Змея сбрасывает кожу, человек сбрасывает устаревшие слова, но человек использует сброшенные слова. Высокий стиль или, точнее, штиль.
Люди легко замечают высокий стиль в религиозных текстах и осуждают его, но сами сплошь и рядом используют именно этот стиль в самых разных ситуациях. Когда надо обругать — мат, когда надо похвалить — хоть церковно-славянский, хоть санскрит. Разумеется, предела высокий стиль со всеми его стереотипами достигает не в религиозных, а в амурных делах.
Религии достаются крошки с любовного ложа, это так и всегда было. Не любовные романсы на религиозные мотивы, а религиозные слова на музыку любовных томлений.
Тем не менее, к любовному арго претензий нет, а к религиозному — сплошь и рядом. Мол, непонятно. Можно подумать, «предлагаю тебе руку и сердце» понятно. Если понимать буквально, выходит довольно уголовная картина с неаппетитной расчленёнкой.
«Непонятность» — это мощное выразительное средство общения. Во-первых, маловразумительность помогает говорить о малопонятном или вообще непонятном, а кстати служит тестом на «свой/чужой». В пределе это описано Толстым (из его личного опыта): влюблённый пишет ряд букв, влюблённая угадывает, какие слова имеются в виду. Создаётся язык двоих, язык глубоко интимный, волнующий, томный и томящий.
Вот почему знаменитое двуязычие, когда для религии один язык, а для повседневной жизни другой, может иметь абсолютно противоположный смысл. Санскрит, латынь, церковно-славянский, — некогда живые языки, ставшие мёртвыми.
Когда-то существование непонятных религиозных языков оправдывали их универсальностью. Пусть только духовенство понимает латынь, зато в любой точке Европы мирянин, входя в храм, слышит один и тот же язык. Непонятный, зато один. Универсализм!
В наши дни логика вывернулась. Теперь мёртвый язык в религии оправдывают как раз тем, что он понятен тем, кто потрудился его выучить, а своим отличием от повседневно языка эмоционально поддерживает верующего.
Выходит человек из жилой коробки и идёт в причудливый (барочный или ампирный) храм. Перепад архитектуры создаёт эмоциональный перепад. Словно водолаз быстро поднялся с глубины на поверхность: кислород в крови закипает. Тот же эффект, если человек всю неделю слушал попсу, а в храме Бах или Бортнянский, латынь или церковнославянский.
Это как от Асадова перейти к Мандельштаму. От «как много тех, с кем можно лечь в постель, // Как мало тех, с кем хочется проснуться», к «И твердые ласточки круглых бровей // Из гроба ко мне прилетели // Сказать, что они отлежались в своей // Холодной стокгольмской постели».
Или — трудно, остановиться:
«Когда, соломинка, не спишь в огромной спальне
И ждешь, бессонная, чтоб, важен и высок,
Спокойной тяжестью, — что может быть печальней,-
На веки чуткие спустился потолок,
Соломка звонкая, соломинка сухая,
Всю смерть ты выпила и сделалась нежней,
Сломалась милая соломка неживая,
Не Саломея, нет, соломинка скорей!».
Если первое обращено к покойнику, то второе ко вполне живой даме, которая на полвека пережила поэта.
Перепады, однако, опаснее не менее водопадов. Легко может получиться так, что перепад есть, а Бог тю-тю. Перепад есть, а понимания нет, причём принципиально нет. Понимание — это будни, а воскресенье (суббота, пятница, это по-разному) — праздник непонимания. Расслабиться. Воспарить.
Нейролингвистическое программирование самого себя на возвышенные чувства.
Эмоционализм и сентиментализм, пиетизм и квиетизм. А по-русски — умиление. Щекотание нервов, при каковом никакого Духа Святого не нужно. Бог непонятен — так пусть непонятное будет типа богом.
Классическое идолопоклонство. С каким ужасом такие идолопоклонники смотрят на перевод любимого псалма. «Блажен муж иже не иде на совет нечестивых» — и вдруг «Счастлив человек, который // Не идёт, куда советуют обманщики». Помилуйте, любимая фраза! Антисоветская фраза!!
Это ещё ничего. Благодаря Мельникову-Печерскому самой знаменитой строчкой из псалмов стало «дрождие его не изгидошася испит все грешники земли». Это, мол, о том, что нельзя использовать при готовке дрожжи. Красиво? Красиво. А в подлиннике «шемер», שֶמֶר. У Бога в руке чаша с пряным вином, и грешники выпьют его до дна, до שֶמֶר. То есть, смысл фразы ровно противоположный: дрожжи надо пить. Другое дело, что речь идёт не о дрожжах, конечно. У Ис 25:6 это слово обозначает самое лучшее вино, у Иер 48:11 моавитяне из-за своего нежелания помощь евреям сравниваются с изнеженным бездельником, который — в русском переводе — «сидел на дрожжах своих и не был переливаем, и в плен не ходил», а потому цвет и вкус этого «вина» не изменился. В новом русском переводе «Моав от юности пребывал в покое, как вино над своим осадком», что скорее комментарий, чем перевод.
Проблема ещё и в том, что иногда трудно увидеть различие простоты от примитива и примитивизма. Самый яркий пример это «Песнь песней», о которой целый век литературоведы спорят: то ли это сборник очень древних и простых свадебных песен, то ли это утончённое подражание тем самым простым песням (до нас недошедшим), которое сочинил какой-то сильно эллинизированный иудей спустя полтысячелетия после Давида и Соломона.
В сухом остатке: не лжесвидетельствуй, в том числе, в переводах. Бог не нуждается в подпорках, мы нуждаемся, но главная подпорка человеку — Бог. Не архитектура, не живопись, не слова. Это не означает, что надо стремиться к «лютеран богослужению». Все вокруг в барокко, и тут я весь в белом и гладком. Ничего плохого в белом и гладком нет, религиозная жизнь периодически из крайности украшательства бросается в крайность аскетичности, вот за динамикой и надо послеживать, а не превращать один из стилей в общее правило. Вино только лучше, оно лежит спокойно, а людям даже депортация на пользу.
