Среди прочего, сложился у меня цикл «История в евангелиях», не один десяток этюдов. В том числе, о евангелии в современном кино, кажется, чуть ли не все обзирал, что выходило. Только в основном это масс-культура, что само по себе огорчительно, а главное, произведена-то верующими. Когда атеист лепит масс-культуру, ему простительно, а нам...
И вот историку Бог послал... Олега Асиновского. Я сперва не вполне понял, с чем имею дело, потому что он в ФБ давал по строчке, а это как рассматривать Сикстинскую мадонну под микроскопом.
В русской культуре переложений Евангелия мало, разве что Мардарий Хоныков, 1679 год. Впрочем, возможно, что это Симеон Полоцкий. В любом случае, опус Хоныкова страшно похож на перевод с латинского барочного оригинала, который, правда, пока не обнаружен (впрочем, и не очень искали).
Вот в ХХ веке появились две великолепные книги. Первая — Михаила Булгакова, вторая — Венедикта Ерофеева. «Мастер и Маргарита» написана во вполне традиционном западно-европейском жанре: Иисус приходит к христианам проверить глубину веры. «Евангельская» часть романа вовсе не та, где описана Страстная Неделя, а именно часть московская. Иисус пришёл в обличьи Воланда — а что тут такого? По Сеньке и мессия! Но верные апостолы при нём, те же, чт она Фаворе, особенно легко опознаётся буйный Пётр в обличьи Бегемота. Андрей и Иоанн — Коровьев и Азазелло. Карнавал так карнавал. Кто скрылся под маской Геллы? Да хоть Магдалина, какая разница, важна структура.
Через треть века появились «Москва-Петушки», произведение несравненно более мощное и глубокое. И тут Христос, от имени Которого развивается повествование, приходит и проверяет, но насколько же изощрённее и тоньше текст!
У обеих книг есть одно общее: написаны они неверующими.
Еще полвека прошло, и появилась книга Олега Асиновского. Это — описание Христа, написанное христианином. Роман или поэма? Скорее, поэма, только абсолютно современная, по-настоящему «европейская», без рифм и почти без размера (но за этим «почти» изысканнейшая техника, именно поэтическая).
Поэма, выстроенная вполне по Данте, от ада к раю, но только Данте совершенно не интересовался Христом, да и веру свою никак не проявлял, почему поэма, возможно, великий памятник итальянского языка, но никак не христианской веры. Не случайно всё, что осталось от Данте, это любовная интрижка учителя и ученицы и всякие живописные мучения супергероев. Какое уж тут христианство — победная песнь озлобленной мстительности, причём довольно мелочной.
Характерно заглавие, тяжеловесное как чугунное облако: «Война с бесом в царстве небесном». Коммерчески абсолютно провальное, в отличие от «Божественной комедии». Богословски тоже провальное, потому что в царстве небесном бесов быть не может по определению. Литературно предельно выверенное, потому что средневековый христианин радовался, что между адом и раем пропасть, современный плакал бы по такому случаю, но не плачет, потому что знает, что схождение во ад повлекло за собой заволакивание ада в рай. В раю бес есть, и это и есть «я», «современный верующий». Война с бесом в царстве небесном – война с собой, со своим языковым багажом, который столько же помогает веровать, скольком мешает. Возможно, мешает чуть больше. Более всего быть с Богом мешают слова о Боге и даже слово Божие, поскольку Слово Божие – Библия – есть жонглированите Бога словами о Боге, а слова-то норовят выпрыгнуть и жонглировать Жонглёром. Что ж, тогда Бог бежит от слов о Боге:
«Царство небесное падает в землю семечком с древа Воскресения Твоего. Лес Воскресений Ты насадил Отцу Твоему. И заблудился в тихом лесу Отец. И не вышел из леса к Тебе Он. На зов, на шёпот Твой».
Борьба с бесом есть борьба с собой, это борьба Иакова с Богом, Иакова вместе с Богом – против Иакова. Борьба, в которой «жизни Твоя и моя сменяют друг друга».
