Может быть, самое гениальное в «Отче наш» это упоминание «имени» и «долгов». Молитва коммуникационной эпохи. Даже самые развитые обезьяны не дают друг другу имён, хотя откликаются на имена.
Имя и деньги — победа над будущем, завоевание будущего, а точнее, созидание будущего. Долги это ведь разновидность слова. Я сказал, что отдам.
В переводах часто долг исчезает, появляются какие-то вины, проступки. В оригинале стоит οφειλήματα. Для сравнения в Рим 4:4: «Воздаяние делающему вменяется не по милости, но по долгу». Понятно, что тут никакие не «вины», а именно что долг, моральный долг. «Вины» это уже интерпретация. А я стараюсь анализировать подлинник. И в данном случае меня восхищает именно метафора, уподобляющая вину неуплаченному долгу. Очень жирная, глубокая метафора. Без этой метафоры не понять всей метафоры про выкуп/искупление. Сведение всего к «вине» мне кажется дурновкусием. И буржуазностью — фи, как можно, в приличном обществе о деньгах не говорят...
Всякие деньги — подвид слова, иероглиф речи. Коммуникации обезличенной — и это уравновешивается именем как предельно личностной формой коммуникации. Если, конечно, имя уникально.
Есть и противоположность имени и денег: деньги стоят на недопустимости подделки. Имя же легко и тиражировать, и фальсифицировать, поддержание его в уникальном («святом») виде требует постоянного усилия тех, кто использует это имя.
Долги — самая изысканная форма коммуникации, несущая в себе суицидальный привкус. Долг есть деньги, которые подлежат возврату, но это не делает долг преступлением. Скорее, деньги, которые нельзя дать в долг, это недоденьги.
Имя же нельзя одолжить. Если имя можно одолжить, это не собственно имя, а торговая марка, и в коммерции, как и в политике, такого франчайзинга много. Слово «христианин» образовано по той же грамматической схеме, что слово «цезарианин» и поэтому было оскорбительным, но христиане добились реабилитации термина, подчёркивая, что цезариане для победы Цезаря, а христиане, напротив, от победы Христа. Не корни, а яблочки. «Да святится имя» и есть проведение границы между Творцом и творением. Прежде всего, между Богом и собой, постоянно пытающимся эту границу нарушить.
