|
См. заметки к переводу литургии.
Благодарность животная и жизненная
 Врождённое ли чувство - благодарность? У животных - определённо, и человек
ниже животного, ибо способен не проявить благодарности там, где она естественна.
Эта низость - лучшее свидетельство того, что человек свалился с какой-то немыслимой
высоты, где благодарность - не эпизод, а постоянное состояние и суть существования.
В.Шолох в примечаниях к своему переводу литургии объясняет, что в возгласе
"победную песнь воспевая, вопия, взывая и говоря" каждый глагол относится
к одному из четырёх символов евангелистов. Орел - поёт, бык - мычит, лев - рычит,
человек - говорит. Перевести буквально, однако, он не решился. Но если есть смысл
в аллегориях и символах, то именно этот: помнить, что молитва - чем глубже, чем
тише.
Чем человечнее и вдохновеннее, тем и выше, и подымается человек не к Богу (Который
всегда рядом), а к ангелам и к животным, которые не грешили и уже потому смотрят
на нас сверху вниз. Даже тараканы. И в блаженной вечности благодарность будет
хором тараканов, людей, быков, щеглов и львов.
Человек учится благодарности, как учится ходить. В первую тысячу лет своей
истории христиане благодарили не по писаному тексту, а на память. Древнейшая рукопись,
содержащая молитва литургии, относится к самому концу VIII столетия, и та не содержит
полного текста службы, а лишь опорные моменты, замечания для священника. А к XX
веку нормальным среди христиан стало во время Евхаристии иметь перед глазами текст
благодарственных молитв.
Среди православных русских это одно время считалось дурным тоном, - мол, это
католики индивидуалисты, стоят, уткнувшись каждый в свой молитвенник. Но при этом
православные русские священники молились строго по молитвеннику, наизусть им воспрещено
молиться, - и никто не видел в этом индивидуализма.
Конечно, и в V-VIII столетиях благодарственные молитвы уже не импровизировались,
а следовали строго определённому тексту. Только в эти столетия христиане ещё жили
в культуре книжнической, начётнической, в которой памяти доверяли больше, чем
бумаге - и память оправдывала это доверие. Наизусть передавали из поколения в
поколения огромные поэмы.
Переход к молитве записанной не был показателем упадка. Наоборот: это был прорыв
от заученной наизусть молитвы к молитве, в которой заученное становится фоном,
фундаментом - и на этом фундаменте может расти молитва глубокая. Конечно, это
индивидуальная молитва. Но индивидуальное противостоит не соборному, а несвободному.
Перелом, который произошел на рубеже двух тысячелетий, касался ведь не только
молитвенников. Письмо приобрело какое-то совершенно новое значение - и через тысячу
лет это привело и к резкому увеличению продолжительности жизни, и к полётам на
Луну, и к "зелёной революции". Увы, слишком часто слишком многие христиане
считали своим долгом брюзжать при виде таких перемен.
Перелом от благодарности заученной к благодарности записанной не обошёлся без потерь. Например, в тексте православной литургии
потерялись слова "Сие творите в Мое воспоминание". Они были настолько самоочевидны, что их не записывали
в служебниках - и когда стали молиться лишь по служебникам, стали опускать эти слова.
*
Церковная археология - увлекательная наука, как и всякая археология. Богослов может себе игнорировать реальность - иногда кажется, что в этом весь смысл богословия. Археолог имеет дело с предметом, в котором есть иногда поразительная неумолимость. Из обилия ситечек в кладах с церковными вещами археолог делает вывод: вино, которое в древности использовали для причастия, было такого скверного качества, что его надо было процеживать.
Один "богослов" с восторгом попрекал католиков, что они не добавляют в вино воды: мол, даже в знаменитом письма Плиния Младшего упоминается, что вино для церковной службы разбавлялось. Верно, упоминалось. Только это доказывает одно: вино было не очень хорошее, смолистое. Обычай разбавлять такое вино - не христианский, возник намного раньше, наверное, когда решили выпить по второму стакану такого вина.
*
"Эпигейос уранос" - так на греческом звучит "небо на земле" ("гея" - "земля", т.е. буквально "наземное небо"). Это не такое уж самоочевидное выражение. Феодор Мопсуэстийский (ум. 428) ещё говорит о том, что земная служба - "эйкон" литургии небесной. Златоуст (О священстве, III, 4) говорит о том, что во время Евхаристии человек "переносится на небо", уже не стоит более "на земле". Молитвы литургии, в основном восходящие к этому времени, говорят о том, что происходящее на земле одновременно происходит на небесах: на малом входе входят люди в алтарь - и входят ангелы, на великом люди подобны херувимам. Но это ещё не "небо на земле", это лишь тонкая пуповина, связывающая небо и землю. Не храм, а совершающееся в храме, не предмет, а действие, не тождество, а соединение. Молящиеся на земле составляют один хор благодаления с молящимися на небе (Златоуст), но именно молящиеся, а не здание, в котором они находятся.
