В самых высоких, абстрактных вопросах, люди мыслят все-таки очень конкретно. Они размышляют о единстве Церкви, представляя её в виде дома. Но вокруг дома, помним мы, есть двор, есть ограда. Лишь меньшинство людей задумываются о том, спасутся ли все, носящие имя христиан, или только католики, или только православные, или только протестанты суть подлинные члены Церкви.
Большинство людей отнюдь не собираются в Церковь, но все же думают о Церкви, определяют своё к ней отношение, знают слово «спасение». И проще всего определить это отношение, сказав: «Я не собираюсь входить в церковь как в храм, в приход, в общину. Вокруг всякой церкви есть двор, куда может зайти всякий, не обязательно верующий. И этот двор принадлежит Богу, как двор вокруг деревенского дома принадлежит хозяину дома. Я думаю, Господь спасёт и тех, кто находится в этом дворе. Не надо так уж резко противопоставлять находящихся в Церкви формально и тех, кто близок Церкви, близок Богу. Сам Христос так не делал, Он был терпимее христиан. Ограда вокруг спасённых людей невидима, и не христианам решать, кто в неё входит. Я уверен, что я — вхожу».
Своя логика в таких рассуждениях есть, хотя есть и свои нелогичности. В сущности, все сводится здесь к одному вопросу: «Раз ваш Бог такой добрый, то почему не могут спастись все — и верующие, и не верующие в Христа? Разве Он не беспредельно расширил ограду вокруг Храма?»
Этот вопрос часто становится предметом размышлений христиан, но всегда ощущается, что христиане не по собственной воле над этим вопросом размышляют. Мы лишь отвечаем нехристианам — друзьям, соседям, знакомым, иногда — нехристианину в себе самом. Мы отвечаем, на ходу подыскивая доводы — логические и образные, но мы не выдумываем их, а именно ищем, обнаруживая где-то в самой христианской вере. Многие христиане не умеют эти доводы найти, многие не умеют их выразить, — от этого не меняется наше изначальное сознание того, что ответ на этот вопрос и есть, просто надо его найти, как находят задвинутую под кровать коробку. Христианин, может быть, и не найдёт ответа — но вера его от этого не пострадает, и он будет знать, не умея выразить знание, что во всяком случае ответ существует.
Неверующий же, задающий этот вопрос, задаёт его обычно не потому, что готов — если ответ найдётся — стать верующим. Он защищается. Положительный ответ («да, можно спастись и неверующим») вызовет у него спокойную иронию: «Ну, так я и останусь неверующим»). Отрицательный ответ («нет, только верующие спасутся») вызывает иронию сердитую: «Ну, спасайтесь, коли вы такие умные, а мы уж, кому веры не дано, погибнем».
Недовольство христианами естественно. Живая душа не может не возмущаться монополией. Дворники и львы, муравьи и генералы, — все имеют инстинкт участка. Двор или кусок саванны, лесная опушка или военная база, — это мое, я с этого кормлюсь. Монополист — существо, которое объявляет всю землю своей собственностью, которое лишает меня права на мой участок, вынуждает меня играть по своим правилам, не оставляя мне выбора. Коммунисты не терпят частной собственности — отчего, в конечном счёте, навлекают на себя общую ненависть частных лиц. Христиане провозглашают своего Бога Спасителем всех людей, всей земли, всего творения. Для них Благость благовестия есть прежде всего эта глобальность спасения — но ведь это и есть монополия.
Вера в единого Бога есть отрицание всех богов, вера в единого Спасителя замечательна, потому что каждому даёт шанс на спасение, но она же ужасна, потому что не оставляет выбора пути спасения. Возмущение Христом в этом смысле так же естественно, как возмущение лавочником, который бы скупил все магазины в городе, стране, — а уж если в мировом масштабе, то и возмущение было бы мировым. Вот Христом именно возмущаются в мировом масштабе. Как это Он так нетерпим к конкурентам? Зачем христиане загоняют всех в Его объятия, понося все прочие религии? Жуткий парадокс: всеобщность христианской любви должна рождать и глобальную ненависть к тем, кто от этой любви уклоняется.
