«но не имеют в себе корня и непостоянны; потом, когда настанет скорбь или гонение за слово, тотчас соблазняются» (Мк 4:17)
«Скорбь» — греческое слово «флипс», с очень широким спектром значений. Оно есть в церковно-славянском тексте литургии, я его заменяю, если не забываю, на «страдание». «Скорбь» — пример того, как слово обозначало причину чувства, а потом стало обозначать само чувство. (Точно так же «гнев» обозначал беду, а стал обозначать причину беды. «Печаль» обозначала несчастье, а стала обозначать реакцию на несчастье.) Например, Иисус говорит, что роженица испытывает «флипс», но после родов боль забывается, счастье остается.
Изначально слово означало нечто давящее, даже и само «давление». Из имеющихся русских переводов удачнее всего у адвентистов: «притеснения», тут сохранен образ угнетения, сдавливание.
Вопрос: у кого глубже убеждения, у атеиста или у агностика? Может показаться, что у атеиста — у него ведь положительное, активное неприятие религии. Только вот агностицизм, кажется, намного более прочное состояние души. «Невозможно знать» — вовсе не поверхностная отговорка. Это очень глубокое интеллектуальное и эмоциональное состояние, выстраданное, выношенное. Человеку несвойственно признавать, что есть нечто, что он не может познать. Агностицизм похож на левитацию. Он противостоит давлению, он сопротивляется искушению дать рациональный ответ на иррациональное, дешево решить проблему зла. Если атеист станет верующим, выйдет ханжа или фанатик, если только Дух Божий не поможет справиться с вредными привычками. Если агностик станет верующим, выйдет если не святой, то смиренный и добрый человек.
«Скорбь», «гонение», «притеснения», — это все проявления зла. От самого прозаического зла — физической боли типа палец уколол — до зла самого глубокого, когда душа тоскует и скукоживается от того, что все суета сует, всё упирается в смерть, и никакое воскресение не может обнулить смерть, сделать ее мимолетным происшествием. Смерти просто не должно быть ни в каком виде, начиная с элементарного отчуждения, усталости людей друг от друга.
Агностицизм опирается на пустоту, вера опирается на Бога. Как ни странно, различие не так уж велико, ведь и Бог — не часть мира, для творения Бог — пустота, в Нём нет ничего материального, тварного. Творческое кажется тварному пустотой.
Можно ли сказать, что верующему легче, чем агностику? Что опыт веры создает тот самый чернозем, который помогает пережить катастрофу?
Пожалуй, нет. В конце концов, вера есть тот же агностицизм, только преображенный. Ведь верующий не знает, а верует, а если и осознает веру и благодать как знание, то понимает, что это знание не от опыта, а от Бога.
Агностик говорит «не знаю и не могу знать» не только бытии Божием, но и тысяче куда более мелких явлений, в которых нормальный человек лихо говорит «а чего тут знать, всё ясно». Так и верующий говорит «верую и надеюсь» не только о Боге, но и о тысяче ежедневных ситуаций, в которых совершенно иррационально веровать и надеяться, а все-таки веруем и надеемся.
Вот этот труд переработки бытия в личный опыт и есть создание в человеке такого поля, такого пространства терпения и удивления, которое помогает выстоять в «флипсе», когда зло тебя сдавит как клизму, а ты не выплюнешь себя наружу, ответишь на давление — промедлением, секундной паузой, потом еще одной паузой, и вот уже минута, полчаса, час… И в этом промедлении Божье Слово вдруг начинает проклевываться и расти, расширяться — и вдруг давление зла, пусть не ослабевает, но становится переносимым, всего лишь временным, и сама смерть, и отчуждение, и бесчеловечность давят, но не раздавливают, и даже Бог вместе с тобой проходит через них, не отвечая злу, но неся свет, и в этом свете зло — нет, не получает оправдания и смысла, но перестает быть последним словом, а последнее слово — Божие, и от его рождения даже зло и смерть становятся чем-то вроде родовых мук — ужас, но радость от Бога даже на этот ужас позволяет глядеть с состраданием, а не страхом.