Проповеди отца Александра были великолепны. Проблема в том, что проповедь не должна быть великолепна. В этом смысле простые поучения митр. Антония Блума были интереснее, глубже в душу забирались.
Вершиной творчества отца Александра были «общие исповеди»: проповеди с призывом к покаянию и перечислением грехов. Жанр, который стал очень популярным в Западной Европе по мере роста личностного самосознания, c XII века. Поскольку этот процесс в России шёл с большим отставанием, то и такие проповеди появились много позже; более всего ими прославился св. Иоанн Кронштадский.
Идеальны были лекции о.Александра. Они соединяли в себе великолепие и простоту, солидарность и интимность, дистанцированность и единение.
Тем не менее, невозможно точно сказать, остался бы Мень таким же популярным, если бы не погиб. На митинги 1988-1990 годов сходились десятки тысяч людей, на его лекции приходили тысячи. Только вот пришла свобода и все эти десятки тысяч (да и даже миллионы) просто взяли и уехали. Оставшиеся и новородившиеся решительно предпочитали более консервативных проповедников, а главное — более агрессивных.
К тому же, далеко не на каждую лекцию Меня приходили тысячи. Я помню и вечер памяти Бердяева в ныне снесённом доме культуры им. Серафимовича, где зал был переполнен, и лекцию в Варварской церкви на Варварке, где сидело человек десять, не более.
Лекции тогда непременно должны были иметь прикрытие, «крышу» в виде какого-то государственного органа. Такой крышей был ВООПИК — Всесоюзное общество охраны памятников истории и культуры. Это было довольно пикантно, потому что при ВООПИКе группировались в основном националисты, даже черносотенцы типа «Памяти». Но между ВООПИКом и отцом Александром было промежуточное звено — кооператив «Русское слово». Этот кооператив был типичной фикцией горбачёвского времени. Никаким кооперативом он не был, это был один человек, Александр Аронович Николаев, которому тогда было около 35 лет и который умер где-то в конце 1990-х годов от рака. Крыша кооператива была нужна, чтобы деньги от слушателей можно было отдать лектору. Получал ли что-то ВООПИК. не знаю, Николаев, наверное, что-то получал. После вечера памяти Бердяева отец Александр вручил мне 20 рублей, сумма по тем временам очень приличная, у меня зарплата была в месяц 120 рублей. На том вечере было, наверное, тысячи две человек, но ведь платили из них далеко не все и платили немного, вряд ли больше полтинника.
Я очень хорошо запомнил, как отец Александр сердился на Николаева. У меня плохая память, но это я запомнил, потому что вообще-то отцу Александру было совершенно несвойственно сердиться. А тут я приехал к нему в Семхоз (совершенно не помню, змчем), он был в своём кабинетике — не том огромном кабинете-пристройке к дому, где он почти и не успел пожить, а в кабинетике. Он машет в воздухе машинописным листком и жалуется мне и миру: «Яша, ну это же письмо депутату СССР, академику, как же так можно!» Это ему Вяч. Иванов, директор Иностранки, академик и, действительно, по должности и депутат высшего уровня, отдал письмо, которое ему прислал Николаев. «Ароныч» просил помочь в регистрации Православного Университета. Письмо было написано на редкость коряво и с помарками (видимо, Вяч.Иванов и отдал письмо о.Александру).
Отец Александр сердился ещё и потому, что он не видел никакой необходимости в таком университете. Более того, мне кажется, он испытывал глубокое недоверие ко всем громким названиям. За годы застоя он насмотрелся всяких подпольных тусовок, которые тем меньше делали, чем громче себя именовали.
После гибели отца Александра как-то так вышло, что именно я взялся организовывать эти лекции. Николаев брал на себя заботы о помещении и бумагах, я подыскивал лекторов. Это было не совсем легко, людей было просто очень мало. Во время путча 1991 года я был в одной цепочке со священником, который оказался настоятелем церкви на Сретенки, тогда в этом храме был какой-то морской музей. Зазвал его, но он оказался, во-первых, страшным суевером, а главное, антисемитом, и мне слушатели об этом поспешили доложить.
В какой-то момент уже я был отправлен Николаевым хлопотать о том, чтобы университет был признан Патриархией. Я пошёл к отцу Глебе Каледе, который тогда только-только вышел из подполья и был брошен на отдел по катехизации и образованию. Он пришёл на мою лекцию на Волхонке, где тогда был какой-то центр науки и техники, просидел за кулисами, а потом вышел на сцену, помолчал пару минут и, наконец, выдавил из себя: «Лекция... православная».
