«Но он сказал в ответ отцу: вот, я столько лет служу тебе и никогда не преступал приказания твоего, но ты никогда не дал мне и козлёнка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими» (Лк 15:29).
Семья блудного сына — блудная какая-то семейка. Ненормальные отношения, абсолютно. Больше всех ненормален отец: ну что ж это он, в самом деле, держит детей в чёрном теле? Бог не такой отец, совсем не такой. Малоприятные дети — отражение малоприятности своего отца. Один злобный завистник, другой, кажется, избалованный младшенький, которому всё позволялось. Может, обоих пороли, только один набрался смелости взбунтовать, а другой сломался. Отец, кажется, считал, что лучшее воспитание — депривация, морить голодом, в общем, как викторианский детей воспитывали, будущих повелителей мира. Может, притча рисует не еврейскую, а языческую, даже римскую семью? Впрочем, изуверы-тираны всюду встречаются, где патриархальное общество. То-то младший хочет устроиться в работники: папа лучше кормит батраков, чем родных детей, батраки могут запросто уйти к нормальному хозяину.
Картина Рембрандта этот момент патологии схватила и вытащила на поверхность. Отец уставший, а вовсе не радостный. Опустошённый. Ничего хорошего он впереди не видит. Когда радуются, что человек живой, значит, совсем подошли к бездне. Осталось радоваться, что и в аду люди живут, пусть и мучаются.
Насколько искалечил отец детей, видно из слов старшего «никогда не нарушал». Всё исполнял! Военное воспитание какое-то. Не просто закон — приказ. Ну, не нарушал… А жил-то как? Чем жил, что делал? Вот эти слова о друзьях… А есть ли друзья-то? Или они только в теории? Вот если бы у меня были бы друзья, я бы их позвал… Если человек смотрит на мир через решётку закона, он же всех друзей распугает-забракует, в его мирке только такие же искалеченные, как он, ходящие по струнке, по стенке, контролёры вселенной, Бога, людей.
Есть в этой притче Бог? Нет. Эта притча — внутри Бога как гвоздь. Всё человечество в Боге — как язва желудка, как россыпь кнопок. Мучительно Ему с нами. Люди живут не по-людски, и спасение в том, что Бог отвечает тем же: ведёт себя так, как Богу не полагается. Становится человеком. Это как если бы кто-то из слуг притчи вдруг подошёл к счастливой семейки и сказал: «Враги человеку домашние его. Подставьте друг другу щёки». Да Ты кто такой, чтобы нас учить, лезть в наши дела? Твоё дело приготовить, принести, подать… «Подай, Господи». А как жить — это уж мы сами, сами… Вот сейчас с картины Рембрандта отдерём себя, мало не покажется. А Ты, Боже, не лезь, а то… Ну, Сам знаешь, Ты это уже проходил. Так что подай и проходи…
Не «возвращение в дом Отчий», не сливание с полотном Рембрандта, а надо проткнуть этого Рембрандта носом, пальцами, головой, разодрать и проникнуть туда, в глубь себя, в реального себя, проникнуть — и ужаснуться, и покаяться, и начать жить, не выполняя приказания, а кропотливо учась любви и восстанавливая, а то и с нуля воскрешая ту немногую любовь, которая в нашей жизни была и умерла. Это, конечно, невозможно — если только не выбежать из себя навстречу Богу, как Бог выбежал навстречу нам Своим Сыном.