В конце V в. Кирилл Скифопольский в житии Евфимия (377-473) описывает араба Теребона, ставшего христианина, который во время литургии молился, опершись на перегородку перед алтарём (будущий иконостас) и вдруг пережил потрясения: увидел огонь, нисходящий с неба на алтарь. Он отшатнулся и с тех пор никогда не опирался на алтарную преграду. И это ещё - не "наземное небо", это молния - сигнал от неба к земле. Прокопий в 530-е годы писал о Святой Софии как о месте, где ум молящегося подымается к Богу.
Герман же Константинопольский (ум. ок. 733) пишет уже именно о "наземном небе", а это несколько иное. Если небо действительно "наземное", то подымается некуда, "вос-хищаться", "вос-торгаться". Бог сошёл, и человеку нужно лишь войти в определённую земную точку, а не подыматься над землёй. Входя в храм, входят на небо, - говорит патр, Фотий (10 проповедь). И это вовсе не единство земного и небесного, это упразднение земного.
Вообще, для византийцев (как и для современных христиан Балкан и Ближнего Востока) храм - не совсем то, что для "варваров"-славян. Для "экспертов" - богословов, священников - ещё актуальны размышления о "небе на земле", но для мирян это прежде всего дом, где можно говорить друг с другом, смеяться. Уже Златоуста это возмущало, но поделать с этим ничего он не смог. Пребывание под иноверным игом лишь повышало значение храма как места общения людей между собой. Дамаскин мог писать о Евхаристии как "антраксе" - "угле" (это стало общим местом в православной традиции), но рядовые молящиеся проявляли не более напряжённости в храме, чем шахтёры в забое.
Была ли клерикализация причиной или следствие такого положения дел? Например, "поцелуй мира" не позднее Х в. начинает совершаться только служащими в алтаре, миряне же перестают лобызать друг друга. Миряне перестают петь - в XII в. Вальсамон отмечает, что мирянам не запрещено петь. В XIV в. Кавасила уже призывает мирян хотя бы произносить "аминь" после троичного славословия - но, видимо, впустую.
См.: Ware (Kallistos of Diakleia), "Teaching the Faith: the Meaning of the Divine Liturgy for the Byzantine Worshipper" in R Morris (ed) Church and People in Byzantium (Birmingham 1988) pp 7-28.
История Руси начинается с рассказа о восторге перед "наземным небом", но это не русский восторг, а восторг, русским приписанный. Собственно же русская церковная культура очень мало почитает литургию и видит в ней не столько небо на земле, сколько землю среди безземелья. Одна из карикатур, введённая большевиками в школьные учебники, изображала крестьянина, стоящего на одной ноге посреди крошечного надела. Надел, действительно, был невелик, - на одной ноге не устоишь. В храме стояли. Отсюда яростная борьба "за старый обряд", за "имя Иисусово" - боролись за то, чтобы хотя в храме начальство тебя не доставало. Так солдатики не возражали, чтобы их строем водили в храм, но возражали бы, коли в храме вместо священника вышел полковник и начал их поучать.
*
Обычай причащать ложечкой возник в X столетии и очень быстро распространился (хотя ряд и восточных Церквей его не знает). Это, видимо, не было связано с появлением каких-то новых представлений о личной гигиене (как возникновение у протестантов причастия из отдельных стаканчиков в ХХ столетии). Напротив: так проявлялось развитие более почтительного отношения к Евхаристии. Сама ложечка для причастия называлась не "ложка", "кохлеар", а "лабуда", "клещи" - в напоминание о раскалённом угле, который клещами был вложен (к счастью, только во время мистического переживания) в уста пророку (Ис. 6,7). В середине XII века, когда обычай ещё считался нововведением, патр. Михаил II (1143-1146) писал, защищая причастией ложечкой, что ранее «все [миряне] принимали небесный хлеб в
руки, целовали его, дотрагивались им до глаз, а лишь затем съедали».
Католики в спорах с православными критиковали обмакивание освященного хлеба в чашу. Кардинал Гумберт в трактате «Против
греческих злоупотреблений» писал: «Иисус не клал хлеб в чашу и не говорил апостолам: «Примите
и ядите ложкой, сие есть тело мое» ... обмакнутого хлеба Господь не предложил никому из учеников,
кроме Иуды предателя, чтобы показать, кто предаст его». Остроумный намёк на то, что византийцы причащаются подобно Иуде. Стоит заметить, что в эпоху Гумберта (1050-е годы) католики всё еще причащались под двумя видами, как это делали византийцы ещё в IX столетии: мирянин сперва принимал хлеб на ладонь и съедал, потом отпивал из чаши.
