Гора разговора

«И вот, явились им Моисей и Илия, с Ним беседующие» (Мф. 17, 3).

«Свет Преображения» все знают, а «разговор Преображения» мы не замечаем. А ведь это прежде всего разговор, более того — часть разговора, который начался до Преображения. Иисус говорит ученикам, что должен погибнуть, они машут руками — нет-нет, ну что за фантазии, вот придём в Иерусалим. сходишь к психоаналитику… Успокойся, без этого можно обойтись!

О чём Моисей и Илия говорили с Иисусом? О том, коль славен наш Господь в Сионе? Да нет, и они — о том же. Хочется найти вариант с воскресением без распятия, с освобождением без ареста, с человечностью Бога без бесчеловечности людей… Не находится! Ave, цезарь небесный, идущий на смерть…

О чём говорить с умирающим человеком? С человеком, не просто обречённым, а который Сам Себя обрёк? Иисус идёт туда, куда ни Моисей, ни Илия не ходили. Он идёт туда, откуда они сами бежали и другим помогали спастись. В Египет смерти, в плен небытия. И вот все — оттуда, а Он — туда.

Хорошо, Он идёт, Его не остановить. Может, хотя бы утешить? Разве не утешаем мы друг друга? В нашей жизни тоже много боли, страдания, бессмыслицы. Для атеиста это нормально — точнее, для него всё это условно, относительно, субъективно. Став верующими, мы узнали плохую новость: плохое хуже, чем казалось. Оно не рябь на моей жизни, оно серьёзнее, активнее, ответственнее, чем кажется, когда мы поддаёмся ему. Оно разнообразнее, и самое страшное зло не смерть, а когда со мной не разговаривают. Не разговаривают по-разному — от недостатка времени, от недостатка внимания, от избытка злости. Результат один: смерть как прекращение всякого разговора. В аду, возможно, голубое море с белыми пляжами и пальмами, и всякие удовольствия, но никто ни с кем не разговаривает. Месяц полежать на таком пляже, возможно, и удовольствие, а как насчёт вечности?

Сама суть вывиха, грехопадения, которое так же сопровождает человечество как человечность — это трещина в общении. Мы хотим быть как боги, но это сама по себе не беда, а беда, что Бога мы представляем себе как огромное красивое яблоко, молчаливо и соблазнительно висящее в небесах. Как у младенца представление о матери сводится к груди. Ну какой может быть разговор с грудью! Что у мамы ещё много чего есть, что мама умеет и хочет говорить, говорить именно со мной — этого я как бы не подозреваю. А ведь не младенец!

Быть как боги — это прекрасно, это так и надо. Но быть как боги есть смысл с Богом. Плавать есть смысл в воде, а стоять на пляже, увязнув в песке, и махать руками, словно плывёшь — ну, вот это и есть жизнь человеческая, какой мы её знаем. Чувствуем, понимаем, что как-то всё не так, хотя вроде бы движения все те, но к морю — ни-ни.

Мы пытаемся быть Богом в одиночку, мы пытаемся быть Богом с равными себе. Потенциал Бога, он же потенциал любви, неосуществим без Бога. Без Бога даже вдвоём или втроём мы — наедине. Настоящий разговор там, где настоящий Собеседник. Этот Собеседник как воздух — сам, возможно, и молчит (хотя не молчит), но создаёт среду, благодаря которой звучат слова. А мы общаемся — словно отсасываем воздух из мироздания. Создаём вакуум, а потом удивляемся, отчего нас не слышат, мы никого и ничего не слышим.

Вот почему так неуклюже-комична идея Петра поставить шалаши. С милым рай и в шалаше, но это рай нижний. Шалаш — это пирамида потребностей Маслоу, в которой вроде бы всё есть, только всё приспособленное под эгоизм. Шалаш — рай для двоих-троих, пусть даже для двух или трёх триллионов, но это рай, ограниченный, защищающий ценой ограничения, ошалашивания. А настоящий рай там, где безграничность, где все могут говорить со всеми. Цена известна — эта цена Христа.

Свет и сияние Преображения — это свет и сияние разговора Бога с людьми. Пришли утешители Иова, а Иов их утешает, пришли поддерживать Иова разговорами о Боге, а Иов-то, оказывается — Бог, не они Его, а Он их поддерживает и утешает. Он умирает, но он светится, а они, остающиеся жить, тусклы и серы.

Мы предъявляем Богу мрак нашей жизни, и Он говорит — это и Мой мрак. Я гибну. Бог, Который не может умереть, умирает в Сыне, как умирает со смертью ребёнка любая мать, любой отец. Умирают — и дальше живёт уже другой человек, не воскресший, а просто — другой. Он иначе говорит, иначе молчит, потому что он узнал великую тайну смерти в другом, трагедию, когда ты не можешь умереть вместо того, кого любишь, а вот он умирает вместо тебя.

Одну-единственную фразу с Фавора передаёт евангелист: «Сей есть Сын Мой возлюбленный», а окончание её каждый должен услышать самостоятельно: «Которого Я не могу защитить от вас».

Если бы Бог мог погибнуть, если бы мы могли погибнуть вместо других! Легче было бы жить. Но спасение оказывается тем, что не я совершаю. И это тоже — общение. Бог разговаривает Христом. В разговоре рождается общение разговаривающих, во Христе рождается общение человечества и Бога, общение умирающих и воскрешающего. Спасение оказывается не результатом, а разговором, и разговором вечным. Путь к людям лежит через Бога. Путь к бессмертию человека — через смерть Сына Божия. Путь Христа лежит через Духа — через Духа пророчества, пророчества о бедах и о том, что через любую беду мы в Духе проходим, не теряя себя, а приобретая Бога и людей. Об этом разговор Преображения. Я пройду крестным путём, говорит Бог, но Моя любовь больше вашего креста.

Наша жизнь похожа на ёлку. Снизу большие разлапистые ветки. Это наша детская болтовня, поток бурный и безбрежный. Мы уже научились выражать свои мысли, но мы ещё не научились мыслить свои мысли, и слова милые, но не более. С годами мы говорим меньше, но весомее, думаем больше. И, наконец, верхушка ёлки как ракета — стрелой и в небо. Это — наша молитва. Незаметная извне, невидимая, но зато — о главном и с главным. О страдании и смерти, о том, что любовь сильнее их, но где она, любовь? И Бог отвечает — Моя любовь в Моём Сыне и во всяком, к кому Он обращается, а Он обращается ко всем вам. Не все отвечают прямо Ему, но кто любит — любит потому, что любим Богом до вознесения Христа и до схождения Духа, и всякий, кто включается в разговор любви, включается благодаря тому, что Бог узнал смерть раньше нас, но не умолк, а заговорил во весь голос воскресения.