«Девочка со спичками» — принцесса рождественских сказок, хотя от самого Рождества там только ёлка. Андерсен нарочно меняет знаки. Иисус рождается, а Девочка умирает. Мария рождает Бога в мир, а Девочка рождается из мира к Богу. Марию жалеют, а Девочку не жалеют. К Иисусу приходят пастухи, к девочке ковыляет гусь «с вилкой и ножом в спине» (чувство юмора у Андерсена мрачноватое, но социальная несправедливость куда мрачнее). Пастухи остаются, а гусь исчезает, не дав отрезать от себя ни кусочка.
Сходство же в одном: Девочка, как и Мария, Иосиф и Христос — в дороге. Кошмар Рождества в том, что людям пришлось сорваться из Назарета в Вифлеем, чтобы угодить бюрократической махине. Не помогло: пришлось бежать в Египет. Классические люди «без определённого места жительства». Бомжами не рождаются, бомжами становятся. У многих бомжей и собственные дома, и свои квартиры есть, только их туда не пускают. По разным обстоятельствам, но не пускают. О чём говорить, их даже в метро не пускают погреться. Конечно, есть бездомные совсем, но даже у таких место жительства есть. Пока человек жив, он занимает какое-то место, и это именно место жительства, не жизни, не жития, не существования. Проблема в определении этого места как «неопределённого». Надо бы определиться, хочется определиться, а не выходит.
Девочка со спичками в этом смысле — классический бомж, хотя она и белокурая, и симпатичная (не настолько, чтобы купить у неё спички или просто так пустить погреться). Она вспоминает дом, откуда пришла, где самые большие щели заткнуты тряпками, но ведь это не её место, а её отца, да и место даже не жительство, а какой-то ужасной муки мученической, и девочка, как сказал один из первых христиан, «не имеет здесь пребывающего града, но грядущего взыскует».
Кошмарно видеть бомжей, кошмарно их жалеть и не иметь возможности помочь — пустишь в дом, пускай на лестничную клетку, они же всё зас..ут и зас…ут.
Только знаете? Это западный кошмар, и на Западе с ним успешно борются. Строят приюты, создают благотворительные кухни, убежища всякие…
Кошмар России в том, что она целая страна-бомж. Во-первых, потому что жизнь в России не жизнь, а жительство. Во-вторых, потому что место жительства есть, но оно неопределённое абсолютно.
Определённость места не пространственное понятие. Когда профессор Преображенский требовал окончательную бумажку, он требовал определённости не пространства — пять комнат или шесть — а определённость слова. Когда начинались коммунальные квартиры, начиналось не решение жилищного вопроса, начиналось словоцид, отмена слов. Люди из подвала попадали в хоромы, а из мира определённости попадали в мир неопределённости. Чьи это хоромы, чья земля под домом, в котором хоромы, чей завод, чей дворец, чей ватник, — все туманно.
Это, возможно, материально лучший мир. В отличие от Америки, где миллионы бездомных голодают под тысячами мостов, в России не дадут умереть. Но и жить не позволят, как говорила Евросиния Керсновская! Жизнь — человека, не скотины — включает в себя свободу слова, слова значимого, слова, которое определённо нельзя игнорировать. Сталинские или путинские приближённые живут во дворцах, но их слова так же ничего не значат, как бормотание бомжей. В любой момент каждый может быть — как там в анекдоте? «Легенда меняется, вы не миллионер на яхте, а бомж и живёте на свалке».
Один православный создал «Ной»: это не приюты для бомжей, это настоящие фаланстёры бомжей, где бомжи живут вполне по-человечески. Их автобусами отвозят на работу (поодиночке бомжам есть опасно, много желающих покуражиться над бродягами). Им помогают оформить документы (чего хотят немногие), да и вообще налаживают жизнь. Такова Россия, ковчег для всякой твари, и цена спасения от определённости, от жизни по своему а не по чужому хотению — превращение человека в тварь. Можно быть безропотным, можно роптать, можно быть богатым, можно бедным, неважно, потому что одного нельзя: определять себя самому. Тебя и место местожительства твоего определяют другие, и в любой момент могут так переопределить, что ой.
Сказка Андерсена заканчивается тем, что умершая бабушка вводит девочку в мир, где — прямо словами православной панихиды — «нет ни голода, ни холода, ни страха». Россия со спичками ни к какой бабушке не стремится, тут и так все не испытывают ни голода, ни холода, ни страха, все укутаны ватой по самое хочу, и это самое страшное. Ведь спички-то и у этой девочки есть, и она любит их зажигать. В Сирии зажгла – радуется. В Украине зажгла – греется. В Чечне зажгла – обожгла кончики пальцев, но ничего не поняла. А ведь у неё есть и атомные спички, и она мысленно только с ними и играет и думает, что в мире, озарённом вспышкой такой спички, ей будет определённо хорошо. Определённо-то будет, да только будет определённо нехорошо, причём не только вате.