*
К сожалению, далеко не всегда мистика оставалась мистикой. В 526 году сирийский епископ Амидский Авраам бар
Кайли заставил силой причастить "яковита" Кириака:
«Священник по имени Кириак был схвачен и
был принуждаем принять евхаристию…И когда епископ повелел, и евхаристия была
принесена, священника держали, ложка была наполнена [евхаристическими дарами] и
её всунули ему в уста. Так как он их сомкнул, то не могли протолкнуть в рот.
Тогда епископ повелел принести кнут и его рукоятью открыть рот, и затолкнуть
туда ложку, удерживая челюсти порознь от закрытия. И когда они засунули
рукоятку ему в рот, так, что он не мог двинуть своим языком, и мог только
неразборчиво бормотать, он угрожающе сказал: «Воистину Христом Богом клянусь,
если вы положите причастие мне в уста, я его выплюну вам в лицо». И так они
ложкой вложили причастие рядом с кнутовищем и сжали его уста. Но он выплюнул и
изверг причастие из своих уст…».
В марте 989 года один из побочных потомков Карла Великого Арнульф был поставлен в архиепископы Реймса. Король Хугон Капет не доверял Арнульфу, боялся, что он поддержит притязания Каролингов на трон, и взял с него не только присягу, но и расписку в двух экземплярах со страшным проклятием на случай измены, а главное: "Священник во время мессы протянул ему причастие и тот его принял и произнес проклятие себе, если как-нибудь нарушит верность; и этим, наконец, он заставил короля и знатнейших людей поверить себе".
Летописец Рихер этого не одобрил: "Нельзя ни принуждать к принятию причастия против воли, ни предлагать кому-либо причастие, чтобы навлечь на него погибель, ибо оно дается ради искупления тем, кто его просит, и в нем отказывают тем, кто не желает его, и в это должно верить". Впрочем, Рихер писал уже после того, как Арнульф действительно нарушил клятву и был лишён сана, поэтому он больше возмущался тем, что "нечестивому" был дан "хлеб ангелов и людей".
Папа Иоанн XV очень возмущался, между прочим, низложением Арнульфа. В ответ галльские епископы на соборе в Шеле в 993 году постановили: "Если папа римский настаивает на чём-либо вопреки постановлениям отцов церкви, пусть его решение считается недействительным, как сказал апостол: «Еретика и отторгнутого от церкви отвращайся»".
СЛОВЕСНАЯ СЛУЖБА
*
Человек - словесное существо. В парке в Бангкоке толпа. Перед толпой человек с подростком и корзиной. Открывает корзину, достаёт оттуда питона, показывает толпе, показывает рукой на подростка, и говорит, говорит, говорит... Туристы, не знающие языка, ждут, когда питону скормят мальчика. Человек заканчивает говорить, укладывает питона в корзину, забирает с собой корзину и мальчика, уходит. Толпа в экстазе расходится.
Так и Толстой описал литургию в тюремном храме.
*
*
Жена армянского царя Аршака II в IV в. убила другую жену этого же царя отравленным Евхаристическом хлебом (История Армении псевдо-Фавста Византийца, IV.15, GARSOIAN 1989, p. 145).
Первая христианская страна...
1676 ГОД: РАЦИОНАЛЬНОЕ ПРОТИВ ОРГАНИЧЕСКОГО
Карабинов И. Св. Чаша на Литургии Преждеосвященных Даров. "Христианское чтение" за июнь - июль 1915 г. Петроград, 1915. С. 737-753, июль 1915 с. 953-964.
То, что вино не становится Кровью, подчёркнуто: чашу с вином несёт не диакон (это был бы знак особой заботы, почтения), а священник – вместе с дискосом. Запрещено произносить слова, которые обычно произносятся при опускании в Чашу Агнца и вливании туда теплоты. Запрещено читать обычную (для священника) молитву перед питием из Чаши, да и пить из Чаши во время самой службы запрещено – священник причащается только Агнца. Наконец, запрещается причащать маленьких детей – ведь им даётся только Кровь.
Так с 1676 г., когда был отпечатан служебник, в конце которого и было помещено «Изъявление о некиих исправлениих в служении преждеосвященныя литургии» со всеми этими запретами.
