Яков Кротов

ЧЕЛОВЕК БЕЗ СВОЙСТВ

МЕСТО

Я мыслю, потому что я занимаю место. Существую я по той же самой причине. Человек не возможен без места - в отличие, наверное, от ангелов, да и от многих вполне физических частиц. Место есть пространство заполненное, подпавшее под власть того, кто занял это место.

Человек появляется, как и многие другие существа, не имея своего места. Он уже имеет тело, но место его - в материнском чреве. Получение места - рождение - оказывается празднуется как начало жизни. Власть над местом, которое человек занимает, оказывается столь абсолютной, что уничтожение плода не рассматривается автоматически как убийство.

Любовь оказывается согласием на соединение мест, которые двое занимают в пространстве, но отнюдь не обязательно любовь соглашается дать ещё и место внутри себя ребёнку.

Человек начинает жить, не занимая места, и продолжает занимать место после смерти. Могилы, гробницы, пирамиды - место отождествляется с жизнью. Даже гробница, в которой нет праха, всё-таки лучше, чем никакой гробницы. Прах не так важен, как место, которое властен занимать умерший человек.

Отношение к умершему проявляется в том, сколько места, именно физического места, уделяется ему и на какой срок живые делятся своей властью над пространством с умершим. Тем не менее, умерший исчез. Проявляется не он, а только отношение к нему. Место могилы находится во власти не мёртвых, а живых. Могила - дом символический, для мёртвого - недостаточно реальный, для живых - слишком реальный, ущемляющий их и напоминающий об их странной временности. Человек не просто занимает место, он переходит вместе с этим местом, он - преходящее существо.

Власть есть не у каждого, властолюбие у всех. Человек открывает власть как возможность расширить занимаемое пространство, присвоить его. Человек постоянно сравнивает размеры места, над которым он властвует, с властью соседской. Борьба за власть есть борьба за право делать пространство своим местом. Обычно в этой борьбе заключают союзы на совместное владение, но эти союзы - лишь средство завоевания или, напротив, выживания, сопротивления. "Страна", "народ", "родная земля", - призраки, создаваемые ради власти как над тем, кто далеко, так и над тем, кто рядом.

Человек всегда желает сам определять, что такое его "родина", какие мысли и поступки должны происходить там, где он провёл границы "отечества". Когда не могут договориться об этом с живыми, обращаются к оружию; если же другой вооружился основательнее, остаётся агрессия во время. Тогда и премудрый пескарь в своей норке бурчит о том, что настоящая Россия не та, о которой вещает правительство, а золотые куполочки Владимира Ясное Солнышко, Китежа или другой бесплодной фантазии.

Потребность и способность создавать знаки есть осуществление власти над пространством. Человек не может сделать пространство частью себя физически. В его распоряжении (кроме тела) лишь та часть пространства, в которую он допускает или не допускает других. Здесь и образуются символы, знаки.

Мне недостаточно знать, что есть свобода, что понимание её развивается постепенно, а борьба за неё требует много времени. Мне недостаточно знать, что была Великая хартия вольностей, Декларация независимости США, Декларация прав человека и гражданина. Мне важно, что у меня дома хранится репродукция Хартии, причём я сам купил эту репродукцию в ларёчке Бодлеанской библиотеки в Оксфорде, где она и хранится. У меня есть и репродукция французской декларации, причём купленная мною самим в Версале. Наконец, у меня есть - даже не репродукция, а превосходное факсимиле - американской Декларации, купленная мною в Бостоне.

Любой сувенир удваивает пространство, более того - в какой-то степени делает побывавшим в этом пространстве и того, кому сувенир дарится после приезда. Возможно и противоположное движение: поместить в пространстве знак своего пребывания в нём, сделав это пространство именно своим местом. Конечно, "здесь был Вася" печальнее для пространства, но в принципе такое граффитти не отличается от арки Траяна, которая соединяет в себе и сувенир (изображая сражения в далёкой земле), и помету о пребывании именно в Риме.

