Термин возник в Европе в начале XVIII века и имеет смысл только в контексте дискуссий о государстве, вовсе не об этничности. Нация в европейском понимании – не этнос, а союз граждан того или иного государства, обладающих определёнными правами. На «нации», к примеру, делились участники заседаний церковных соборов Римо-Католической Церкви, причём делились не по «крови», не по языку (он был один – латынь), а по подданству.
XVIII век – столетие абсолютистских монархий, они же и «просвещённые». «Абсолютная власть» монарха проявлялась прежде всего не в самодурстве, а в ограничении власти церковной. Поэтому «патриотизм» во Франции был прежде всего «галликанизм» - отрицание права Папы вмешиваться в административные дела «галльской» Церкви. Поэтому Жан-Жак Руссо (и за ним тысячи людей) считали, что духовенство не имеет права обучать детей: Евангелие учит любить небесную родину, куда человек рождается от Духа Святого. К сожалению, это была клевета. В крайнем случае, духовенство пропагандировало любовь к Папе, а на Небо времени и сил обычно не оставалось.
Иначе понимался патриотизм во время войны американских колоний с Британией: «патриот» понимался прежде всего как противник английского короля, ничего антирелигиозного в термин не вкладывалось. Джонсон (который назвал патриотизм последним прибежищем негодяев, но при этом хвалил истинный патриотизм), разумеется, считал, что патриот – тот, кто борется с американскими колонистами, защищая права своей страны, создавшей эти колонии.
Слово «патриотизм» и в Англии, впрочем, имело прежде всего религиозное значение. Тут патриот – прежде всего, противник династии Стюартов, исповедовавших римо-католичество. Патриоты – те аристократы, кто во время якобитского восстания заняли сторону протестантской династии (1745 год). Испания – главный враг Англии в это время – была оплотом римо-католичества. Патриотизм в этом контексте – прежде всего милитаризм. Впрочем, была и другая точка зрения – милитаристские вопли о необходимости воевать с Испанией за Фолкленды это патриотизм ложный.
Сэмуэл Джонсон, прославившейся фразой насчёт последнего прибежища негодяев, прославился-то прежде всего словарём английского языка. В первом издании, 1755 года, сразу после победы патриотов-протестантов над непатриотичными католиками, патриот определялся как «человек, который руководим любовью к своей стране». В издании 1773 года было добавлено: «Иногда используется для обозначения того, кто на самом деле стремится внести хаос в систему управления страной».
В промежутке между этими двумя определениями – самое интересное. «Патриотизм» для англичанина Джонсона прежде всего – классическая (со второй половины XVII века) английская добродетель, сдержанность, неприятие крайностей в политике. Патриот бдителен и следит, чтобы не созрел очередной тайный заговор «папистов», но патриот и не алармист, не параноик. Патриот ставит высшее благо выше своего личного блага. Однако, спохватывается Джонсон,
«народ это очень разнородная и противоречивая масса людей состоятельных и бедных, умных и глупых, добрых и плохих. Прежде, чем назвать человека, заботящегося о народе, патриотом, мы должны внимательно исследовать, на какую часть народа он ориентируется. … Любовь к народу может быть признана рациональной и честной у того, кто советуется прежде всего с умными, умеренными, добропорядочными и добродетельными людьми. Но не следует восхвалять любовь к народу человека, который обращается прежде всего к беднякам, всегда склонным к бунту, к слабым, которые по природе своей чрезмерно подозрительны, к невеждам, которые легко заблуждаются, к распутным мотам, которые могут что-либо получить только благодаря дурному поведению и интригам».
