|
Моника (р. 331 — в Остии, 387). Мать св. Августина Иппонского, жизнь которой известна благодаря ее сыну: в своих воспоминаниях он много написал о матери откровенных и ласковых слов. Она родилась в достаточно состоятельной семье, но воспитание было строгим, причем больше всего Моника благодарила Богу за старую служанку, которая держала детей в ежовых рукавицах. Например, им запрещали пить воду (а ведь жили в Африке, на территории нынешнего Алжира, в Тагасте — ныне Сук Аррхас), под разумным, казалось бы, предлогом: не будет привычки пить воду, не появится и привычки пить вина. Монику считали девочкой воздержанной и как раз поэтому часто посылали в погреб налить в кувшин вина из бочки. “Она прежде чем перелить это чистое вино в бутылку, краем губ чуть-чуть отхлебывала его: больше она не могла, так как вино ей не нравилось. ... И вот, прибавляя к этой ежедневной капле ежедневно по капле, ... она докатилась до того, что с жадностью почти полными кубками стала поглощать неразбавленное вино”. Сын, уже будучи почтенным старцем, епископом, не мог не удержаться, рассказывая это, от веселой иронии: “Где была тогда проницательная старушка и ее неумолимые запреты?” Правда, Августин тут же пристроил к юмору благочестивый хвостик и добавил: “Разве что-нибудь может одолеть тайную болезнь нашу, если Ты, Господи, не бодрствуешь над нами со Своим врачеванием?” И опять же не без юмора Августин отметил, что помогли Монике не родительские похвалы и не любившая ее няня-христианка, а ненавидевшая ее служанка, которая ходила с ней в подвал и однажды обозвала ее “горькой пьяницей”. Девушку так пробрало, что она навсегда исправилась. Ее выдали замуж за Патриция — неплохого человека, в котором опасно было не столько то, что он был язычником, сколько то, что он был холериком, не знавшим удержу ни в доброте, ни в гневе. Она укротила его просто: во всем уступала мужу, не противореча ни единым словом. “Когда же она видела, что он отбушевал и успокоился, она объясняла ему свой поступок; бывало ведь, что он кипятился без толку”. Точно так же она укротила свекровь, которая сперва поддавалась нашептываниям служанок: кротко отвечала на все требования и попреки. В результате свекровь полюбила невестку, приказала крепко высечь сплетниц (уж такое было на дворе тысячелетье) и, как писал Августин, “они зажили в достопамятном сладостном дружелюбии”. Муж не возражал, когда над новорожденным Августином совершили христианский обряд оглашения. Более того: перед смертью муж крестился. Однако полной радости Монике не было, ведь сын-то оставался язычником и повесой. Она перебралась вслед за Августином в Италию, в Медиолан (Милан). Здесь ее благочестие подверглось суровому испытанию, потому что св. Амвросий Медиоланский запретил в своей епархии совершать трапезы на могилах святых мучеников. Примечательно, что Моника “приняла его распоряжение так послушно и почтительно”, что Августин “удивился, как легко она стала осуждать собственный обычай, а не рассуждать о его запрете”. Обычно в женщинах — и не только в них — благочестие возрастает одновременно с уверенностью в собственной правоте, а здесь оно росло вместе со смирением. Как мечтала Моника о счастье для сына: крестить и женить! А он четырнадцать лет жил в незаконном браке, обожал сожительницу и сына, по тогдашним понятиям — всего лишь ублюдка. Христианством очень интересовался, но все никак не решался принять крещение. Наконец, хлопоты Моники увенчались успехом: Августин разрешил обручить себя с молоденькой девочкой. Моника усердно молилась Богу, чтобы Он послал ей вещий сон: что будет с сыночком. Вещие сны ей иногда снились, но тут снилось что-то такое, чего сердце не принимало: “Она говорила, что по какому-то неведомому привкусу, объяснить который словами она была не в состоянии, она распознает разницу между Твоим откровением и собственными мечтами”. Сердце было слишком занято ее собственными мечтами. А вышло так, что обращение ко Христу упало на Августина внезапно. Он крестился, не дожидаясь свадьбы, крестил сына, и отправился из Италии на родину, в Африку. В порту Остии — морском фасаде Рима — семья остановилась, отдыхая перед морским путешествием. Августин на всю жизнь запомнил один день, когда они остались вдвоем: “Опершись на подоконник, смотрели мы из окна на внутренний садик того дома, где жили в Остии. ... Мы сладостно беседовали вдвоем и ... спрашивали друг друга ... какова будущая жизнь. ... Ничтожен за этой беседой показался нам этот мир со всеми его наслаждениями, и мать сказала мне: “Сын! что до меня, то в этой жизни мне уже всё не в сладость. Я не знаю, что мне здесь еще делать и зачем здесь быть; с мирскими надеждами у меня здесь покончено. Было только одно, почему я хотела еще задержаться в этой жизни: раньше чем умереть, увидеть тебя православным христианином. Господь одарил меня полнее: дал увидеть тебя Его рабом, презревшим земное счастье. Что мне здесь делать?” Августин забыл, что он ответил — да и что толкового можно сказать. Через пять дней Моника слегла в лихорадке. Она просила похоронить ее здесь, не везти на родину, как то было в обычае того времени. Друзья Августина поразились: им казалось страшным быть похороненным вдали от родного города. Моника нашла в себе силы с улыбкой сказать им о самом серьезном в своей жизни: “Ничто не далеко от Бога, и нечего бояться, что при конце мира Он не вспомнит, где меня воскресить”. Августин не смог сдержать слезы, когда она умерла. Моника осталась для него идеалом женщины и матери. Собственный его семейный опыт оказался трагическим, и великий богослов как раз в рассуждениях о браке часто оказывался не на высоте своего величия и писал о браке не слишком почтительно, однако воспоминания о матери закончил словами: “Да пребудет она в мире со своим мужем”, признавая, что в Царстве Божием двое любящих сердец не будут разлучены. Августин, “Исповедь”, особенно кн. 10; Acta Sanctorum, май, т. 1, Butler, 4.5. Память 27 августа (была 4 мая), 15/28 июня.
|