*

Есть две простейших нужды у человека: еда и дом. Дом - пространство, еда - время. Это всего лишь скелет жизни, но ведь скелет! Деспотизм - нацистский, большевистский - умел давить на человека, лишив его всего и превращая еду и крышу в золото. Хочешь есть - работай. Хоть иметь место, хотя бы у параши, а не задыхаться в карцере - слушайся и работай.

Уже и большевизм перестали называть большевизмом, а система та же. Просто бывают такие большие воздушные шары, что трудно понять - это именно воздушный шар. Однако, различия количественные, а не качественные. Миллионер Ходорковский "у параши", в клетке суда, - это напоказ всем: помните, что любой может быть лишён и усадьбы, и квартиры, и комнаты в коммуналке, и даже шконки в камере. Помнят - поэтому в России, когда очередной назначенец строит себе поместье в три Петергофа, он всё равно имеет тот же статус, что сиделец в карцере. Его петергофы условны, как были условны усадьбы Ходорковского, как условны любые квадратные метры и километры обитателей России. Если эти квадраты остаются единственной валютой, самым надёжным вложением денег, то лишь потому, что все прочие ещё ненадёжнее.

Постоянна и угроза голодом. Называется это "продовольственная безопасность страны", а по сути - "продовольственный шантаж всех жителей страны правителями". Продовольственная безопасность номенклатуры в том, что все уверены - голод может быть устроен в любой момент любому количеству людей, от одного до ста сорока миллионов. Никто не поколеблется. Угроза голодом используется чаще, чем угроза внешнего вторжения. Правда, настоящий номенклатурный демагог редко озвучивает её "в лоб", но все понимают намёки и помнят историю. Гайдар, возможно, вызвал такой скепсис у номенклатуры и в конце концов отправлен на покой, что слишком часто говорил об угрозе голода. Демагогия должна быть не столь грубой.

Символами пространства и времени, жилья и еды являются хлеб и вино. "Пряничный домик". Дом есть третье тело человека (второе - одежда). Есть хлеб - есть жильё. Есть момент покоя. Есть вино - прибавляется диахроническое измерение. Время льётся, как вино, как струится кровь, делая тело - живым и действующим.

БЕСКОНЕЧНОСТЬ И ПУСТОТА

Человек пытается вообразить бесконечность, пытается вообразить пустоту, терпит неудачу и ужасается: это что же за бесконечность, что же за пустота такие вообразимые!

Вообразить бесконечность, действительно, нельзя. Причина одна: бесконечность составляет постоянный, ежеминутный опыт человека. Как человек дышит, так же он видит бесконечность. Легче это понять от противоположного – живописи. Всякое изображение рамочно. Реальный опыт бесконечного пространства живопись, фотография, кино помещают в рамку, проводя границу там, где никакой границы нет.

Было бы наивностью полагать, что небо воспринимается человеком как нечто конечное, как рамка, своего рода крашеный голубым потолок. Так, возможно, рисовали небо какие-то древние астрономы, но и те прекрасно понимали, что рисуют схему. Опыт же прямо противоположен: небо бесконечно. Поэтому Отец – Небесный. Если бы человек воспринимал небо как хрустальный свод не в переносном смысле, а в буквальном, он бы тут же сошёл с ума.

Есть у человека и опыт пустоты, тоже столь привычный, что он игнорируется сознанием, как игноируется кровоток, дыхание, наличие вокруг воздуха. Это опыт зла. Вот человек ругается матом – тут и пустота. Вот двое людей ссорятся – полная пустота. Предательство. Ненависть. Ложь. Всё это пустоты. Это страшно. Обычная человеческая реакция – заполнить пустоту зла ненавистью, пустоту лжи обличением, пустоту предательства – разоблачением. Можно, иногда нужно, но это лишь обозначает пустоту, расставляет вокруг неё вешки (в лучшем случае, в худшем же пустота пожирает обличения и растёт за счёт этого, как разгорается огонь от плеснутого в него керосина).

