Богочеловеческая комедия
См. Нарекаци.
1003 год: свет, полный слёз
Древняя архитектура, включая средневековую, должна быть руиной. Человек отлично знает, что его возможности поддерживать своё творение в первоначальном состоянии, очень и очень ограничены. С камнями и красками это не требует объяснений, сложнее со словами.
Почему Пушкин, гордясь доступностью своей поэзии, жизнь своих стихов ставил в зависимость не от народа, топчущего тропинки вокруг каменного истукана на Тверской, а от одного-единственного “пиита”?
Народ восторгается Звенигородским Спасом, хотя там две доски из трёх ободраны, только лик сохранился. “Пиит” иконописи узнает Звенигородского Спаса, даже если от него останется пара квадратных сантиметров.
Камни и фрески разрушают самые созидательные природные явления – Солнце и вода. Поэзию разрушает развитие того же самого языка, который порождает поэзию. Формально всё на месте – слова, фразы, а результат исчез. Гимны Григора Нарекаци есть, а восторга – нет. Дело не только в том, что армянский Х века стал древнеармянским, а в том, что и поэзия изменилась.
К счастью, поэзия меняется, поэтические произведения руинируются, но есть свой запас прочности даже и у поэзии, и запас этот немаленький. Только этим и оправдано, к примеру, использование современной Церковью древнееврейских псалмов и византийских гимнов, да ещё в переводе на церковно-славянский язык.
Запас прочности есть, конечно, не только в поэзии, он изначально присущ языку. Поэт же, деформируя язык, как ни странно, наращивает эту прочность. Современный белорусский поэт Дмитрий Строцев определил поэзию как текст, который обязательно нужно читать с начала, но точно так же её можно определить как текст, в котором наслажаются не целым, а каждым отдельным словом. Так уцелевшая античная колонна красива не потому, что воображение дорисовывает здание, частью которого она была.
Гимны Нарекаци русскому читателю доступны в нескольких переводах. Переводы с рифмой и размером, привычными для русского читателя классики, например, Наума Гребнёва:
“Я изгнан, я отвержен, я забыт,
Смятен я духом, жалок я обличьем.
Я – тот талант, который был зарыт
Рабом лукавым, как глаголет притча”.
Нужно ли добавлять, что Гребнёв – автор слов великолепной, хотя и военной, песни про погибших солдат, которые превращаются в журавлей? Или про журавлей, которые на самом деле погибшие. В общем, про то, что погибнуть за Родину – святое дело, и не надо бояться, что тебя зароют в землю. Теоретически Гребнёв лишь перевёл стихотворение Расула Гамзатова, но ясно ведь, что тут – перевод стал подлинником. Вот про журавлей получилось роскошно, хотя всё равно милитаризм, и даже какое-то особое извращение есть в том, чтобы в журавлях, которым положено нести в клюве узелок с новорожденным, увидеть дядей с автоматами. О, конечно, автомат – это для защиты ребёночков, эту военкомовскую фишку все знают... Вот как Гребнёв вывернул журавлей, так он вывернул и Евангелие: выходит, автор покаянной молитвы считает себя драгоценным слитком, который каким-то идиотом зарыт в землю?
Обращение к подстрочнику, разумеется, всё ставит на свои места:
«Я деньги свои зарыл в землю грехами, подобно потерявшему залог [рабу] неправедному, как показано это в Евангелии».
Разумеется, в оригинале никакого деления на строки, никакой рифмы, а лишь проза с отчётливым ритмом. Как псалмы.
Ритм тоже, скорее, мешает. В конце концов, он тоже не главное в речи. Во всяком случае, танцевальный ритм. Поэтому и возможна «свободная поэзия» - свободная от рифмы и ритма, а всё же поэзия, пока в ней есть слово, превращённое в образ. Изюминка Нарекаци – не нанизанные друг на друга перечисления-противопоставления, в которые обычно тычут литературоведы, а именно образы, и чем страннее, тем интереснее:
«Вознести я хочу, о Великий, к тебе мольбу и надежду // И полное слёз озеро света».
В английском переводе, к примеру, «полное слёз озеро света» - это Бог (stgregoryofnarek.am). Что, ляп? Отчего ж. Вполне осмысленно. Эти слова сами по себе, конечно, руина – колонна, которая ничего не поддерживает, стена, которая ни от чего не защищает. Однако, тут и становится заметна красота, которую игнорировали люди, сидевшие среди этих колонн за весёлым пиром. Или, напротив, сидевшие среди этих колонн за погребальным пиром. Можно даже объявить эти слова японским трёхстишием и печатать на манер Маяковского:
Полное слёз
Озеро
Света.
Сорок тысяч мартышек могут за сорок тысяч лет напечатать подобное, но ни одна мартышка не поймёт, что создала шедевр. И ни одна мартышка не будет плакать из-за своих грехов. Впрочем, как и очень многие люди. Нарекаци, возможно, тоже не плакал, но он хотел плакать, а это иногда важнее. Слёзы проходят, воля к слезам остаётся и высветляет человека. «Озеро света» - и «чаша света» в другой молитве Нарекаци. Очень маленькая чаша – чаша Причастия. Совершенно не светится – ставьте фотоэлемент, ничего не зафиксирует. А для Нарекаци вот это тёмное вино крови – больше Севана и прозрачнее слезы ребёнка, да оно и есть слеза ребёнка.