В 1642 г. Иоанн Сакович, бывший архимандрит Дубенского монастыря, ставший греко-католиком, выпустил в Кракове книгу «Perspectiva y obiasnenie Bledow. Herezyy i Zabobonov Cerkwi Ruskiey”, в которой передавал мнение некоего диакона, что вино в Чаше освящается вложением туда Агнца.
Видимо, сомнения относительно того, что Агнец освящает вино в Чаше, возникли уже в XI веке, когда один из патриархов Константинополя указывал, что не следует вливать Кровь к Агнцу, заготавливая его во время воскресной литургии, потому что «преждеосвященная литургия совершается лишь ради освящения чаши» (Карабинов, 740). «Запасные» Дары, напоённые Кровью, подчеркнул патриарх, освящаются в конце каждой службы для возможного причащения больных или отшельников, и если они не понадобились, то их потребляет натощак «чистый отрок» - то есть, мальчик, не достигший ещё половой зрелости. Такова же была позиция Католической Церкви: там причащали Преждеосвященными Дарами в Великую Пятницу, и Агнец тоже не орошали заранее Кровью. Св. Симеон Солунский подчёркивал, что «содержимое чаши освящается не призыванием Св. Духа и не благословением, но общением и соединением с животворящим Хлебом».
Представление о том, что возможен «перенос» святости через соприкосновение уже освященной материи с неосвящённой, было распространено широко. В древней Римской Церкви при папских богослужениях освящали Кровь для причащения народа, вливая в сосуд с вином уже освящённую Кровь из евхаристической чаши. Когда патриарх Константинополя изготавливал миро, он освящал только сосуд для мира, а затем священник вливал в заготовленное масло то, которое было освящено год назад. Та же логика объясняет появление антиминсов: если епископ не может лично приехать освятить престол, он посылает освящённый им платок, который кладут на престол. Патриарх Константинопольский Мануил II (XIII) подчёркивал, что «полагать антиминсы нужно не на всех престолах, но лишь на тех, о коих неизвестно, освящены они или нет, ибо антиминсы занимают место освящённых святых престолов и там, где известно, что престол освящён, нет нужды в антиминсе» (Карабинов, 751). Со временем, однако, антиминс стал обязателен всегда, и только за епископом осталось право служить без антиминса, и то это стало пониматься как нежелательное исключение. Так проявляется общий консерватизм мышления в вопросах обряда: человек предпочитает «перестраховаться».
Только с XIX века и у греков появляется русский обычай – не считать, что Агнец освящает вино в Чаше. Обычай этот не становится, однако, у греков преобладающим. Видимо, здесь сказалось политическое влияние Российской империи, важное для греков в эпоху борьбы за национальную независимость.
Представление о том, что Агнец не освящает Вина, появилось сперва на Западе. Впервые оно отразилось в рукописях в 831-м году, и обосновывалось тем, что в Великую Пятницу таинство Евхаристии не совершается (а литургия Преждеосвященных совершалась в Риме только в Великую Пятницу). В XIII веке мотивировка изменилось: якобы не может быть таинства там, где не прозвучали слова «Сие есть Тело Мое».
В 1627 г. греко-католический публицист Аркудий критиковал русский обычай торжественно, руками дьякона, переносит Чашу во время литургии Преждеосвященных. Православный митр. Пётр Могила, по-католически полагавший, что таинство совершается произнесением «установительных слов», согласился с критикой и внёс указание в свой знаменитый «Требник» 1646 года «О некиих исправлениях в служении Преждесвященныя Службы». Могила почти дословно воспроизвёл при этом перевод папского постановления о служении мессы, сделанный после Тридентского собора. В Москве в 1675 г. редактор богослужебных книг Евфимий, вообще бравший украинские обычаи за образец, перенёс и эту идею Могилы. Евфимий перенёс в русскую практику и другие католические нормы, заимствованные Могилой: чин посещения больного, напутствия умирающего. Однако, у старообрядцев сохранилась древняя практика – считать вино в Чаше освящённой Кровью, почему они пьют из Чаши сразу после причащение Агнца, а не после окончания литургии.
Любопытно, что католическое (точнее, позднее католическое) отрицание «переноса святости» было принято в России именно тогда, когда велась антикатолическая полемика, в том числе о литургии, с обвинениями католиков в «хлебопоклонной ереси»: якобы освящение совершается только после призывания Святого Духа, не при произнесении «установительных слов». Стали запрещать во время произнесения этих слов снимать шапки и кланяться: «Святая Церковь сего благоговения еже открыватися и покланятися во время повествования Господних словес, не хощет отнюдь сыновом своим; зане в оном есть различие велие между восточною церковию и западною: чрез сие бо и чрез иныя различныя новости западная церковь отодрася от восточныя» («Остен», Карабинов, 963).