Это было бы смешно — ну какое значение имеет мнение геолога о православии — если бы не было грустно и не предвещало всю последующую деградацию. Лекция моя была об оптинских старцах. Ничего неправославного в ней, конечно, не было, но сам-то критерий каков?! Другое дело, что Каледа почувствовал, что моё Православие какое-то не такое, но сформулировать этого не мог. Так или иначе я потом сходил к нему ещё раз, и именно он сказал, что называть «Университет имени Меня» — «неправославно», идолопоклонство, тогда я предложил «основанный протоиереем Александром Менем», и Каледа согласился (не могу называть его «отец Глеб», «отец Глеб» для меня только отец Глеб Якунин, как «отец Александр» без фамилии для меня только отец Александр). «Общедоступный» придумал я, чтобы всё-таки не было «Воскресный», ведь лекции тогда в основном были вечерами в будни.
С Николаевым через полгода примерно вышел большой афронт. Он разницы между Университетом Меня и «Русским словом» не видел, и на бумаге хотел оформить, что одно есть другое, но тут уже я взбунтовался. Кончилось всё тем, что собрались «попечители», которые были вполне формально, по уставу. Собрались на квартире у Евгения Борисовича Рашковского, на набережной у Ильи Обыденного (храм Христа Спасителя тогда ещё отсутствовал). Был Павел Мень, Лапшин, Борисов, Николаев. Лапшин был настроен примирительно, и я очень запомнил, как Борисов ему сказал резко: «Добреньким хочешь остаться?!» Лапшин промямлил что-то типа «а вдруг он повесится». Но Николаев не повесился, а продолжил житие свое до, как было уже сказано, смерти от рака.
С университетом Меня у меня связаны две забавные истории. Одна — как умер Борис Саввич Бакулин, и его сын предложил мне купить библиотеку отца. Библиотека была из дореволюционной богословской литературы, очень приличная, несколько сотен книг. Вот не помню, с кем я за ней ездил в Альметьевск, но деньги дал Борисов, целых сто долларов, на эти деньги можно было купить тогда чуть ли не квартиру. Вторая история опять про сто долларов от Борисова (и этим мои денежные истории о Борисове исчерпаны). Бакулин умер в 1992-м, а эта история случилась, наверное, тоже в 1992. Интрига была в том, что аккурат перед 1 сентября Николаев заявил, что не даст нам читать лекции в Доме науки и технике на Волхонке, раз помещение выделено его кооперативу. Надо было срочно найти помещение. Не помню, через кого из друзей по Институту истории, меня навели на Юрия Афанасьева, которому как Ельцин подарил с барского плеча здания Университета Шанявского на Новослободской — в 1992 году это были уже здания Высшей Партийной Школы. Я пришёл не к самому Афанасьеву, а к его заместителю (впрочем, кажется, заместительница) по хозяйственной части, вручил ей сто долларов, мы открыли учебный год лекцией в самой роскошной аудитории. Потом уже нашли какие-то другие помещения, не помню. Но взятка эта врезалась мне в память как символ того, что такое демократия по-ельцински.
Возможно, впрочем, что это был 1991 год, сразу после путча. Вот не помню!
Впрочем, сразу после путча была другая история, которая сейчас всплыла в памяти. На меня вышел священник, православный, но одновременно как бы греко-католический, и предложил купить кучу книг (ну, пару десятков) из библиотеки института научного атеизма. Я и купил, всё для того же Университета. Деньги тоже дал Борисов, но какие-то крохотные, долларов 20. Где сейчас все эти книги, понятия не имею. В интернете, думаю, все они есть.
Чтобы уж довершить мемуар. Где-то, видимо, в конце 1990-х годов мне предложили уже вполне бесплатно для Университета Меня подборку сборника "Богословские труды". Не знаю, есть ли теперь они все в интернете, тогда точно не было. Мне запомнилось, как я за ними ездил куда-то на Щёлковскую, какие они был тяжёлые (такси я не брал, всё так, по старинке), как притаранил их в университет на Раушскую набережную. А потом они куда-то исчезли! Вот просто взяли и исчезли. И я до сих пор не пойму, кому они могли понадобиться...
Сейчас университет уже испарился, насколько я понимаю. Название есть, а университета нет, есть именно то, чего хотел отец Александр, воскресные (и вечерние) занятия для взрослых при храме Борисова. Напротив, вузы Кочеткова и, особенно, Воробьёва процветают. Что вполне логично и отражает как в луже святой воды и общее соотношение нормальности и патологии в нотр повр Сен Рюс.
См. о Бодрове и Университете Меня: 2011 год.