Бесконечность и пустота сосуществуют в самом человеке: творческий дух есть бесконечность в нём, грех есть пустота в нём. «Представлять» их поэтому нельзя и немножечко даже безумно. Ещё безумнее то, что движет человеком, когда он пытается представить себе бесконечную пустоту или пустую бесконечность, то есть, в сущности, доброе зло или вечный ад.

Непредставимо и самое важное - любовь, Бог, истина. Попытка их "представить" - перевести из сферы внутреннего в сферу внешнего, из жизни в размышления о жизни, в подраздел рационального, умопостигаемого - либо оборачивается крахом (как в случае с бесконечностью), либо ведёт к фальсификации (так бывает с Богом, когда Его делают познаваемым предметом-объектом). Бесконечность и пустота не могут и не должны быть представляемы. Бесконечность нужно ценить и наслаждаться ею, как наслаждается человек хорошей погодой, пустоту надо избегать, как избегает человек дождя.

*

См. о понятии "ближний" Лк. 10, 37.

*

Три измерения трёх "занятий"

Пространство выявляет неожиданные стороны человеческих занятий - точнее, того, что называется "занятие" (еда, труд, секс), хотя "занятие" лишь в материальном смысле "занимает" - время, пространство, силы - а по сути всякое стоющее занятие как раз освобождает.

Человек предпочитает работать в уединении, но человек получает удовольствие и от работы совместной с другими. Пространство личное, закрытое и пространство общее, открытое тут не только равноценны: человек может получать особое удовольствие от работы напоказ. Не только "люди публичных профессий" - каждый человек, даже работая в одиночку, сохраняет или должен сохранять ощущение, что он работает перед всеми, напоказ, словно выступает в соревновании или, более того, словно он уже победил и даёт показательное выступление. Во всяком случае, хороши результаты такого, лихого труда.

Чуть иначе с едой: бывали времена, когда ели напоказ, утверждая своё богатство, свою власть. Современный врач умер бы от одного взгляда на содержимое такого пира. Однако, и еда в полном одиночестве - в отличие от труда - не вызывает восторга, в ней есть что-то столь же неправильное, как в сексуальном акте без "партнёра". А вот образ монаха, в одиночестве сочиняющего летопись, или ювелира, или художника кажется иногда даже идеалом.

Рестораны - нормальное и престижное заведение на Западе, отмечал один гурман; восточный человек полагает, что нормально есть дома, а идти в "уличное заведение" - признак обездоленности, ущербности. При этом "дом" отождествляется с семьей. Если дома нет семьи, то еда превращается в такое же извращение, как и обед в роскошном ресторане среди посторонних.

Исторически это действительно так: рестораны были изобретены поварами аристократов после того, как аристократы сами превратились в блюдо для революционной кухни. То, что раньше оплачивал один, хозяин, стали оплачивать сотни - посетители. Но именно поэтому посетители ресторана и есть его настоящие хозяева. Революция не может утвердить равенства, а ресторан - утверждает.

Публичная еда - не пир победителей, конечно, а именно развлечение в ресторане - есть обнаружение настоящего публичного пространства свободы. Прежде всего, это освобождение женщины - потому что патриархальные застолья, которые кажутся со стороны триумфом гармонии, стоят на жёстком разделении удовольствия мужиков от труда женщин.

В ресторане безразлично и кто готовит, и кто ест, они одинаково свободны друг от друга и могут в любой момент поменяться местами без ущерба для своего достоинства. Может быть, поэтому с такой настойчивостью современные христианки говорят о своём праве быть священниками: не потому, что речь идёт о праве на духовное руководство (это у них и так потихоньку появляется), а потому что речь идёт о еде. Пекут просфоры женщины, а раздают частицы этих просфор, уже после освящения - исключительно мужчины. Точное воспроизведение патриархального застолья: готовят где-то невидимые миру матери и сестры, а раздаёт куски мяса и хлеба со своего блюда мужчина, глава стола.

Публичное пространство еды доставляет наибольшее удовольствие, когда публики нет. Традиционная для кинофильмов сцена полного счастья влюблённых: снятый только для себя ресторан, пустая зала, оркестр играет, солист поёт, официанты бегают лишь для них.

