Последняя треть ХV в.
*
Сама идея разрыва - и подражания - апелляции к идеалу (в прошлом) и составляет главное в "ренессансе". Революционное введение представления о революции.
*
"Если Ренессанс понимать как возвеличение человеческой личности, то Коперник и Бруно превратили земную планету в ничтожную песчинку бесконечной Вселенной" (Лосев).
Характерный для реакционного сознания материализм. Неужели величие человека определяется величией земли под ногами? Библия говорит иначе: человек - песок, прах, его величие - в Духе Божием, который не зависит от пропорций планет. Материализм Средневековья был велик, а с появлением Нового Времени стал костенеть и увеличиваться. Величественные церемониальные процессии, огромные дворцы церковных канцелярий... Именно это раздавливает человека. Жить на пылинке - не унижает человека, а жить под мудрым руководством инквизиции - унижает.
*
Личность критиковали и церковные моралисты, и ренессансные мыслители. И те, и другие говорили об опасностях индивидуализма - и говорят. Но критика в адрес индивидуализма исходит из противоположных нравственных и духовных установок. Клерикалы критикуют личность за сопротивление их власти, за анархизм. Личность же критикует себя не за освобождение от власти деспотов, а за деспотизм внутри себя, за желание господствовать над другим, как прежде господствовали над нею.
Лосев считал ренессансный индивидуализм юным в силу его анархичности, но это была совсем другая юность - юность свободы.
"В дальнейшем, после Ренессанса, этот юный и красивый индивидуализм, прекрасно и честно чувствующий свою ограниченность, будет прогрессировать в своей изолированности, в своей отдаленности от всего внешнего и от всего живого, в своей жесткости и жестокости, в своей бесчеловечности ко всему окружающему", - писал Лосев. Это тот же самый реакционный фундаментализм, который проявляется и в исламских, и в католических, и во многих прочих формах. Лукавство такого сокрушения о бесчеловечности гуманизма в том, что оно в качестве положительного идеала утверждает вовсе не человечность, а ещё худшую бесчеловечность - бесчеловечность иерархизима, немоты, патерналиизма. К тому же "бесчеловечнность" человека, который использует использует свою свободу целиком для питья пива, - всё-таки лучше бесчеловечности человека, который использует рабство, чтобы руководить другим человеком.
Лосев много пишет о самокритике Ренессанса. А вот написать о самокритике Средневековья - или о самокритике Реформации либо Контрреформации - ничего нельзя. Не было такой самокритики! И это и есть признак бесконечного превосходства свободы над несвободой.
Ренессанс знает не только свет, но и отчаяние, трагизм. А вот Средневековья не знает ни восторга, ни трагизма - лишь символы их.
"Эстетика Ренессанса возникает на основе стихийного самоутверждения человеческой личности" (Лосев) - очнь странное введение "стихийности" в научные категории. В чём же "стихийность"? В подражании природе? Но человек, избравший стихию для подражания, так же не стихиен, как человек, избравший Христа для подражания - не Христос.
*
"Когда в эпоху господства средневековой ортодоксии вдруг раздаются голоса, что всякая общность в логическом смысле вовсе не есть субстанция, а только продукт субъективного человеческого творчества, и когда вдруг самые высокие божественные предметы оказываются лишь результатом субъективных усилий человека, то становится ясно, что здесь начинают погибать самые корни средневековой эстетики".
Если заменить подцензурное "эстетика" на "цивилизацию", то это редкий для Лосева по краткости и откровенности тезис: "Да здравствует объективация!" Это тезис всех фундаменталистов, пытающихся спастись от соблазнов "субъективности" - "объективностью". Только вот объективность - соблазн ещё худший. Когда благодать открывает Бога, человек не может не быть потрясён: в зыбком текучем мире он сталкивается с чем-то или кем-то абсолютно устойчивым. Это совпадает с житейским опытом всякого творца: всё удачное, всё совершенное несёт на себе отпечаток вечности. Свобода творчества открывает предначертанность творимого. Однако, тут и кроется искушение идолопоклонства. Да, Бог выше субъективного. Но Бог и не объект, и уж подавно нет никаких "божественных предметов". Между Богом и творением пропасть, и всякая попытка утвердить свою власть над миром, присоседившись на краешке Божьего престола, есть богоборчество. Воспевание "объективности", "идеального", "нормативного" заканчивается одним: объективным, идеальным и нормативным провозглашается вполне субъективное, пованивающее, властолюбивое. Микельанджело провозглашает, что он всего лишь "отсекает ненужное" - и этим провозглашением прикрывается чиновник, который начинает отсекать ненужных, сечь грешников и выдаёт бездарные и пошлые свои указы за отблеск невидимого божественного света и первомудрости.
