11 сентября – православный праздник Усекновения главы Иоанна Предтечи. Между прочим, это ведь и день рождения Ирода, но это совершенно забыто – точнее, не понимается. Вот читают: «Был день рождения Ирода» – но всем это неинтересно. Потому что день рожденья у каждого. А у Предтечи, кроме дня рожденья, были ещё идеи.
Гибель трёх тысяч человек 11 сентября другого года – трагедия, но всё же она забудется. Во-первых, за них отомстили – гибелью десятков тысяч афганцев и иракцев (три тысячи погибших при этом американских солдат не в счёт – поднявший меч проходит по другой графе, нежели погибший от этого меча). Во-вторых, в то 11 сентября погибли невинные люди – это всех и ужасало. У них не было никаких особых идей, принципов, убеждений. Кто работал, кто развлекался. Во всяком случае, убили их не за убеждения.
Для многих в России 11 сентября – ещё и день памяти отца Александра Меня. Убили его 9-го сентября, 11-го хоронили, но вот при убийстве я не присутствовал, а на похоронах был, так что помню – это. А главное – что помнишь. Человек своего дня рождения не помнит, помнит лишь празднования дня рожденья. Если, конечно, праздновали. Отца Александра Меня будут помнить – потому что он погиб невинно, но не случайно. Убеждения у него были, за них и убили.
Парадокс в том, что лучший способ почтить Предтечу, почтить Меня, – забыть про них. Именно потому, что у них были убеждения, и убеждены они были не в том, что «я – пуп земли», а в том, что у души нет пупка, не перерезана пуповина, соединяющая человека с Богом, и мы можем родиться только к Богу, а не от Бога. Пуповина, может, длинная, может, запутавшаяся, но рвать её не надо и обрезать не надо.
Когда я стал священником не Московской Патриархии, некоторые люди вскинулись: «Как? Вы не в Московской Патриархии? Что бы сказал отец Александр Мень! Какой ужас!! Церковь же едина!!!»
А если едина, что нервничать-то?
Что до того, «что бы сказал отец Александр», то совершенно не представляю, что он сказал бы. И никто не представляет и не смеет представлять! За Бога иногда можно говорить смело, но не за святого — святой молчит, он в присутствии Божием.
Зато я отлично представляю, что и, главное, как он сказал бы, если бы я ему пожаловался, что от меня требуют жить по «что бы сказал отец Александр». «Яша! — сказал бы он. — Ну что беспокоиться о пустяках! Буря в стакане воды». И что-нибудь ещё такое же, сразу же указывающее истинные пропорции всего происходящего.
Пожалуй, надо благодарить Бога, что я не таков, как отец Александр Мень, что я откровенно хуже, и что никто не живёт по тому, что я скажу. Слава Тебе, Боже! Слава Тебе, Боже!!! Слава Тебе, Боже!!!
Я не знаю, что сказал бы отец Александр Мень о моём уходе из Московской Патриархии. Однако, знаю, что кое-что изменилось после его гибели — и изменилось так радикально, что уверенно предсказывать его реакцию невозможно.
Ему ведь и до 1990 года было тяжело. Необходимость зачитывать с амвона советскую чушь про борьбу за мир и СССР. Гнетущее одиночество — большинство друзей просто были выгнаны из страны, остальные посажены, внутри патриархийной номенклатуры сочувствующих становилось всё меньше, а антисемитизма всё больше.
Но хотя бы ложь была ложью, а Церковь соприкасалась с этой ложью лишь на своих «вершинах», на кремлёвских банкетах; с верхушкой же варьете отец Александр, как и прочее духовенство, просто не контактировал.
Самое страшное, что предполагал отец Александр — что в случае падения коммунизма церковные люди «дадут петуха». Окажутся неготовы. Будут фальшивить.
Между прочим, не сбылось, хотя эти слова о.Александра цитировали как образец предвидения. Никакого «петуха» не дали — если не считать фальцетом и фальшью качественного новой риторики о «православной России». А вот что изменилось качественно, и чего он не предвидел: что гебисты станут православными, а православные станут гебистами — возьмут на себя тяжкий труд инквизиторов и цензоров. Что если раньше порядочных людей выжимали из России большевики, то в 1990-е этим занялись неоправославные. Что не просто возродится дореволюционная ситуация с Церковью, а возродится избирательно, без Фуделей и Мечёвых, зато с абсолютно неслыханной до революции фальшью и гламуром. Что православие в самом лучшем, интеллигентском случае превратится в эскапизм, в худшем — в шариковщину.
И что, вот все эти милые мелочи никак бы не изменили отношения о.А. к всевозможным уходам и уездам?
