«Когда же остался без народа, окружающие Его, вместе с двенадцатью, спросили Его о притче» (Мк 4:10).
Ещё один нечастый случай, когда Марк пространнее других евангелистов — и эта пространность прелюбопытна. Марк говорит, что Иисус остался «моно» — один , и тут же уточняет, что вокруг Иисуса были «двенадцать» и еще были окружающие — «пери авто», «вокруг него», чему достаточно точный аналог русское «кружковцы». И если слово «двенадцать» в современном русском языке аукнулось в слове «додекафония» («додека» — «двенадцать»), то «пери» — как в «перипатетиках», так и в, извините, перистальтике кишечника. Синодальный перевод крайне неудачно (но крайне характерно) вместо «остался один» даёт «остался без народа». Клерикализм ню: мол, есть «народ», а есть избранники. Народ — певчие — попы. Иисус выходит эдакий архиерей, который после службы общается с профессионалами религии.
Разумеется, всё было не так. Именно профессионалов среди кружковцев Иисуса не наблюдается. То ли Он их отсеял, то ли они Его отсеяли (Голгофа свидетельствует в пользу последнего предположения). Элементарный образ сеятеля оказывается для этих дилетантов ужасно сложным. Они просят объяснений — да уж не признак ли это умственной неполноценности? Басню про муравья и стрекозу им тоже понадобилось бы объяснять? И слово «просить» в греческом оригинале означает скорее «требовать», «настоятельно выспрашивать». Матфей ещё деликатен — ученики якобы заботятся о другим, почему-де Иисус посторонним загадывает загадки. Но двое других евангелистов беспощадны: ученики просят объяснений себе. Впрочем, и у Матфея Иисус, отвесив апостолам комплимент, в довесок даёт объяснение.
Спаситель, очевидно, выбрал часть слушателей в качестве ядра новой Синагоги (Церкви). Но так же очевидно, что эта часть слушателей ничуть не более других была подготовлена к своему служению. Они были выбраны не потому, что их души оказались более мягкой почвой для слова. Пётр — камень, это понятно, кто Иуда — тоже ясно. Просьба не пытаться поставить диагноз Якову Громыхаловичу, остальных можно не жалеть.
Притча — о самом сложном, о свободе воли. Но главное не сама притча, а то, как она была рассказана. Это не тест, который должен выявить самых понятливых. Или, точнее, это тест, который показывает: все непонятливые. И если апостолы до этого ещё что-то особое о себе воображали, то после этого им оставалось только смириться. Конечно, они не смирились! Но какое-то зерно сомнения в них было посеяно, — то зерно сомнения в себе, без которого не вырастет дерево веры.