Покаяние между наивной наглостью и комплексом неполноценности

Покаяние со стороны кажется комплексом неполноценности, шизоидным самоугрызением. На самом деле, покаяние противоположно комплексу неполценности. Тот говорит: «Я плохой!». Говорит с разными интонациями. Кто-то грустит о своём недостоинстве, кто-то возмущается, кто-то своим недостоинством щеголяет.

Впрочем, большинство говорящих «я плохой» не идиоты и следуют определённой, очень благородной логике. Человек говорит «Я плохой», чтобы приобрести право сказать: «Ты плохой» или даже «Все плохие». Благородство в том, что соблюдено золотое правило этики: как к другим, так и с собой.

Соблюдение такое же кажущееся, как в притче о человеке, который пожелал, чтобы ему выкололи глаз — лишь бы соседу выкололи оба. Не может быть равенства в смерти, потому что уничтожается сам субъект равенства. Кто называет себя чудовищем, лишь бы иметь право назвать чудовищем другого, тот не благороден, а лукав. Потому что человек не может искренне признать себя чудовищем — а вот о другом может сказать такое с той искренностью, которая вообще-то называется ненавистью.

Покаяние не говорит «я плохой». Покаяние говорит «я хороший». Я хороший, а считал себя плохим — грех лукавства и самоуничижения. Я называл себя плохим, но я лгал, потому что о себе-то я знаю, что я хороший; я просто хотел купить себе право называть плохим другого. А другой не плох, другой точно такой же, как я. Не чудовище, а чудо, только чудо в стеснённых обстоятельствах.

Назвать себя хорошим можно либо от малого знания, либо от большой веры. Восторг перед человеком как явлением природы был, да сплыл. Потому что восторгаться особенно нечем. С точки зрения природы человек не плох и не хорош, но, поскольку смертен и слаб, всё-таки скорее плох. Впрочем, этот восторг перед человеком отнюдь не просветители изобрели. Атеисты лишь воспроизводили восторг перед человеком как творением Божиим.

Увы, этот восторг верующих был деланым — потому что восторгались венцом творения, но убивали этот венец, манипулировали им, порабощали его, Сказать «я хорош» можно лишь на одном дыхании с «ты хорош». Хорош — и потому я не могу судить о тебе как горшечник о горшке, как мать о грудном младенце. Хорош — значит, помимо прочего, непредсказуем, свободен, в руках Божиих, а не в моих.

Покаяние, как всё человеческое, склонно обесчеловечиваться (и вот здесь приставка «бес» очень уместна — «бесовщина» не есть нечто отдельно, но есть отсутствие человеческого). Объективация глубже и разврата, и ханжества, ибо она порождает и разврат, и ханжество. Разврат начинается с того, что человек устанавливает («принимает») для себя внешние нравственные ограничения и нарушает их. Ханжество — соблюдает. (Лицемерие — делает вид, что соблюдает, а само нарушает).

Всякие внешние параметры — это сеть, ячейки которой слишком крупны, чтобы задержать человека, и слишком мелки, чтобы не сковывать человека. Об этом — притча про белую обезьяну, про то, что всякое внешнее ограничение уже ведёт к смерти, ибо не жив человек, который только и думает про то, как бы не думать о белой обезьяне.

Человек в школе изучает систему географических координат. Однако, безумен был бы человек, который бы жил только на пересечении мериадана с параллелью, полагая, что между ними ничего нет. Каяться в «прелюбодейных помыслах» — всё равно, что писать в адресе: «город Москва» и даже не указывать — в России ли в США. Было бы ошибкой, однако, до бесконечности конкретизировать обстоятельства греха на радость любителям нравственных казусов. Это — всё равно, что писать в адресе: «Москва, обои в цветочек, в нижнем дальнем углу чернильное пятно, на паркете пятно от пролитого кофе». И слишком приблизительный адрес, и слишком детальный не помогают найти главное — адресата. Покаяние заключается не в уточнении своих координат, а в уточнении себя. Один человек жил в квартире с пятном на паркете — и он святой, а другой поселится в той же квартире — ан этот грешник.

Не вполне ясно, есть ли что-то объективно греховное. Существует ли предмет, который был бы идолом в отсутствие идолопоклонника? Скорее всего, — нет, ведь творение «добро зело». Существуют ли предметы, несомненно имеющие значение идола, но не обязательно объекты идолопоклонства? А как же! Московские газетные ларёчки вовсю торгуют дешёвыми золочёными фигурками, изображающими зодиакальные созвездия — в том числе, очаровательные, но несомненные золотые тельцы. Тем не менее, даже самые сдвинутые на борьбе с язычеством персонажи не обращают на оных тельцов никакого внимания.

Кошмар в том, что для поклонения золотому тельцу менее всего нужен золотой телец и что никто не может предсказать, из какого г... он вылепит себе очередного идола. В идолопоклонстве, в грехе вообще каждый — Микеланджело. Каждый созидает себе идола оригинальнейшего, неповторимого. Классическими образцами при случае не брезгуем, но всё-таки главная опасность в том, что мы сами себе свяжем и слепим. Покаяние и есть величайшее из географических открытий: путешествие с целью обнаружить, где я живу, какой пирамиде покланяюсь, чем от всех отличаюсь, как использую для греха то, что нормальные люди используют для добродетели.

Покаяние вновь и вновь превращается в антипокаяние. Покаяние говорит: «Я грешен». Антипокаяние соглашается: «Ты грешен». Покаяние говорит: «Мы грешны». Антипокаяние возражает: «Ты грешен». Покаяние говорит: «Ты можешь покаяться». Антипокаяние говорит: «Могу, но не в чем». Антипокаяние либо не видит неудач и ошибок, либо считает их неизбежными. Когда антипокаянию говорят: «Ты мог, можешь, сможешь», оно отвечает: «Я не мог, не могу и не смогу, ибо мир таков, что я не могу. Сам Бог не сможет сдвинуть меня».

Покаяние же говорит: «Я не могу, но надеюсь, что смогу, верую, что смогу, хочу смочь». «Я не могу, хотя это возможно, я не могу, но с Богом — смогу». «Роза есть роза есть роза»... «Я не смог, потому что это невозможно, потому что невозможно»... «Я не смог, потому что я не смог, потому что я не смог»... «Я не смог, потому что Бог хочет, чтобы я смог это вместе с Ним, а не без Него, смог с Ним сейчас то, что не смог без Него вчера, не смог не потому, что Он виноват, а потому что я не смог...». Тавтология. Мантра. Благодать превращает тавтологию в поэму, а без благодати и «Евгений Онегин» тавтология.