Кажется, уже двести лет в России живут бок о бок две очень разные оппозиции.
Одна от Сенатской площади, от декабристов, вышедших лейб-гвардейцев на борьбу за свободу. Ура, мы победим, мы самые лучшие, мы гвардейцы-непреодолимы! Вот ещё чуть-чуть подождём диктатора, и всё будет на ять!
Вторая… Вторая, собственно, от той же самой площади, только от противоположной стороны. «Предатели вы все, сволочи». Как поэтично выразился Победоносцев, «призг…венились людишки».
Стороны могли меняться знаками. Собственно, когда Ленин рвался к власти, он ведь так же презирал народ, как Победоносцев. Поэтому и предлагал диктатуру «пролетариата» — себя, любимого. Когда дорвался до власти, то всё царствование поливал грязью собственных подчинённых — мол, лодыри, лопухи, лентяи.
Позиции эти не зависят от идеологии и могут сосуществовать в одном и том же идейном кластере, но преобладает обычно одна из двух. В демократическом, диссидентском движении брежневского царствования преобладал вполне царственный, он же обер-прокурорский пессимизм. Нас мало, мы не в тельняшках, наше дело правое, но безнадёжное, потому что вокруг сплошные совки, возьмёмся за руки, благо рук-то приемлемых для взимания, всего пара десятков…
Может быть, Сахаров и Боннер потому и были среди диссидентов особняком, что глядели на соотечественников если не с большим оптимизмом, то с меньшим отчаянием. По той же самой причине они не сливались и с номенклатурой, хоть кремлёвской, хоть европейско-американской. Номенклатура склонны к оптимистическому взгляду на себя и к пессимистическому — на подданных. «Я им навёз станков, сыскал работу, они же меня, беснуясь, проклинали».
Оппозиционное движение, появившееся в 2011 году, оптимистично, но это совсем не тот оптимизм — рациональный, условный, но глубоко искренний — что был у Сахарова. Это оптимизм впитанный с молоком коучеров и с виски бизнес-тренингов. Впервые этот оптимизм, безжалостный и беспощадный, явил России Жириновский, который привёз его из США. Но американский оптимизм вроде Федот, да не тот. У их Федота есть основания для оптимизма, у наших Федотов не то что оснований — даже поводов для оптимизма нет. Разве что высокие цены на нефть и — до вторжения в Грузию — неприлично высокие оклады у тех, кто сумел присосаться («позиционировать себя») к нефтеводородам хотя бы в качестве секретарши. Этот беспардонный оптимизм — вполне подходящий под старинный русский диагноз «шапкозакидательство» — так же объединял оппозиционное болото с Кремлём, как беспощадный пессимизм объединял Андропова и Брежнева с диссидентами.
Российская оппозиция в XIX столетии была склонна к имперскому оптимизму, в XX к номенклатурному пессимизму, а в XXI веке – к оптимизму, но уже не имперскому, искренне-надменному, а к рекламному оптимизму коммивояжера, объясняющему жертве, что её наконец-то постигло огромное, чудовищное счастье и через десять минут ей за один грош, за десять минут прогулки по улице, будет евроремонт России, оковы тяжкие падут, и статуя Свободы нас встретит радостно с царь-колоколом в правой руке, как первоклассница на торжественной линейке, и с царь-пушкой в левой.
Во всех этих исторических извивах православие колебалось вместе с линией самодержавия. Казённое православие, разумеется. Оно было как коктейль Джеймса Бонда: в нем соединялись, но не смешивались державный оптимизм: народ святой, богоносец, слуга царю — с пессимизмом канцеляриста: начальство спит, посетители хамят, зарплаты крошечные, а работой завяливают, причём тупой и бессмысленной отчётностью. Недолгие репрессии это не очень поколебали, просто добавили приятную нотку горечи, так что архиерей, преспокойно кушавший икру на приёмах у Брежнева, при Путине вспоминал: «На нас были такие гонения, такие гонения, ооо…».
Только не надо ля-ля про российскую специфику, гены рабства и хромосомы шовинизма. Две тысячи лет назад было то же самое и на Западе, и на Востоке. Тиберий и Ирод тоже морду держали золотым кирпичом и вещали об успехах Рима и Иерусалима, а сами жили не в Риме и не в Иерусалиме, а на отшибе, подальше от нехороших подданных, которые только и мечтали глотку перерезать государю. Подданные же подбадривали друг друга, но в критический момент бросались врассыпную, не доверяя другу, причём совершенно справедливо не доверяя.
Общее у полюсов наивности и цинизма то, что это полюса одного глобуса — глобуса власти. Это всё издержки и отрыжки веры в то, что кто-то должен быть вверху, кто-то внизу. Кто-то пастырь, кто-то овцы. Александр Македонский и македонская фаланга. Отсталый коллективистский Восток и прогрессивный персоналистический Запад. У одних недолёт, у других перелёт, а общий итог один: жизнь промелькнёт как дворняга пробежит, хорошо, если хоть на сугробе отметина останется до весны.
Другого глобуса у меня для вас есть! Глобус Божий приблизился и вроде бы как наложился на наш привычный. Но как «наложился»! С разной скоростью они вращаются, да и направление разное, и оси не совпадают. Спаситель вроде Спаситель, тот самый, которого предсказывали, что, мол, в Вифлееме, но какой же не тот! Безо всякой вертикали власти. Нимало не оппозиция, тем более, никакой не царь, хотя откликается и на то, и на то.
Распятый оптимист и хорошо информированный автор заповедей блаженства. Не спрашивающий: «Веришь людям?», а спрашивающий «Веруешь ли в Меня». Исцеляющий, чтобы потом послать на верную смерть проповедовать подставление щеки. Не подбадривающий сторонников, не отпихивающий противников. Для Востока — Запад, богатый и щедрый, для Запада — свет с Востока, тихий и мудрый. Для циников — эскалатор вверх, для слишком оптимистичных — эскалатор вниз, причём это не два эскалатора, а один. Один и тот же лифт кого-то поднимает над суетой, других погружает в реальность.
Рождество — день рождения Акушера. Он смотрит на мир и видит то, чего не видит или не знает мир: все — беременные. Все вынашивают новую жизнь, и пессимисты, и оптимисты (и оптимистки, и пессимистки). Наивные так же брюхаты, как циники. Так же тужатся и так же не могут родить без акушера, как не может родить в одиночку любая женщина. То есть, родить-то родит, да только плохо будет и ей, и новорожденному. Вот цена прямохождения — нуждаться в другом. Счастливая нужда, замечательная нужда, которая помогает открыться другому и даёт возможность другому помочь тебе в самом трудном, и спасибо тем, кто помог Марии родить Иисуса, а не помереть на вифлеемской помойке, и будем дальше помогать другим там, где недостаточно их сил, а кому нам помочь и как — это уж дело Того, кто и родился не для Себя, и погиб не по Своей вине, и ожил, чтобы с уверенностью говорить каждому: «Тужься! Тужься! Небо уже показалось!»
