Покаяние: частица или волна?

Физики долго спорили состоит ли свет из частиц, каждая из которых отделена от другой и движется сама по себе, или свет — волна, непрерывный и единый поток. Спор закончился удивительно: свет был признан одновременно и частицей, и волной.

Покаяние может показаться частицей. Мы слышим призыв: «Покайтесь», молитву «Покаяния двери отверзи...», увещание: «В крещении ты очищен от всех грехов» — и делаем вывод, что покаяние это поступок, разовое действие, подобное выкидыванию мусора. Слава Богу милостивому, Который разрешает нам вновь и вновь приходить в Его храм на таинство исповеди, чтобы выкинуть накопившийся мусор и с чистой совестью идти на свободу. Проблема разве что в том, что Бог усиленно подчеркивает, что прощает нас раз и навсегда, что прощение есть однократный акт — а мы подходим под это прощение вновь и вновь. Более того, по мере духовного нашего роста мы чувствуем, что и самые старые грехи где-то маячат внутри нас, что иногда не грех исповедоваться в том, в чем уже покаяние принесено, что совершенно еще до крещения.

История Церкви говорит о развтии покаяния — от представления о нем как об одной частице (и были споры о возможности каяться после крещения, каяться вторично) и до представления о покаянии как о потоке частиц, потоке многократном, ежемесячном, ежедневном, ежеминутном. Величайшим же откровением о сути покаяния стала святая Мария Египетская, семнадцать лет грешившая и затем сорок восемь лет непрерывно в том каявшаяся. Значит, покаяние — не просто частица, не много-много частиц, но вообще некоторый единый непрерывный процесс, подобно волне катящийся по всей нашей жизни?..

Покаяние — и частица, и волна; и дверь, и путь. По первоначальному смыслу слова «покаяние» есть «поворот», «изменение пути» — и изменение качественное. Жизнь в покаянии так же отличается от жизни в грехе как плавание от ходьбы. Решившись покаяться, мы не просто меняет одну дорогу на другую — мы отплываем от самих себя. Успокаиваться тем, что мы сумели отплыть — в таинстве крещения — нельзя. Тем более нельзя каждый день утром отплывать, возвращаться на берег, гулять там, срывая цветы греха, а вечером отплывать опять — и при этом считать себя моряком. Тогда покаяние не становилось бы волной, а оставалось бы только крохотной частицей жизни.

Отплыть от земли греха необходимо — но как плыть? С глубокой древности жизнь сравнивали с морем; похожа на море и жизнь христианина, в которой корабль — Церковь. С древности же знали два способа направлять корабль: более сложный, по звездам, и попроще — просто плыть, не теряя земли из виду, ориентируясь по знакомым очертаниям. Христианин тоже может ориентироваться по звездам — проблескам Божественного откровения. Блажен, кто имел видения святых или ангелов, кому было дано видеть невидимое, кто сподобился блистательных чудес и по ним определяет всю свою жизнь. Но и без видений, откровений и чудес, даже в полной слепоте мистической мы остаемся христианами. О покаянии такого сказать нельзя. Как только мы перестаем каяться, мы перестаем быть христианами.

Всю жизнь каяться в грехах детства, юности, грехах одних и тех же, отпущенных в крещении или в таинстве исповеди — зачем? Чтобы память хранила знание об опасности греха, ведение о моих наклонностях и привычках, о дикарях, засевших в красивых кустах на недалеком берегу. Постоянно каяться в грехе — состояние противоположное постоянному обсасыванию смачных его подробностей, переживанию греха в уме вновь и вновь, противоположное и шизофреническому самоедству, убеждающему человека, что грех его непростителен. Не детали греха помнить, а грех — как моряк не видит деталей берега, но лишь характерные ориентиры. Помнить, что третья рюмка мне противопоказана, что лично мне надо остерегаться блондинок или, напротив, брюнеток, что масса невинных с виду ситуаций готовы в любой момент извергнуться честолюбием — вот что такое постоянное покаяние. Напоминать себе, что все это — пусть Бог и простил конкретный поступок, хоть я и отплыл от греха — присутствует где-то рядом и, если не держать крепко руль, можно легко врезаться в прежнее зло. В детстве я любил лупить слабых — а сейчас способен к этому? — Ну!.. — Так держись со слабыми особенно смиренно! А как держаться с сильными мира сего — не волнуйся; они тебя сами смирят...

