«Чаю воскресения мертвых».
Оживший покойник? Конечно, хождение по водам чудо, но оживление трупа даже не чудо, а просто немыслимо. Немыслимо, но мыслилось спокойно в течение веков. Современному человеку легче поверить в то, что Бог есть, чем в то, что покойники воскресают. Современнику Иисуса в Бога было поверить не легко и не трудно. Знание, что Бог есть, впечатывалось в него по мере воспитания, как и знание о том, что бывают ожившие трупы, не до конца умершие, беспокойные покойники. Чудо было не то, что Иисус ожил, а то, что Он ожил живым, не стал живым трупом, противным и опасным.
Прошли века. В XIX столетии впервые люди перестали считать само собой разумеющимся существование Бога и возможность оживления трупов. Религиозное воспитание стало пробуксовывать. Оно как-то само собой потеряло силу. По выражению Пушкина, «как эта лампада бледнеет пред ясным восходом зари».
Господи, это ж надо до утра глушить шампанское с друзьями! Он же не молился всю ночь, лампада болталась в углу как бессмысленная дань традиции.
Пушкин глушил шампанское и бросался на Дантеса как на амбразуру, и это не было нормально, это был какой-то странный способ проверить смерть на прочность. Гоголь ни на кого не бросался, но панически боялся быть похороненным заживо. Это был массовый психоз той эпохи. Но Гоголь же гений, он ещё и преобразил этот невроз в «Мёртвые души» как символ человечества, Перефразируя его же персонажа, «тому нечего бояться умереть заживо, кто заживо мёртвая душа».
В древней Руси гроб называли «домовина». Да и в наши дни могилы это эхо, отражение жилых домов — у кого многоквартирная крематорская стена, у кого вилла с кабинетом, храмом, телефоном. Быть похороненным заживо не боимся: а какая разница, в конце-то концов. Наука говорит, что чисто количественная. Дом стал домовиной, разница между бездушными мертвецами и мёртвыми душами стёрлась. Она и раньше-то была не велика, только прикрывалась религией.
Слепой, ощупывая хобот слона, вообразит себе пожарный шланг. Зрячий, ощупывая жизнь, видит, что наши достижения всего лишь краешек кисточки, украшающей гроб. В кинофильмах иногда покажут внутренность квартиры, а потом камера начинает подыматься, и вот уже виден дом, город, континент, планета, галактика, и в последнем рывке вся эта галактика оказывается внутри перстенька на пальчике школьницы. Эх, если бы перстенёк!
Общечеловеческий дом — это не только невидимые стены, границы между государствами, богатыми и бедными, здоровыми и больными. Это ещё и вполне материальные стены, которыми люди пытаются обеспечить жизни надёжность. Стены канцелярий и тюрем. А есть ещё стены норм и застенки правил, карцеры традиций и казематы с казармами.
В этом мире смерти высшее достижение — обустроить себе домовину по своему вкусу. Но даже если это будет домовина эпикурейца-стоика, как домик Генри Торо на берегу озера Уолден, доказывающий, что можно прожить на подножном корме, то всё равно это доказательство смертности, разделённости, неполноты.
В таком мире и религия, вера, Церковь превращаются в пирамиду смерти, в попытку обустроить внутри стен града земного гетто града небесного. Сила воскресения вращает турбины смерти. Может быть, острее всего это выражено в идее Николая Фёдорова о том, что смысл науки научиться воскрешать мёртвых, чтобы отблагодарить их, без них не было бы нас, живых. Наука, может, и научится воскрешать умерших, но при чём тут благодарность и что с этими воскрешёнными делать? Воскресший Иван Грозный останется тираном, и Ульянов, и Мао, не говоря о садистах поменьше.
Не воскресение виновато в смерти. Смерть, конечно, рада поставить веру себе на службу, но ведь не получится. В тот момент, когда верующий начинает участвовать в строительстве домовины насилия, страха, бесчеловечности, сила воскресения покидает его. Смерть вновь и вновь запрягает Церковь, но как запряжёт — а это и не Церковь, разве что её макет.
