В 1991 году, вскоре после путча, я начал писать для газеты «Куранты» заметки о святых и праздниках. Это была обычная совковая газета эпохи перестройки, сидела за моссоветом. Меня потрясли на редакционной доске объявлений объявления о подаче документов на квартиру. Казалось, что после путча, со свободой прессы, это невозможно. Три ха-ха. Разумеется, квартиры давали не внештатникам вроде меня, а штатным редакторам. В несвободных СМИ всегда главное лицо редактор, а не автор. Цензор, а не писатель. Платили гроши, но они спасали в 90-е.
(Ещё меньшие гроши платили в «Независимой», зато для «штатных» выкатывали банкеты с устрицами из Франции и щеголяли этим; классовые различия не уменьшались, а нарастали со страшной силой).
В середине 90-х меня там заменили, естественно, на какого-то вполне ватного православного перестроечного призыва.
Меня попросили сделать интервью с каким-нибудь священником, я решил не идти по лёгкому пути разговора с Борисовым или Лапшиным. Пошёл в Филипповскую церковь у Арбата. После литургии во дворе стоит священник и разговаривает с какой-то дамой.
Я подхожу, стою в сторонке в ожидании, когда разговор закончится. Дама отходит, я подхожу я говорю: так и так, я из газеты, хочу взять у него интервью в связи с праздником.
Он посмотрел сквозь меня.
Не как рентген, не проницательно, а как будто меня нет. Я сам умею так перефокусировать глаза, но я этим пользуюсь в редчайших случаях.
Это был ноябрь 1991 года, перед священником был абсолютно неизвестный интеллигент средних лет. А за священником был огромнейший опыт, в котором вера — как горошина, а затем груда матрасов. Матрас честолюбия, матрас вербовки гебешниками, матрас интриг и карьеры, матрас денег, матрас страха перед разоблачением, матрас памяти о том, как за неосторожное слово и расстреливали, а уж уволить и заменить более осторожным — нет вопросов.
Это была антикоммуникация в самом чистом виде. Антихрист. Делают иногда комнаты без эха, выставляя досочки перпендикулярно к стене, чтобы звуковые волны гасились. Вот это и есть тоталитаризм. Вот в этом я родился и в этом я живу по сей день. В 1990-е стало чуть полегче, но не намного и не надолго.
Тогда-то я и оценил вполне, что за чудо был отец Александр Мень. Он — отвечал. Стартовая позиция его была абсолютно человеческая: меня спрашивают — я отвечаю. Это даже не вежливость, не воспитанность, это просто человечность. Это производило фантастическое впечатление, потому что у других священников этого не было. Всегда в той или иной степени ощущалась закрытость, немота.
Собственно, популярность книг отца Александра — еще под псевдонимом — была даже не в их качестве, а в том, что кто-то нормальным, точнее, привычным языком заговорил о Боге. Ведь ЖМП и проповеди, включая самиздат, они были хрипом. Либо — как Фудель — для своих, для внутреннего пользования. И вот «советский человек» у него вообще речь была хрипом. Да и остаётся.
Да, отец Александр не всё говорил прямо, «в лоб». Он не говорил мне прямо, что еврея, у которого отец сидит за политику, да и свой язык не просто так висит, не пустят в священники, но «давал понять». В конце концов, это ведь была периферия жизни — быть священником или не быть.
Центром были отношения с людьми и Богом, и тут он был гениально искренен с собой и с другими и потому глубок. Искренность такая не врождена человеку, её надо разрабатывать, приобретать. Я ведь сходил пару раз к о. Дмитрию Дудко, в том числе, к нему на квартиру, когда уже беседы в храме запретили. Я сходил послушать «медведковского пугачёва», известного резкостью выражений священника в Покровской церкви, имя которого сейчас забыл. Они были искренни, но это была пустоватая искренность. Открытый чемодан, но пустой. Это довольно распространённая человеческая ситуация. Тарелку радушно ставят, а в ней горячая вода. А у отца Александра чемодан был ещё и полон.
Были и есть священники и интеллектуалы, которые, если к ним обратиться, не прогонят высокомерно, а учтиво заговорят, может, будут и приветливы, но не более того. Они погружены (в лучшем случае) в свою очень глубокую духовную жизнь, их путь это путь сосредоточенности. Отец Александр Мень был качественно иной: он был открыт заранее, а когда открывался, делал это не из учтивости, а из живого интереса. При этом сосредоточенность его совершенно не страдала. Между прочим, очень многим такая открытость была ни к чему, люди часто предпочитают идола надутыча, чтобы и самим быть такими же.
«Либеральные» православные — и не только православные — часто говорят об открытости, но открытость их фиктивная. В отличие от того священника, который смотрел сквозь тебя, они будут разговаривать. Но только на своих условиях. А общение на своих условиях это разобщение. И эта среда — «меневцы». Языкова, Григоренко, Черняки будут общаться скорее с ч..ртом, с Кураевым, с Чапниным, с Алфеевым, чем со мной, и не только от меня шаражаются, а от всех, кто не идёт к ним молча. А я ведь не какой-то сильно оригинальный тип, я вполне типичный тип, типичный живостью и непредсказуемостью. Вот эта непредсказуемость их пугает. Придётся соображать, думать, а они не думают, они проповедуют. Вещают. К тому же они «жертвуют» ради легальности, «вписанности». Жертвуют собой? Да нет, жертвуют человечностью, жертвуют той самой открытостью. Это уже не жертва, это имитация жертвы. Из чемодана по дороге всё почти вытряслось, а на крышке нарисован натюрморт — что там было.
»Меневцы» в этом смысле ещё из лучших. К тому же они глубоко вторичны, да и мало их. Тот же дух пронизывает и пронизывал все кластеры социума, начиная со второй, для меня значимой — интеллектуалов. А как люди, превращённые в государственных служащих, чиновники, которым разрешено заниматься вопросами духа, выработают в себе открытость? Они и не вырабатывали. У них не было и нет искреннего, бескорыстного интереса к другому. Просто так интереса. Ватиканская бюрократия или бездушие улыбчивых американских и американоподобных протестантов — куда больше и противнее. Вот это бездушие, имитация жизни и порождает зло несвободы, хотя оно себя оправдывает тем, что оно от несвободы обороняется. А где-то там, под матрасами, которые скопились с годами, горошина веры, жизни... Ну, спать, руководить, вещать эта горошина им не мешает. Аристократы бездушия!
Так вот: эти лучшие. Там хоть горошина есть. А теперь представим себе семейную жизнь человека без горошины. Даже не военного — хотя тупая и пьяная гарнизонная жизнь неплохой образчик такого бытового антихриста. Вот именно это изумительно описал Саша Соколов. А больше, кажется, никто. Да и что тут описывать! Поставить табличку «Опасно, мины» и убежать.