Тут и католики, и православные оказались жертвами (если слово уместно) рационализма. «Перенос святости» очень понятен образному мышлению мифа, но не рационалистическому. Поэтому, например, православные богословы стали утверждать, что частица Тела не освящает вина, в которое погружается при причащении на дому больного, что Кровь в Чаше не освящает частиц из просфор, которые вынимаются о здравии и заупокой и помещаются в Чашу после службы. Конечно, вино «освящается», но не становится Кровью Христовой.
Обе стороны спора исходили из логоцентризма - убеждённости, что слово важнее жеста, интеллект важнее материального соприкосновения. Так в церковной жизни преломлялся новоевропейский интеллектуализм. Увы, там, где вмешивалась власть, теряло значение, из какого мироощущения исходят люди - органического или рационалистического. Оставался только спор о том, чей жест правильнее, чьи слова правильнее.
* * *
Из книги Афанасьева выросло многое в современной русской
православной жизни, и это не очень хорошо, потому что книжка-то одна. Это мнение одного человека, историка,
но пишет он не как историк, а как идеолог, выводящий из прошлого будущее. Хотя Афанасьев много пишет о Духе
Святом, именно Духа в его текстах вовсе нет. Его вдохновляет в основном человеческое, прошедшее, а это очень
шаткая почва. Ведь история наука по крайней мере в том отношении, что она постоянно подвергает пересмотру собственные
открытия. Поэтому любое умозаключение по принципу - в первые века должно было быть так, значит, сегодня надо
быть сяк - очень опасны, ибо завтра придётся вслед за научными изысканиями менять концепцию.
На практике оказалось, что "литургическое возрождение" - самое лёгкое дело, а пожалуй что и плёвое
дело. Не потому, что литургия неважна, а потому, что она так важна, что никакие в ней изменения не меняют главного.
Это и хорошо - в самые средневековые времени всё-таки литургия была встречей с Христом. Это и плохо - самая
"возрожденная" литургия может совершаться без внутреннего преображения. Литургическое возрождение
есть всего лишь возрождение формы, шкуры, и многие волки не прочь натянуть на себя обновленные литургические
формы. Старое вино в новых мехах - жалко вина; старые или молодые волки в новых овечьих шкурах - жалко овец.
ВЗГЛЯД
Направление взгляда может быть предметом жёсткого идейного столкновения. После Второго Ватиканского собора в ходе реформы латинского литургического обряда стало преобладать служение мессы лицом к народу. Это подчёркивало первоначальный смысл Тайной вечери именно как пира. Иначе смотрел на дело Тридентской собор и его сторонники, в конце ХХ века оказавшиеся "реакцией" - месса есть прежде всего обращение к Отцу и принесение жертвы Отцу. Смотреть тогда надо не друг на друга, а в затылок друг другу и - на восток. Над этим взглядом иронизировал католический публицист Гэри Уилс в своей книге "Папский грех: системный обман" (2000):
"Почему Венедикт XVI в бытность кардиналом Ратцингером заявлял, что не подобает считать католическую мессу - совместной трапезой? Ведь у такого отношения очень богатая традиция. Почему он заявляет, что алтарь должен стоять так, чтобы священник не мог видеть своих братьев и сестёр во Христе, словно все они сидят за обеденным столом? Почему он заявляет, что священник должен повернуться спиной к собравшимся и обращаться лишь к Богу? Почему он заявляет, что другие не должны участвовать в том, что делает священник, который якобы один и отвечает за происходящее? Неужели он думает, что Иисус на Тайной Вечере сделал паузу среди еды, поднялся, удалился за какой-то барьер, подальше от сотрапезников и пробормотал под нос несколько слов на латыни, обращаясь к Богу на языке, непонятном и для Него, и для Его последователей?"
Консервативные критики
заявили в ответ, что Уилс "потерял веру", что он не католик, а нечто вроде англиканина (Уиллис ответил книгой "Почему я католик", 2002, которая критиков, разумеется, не убедила, у них один критерий католичности: не сметь критиковать Папу). Тут проявляется особенность консерватизма: он мыслит крайностями, не оставляя зазора для маневра. И это не проблема психологии отдельных консерваторов, это проблема разделения людей именно на тех, кто считает возможным иметь спектр мнений, видеть оттенки мнений, и тех, кто видит мир бинарно: либо ты ешь целиком всё, что предлагает папство, либо ты глядишь только на папу, либо ты - не католиков, а пожалуй, и атеист. Бинарное мышление вдохновляет и фундаменталистов всех толков, просто одни творят себе идола из папы, другие из Библии, третьи из древности.