Борьба идёт за Христа. Веровать в Воскресение – не проблема, проблема понять, какое отношение То Воскресение имеет к себе. Асиновский делает старинный ход, возвращается в шумерско-вавилонскую древность, превращая ультра-абстрактные понятия в ультра-конкретные, так что у него не Воскресение, а порхающие стайкой воскресения. Воскресение – не событие, а «местность, свободная от души, тела» (заметим отсутствие «и» — синкопа, главный, даже единственный признак того, что это не проза, а поэзия, и не дурная). Поэзия, которая сперва кажется бабьим бормотаньем Парки, но при этом постоянно оборачивается афоризмами.
«Ты не существуешь, и всё потому, что находишься не в той точке, в которой Ты существуешь».
«Воскресение заменяет преданностью покорность, счастье любовью».
Это евангелие, потому что в центре не Воскресение, Христово либо своё, в центре Иисус. Сам Отец оказывается под судом:
«Не плоти Твоей, не душе, только Тебе делает больно Отец».
«Кто переживёт Тебя, тот доживёт до Отца», — это о чём? Это о невозможности перевода Бога в Человека, как невозможно перевести «переживёт», потому что тут потребуется самое меньшее два задания: остаться в живых, когда Иисус умер, и пережить смерть Иисуса как свою смерть.
Это евангелие, благая весть, потому что спасение вытесняется с того места, на которое его возводит любовь к себе. Ишь, спастись! Hunde, wollt ihr ewig leben! Спасение, оказывается, лишь условие Воскресения, не наоборот: «Позади спасение, впереди Воскресение». Воскресение не отвёртка-отмычка, не мгновение перехода из одного состояния вещества в другое, воскресение оказывается совершенно самостоятельной сущностью: «На горе Воскресения луга Царства небесного». Воскресение важнее жизни, важнее «я»: «На время душа, Воскресение навсегда».
«Воскресение заменяет преданностью покорность, счастье любовью».
Воскресение, в конце концов, важнее жизни:
«Воскресение шар, а Спасение пустота внутри шара. Ты Спасением жив, а Воскресением Ты не жив. И любви полна пустота, и горит холодна».
Зато и вечность оказывается не бесстрастной ледяной пустыне, а кипятком:
«В Царстве небесном семья Воскресений, Воскресение Дева, Воскресение Младенец, Воскресение Отец, кипение страстей».
Никакой ереси или адогматизма тут нет, тут здоровый христианский буддизм, как и в коане Иисуса «кто спасёт свою душу, погубит её» (Лк 17:33). В проборматывании Асиновского: «По Царству небесному пылинки души Воскресения ветер развеял, погас, возле себя их собрал, и стала живой опять, перестала душой быть душа».
Чеканности Данте тут не в помине, проборматывание напоминает Хлебникова и Мандельштама, но идёт бесконечно дальше. Чудо в том, что это проборматывание не наскучивает, не усыпляет, не зомбирует, а прямо наоборот: пробуждает способность говорить – говорить прозой, то, чему изумлялся Мещанин во дворянстве. Неужели и я говорю прозой? Да нет, мало кто говорит прозой, большинство говорящих не говорит, не мычит, а только телится, бессмысленно и беспощадно к себе и окружающим. В том числе, религиозными словами.
Нет ничего, чего человек не мог бы опошлить, а больше всего человек стремится опошлить самого себя, чтобы так подстраховаться от упрёков. Пошлый человек – никакой человек. Не придерёшься. Не хороший и не плохой. Плоский как небытие. Просвечивающий и потому кажущийся настоящим христианином, если лежит на христианстве, настоящим буддистом, если на буддизме, а по сути чёрная дыра, смерть-в-себе и немножечко и для всех окружающих.
В войне человека за себя с собой победитель – «ад любви». Спасение? Иисус спасает Бога Отца от ада и рая. В таком раю, спасённом от рая, с таким Богом, спасённым от Бога, не соскучишься, и в такой вечности не будешь искать, чем бы себя занять, потому что «себя» исчезнет, «Бог» исчезнет, а что появится, того, как сказано в Библии, не слышало ухо, не видел глаз, а только вот поэт напоэтствовал.