Классовая – точнее, номенклатурная – мораль в чистом виде. Экклесиаст. Евангелие ещё не написано. Богатство свидетельствует о доблести и уме, нищета – о лени и склочности. При этом главные-то лжепатриоты, которых обличал Джонсон, это именно деятели истеблишмента, премьер-министры и министры, только проводившие политику, с которой Джонсон не был согласен. Так слово «патриот» превращается в пустышку, синоним слова «хороший человек». Не патриот – просто синоним слова «дурак». Описывая идеал патриота, Джонсон описывает всего лишь самого себя – и так поступают даже до сего дня патриоты самых разных патрий и триб. Патриотизм есть любовь к самому себе в виде родины.
XIX век – столетие, когда уже не какие-то абстрактные колонии, а вполне конкретные люди, обретающие личное самосознание, стали освобождаться из-под магии монархизма. Обычно, однако, они это делали, противопоставляя монархическому – национальное, в России – «народное». Критерий у обоих мифов был один, прагматический. Монархия утверждала, что лучше автократора никто о людях не позаботится, патриотизм заявлял, что он – лучший защитник и лучший нападающий. Как писал Чарлз Дарвин в 1871 году:
«Племя, многие члены которого в высокой степени обладают духом патриотизма, верности, повиновения, отваги и симпатии, всегда готовы помочь друг другу и пожертвовать собою ради общего блага, будет побеждать другие племена, и это и будет естественный отбор» (5 глава, перевод мой).
Монархический миф развеивался довольно быстро, хотя монархии оставались и, кое-где, ещё остаются, но монархи там уже вполне голые. «Быстро» - понятие относительное. Вера в монарха просуществовала пятьсот лет. Вера в народ или нацию, пришедшая ей на смену, не протянула и двух веков.
Нация как предмет поклонения сгорела в газовых печах нацистов. Впрочем, зло неплодотворно, национализм пережил бы любые злоупотребления (и много ещё националистов и патриотов, готовых жечь ради своей страны).
Два позитивных фактора роют могилу патриотизму (и национализму).
Во-первых, чем более человек - личность, тем менее человек – убийца. Изначальный критерий патриотизма – готовность убивать. Удавить кишками последнего попа последнего царя. Засунуть штык в живот солдату короля или, напротив, в живот бостонскому повстанцу. Сжечь напалмом вьетнамскую деревню, чтобы остановить наступление коммунизма. Если убивать ради выживания коллектива, то выживет коллектив со своим коллективным бессознательным. Сознание, личность, человечность погибнут, останутся только патриотизм, верность и т.п.
К счастью, как выяснилось, патриотизм с патронташем побеждает лишь как спринтер. На стайерской дистанции лидирует человек как человек – с мозгами, сердцем, свободой, творческим духом. Эволюция человека – не соревнование людей в уничтожении друг друга, в собачьей преданности и медвежьей мускулистости, а накопление микромутаций творческой новизны, прибавления, изобретения.
Во-вторых, чем более человек – личность, тем более человек – патриот человечества, а не какой-то отдельной части человечества. Саркастическое и патриотическое возражение: мол, нельзя любить всё человечество, это слишком абстрактно, - оборачивается против самого патриотизма. Племя – это абстракция, нация – абстракция, страна – абстракция. Планета Земля – конкретное явление, как и все люди, живущие на ней. Человек – не муравей, и одному человеческому сообществу воевать с другим – как одному пальцу ломать соседние пальцы.
Конечно, пока ещё очень далеко до сознания всей планеты своим отечеством. Даже слабые ростки подобного сознания воспринимаются в штыки. Глобализация не успела начаться, а на неё уже отвечают обострением всевозможных патриотизмов – и в США, и в Западной Европе. О России говорить не приходится – тут одичание нарастает с каждым днём. Главное – не пытаться договориться с патриотизмом, не играть в «собери хороший российский патриотизм». Патриотизм хороший российским не бывает. В крайнем случае, возможен русский патриотизм, тихий, ни на что не претендующий, никого не понуждающий к любви или миру, смиренный как свободная моська, которая бесстрашно трусит по дороге, не обращая внимания на слонов насилия, пытающихся её затоптать.