Разумеется, "обслуга" не в счёт - влюблённые наслаждаются уединением, но уединение это публично. Публичные поцелуи возмущали и возмущают тех из окружающих, кто чувствует, что целующиеся приватизируют публичное пространство, лишая окружающих статуса не только полноценных, активных людей, он хотя бы даже и статуса свидетелей.

Возмущаться не стоит: окружающие в этой ситуации очень даже нужны, они вовсе не унижены. Просто нужно со смирением принять тот факт, что люди сотворены для публичности и уединённости одновременно. Это и есть соборность.

Правда, третье важнейшее состояние человека - секс - отличается в восприятии пространства и от труда, и от еды.("Третье" состояние - не означает "худшее" или "последнее", как третье сословие не хуже, мягко говоря, первых двух. Просто жить без секса - можно, а без труда и еды - нет. Что же до того, важнее ли еда или труд, то очевидно, что труд проклятый важнее, ибо без него не вытащишь на обед и рыбку из тенет. Да и проверка по времени многое подсказывает: трудиться человек может хоть целый день напролёт, есть - от силы несколько часов, а уж "третье"... Предсмертная агония, в конце концов, есть труд, последний и, возможно, важнейший труд человека, который не подменить другими, казалось бы, вполне важными занятиями.

Со временем сексуальная жизнь находится в квантовых отношениях. Она есть частица: всякий сексуальный акт самодостаточен, изолирован от других. Оглядываться на других или хотя бы на свой прошлый опыт или идеал - ущербно. Тут каждый раз - первый и единственный во вселенной. Однако, при всей единичности сошествия друг ко другу, жемчужины эти не стоит метать перед свиньями или нанизывать на разные нитки. Вполне правильна - в каком-то, разумеется, не сексологическом, а человеческом смысле - только моногамия.

Полный аналог здесь - единобожие. Верен не тот, кто всю жизнь молится одному и тому же божеству или одному и тому же набору божеств, а тот, кто молится одному и тому же Единственному, Единому и Истинному Богу. Верность гарему - не верность, идёт ли речь о гареме в пространстве или во времени.

Эксгибиционизм и вуайеризм признаются извращения даже в культуре, где сексуальная революция совершилась. Между прочим, не стоит думать, что пасторальное и патриархальное были безгрешными в этом отношении. Вот уж когда сексуальное было порабощено социальному, свобода - власти, любовь - самоутверждению. Поэтому пастухам и пастушкам оставалось только мечтать об идеале. Только кажется, что в деревне возможно уединение; в любой коммуналке уединения (не говоря уже о свободе выбора) куда больше, чем в курной избе.

Тем не менее, и там, где спят все вповалку (а еще триста лет назад вместе спали слуги и господа даже во дворцах), любовь создаёт интимность. Пространство перестаёт быть закрытым или открытым, точнее - становится одновременно и закрытым, и открытым.

Отклонения от этого (а норма здесь - воображаемый идеал, точно в центр никто не попадает) могут многое сказать о психологических проблемах. Каковы эротические фантазии человека? Видит ли он себя в темнице, в комнате, на пляже среди толпы или - вполне традиционная, между прочим, для религиозного общества фантазия - в храме во время какой-нибудь чёрной мессы или служения какой-то богине разврата?

Это ведь всё - отражение каких-то отношений человека с властью и свободой. Что вдохновляет его, что укрепляет и подбадривает: желание господствовать над другими или желание перевалить на другого ответственность?

В раю "не женятся и не выходят замуж", сказал однажды Иисус в отчаянии от того скотского уровня, на который богословы Его времени опустили брак. Впрочем, богословы лишь оформляли в слова повседневную практику, которая сводилась к животному эгоизму в человеческой упаковке, когда секс превращался в средство передать своё имя в следующее поколение. Пусть хоть семеро братьев переспят с несчастной еврейкой, лишь гордое имя Каценельсонбогена осталось в веках! К вам, Ивановым, это, между прочим, тоже относится!!!