Где же Церковь? Она — Дом Божий, Город Божий, но в отличие от города смерти, чьи стены из кирпичей и уголовных кодексов, стены Церкви — из людей. Живущий в стеклянном доме не должен бросать камни в других, живущий в Церкви прежде всего не может убивать, никого, никогда, потому что это означало бы уничтожить того, без кого Дом Церкви окажется домом без стен.
Не заповеди Божии — стены Церкви, а люди, живущие по заповедям и защищающие их. Церковь не в бревнах, но и не в рёбрах, вопреки старинному присловью. Церковь в готовности быть живой стеной. Стеной, защищающей не верующих, а всех. Стеной движущейся, словно ширмы в японских домах — чтобы никакое землетрясение не было страшно.
Стены Церкви отнюдь не складываются в стройное здание. Они всегда — лишь маленький кусочек здания, которое находится в вечности и никогда не будет «мгновение, ты прекрасно». Так и с обычными стенами, только те парадная часть кладбища, а Церковь — черновая, рабочая часть Рая.
Церковь служит обществу, напоминая о воскресении, но эти напоминания отнюдь не политическая программа, не чёткий чертёж.
Живые стены — разные. Они далеко не всегда стыкуются друг с другом. Только недавно Церковь — и то не вся — стала отвергать смертную казнь. Вообще. Как и положено Богом. А вот войну всё ещё не отвергает. Выходит, Церковь отстаёт от неверующих — пацифистов и гуманистов? Ну да, отстаёт. Стыдно? Стыдно. Но это не означает, что нужно убегать из Церкви к пацифистам и гуманистам. Наоборот, нужно видеть в пацифистах и гуманистах не просто тех, кто «близок церковным стенам», а тех, кто и есть живая церковная стена. Одна из многих. Но если не будет Церкви, то пацифизм с гуманизмом, победив смерть насильственную, умрут на руках смерти «естественной».
В современном мире Церковь ассоциируется прежде всего с материализмом. Христиане в глазах мира это те, кто требуют — как в старину — сажать в тюрьму за аборты, сажать в тюрьму гомосексуалистов, запретить противозачаточные средства, запретить разводы, запретить наркотики, алкоголь, запретить «зачатие в пробирке», запретить самоубийства, а если кто выживет после попытки самоубийства — сажать в тюрьму. «Как в старину» — это совсем недавно, в середине ХХ века.
Ключевое слово: запретить. Законом. Судьи, прокуроры, полицейские, тюремщики да наказывают.
Причём в результате 14-летняя девочка, забеременевшая от священника и сделавшая аборт, может получить пожизненное заключение, а священник, её соблазнивший, отделается 5 годами тюрьмы, потому что аборт убийство, а соблазнение нет, а у священника ещё и положительные рекомендации от прихожан, которых он не соблазнял.
Те же самые люди не требуют запретить войну или смертную казнь, а часто даже призывают к войне (справедливой, конечно и, конечно, справедливость эта всегда в кавычках; справедливые войны существуют лишь в святом аду) или к смертной казни. Для защиты, стабильности, безопасности, святости.
Конечно, огромное количество неверующих, атеистов, агностиков придерживаются тех же взглядов. Но с них спроса нет. Огромное количество христиан против войны, против смертной казни, против запретов, но о них не очень пишут, потому что зачем писать о тех, кто не представляет опасности. К тому же Церковь — это прежде всего церковные организации с освобождёнными работниками, с руководителями, с официальными представителями, и чем официальнее представитель, тем чаще он на стороне запретов и тюрем. Хотя бы к войнам отношение стало поприличнее!
Вопросы зачатия, рождения, секса, смерти, — это вопросы количества людей. Есть и вопросы качества — справедливость, образование, свобода, милосердие. У Церкви не очень славное прошлое и тут, потому что она не просто терпела рабовладение, угнетение, невежество, но и соучаствовала в этих грехах. Даже в современном мире самые разные — и самые многочисленные — христианские направления предпочитают общество антикварных королей и гламурных бизнесменов. Не Церковь, а Чарльз Диккенс и Карл Маркс защищали рабочих от жуткого угнетения в XIX веке (пусть Диккенс защищал их не очень удачно, а Маркс очень даже неудачно).