Да и было ли это отношение таким уж простым? Почему он так часто по разным поводам — в связи с Никифоровым, Маркусом, Смирновым — подчёркивал, что опасность «альтернативы» в неустойчивости, что гебисты быстро всех арестуют? А если не арестуют, то — можно? А есть уверенность, что он вполне откровенно говорил, что не надо уходить (и писал об этом же)? А может, он попросту утешал тех, кому уходить было некуда?
Особенно меня умиляет заявление: «Все знали, что отец Александр был против»... «Все» — а я, выходит, не вхожу в число «всех»? Вот это суть совковости: «все» — а ты, сука, попросту не существуешь с твоим оригинальничаньем.
Я уж не говорю о том, что культ личности отца Александра как патрона конформизма и эскапизма сегодня в основном поддерживается теми, кто никогда в приходе о.Александра не был, крестился в 1990-е, а то и позже, но зато убеждён, что Мень «мой небесный наставник», «руководит мною невидимо» и прочая непристойная истерика, несовместимая не только с православием, но с душевным здоровьем как таковым.
«Что бы сказал Мень», – часто приходится слышать. Людям просто неловко сказать «что бы сказал Христос». Неловко, потому что в любой ситуации ясно, что сказал бы Христос (и, соответственно, Мень, который был – христианин). Всё записано! И первое, что сказал бы Христос, – забудьте про Меня! Про Отца помните! Я и Отец одно – значит, Я не важен. Считайте Меня хлебом, а хлеб – Мною. Ешьте, пейте, распинайте, издевайтесь, но только – к Отцу! К Его заповедям! Молиться – Отцу, любить – Отца, надеяться – на Отца! И это будет не «лучший памятник погибшим», а это будет открытие того, что погибшие – не погибли. Это губившие – погибают, да и то Бог милостив, может и с ними что-то придумает. А мы-то – средненькие, не такие погибшие, как нам кажется в нашем унынии, не такие губительные, как кажется окружающим нас в их унынии – мы, средненькие, давайте забудем на минутку и Меня, и Предтечу, и Христа, и всех-всех-всех, начиная с себя – и прямиком туда, куда они звали и где они живы поболе нас, в реальность Бога, в действительность веры, молитвы, прощения. Там мы с ними со всеми и встретимся – и с собой настоящим – только уже на новом основании, которое есть Бог.
Надо было бы спросить у отца Александра Меня, вздрагивает ли он, когда читает в Евангелии «Меня любите» и прочие фразы, становящиеся двусмысленными благодаря русской манере писать притяжательное местоимение с заглавной буквы, когда речь идет о Христе. Что бы он ответил, если бы его не убили и можно было бы с ним сегодня, как когда-то, посидеть на его дне рожденья? Семьдесят пять лет – многая лета!
Этот мучительный вопрос – что бы сказал или сделал отец Александр – за девятнадцать лет со дня его гибели поднимался его прихожанами в самых разных ситуациях. Ответы давались разные до противоположности и сводились, разумеется, к тому, что отец Александр был бы на стороне того, кто берется за него говорить.
Впрочем, когда речь идет о шутках, никто почему-то не берется выступать от имени Меня. Самоутверждаются от его имени там, где нужно серьезное лицо, размежевание, а то и проклятие.
Не приходится сомневаться, что Мень пошутил бы насчет преизобилия Меней в Евангелии, как не приходится сомневаться, что шутку эту не вычислить. Можно вычислить все кроме юмора и благодати.
Мень был при жизни и остается после смерти невычисляемым. Этим он резко отличается от большинства живых и мертвых, включая убитых подобно ему проповедников Евангелия. Про большинство всегда ясно: когда прогнутся перед властью, когда возмутятся, когда покорятся, когда взбунтуются. Впрочем, большинство просто не меняется. Бранил человек экуменизм при жизни, погиб – а если бы не погиб, продолжал бы бранить. Или, напротив, хвалил человек экуменизм…
Чудо живого отца Александра было в непредсказуемости. То есть предсказуемо было, что приедешь, увидишь — и вопросы развеются, а вместо них появится настоящий, упитанный, жирный Вопрос с большой буквы, о котором ты раньше не подозревал, непредсказуемый вопрос.
Непредсказуемо было большинство из его решений. Не просто стать священником, а сперва попробовать настоящей жизни, выучиться на биолога. Не просто выучиться на биолога, а рвануть в Иркутск, специально, чтобы нюхнуть настоящей, а не подмосковной провинции. Решение не идти на открытую конфронтацию с властью, принятое тогда, когда эта конфронтация властью даже поощрялась и имела шансы на успех. И вместе с тем решение поддерживать контакты с диссидентами и правозащитниками более или менее открыто, подбадривая и вдохновляя.
Решение не эмигрировать, абсолютно нетривиальное для его времени и круга, – это он сам считал принятым под прямым воздействием Духа Божия. А письмо в «Книжное обозрение» с призывом вернуть Солженицына? Написал Мень, которому Померанц был куда ближе Солженицына, а все тайные симпатизанты Солженицына, все горячие, но секретные любители национализма и антисемитизма в интеллектуальной упаковке, – эти тогда молчали в тряпочку.