*
Парадокс фундаментализма в том, что он сперва указывает на красоту церковной жизни в доказательство существования Бога, но от вступившего в церковь требует отречения от красоты. "Слишком красивое пение, которое имеет самостоятельное значение, всегда строго запрещалось в церкви, ибо при таком пении люди будут не молиться, а ротозейничать на оперное исполнение. Словом, церковные предметы и образы не должны были быть слишком уж красивыми" (Лосев). Красота в таких рассуждениях - лишь признак власти, и признак не должен перевешивать власти. И вот уже Лосев бранит Ренессанс как Аввакум:
"Когда в XIV в. на иконах начинают изображать Христа в чересчур психологическом виде, а Богородица начинает падать в обморок, то ясно, что художественность здесь уже отделилась от чисто религиозной предметности, получила самостоятельное существование и стала предметом не молитвенного настроения и не орудием спасения души для вечности, но предметом незаинтересованного и вполне самодовлеющего эстетического любования".
А красота рублёвской иконы - не может быть предметом "самодовлеющего любования"? Конечно, может и бывает! Однако, эту красоту терпят. Однако, терпят как сыр в мышеловке. На пороге Флоренский размахивает "Троицей", а внутри - мазня и халтура людей, бездарность которых так же велика, как их умение быть принятыми властью. И тогда богословам приходится с эстетического переходить на политическое и объяснять, почему из послушания надо молиться перед слащавыми образами. Сперва бичуют Оккама за то, что он отделил красоту от образа, а потом заставляют молиться на некрасивое, но лояльное. Обычная демагогия: утверждают, что номинализм (как зародыш секуляризма) отстаивает "нейтральность искусства", требуют возврата к "церковности искусства". А ведь искусство делится не на нейтральное, секулярное и "церковное", а на свободное и несвободное. Реакционное сознание боится свободы - разумеется, чужой, боится остаться без власти над другим, но прячет этот страх под претензией вещать от имени Бога.
*
"Мистика XIV в. вся проникнута духом имманентно-субъективного самоутверждения человека. Можно сказать, не оставалось уже ничего материального, что не приписывалось бы здесь священным предметам. Такое панибратство с вековыми святынями стало возможным только накануне совершенно новой эпохи", - писал Лосев об аллегоризме, который казался ему чрезмерным. Понятно, что "мера" здесь - псевдоним власти. Должен быть, как в Средние века, утверждённый и общеобязательный каталог символов и аллегорий, и что сверх того - "чрезмерно" и "панибратство". "Панибратство" тут - всякое обращение к Богу без посредничества иерархии.
*
"Нужно было обязательно снизить все высшие начала, и снизить их до обыкновенного человеческого понимания. Нужно было имманентизировать вообще все искусство, оторвать его раз и навсегда от церковной связанности, сделать его чистым и бескорыстным художеством, созерцательно любоваться им, а не падать перед ним ниц, не плакать о своих грехах и не уповать при помощи их искоренения на свое вечное спасение" (Лосев).
Что же сказал бы Лосев о Иисусе - не об абстратном сочетании звуков в "Иисусовой молитве", а о живом Сыне Божьем, который "снизился до обыкновенного человеческого понимания", призвал не "плакать", которым можно "любоваться". Беда религиозной реакции в христианстве, что она вновь и вновь оказывается отрицающей Христа.
*
Ренессансу можно предъявлять множество претензий. В этом его сила. Средневековью претензий не предъявишь. Слишком много тем, которые не обсуждаются с полицейскими.
*
Сергий Радонежский, Бокаччо и Петрарка - тоже ровесники...
*
В Италии сперва - в начале XV столетия - освободилась живопись, а потом язык. В Англии наоборот. Может быть, тут и не может быть однозначной связи, скорее душа человеческая рвётся на простор и прорывается там, где может, без определённого порядка. Развитие языка тут было прямо связано с подъёмом городов. В 1386 г. впервые в парламент поступила петиция от купеческой компании на английском, и к этому времени начальные школы уже перестали учить французскому и начали - английскому. С конца 1380-х гг. появляются частные юридические документы на английском. Первый крупный поэт, писавший на английском - Ричард Ролле - умер в 1349, и далее "вдруг, вся сразу" возникает английская литература и Уиклиф (Хилл, 1992, 23). При этом в Англии церковники ожесточённее преследовали перевод Библии на английский, чем в других странах Европы (не считая Чехии) (Сottle, Basil. The Triumph of English, 1350-1400/ 1969). |