Постоянное покаяние не даёт нам углубиться в чащу греха. Если мы будем — как блаженный Августин — всю жизнь каяться в детской краже яблок из чужого сада, нам не грозит опасность украсть у ближнего кошелек. Если же мы решим, что раз та старая кража прощена, то и каяться в ней не надо — на освободившееся место сразу вскочит какой-нибудь новый и худший грех.

*   *   *

Покаяние в России выливается обычно в «говение» — когда по нескольку дней молятся, скребут по сусекам совести и несут в храм всякую дрянь. Ведь корень один у набожного «говения» и того самого г.... Когда коровы (говяды) были нашими священными животными, со всеми капающимися отсюда последствиями. Многие добрые (во всех смыслах) православные пастыри бывали от этого говения в ужасе. До чего же надо было довести культурнейшего франко-руссо-американца о. Александра Шмемана, чтобы он в своих своих дневниках заявил, что исповедь превратилась в психотерапию для бедняков и просто безответственных истеричек, равно как и приравненных к ним невротиков мужского пола, — психотерапию дешёвую и безрезультатную. Милейший и интеллигентнейший о. Георгий Чистяков славился воплями, которыми пресекал бурный поток излияний московской интеллигенции о своей жизни. «О телесериалах больше слышать не хочу!» — бытует рассказ и о таком возгласе священника, который устал слушать покаяние в созерцании сериалов.

Нетрудно понять, откуда такое раздражение. Шмеман был литургист. Он любил богослужение, вникал в каждое слово молитв и писал дивные книги, в которых так описывал богослужение, что даже священники иногда чувствовали: хорошим всё-таки делом заняты! О мирянах и говорить нечего: богослужение после Шмемана — как алмаз после огранки. Чистяков был профессиональным филологом, специалистом по античной литературе, и для него единицей измерения жизни было слово.

Истории Шмеман не любил, и его книга об истории православия хуже тёплого кваса. Неудивительно: история есть не эпизоды, не слова, не книги, а библиотека, океан, то вздымающийся девятым валом, то ласкающий берег.

История и язык — лишь проекция человека. Жизнь каждого человека есть одновременно и одно слово, и поток речи, и частица, и волна. Удивителен параллелизм. Именно тогда, когда торжествовала механика Ньютона, торжествовала казуистика иезуитов, рассматривавшая жизнь как механическую совокупность частиц, деталек, поступков. Сегодня многие священники и в православии руководствуются таким взглядом и требуют не говорить «вообще», а говорить «чисто конкретно» об отдельных провалах. После Гейзенберга стало ясно, что свет одновременно и частица, и волна, — и поэтому духовенство, жаждущее конкретики, вновь и вновь натыкается на «абстрактные рассуждения».

Поэтому сердиться на покаяние «вообще» не стоит. Современная психотерапия, между прочим, как раз предпочитает разговоры не о конкретике, а о «ваще». Частицы — частности, а корабль жизни несут волны, вот о волнах-то и поговорим: ощущения, воспоминания, общее настроение.

Новое в данном случае, как ни странно, хорошо сохранившееся старое. Ведь покаяние в христианстве появилось сравнительно поздно, лет через триста после Воскресения Христова, и это было покаяние именно «вообще». Именно об этом монашество. «Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешного». Не за что-то одно, а помилуй всего. Все монашеские поучения — не против грехов, а против разных греховных состояний. Уныние — не поступок, не частица, уныние — «вообще». Нельзя же на исповеди сказать: «Я вчера пять раз ленился, восемь раз возгордился, двадцать три раза мечтал поесть клюквы в сахаре». Монах кается в «помыслах», то есть именно в том «взгляд и нечто», что так выводит из себя любителей ясного, точного, определённого.

Грех как тоталитаризм — противен в целом, а вреден частностями. Соответственно, и борьба с грехом — покаяние — похожа на диссидентство: стоим на коленях, а душа парит. В целом ничего сделать не можем, а в частности на порог совок не пустим. А со злом как целым пусть разбирается Тот, Кто Один и одновременно Три.

Всякое покаяние, как и всякий грех, есть одновременно частица — поклон, мысль, чувство — и волна. . Святой Симеон Богослов, который, видимо, не умел бурно плакать, размышляя о своих грехах, выражал надежду, что Бог и крохотную часть слезной капли видит. А кто не святой, тот может надеяться, что хотя капельки покаяния, хотя бы одной несъеденной сардельки, невыпитой стопки, невыматеренного слова достаточно, чтобы вся волна покаяния подхватила нас и внесла в радость Воскресения.