Ради утверждения своего "я" жениться или выходить замуж - дурость и грех, потому "я" утверждается для посторонних, над посторонними, через посторонних. А любовь уничтожает посторонних - только, в противоположность войне или убийству, любовь уничтожает посторонних, уничтожая само понятие "стороны", а не убивая тело. В закрытой ли комнате, на берегу ли озера или моря любви нормально быть без посторонних не потому, что норма в том, что каждый человек двусторонен, всякого Бог сотворил "мужчину и женщину".

Единственный, кто может глядеть на новобрачную пару - это другая новобрачная пара, но, естественно, ей меньше всего досуг глядеть куда-то на сторону. Человек не видит в другом то, что привык видеть в себе, он вычитывает из мира естественное и следит за отклонениями. Нормальность секса именно в том, что замечать его - ненормально. Групповой секс, пусть даже без обмена "партнёрами", есть ненормальность, пародирующая норму, оглядывающаяся в момент, когда оглядываться означает ломать шею себе и другому.

Можно ведь судить труд, еду и секс по их результатам - и вновь труд выходит вперёд. Потому что у труда есть результат. Результатом еды можно признать либо саму жизнь, но что же это за результат, который равен исходной позиции, либо "отходы жизнедеятельности" - но как можно считать отходы - результатом? Результатом секса является человек - но тут результат настолько превосходит исходные позиции, что понятно: нельзя назвать человека результатом секса, да и "плод любви" - тоже сарказм.

В конце концов, пространство является не столько закрытым или открытым, сколько свободным или несвободным. Ради свободы человек закрывается в своей комнатке. Нет свободы (любви, во всяком случае) на берегу озера, если там груды посторонних или если туда хотя бы только может заглянуть один-единственный посторонний. Нужно целый остров покупать, да и то - нет острова без какого-нибудь правительства, чиновника, инспектора.

Любое пространство может стать непригодным для любви, если оно попадает под чужую власть. Что может более закрытым и интимным, чем тюремный карцер? Так ведь и домашний арест превращает дом в карцер.

Конечно, любовь освобождает пространство и время, иначе бы род человеческий быстро пресекся: слишком соблазнительно было бы для всевозможных диктаторов контролировать других, контролируя пространство и время любви. Тайна свободы ускользает от извращённого сознания, которое получает удовольствие именно от соединения любви с той или иной формой зависимости, власти, диктата. Но от этого соединения любовь испаряется, и очень быстро, хотя не всегда осязаемо.

Любовь двоих, однако, даёт свободу лишь этим двоим и лишь на очень ограниченном участке жизни. Рабство, грех, неволя и извращённая воля остаются и теснят даже любящих людей - и любящих больше, чем равнодушных, плоских, уже сжатых до двумерности. Вера - и то не всякая и не всегда - помогает вернуть пространству и времени их изначальный смысл, но именно верующий человек знает, что это делается не человеческими силами, а потому человек не в силах выдумать веру, выдуть её из своей пустоты, как это кажется материалисту. Но если обрести веру и хранить её - дело благодати, то уж хранить верность в каждом человеческом занятии - человеку дано, и только человеку и дано.

*

Люди по-разному воспринимают один и тот же сюжет, если он разворачивается на Земле или на другой планете. Хотя, казалось бы, подземелье - всюду подземелье, драка - всюду драка. Если это драка оленей. Если это подземелье крыс. Но если это подземелье и драка людей, то очень многое меняется, потому что человек остро переживает положение своего тела в пространстве. Человек резко меняется в зависимости от того, находится он в замкнутом пространстве или в чистом поле.

Особенно волнует человека пребывание в лифте, самолёте, поезде, - замкнутом пространстве, которое приобрело такое существенное свойство открытого пространства как подвижность, неустойчивость. Человек очень старается достичь стабильности и строит дом, а потом, сидя в уютном и прочном доме, увлечённо читает о том, как дом Гулливера вместе с обитателем уносит в пространство орёл.