Удивительно не то, что такие упрёки раздаются, что такие мысли в голову закрадываются. Удивительно, что упрекают все-таки в нетерпимости не Христа, а христиан. На эти упрёки отвечать легко — достаточно покаяния, признания справедливости упрёков. Да, христиане нетерпимы слишком часто («лишек» здесь — все, что больше нуля). Но нетеpпимость y хpистиан не из хpистианства, а из нехpистианства, из общечеловеческого запаса ненависти. Кто хочет ненавидеть, тот может использовать и свою веpy в качестве питательной сpеды ненависти. Это, конечно, кощyнство — но оно плохо говоpит не о конкретной христианской веpе, а о веpyющих самых разных религий.
Иное дело — Христос. Казалось бы, дело именно в том, что в христианстве нетерпимость заложена на уровне христиан, а на уровне принципиальном, на уровне Христа — Который ведь сказал Сам о том, что спасение только через Него. Христос никогда не говорил, что раздвинул спасительную ограду «до концов земли», напротив — Он послал своих учеников «до концов земли» проповедовать спасение, а следовательно, видел необходимость проповеди, произнесения слов, совершения обрядов, хотя бы самих простых, отличения принявших слова о спасении от непринявших. Христос был менее всего далёк от терпимости как неверия в доступность истины или хотя бы её выразимость в слове (ср. Мозг). Но Христа в нетерпимости как-то избегают обвинять. Его нетерпимость есть нетерпимость воды, которая не может вытерпеть сухой земли и сразу впитывается в неё. Евангелие есть чудесный текст, рисующий облик Спасителя парадоксально, но чётко и убедительно. Над Христом можно смеяться, издеваться, отрицать Его существование — но Его ненавидеть, кажется, еще никому не удавалось, что, может быть, есть лучшее и единственное из доказательств Его божественности.
Логически легко сформулировать, почему христианская монополия на спасение — не та монополия, которую нужно ненавидеть. Монополии ведь бывают разные — нас раздражают только неестественные. Никто не злится от того, что жажду можно утолить только жидкостью, что видеть можно только на свету. Вопрос заключается только в том: естественна или неестественна монополия Христа на спасение? А ответ зависит всего лишь от того, считаем ли мы Христа Богом или нет — и мы попадаем в круг, который порочен для неверующего, потому что выход из него лишь в вере, ввиду невозможности доказательств того, что Иисус есть Христос — то есть, Спаситель.
Насколько естественно Христу быть монополистом, настолько же неестественно это христианину. Иисус потому и есть Спаситель (помимо прочего, главного), что прекрасно видел и неизбежность появления христиан, и опасность, которая заключена в самой возможности носить имя христианина. Христос не мог не основать Церкви, объединяющей верных Ему людей, не мог не сказать людям, что спасаться они будут именно благодаря членству в Церкви, не благодаря каким-то своим добрым делам, не мог не окружить Церковь оградой из слов, таинств, особого поведения, особых, отличных от остального мира представлений о нравственности, Боге, человеке. Но Он не мог и не сказать членам этой Церкви, чтобы они (мы) не рассчитывали спастись просто в силу своего пребывания внутри этой ограды. Так рождается знаменитая притча (притча, не репортаж!) о Страшном суде в 25 главе Евангелия от Матфея: Господь предупреждает тех, кто лишь говорил «Господи! Господи!», но не кормил голодных, что они будут прокляты. Одновременно Иисус говорит тем, кто кормил голодных, что они праведны.
Стpашный Сyд тем и стpашен, что пpоизводиться бyдет не по хpистианским кpитеpиям, а по Хpистовым: талдычащие «Господи, Господи» — пойдyт в ад, не видевшие Хpиста, но коpмившие голодных — в pай. Богоявление совеpшается не только в хpаме, не только на Голгофе, но и в каждом голодном. Спасyтся многие пpотивники хpистианства, из лyчших чyвств отвеpгавшие не Хpиста, а искаженный недостойными хpистианами (из них же пеpвый есмь аз) Хpистов обpаз (может быть даже Магомет, миp его пpахy).