*
*
Путешествие во времени - мечта и популярный сюжет, особенно, если путешествие заканчивается возвращением в настоящее. Ведь тогда герой по-новому взглянуть на сегодняшний день, может изменить будущее, может полюбить тех, на кого ворчал, потому что он обогащён знанием, что этот, к примеру, противный зануда-братец выручит его из беды, а молчун-отец отдаст жизнь ради матери.
Такова литургия. Молитва благодарности Христу - путешествие в вечности. После литургии человек возвращается домой словно из путешествия в будущее. Те, кого он встречает, не подозревают, конечно, что он побывал далеко-далеко, прожил целую жизнь, и тем милее встреча этими не подозревающими. Они не знают, а возвращающийся знает: все склоки и распри - ничто, все желания - удовлетворены, а которые не будут удовлетворены, так это ещё лучше.
*
Современный человек резко противопоставляет чтение вслух и чтение "про себя". Стандарт грамотности включает в себя умение читать, не произнося вслух написанного текста. В древности было не так. Грамотность не только была менее распространена, но и стандарт её был другой: чтение "про себя" считалось редкостным умением. Это не означает, в церкви было много слов: священники часто находились очень далеко от народа, отделялись от него завесой, молились вслух, но не громко, не заботились специально о том, чтобы их было слышно. У современного человека слышание и понимание совпадают, в древности же понимание считалось как минимум результатом интуиции: человек должен услышать неслышное слово Божие. Поэтому в средневековых житиях признак святости - дар понимания, научение без земных учителей и школ. Сергий Радонежский не мог научиться грамоте у людей, а съел просфору Божию - и всё сразу понял. Проповедь Иисус и апостолов - не ознакомление людей с новыми текстами (на слух все всё знали), - это новое толкование текстов, это духовное просвещение, а не обучение грамоте. "Толкование", "комментарий" - это не просто объяснение, это передача Духа. Так Иисус передаёт Духа ученикам по дороге в Эммаус, беседуя о пророчествах. Так царедворец из Деяний, прекрасно знающий текст, "не понимает", пока ему апостол не передаст интуитивного знания Христа.
В XIX веке, когда грамотность становится если не всеобщей, то обязательной для успешного трудоустройства, появляется новый опыт понимания: надо слышать, чтобы понять. В идеале, нужно прочесть, чтобы понять. Поэтому появляются книжечки молитв литургии для мирян, чтобы они могли читать то же, что читает священник. Впрочем, поскольку священник не инвалид и не немой, встаёт вопрос, почему он не может просто громко и отчётливо произносить "тайные молитвы". Во многих христианских церквах богослужение было реформировано в этом духе. Эффект оказался кратковременным: ведь понимание - не желанный итог молитвы, а лишь сама молитва. Люди, молящиеся вслух, на родном, хорошо понятном языке, могут молиться о таком - или могут молиться так - что Бог им не ответит. Оказалось, что тайное чтение молитв священником - лишь первая из преград на пути к общению священника и прихожан, на пути к превращению их в общину. Более того: устранение этой преграды ничего не гарантирует. Если молитвы рассекречены, а финансовый отчёт засекречен, общины всё равно не будет. А вот львовские братства XVII века, хотя литургии слушали с тайным чтением молитв, а вот про свои финансы знали всё до копейки, и поэтому были действительно братствами, а не простуженными придатками иерархии.
*
Небольшая революция в понимании Евхаристии произошла в XIX-ХХ веках. Тогда в Евхаристии стали видеть не символ величия Божия, который субъект, наделённый властью, передаёт субъектам, властью обездоленным, а символ единства всех субъектов - и мирян, и священников, и Бога. Сперва это проявилось у католиков в литургическом возрождении, потом эхо докатилось до православия - в знаменитой книге Афанасьева "Церковь Духа Святого". Это была революция небольшая в смысле успеха: теоретически клерикализм был преодолен, а практически на его место пришло новое разделение. Там, где ранее священник был изолирован от паствы и противопоставлен причастникам, появилось единство священника и причастников, но появилось и противопоставление Церкви и не Церкви. Ранее такого не бывало - все были субъектами одной "христианской страны". Не все причащались за Литургией, но все - и причащавшиеся, и не причащавшиеся - за пределами литургии друг с другом разговаривали, делали совместные дела, в том числе, церковные. Не было евхаристического единства, но было единство в жизни, в мироощущении, в морали. Теперь наступила индивидуалистическая эпоха, когда верующие только в Евхаристии и получали некоторый общий знаменатель, а за пределами храма расходились по очень разным культурам. К тому же, "революция общины", победив клерикализм, отнюдь не победила иерархизма. Все христианские направления остались поражены "демократическим централизмом" - то есть, деспотизмом иерархии. В теории все участники Евхаристии оказывались собранием, необходимым для Евхаристии, а на практике как был папа (патриарх, синод) диктаторами, так и остались. В этом смысле лжи стало даже чуть больше. Более того: идея коллективного участия в Евхаристии часто стала порождать уродливое сектантство, а вовсе не соборность. Сектантство и самообман: люди стоят и думают, что они - ячейка, клеточка, общинка, с которой начинается Церковь, а на самом деле они - лишь подразделение мощной корпорации, которая разрешает им предаваться млению в очень строго ограниченных пределах, да и это мление соединение с высокомерием по отношению к другим.