Где-то к середине ХХ столетия Церковь наконец-то стала принимать сторону рабочих, хотя ещё бичевала «теологию освобождения», путая её с террористами от марксизма. А тут как раз проблемы рабочих отошли на второй план — появился новый класс, рабочих компьютерной эпохи. Теперь Церковь не успевает за их нуждами. А как успеть, если надо ещё и менеджеров высшего звена окормлять.
Всё это выглядит довольно мрачно и навевает мысли о том, что проблема в Церкви как иерархической организации. История эти мысли развеивает: есть христианские движения, да и просто христиане-одиночки безо всякой иерархии, а душевное их настроение вполне инквизиторское. Инквизиционные ручейки питают море Инквизиции, не наоборот.
Что же плохого в запретах? Разве заповеди Божии — от Ноя до Павла не запреты? «Не укради», «не лги»? А вот не запреты по одной простой причине: наказания не предусмотрено. Даже ада — потому что в совсем древнюю эпоху, когда и были сформулированы заповеди, не было веры в загробную жизнь. Во времена Спасителя уже про ад знали всё до тонкости (на рай особо не ориентировались), равно как и про то, как его избегать. Но Спаситель спас тем, что перекрыл все лазейки. Даже заинтересованный взгляд на девушку — в ад. Но ад за всё — понятно, что это использование слова «ад» в совершенно райских целях.
Заповеди Божии не только не предусматривают наказания — серьёзного, чтобы хоть бы кто испугался. Они стены — но они стены с окном. Откровение Божие — это открытое окно в стене. Стен и без Бога полно, вот окон дефицит. «Не убий» — стена, воскресение — окно в стене. Если верующий в воскресение требует смертной казни — окно воскресения получается с решёткой. А это уже если не гроб, то тюрьма.
Идея сплочения, «стать стеной на пути у порока» — это не человеческая, а вполне животная идея. Человеческого в идее стены — окно. И чем больше окно, тем больше человеческого, а когда окно размером со стену — это уже Божье в людях. Мир на земле. Но сколько же стен с нарисованными окнами! Искусно нарисованными, но искусственными.
Тяжеловесная формула «социальное служение Церкви» это и есть человек-окно и люди-окна, здание из окон. В эпоху небоскрёбов это архитектурная реальность, осталось сделать её реальностью человеческой. Пусть иногда закрытое, пусть иногда открытое так, что можно только наружу выглянуть, а внутрь воздух не проходит. Хотя бы так!
Легко фантазировать о том, как человек превращается в сверхчеловека и молниеносно спасает человечество в целом и отдельных нуждающихся в частности. Вера в Христа противоположна фантазии. «Новый человек» — не сверхчеловек. Он не спасает мир — он пользуется спасением, чтобы здесь и сейчас жить как в раю. Не в смысле балдежа и ничегонеделания, а в смысле не искушать ближних, а вдохновлять. Конечно, чтобы кого-то вдохновить, надо принять вдохновение — вот здесь и начинается Церковь как голубятня Духа Святого. И не мы гоняем голубей, а Дух Святой гоняет нас. Со стороны, возможно, интересно, во всяком случае не принимается сразу в штыки как требования запретить, посадить, наказать. Не роскошный дворец, куда мы заманиваем на условиях выполнить то-то, то-то и ещё вон то. Мы в чужом доме, и мы не «мы», а одинокий «я», усталый, недоумевающий, умирающий в прямом или в переносном смысле, но и воскресающий, а главное — хоть чуть-чуть, да воскрешающий. Помогающий, сколько можно, строить дома тут, на земле, для земного счастья, но и работающий в наличном земном доме окном в совсем другое пространство.
А что голубятня по латыни «колумбарий», потому что «голубь» — «колумб», все, конечно, знают. И колумбарий — колумбарий, потому что душа — аки голубь.