Зачем же тогда, спрашивается, принимать на себя имя христианина, зачем молиться «Господи, Господи», если все это совершенно не исключает возможности нашей гибели? А затем, что вера без риска — уже наука, а во-вторых, затем, что Иисуса мы называем Господа просто потому, что не можем Его так не называть: потому что в первую очередь и лишь на краткий миг мы исповедуем Иисуса Христом из расчета, из корысти, из страха, а любим, а вне всякой очереди мы исповедуем Иисуса, потому что Дух Божий в нас вдохновляет нас на веру и любовь к Спасителю.
Все не просто могут — все должны спастись. Господь взял грехи всего мира, и не во власти человека сказать Христу: прости, но мои грехи не бери, я их сам понесу, меня не спасай. Но это означает не только приятную, но и неприятную для нехристиан вещь. Это означает, что свобода их ограничена подвигом Христа. Они свободны в Христа не верить, но несвободны не пользоваться Его светом. Для кого-то, может быть, из неверующих это покажется приятным, но нормальный — честный — нехристианин возмутится. Он хочет вернуть билет в Царство Небесное, а возврата билетов- нет.
Разумеется, это абсурдная картина. Билет еще как можно вернуть. Только, в соответствии с логикой и здравым смыслом, человек отказывается от Царства не добрые дела совершая, а грехи — не из лучших чувств, а из худших, и не сознательно, как это в философских рассуждениях выводится, а бессознательно. Нехристианин, оказывается, не просто рискует погибнуть — он еще и бездарно рискует.
Вот и в притче о Страшном суде и о том, как не пустосвяты, а благотворители спасаются Христом, не сказано многого, что в ней подчас вычитывают в защиту нехристиан. Например, Иисус не говорит, что кормившие голодных не считали Его Господом. Человек вполне может вместить и веру, и дела. Противопоставление их — а оно напрашивается — есть результат все того же неприятного желания человека утвердить за собой монополию на спасение. «Всякая вера неизбежно таит в себе фарисейство и ханжество», — говорит неверующий, и он прав. Неправ он, когда делает из этого вывод: «Поэтому самый лучший верующий тот, кто не верует, а только делает». Христос уж не стал этого говорить, но вообще-то всякое доброделание тоже таит в себе фарисейство и ханжество. Нет такого состояния человеческой души, в которой гордыня не могла бы проесть дырку. Ну и что? Повеситься от этого? Нет, просто бороться с гордыней, как борются с тлями — терпеливо и тщательно, заделывая одну дырку за другой. Не приходится мечтать о ситуации, в которую гордыня не имела бы доступа автоматически.
Сам Христос более всего боролся не с христианами — с апостолом Петром пару раз, Иакову и Иоанну два раза сказал несколько ласковых слов. Более всего Иисус боролся с фарисеями — а ведь это и были именно неверующие в современном понимании слова, неверующие в Христа люди. Более того, фарисеи были неверующими агрессивно, они утверждали свою монополию на спасение через добрые дела, и Христа они помогли распять как нарушителя этой монополии. В третьей четверти нашего столетия христиане много выступали в защиту «анонимных христиан» — так стали называть делающих добро праведников, не верующих в Христа (первоначальное значение этого слова ближе к русскому «юродивый» — человек, котоpый пpоповедyет Евангелие делами, а не словами — такое обычно пpоисходит в эпохи обесценения слов, но двадцатый век к таким эпохам не отнесешь).
Довольно быстро обнаружилось, что нравы за двадцать веков не изменились. Неверующим праведникам не только мало титула «анонимных христиан». Они проглатывают его, причмокивают и быстро переходят в наступление, отстаивая исключительную правоту своей позиции: их раздражает, что кто-то всё-таки верует в Христа как Спасителя, а не в доброту и добрые дела.
Мы возвращаемся, откуда пришли — к старому доброму богоборческому фарисейству. Ситуация быстро становится комичной, потому к праведникам, словно к паровозу, быстро прицепляются вполне безалаберные, ленивые и грешные неверующие, требующие себе спасения лишь за то, что они не веруют в Христа и потому не грешат христианским ханжеством. Нехристианское ханжество не лучше, а хуже христианского — и к тому же древнее на много тысяч лет. Что ж, и ханжам найдётся место в раю, не отправлять же их к чертям. Чертей жалко.