Нетрудно заметить, что "революция общинности" была осуществлением в религиозной жизни тех же процессов, которые совершались в социальной жизни за пределами Церкви. В светской жизни пало самодержавие, демократия одержала множество побед - и в жизни Церкви, пусть в меньшей степени, самодержавие иерархии ослабело, возросло демократическое начало, при котором каждый нужен целому.
Логично предположить (а с точки зрения веры - пора, давно пора провозгласить), что вслед за "информационной революцией" в светской жизни придёт своя "информационная революция" и в Церкви. Ведь одни и те же люди ходят в офисы и в храмы (к сожалению, к иерархам и богословам это как раз не относится, что отчасти объясняет церковный консерватизм - отчасти; вторая часть правды в том, что в Церкви человек как раз хочет отдохнуть от того сегодняшнего, что было в офисе, и отдыхаем во вчерашнем, а не в вечном, как следовало бы). Тайна Евхаристии откроется - разумеется, не до конца, откроется частично - и как тайна общения, коммуникации, "информационного обмена". "Тело и кровь", то есть, сама жизнь, сама Личность Спасителя - и проявление власти Божией, иерархизма Церкви, и проявление общинности, соборности. Но если бы Дары просто освящались, а никто бы из собравшихся - реально собравшихся - их не ел, разве совершилась бы вполне Евхаристия? Всё равно, что пришёл бы Иисус, а Его встретили гробовым молчанием. Смысл Евхаристии в передаче - в передаче как процессе. Иисус передаёт Себя через посредство хлеба и вина, чтобы получить в ответ жизнь человека. Хлеб и вино - лишь передатчики. Но тогда и причащающийся человек - лишь передатчик. Он причащается не только для того, чтобы занять место в "небесной иерархии", не только для того, чтобы "стать Церковью", но и для того, чтоб передать Царство Божие далее - тем, кто не пришёл причаститься, тем, кто не верует. Как хлеб и вино от Бога передаются человеку не для того, чтобы остаться хлебом и вином, а чтобы освятить человека, там христианин должен, приняв от Бога Дары, передать их - точнее, передать себя, освящённого, причастившегося - передать другим. "Причастие" есть соучастие не только во власти, не только в коллективе, но и в общении. "Зажать" Евхаристию в себе или в Церкви, в кружке единоверцев - такое же неполное принятие Евхаристии, может быть даже, в суд и осуждение себе, как прийти в храм, поглазеть на литургию, и пойти своим путём - в семью без разговоров с женой и детьми, на работу без общения с сослуживцами, в синод к бездушной канцелярщине.
*
Зашедший в церковь подвыпивший мужик на возглас священника "Мир всем" ответил: "Покорнейше благодарю". Одна "дама" назвала это благодарностью (Дурылин, 2006, 333). Да это величайшая неблагодарность. Как если в ссоре один попросит прощения, а другой ответил: "Прощаю". На словцо "прощу прощения" надо отвечать: "и ты меня прости". Благодарность - ответить: "И тебе мир".
*
Американский литератор Тони Сноу (ум. 2007) – «неоконсерватор», работал на обоих президентов Бушей – сказал остро: не День независимости, а День благодарения главный праздник США. Мысль религиозная (и Сноу почитал Льюиса), указывающая на то, что человек вторичен по отношению к Создателю человека. Неблагодарность превращает человека в свинью.
Борис Параманов заметил в этой связи, что одной благодарности мало, чтобы быть человеком: «Вне самостоянья (пушкинское слово!), вне установки на независимость от идолов, выдающих себя за богов, жизнь человеческая неполна. Дело не в противопоставлении бытия небытию, а в сопоставлении двух образов бытия – достойного человека и недостойного».