Вполне предсказуема внешняя канва биографии Меня, если бы его не убили. Служил бы по-прежнему в Новой Деревне, в Москву бы не перебрался – соответствующее решение он тоже принял рано. Да никто бы особенно и не пустил. Никаким вождем или хотя бы авторитетным голосом российской интеллигенции не стал бы — ввиду отсутствия таковой. Интеллектуалы же и при жизни Меня дружно – ногами – проголосовали за священников совсем другого духа, которые нынче распустились пышным, хотя и ядовитым цветом. Тысячи посетителей его лекций схлынули бы, разошлись бы по антисемитским, националистическим или просто «никаким» приходам.
Собственно, и так разошлись. Кто остался, тех не видно и не слышно – совершенно не «меневское», скажем прямо, поведение. Потому что принял вполне предсказуемое решение – пожертвовать свободой ради проповеди Евангелия «в собственном смысле слова», «в чистом виде». Конечно, Мень точно не стал бы ходить на пикеты... В том-то и загвоздка, что принял бы какое-то непредсказуемое, но точно обидное для власти и любого конформизма решение.
Загвоздка и в том, что непредсказуемость — благодать, которая может быть дана всем. Только мы спорим, кто первый – человек просит благодати или Бог дает благодать, а спорить-то не о чем: человек первый отказывается и от благодати, и от любви, и от непредсказуемости. Ради чего? Знамо, ради безопасности. Причем отказываемся от личной свободы во имя личной безопасности, а получаем безопасность – государственную и свободу – государственников.
Непредсказуемость – свойство личности, не текста. Поэтому трагична судьба «наследия Меня», письменного наследия. Оно пользуется популярностью, книги переиздаются, расшифровываются устные выступления (да уже все давно расшифрованы), тоже издаются, читаются. Не продают в патриархийных храмах – и слава Богу, зато в магазинах продают. К сожалению, популярны его сочинения именно в силу предсказуемости. Они сознательно таковы – написаны в стиле советского научпопа, который был превосходен, поскольку продолжал традиции викторианской научно-популярной литературы. Однако все-таки сто лет прошло, кое-что изменилось. Поэтому сегодня более популярны (заслуженно) тексты митр. Антония Блума — который в поведении был абсолютно предсказуем, а вот в текстах фонтанировал. Любопытно, что две ипостаси соединились в о. Александре Шмемане, третьем из этой православной плеяды, который в своих радиобеседах и учебниках был вполне предсказуем, а в своем личном дневнике, изданном недавно, оказался уж таким оригинальным, что только держись — бунтовщиком похуже Пугачева или Якунина. Зато молиться митрополиту Антонию или отцу Александру Шмеману как-то странно, а вот молиться отцу Александру естественно. Потому что молитва есть просьба о неожиданном, непредсказуемом, невозможном.
Кстати, о. Александр Мень, сам отказавшийся идти в депутаты (непредсказуемое решение! О. Александр Борисов согласился), сам же организовал путь в депутатство о. Глеба Якунина. Что Мень не стал бы публично выступать против отлучения Якунина – понятно. А вот как он продемонстрировал бы свое несогласие с этим отлучением и свою поддержку о. Глеба – увы, непредсказуемо. Но продемонстрировал бы и поддержал бы, а не промолчал, как те, кто вроде бы того же духа, а не нашли непредсказуемого выхода из предсказуемой ситуации гниения и похолопливания.
Отец Александр очень любил научную фантастику. Научная фантастика очень любит сюжет про альтернативную историю – что было бы, если Гитлер решил стать сионистом, если бы Герцен разбудил не Ленина и т.п. Слабое место такой фантастики в том, что фантазии хватает на обсчитывание одного варианта – если бы один человек принял одно неожиданное решение. Реальная жизнь состоит из того, что миллиарды людей – каждый человек! – ежедневно могут принять не только пакет стандартных решений (о покупке хлеба, об облизывании ботинка властям, о ворчании на деспотизм и о продолжении с оным интимной и порочной связи), но и решение непредсказуемое. Собственно, только когда человек принимает неожиданное, оригинальное, творческое решение, он становится человеком. Все решения отца Александра Меня и были проявлением его веры в то, что творческая сущность человека не случайна, а основана на творческой сущности Бога, способного победить смерть таким непредсказуемым и иррациональным путем, как Крестный. Этим путем и отец Александр прошел, хотя совершенно непредсказуемо – не в Иерусалиме, а в подмосковном поселке. И путь этот, между прочим, открыт для всех – хотя, конечно, бессмысленно топтать ту тропинку, где пролилась кровь о. Александра. Крестная тропинка у каждого своя, только Воскресение общее, Христово.
