См. Церковь в 20 в.
Воспоминания Иговской (1907-1994) замечательный источник по психологии православной интеллигентки советского времени. Написаны в 1972 году, когда это время уже ощутимо менялось, всё круче поворачиваясь от марксизма к православизму. На первый взгляд, мемуар поразителен дремучей суеверностью. Было бы впору говорить о "народном православии", но тут, скорее, "антинародное православие", тут своего рода new age, и это - черта не Иговской, а всей религиозной жизни Частного времени. Это индивидуальное православие, и никакого другого, видимо, в нормальных условиях быть просто не может. Новое "народное православие", наблюдаемое в современной России, это либо коллективистское православие, либо индивидуалистическое, но соединённое в кластеры по разным внешним и (или) внутренним причинам. "Народного" нет и не может быть - в том смысле, каким наполнили слово "народ" в XVIII-XIX веках. Народ и тоталитаризм не совместимы. В России выжил не народ.
Патологическая религиозность: болезненная сосредоточенность на "владыке" (Мануиле Лемешевском), на всевозможных знамениях, символах, чёточках, иконах, совпадения. Видения, причём тщательно регистрируемые, составляющие саму ткань религиозной жизни. Истерический аскетизм в худших католических и православных традициях и в то же время - постоянное декларирование своей слабости. Постоянный конфликт с официальной церковностью, да, кажется, и со всеми окружающими. Отчётливый антисемитизм и в то же время евреи - постоянно в друзьях. Жиды погубили Россию, но помогают русским.
Иконопись (о художественном таланте Иговской её акварели свидетельствуют несомненно) как антитеза догматике, средство самоутверждения женщины в Церкви и вообще в жизни.
Истероидность - да, но рисовки и самолюбования ни в малейшей степени. Если по документам - исповедница веры, посажена в 1944 году, а если по совести, то миссионерствовала (под Омском) с голодухи, продавая иконочки, которые сама и писала:
"Обо мне за лето 1944 года прошла слава по всем окружным селам, что я – монахиня и чуть ли не прозорливая. Это последнее мнение было вызвано моими предсказаниями об открытии повсюду церквей, чего я сама ждала и во что пламенно верила. Начальству не понравилась моя «деятельность», и меня несколько раз предупреждали, чтобы я прекратила свои путешествия, но… мне хотелось вкусно и сытно есть, а у бабы Тани этого обилия не было, и я продолжала – правда, осторожно, но посещать другие деревни".
Кстати, та же посмертная слава настигла Иговскую после смерти, но тут уже она совсем не виновата.
Казалось бы - типичный и законченный образец эгоизма в овечьей шкуре. Никто из знакомых и родных не изображён в мемуаре так, чтобы образ был живой. Изображены лишь чувства автора и его фантазии на тему окружающих. Церковный историк с досадой обнаружит отсутствие каких-либо сведений и о митр. Мануиле Лемешевском, и о старце Севастиане Карагандинском. Знакомство близкое, а помнила Иговская лишь себя.
Да, патология и эгоизм, истерика и самообман. Но - точно так же несомненна и доброкачественность веры, не говоря уже об искренности. Это самое интересное в религиозной жизни: плод может быть гнилой, а сердцевина здоровая, а бывает (и "ещё как бывает!") наоборот. Гниль-то не от веры и даже не от религии, она была бы и без них, она откуда-то из детства. Этой книги у неверующих столько же и больше бывает, и вера может служить этой книги, а может эту гниль держать в узде и пот
