — оттолкнуло. Потому что в Московской Патриархии, церкви казённой, все эти длинные титулы и позолоченные одежды смотрятся естественно, а тут — немножко комично, как если бы балерина стала танцевать в пивной.
Была и более важная причина: среда — не та. У Церкви среда — не Церковь, а Бог. Не свобода — а Бог. Даже не реформы — а Бог. Поэтому вновь и вновь мы напрягаем усилия, чтобы дать Богу место в нашей жизни, и вновь и вновь перебарщиваем, впадаем в идолопоклонство перед этим самым местом, нарушаем пропорцию.
Среда постепенно выходит на первый план — и Бог отступает, вера отступает. Можно, конечно, жить в этой среде — это и есть ханжество, фанатизм, фарисейство, или, как сегодня говорят, «карго-культ». «Карго» — это груз, так называли контейнеры, которые во время Второй Мировой войны сбрасывали американским солдатам, сражавшимся на островах в Тихом Океане. Некоторые контейнеры подбирали туземцы, не знавшие ни о войне, ни о самолётах. Война кончилась, контейнеры сбрасывать перестали, и туземцы стали сооружать изображения самолётов, надеясь приманить оригиналы.
В этом отношении проект отца Глеба Якунина оказался противоположен проекту отца Александра Меня, который работал не от среды, а от Бога, и не создавал среду, которая бы подтягивала людей, а вместе с Богом обращался к людям, среда же создавалась как результат этого обращения.
Создание «среды» верующих. Именно создание. Мень не видел такой среды вокруг себя, не считал такой средой «катакомбников» и полубогемные приходы советской культурной элиты, конформистской и в религиозном отношении безграмотной и ленивой. Вряд ли бы он счёл такой средой и нынешнее гламурное православие.
Не было для него такой средой и протестантское христианство. Почему? Во-первых, реально там веял тот же казённо-картонный дух, что и в православии с католичеством. Во-вторых, эта среда уж очень была — как бы повежливее выразиться — зашорена в интеллектуальном отношении. Конечно, и православие не блистало, но в православии хотя бы теоретически был возможен Бердяев, а в русском баптизме свой Бердяев был невозможен даже теоретически.
«Проект» Меня включал в себя не просто формирование среды из инициативных людей — инициативность встречалась и встречается всюду. Важны люди, критически мыслящие. Люди, соединяющие критическое мышление, веру и верность церковной традиции. Критическое мышление, знания, умение и желание приобретать знания, расширять свой круг общения, вести диалог и диалоги.
Вот с критическим мышлением и вышел самый большой швах. Его легко подменить ворчливостью, скепсисом, гамлетизмом — и подменили.
Без этого «третьего ингредиента» вера и верность оказались как бескрылый лебедь. Могут и умереть — и умирают, но если и живут, то мало радости окружающим.
Критическое мышление, категорически исключающее безоглядную «лояльность», софизмы во имя неприкосновенности иерархии, и в то же время помогающее коммуникации, а не блокирующее её. Честное и человечное мышление. Диалогичное, толерантное, постоянно стремящееся к знанию, не выпендривающееся, само себя воспитывающее и дисциплинирующее. Сложная штука. Но только сложные штуки нужны людям и Богу. А паразиты никогда.
Среда есть всегда — но всегда есть и развитие, и бунт против среды, и люди меняют среду больше, чем среда меняет людей, и в одной среде разные разворачиваются истории. Это подвид общего утверждения о человеке: человек страшно свободен. Не абсолютно, но страшно. Настолько свободен, что сам с этой свободой часто не в силах справиться. Любые попытки средой определять сознание — обречены.
Среда может сломать, но не может создать. Человек определяет среду, не наоборот. Среду надо создавать, не создавать среду невозможно, кто не создаёт среду — тот создаёт очень паршивую и бесчеловечную среду, но, сознавая среду, надо понимать, что не только суббота для человека, а и среда для человека, не среда определяет человека, а человек определяет среду, причём делает это мимоходом, потому что среда есть лишь побочный отход человека. И не один человек создаёт среду, а множество людей в общении между собой, и история есть не история неких «сред», например, церковной организации, а история постоянного создания и пересоздания людей, выхода из окружения окружением на свободу свободы. Уши выше лба не растут, а человек только там, где выше лба, и начинается.