Парамонов справедливо возмутился ханжеством религиозного неоконсерватизма, только недоглядел, что ханжество случается и антирелигиозное, и безрелигиозное. Ханжество бросает святыню – благодарность – в грязь, когда требует благодарности. Благодарности нельзя требовать, как нельзя попрекать куском хлеба. Обязательная благодарность, благодарность, которой не может не быть – недостойна Бога. Благодарить можно лишь такого Творца, Который не ищет благодарности и существует без неё такой же радостный и великий, как и с нею.
Благодарность нельзя противопоставлять индивидуализму: благодарность возможна лишь индивидуальная. Бесчеловечна коллективная благодарность. Неоконсерватизм, в отличие от консерватизма, ориентирован на коллектив. По его версии День благодарения даже коллективистский то есть, агрессивный праздник.
Требуя всеобщей благодарности за то, что не им сделано, религиозный фундаментализм (ибо тут речь идёт, в сущности, именно о нём) поступает точно так же, как атеистическое ханжество. О нём сказал Губерман: «Свет партии согрел нам батареи Теплом обогревательной воды, А всякие отдельные евреи Всё время недовольны как жиды».
Большевизм – ханжество атеистическое – требовал благодарности за то немногое, что он был не в силах уничтожить и сгноить. Ханжество религиозное требует благодарности за то, что не в силах приумножить. В обоих случаях кто-то незваный вклинивается между бытием и человеком, между Богом и человеком. Это идолопоклонство, при котором идол делается из подлинного Бога. Наивные идолопоклонники библейских времён поклонялись мёртвому.
Современные идолопоклонники поклоняются живому, в том числе, живому Богу. Но поклоняются они ему как мёртвому, словно Он неспособен Сам напрямую обратиться к людям. Ханжа прибегает к насилию, потому что не доверяет Богу – такому медлительному, неоправданно долготерпеливому и кроткому. Тем более ханжа не доверяет человеку – другому, конечно, себе-то ханжа доверяет – и способности ближнегос самостоятельно прийти к Богу.Коммунистические ханжи не в коммунизм не верили, они не верили в то, что без их мудрого руководства люди способны к коммунизму. Поэтому они требовали благодарности постоянной, вне зависимости от реальности, благодарности уже по одному факту существования.
Борис Парамонов прав: благодарным следует быть каждому, а не толпой, и благодарным следует быть лишь за достойное человека бытие. Правда, атеистическое сознание тут же попадает в ловушку, потому что не имеет, чем измерить «достоинство», пропорциональность бытия и человека. Мерять можно лишь тем, что вне и человека, и бытия. Религиозное же сознание именно тут вырывается на свободу, потому что там, где достоинство измеряется не собой, и не бытием, а треугольником «я, бытие, Творец», там раздаётся «слава Богу за всё», произнесённое Златоустом на пути в ссылку.
День благодарения как особый праздник уже предвозвещал гибель христианства как коллективной американской религии, потому что благодарить только тогда, когда индейка есть, означает благодарить по-скотски. Благодарить только за хорошее, да ещё за жратву, означает отрекаться от Иова, да и от Христа, означает не уметь произнести «Прости им, ибо не ведают, что творят», означает согласиться с тем, что свою индейку надо защищать с оружием в руках в Афганистане, в Ираке и прочих странах, у которых пока нет, к счастью, атомного оружия. А у которых есть, с теми, конечно, придётся вести себя иначе.
Впрочем, не христианину жалеть о том, что нет в мире христианской страны - ибо не одна же Америка потерпела провал как христианская страна. Это как раз тот случай, когда благодарность более чем уместна – и благодарность Богу, потому что, будь возможна верующая страна, стал бы невозможен верующий человек.
Мир, безусловно, недостоин человека. Мир достоин разве что человечества, этой дикой и агрессивной тени, которая постоянно стремится занять место человека, своего хозяина. Человек – венец творения, творение так же недостойно человека, как гора недостойна своей вершины. Вершина не благодарит за основание, и правильно не благодарит,Д это было бы ниже её, вершины, достоинства. Да многие горы и недостойны своих вершин, они слишком хрупки, уродливы, стараются разрушить собственную вершину, не слишком задумываясь о том, что какая-то вершина всё равно образуется, только будет пониже, ни в коем случае не выше.
Люди не должны быть благодарны за мир, человек не может быть благодарен за бытие вообще. К счастью, можно быть благодарным за жизнь, не за жизнь вообще, а за жизнь свою, какой она сложилась. Нельзя быть благодарным писателю за существование бумаги и чернил. Нельзя быть благодарным за письмо, которое написано и послано другому, им прочтено, а не тобой. Удержаться от фальшивых радостей – необходимо, чтобы по-настоящему обрадоваться, когда удастся разобрать замысловатый почерк Творца и провесть ту одну-единственную неповторимую жизнь, которая послана тебе. |