Совсем уже редкостным переживанием - потому что исключительно вымышленным - является пространство чужой планеты или космического корабля. Оно вообще находится вне привычной системы координат. Закрытость космического корабля не делает его безопасным. Пространство другой планеты, хотя бы это было сплошное поле, всё равно закрыто, конечно.

Критерием, определяющим "открытость" и "закрытость" является при этом собственное тело человека. "Открытое пространство" материально ничуть не более "открыто", чем комната. Называя пространство открытым, человек переносит на пространство ощущение тела - на открытом пространство оно словно обнажено, оно лишено одного из своих покровов. Нижнеё белье, рубашка, джинсы, верхнее платье, комната, скафандр, купе, - всё одежда. Голый человек в комнате не вполне гол. Полная нагота есть нагота на "природе", - в месте, где человек полагает, что его взгляд, в какую сторону ни погляди, не встретит другого человека, и что его самого никто ни из какого укрытия не увидит. В этом парадокс нудизма, пытающегося добиться наготы, но получающего только наготу физическую, но не культурную. Частный случай парадокса любого коллективизма, когда сообща пытаются добиться того, что в принципе достижимо лишь в одиночку.

Представляя себя на другой планете, человек оказывается в ситуации наготы абсолютной, неслыханной, даже если он одет в бронированный скафандр и находится среди миллиардной толпы. Ведь акцент воображение делает на том, что это "вне Земли", то есть вне поля зрения человечества как целого. Рядом есть другие люди, но это лишь подчёркивает абсолютность невидимости, как лоскуток полупрозрачной ткани лишь подчёркивает наготу обнажённого тела. "На другой планете" означает "вне рамок морали", "вне истории".

Конечно, человек может добиться того же выхода за пределы видимости и другими путями. Но воображение, основанное на телесном, есть путь самый прямой, сильный и самый распространённый.

*

Страшно не пространство, страшен ближний. Человек боится не площади, а народа на площади, боится не запертой комнаты, а изолированности от других. Кошмарно представить себя выставленным на всеобщее обозрение, но ещё кошмарнее представить, что нет в мире никого, кто мог бы тебя видеть. Адам и Ева в абсолютном одиночестве - это ад. Не в уединении, а именно в одиночестве, когда нигде никого более нет.

"Шинель" с годами вызывает все большее отвращение состраданием к тому, кому сострадать трудно - к "маленькому человеку", который как дорвался до власти в 1917-м, так никак не оторвётся. Фома Опискин и Нечаев, Дзержинский и Солженицын, Ленин и Путин, - всё люди, малость которых стала их пьедесталом, которые ненавидят всё крупное, всё свободное, всё видят глазами департаментского крысёнка, дерутся друг с другом за право порулить. Бывают воздушные шары в форме банки из-под газировки - вот эти "титаны" и есть ничтожества, раздувшиеся до огромных размеров, при этом их морщиночки, ухваточки, мелкие недостатки раздулись тоже и видны любому, кто не пал на колени перед этими воздушными пузырями, уткнувшись носом в землю. Но не павших мало... Впрочем, большинство уткнулись в землю как бы понарошки - все вокруг уткнулись, вот и я. И каждый себя успокаивает: мол, я-то, в отличие от других, злодею плечико целую формально, а не от души... Да только кукишем в кармане никого не накормишь.

Время не нужно преодолевать, можно лишь давать времени не преодолеть себя. Пространство преодолевать можно и нужно.

Пространство можно преодолевать самому (тогда это - путешествие). Но человек вынужден доверяться и другим - тогда преодоление пространство превращается в приключение, а тот, кто перевозит тебя - почти в божественную фигуру.

Таксист спросил мэра Чикаго, какие преступления чаще всего совершают таксисты. А мэр ответил, что таксисты - работяги, преступления же совершают те, кто хочет не работать, поэтому таксисты "вообще не совершают преступлений". (Лобас В. Жизнь иммигранта как монтаж аттракционов // Иностранец. - №4. - 2005 г. - С. 64).

Мифической фигурой, подобной Харону или святому Христофору таксиста делает дорога. Преодоление пространства есть нравственный акт. Безнравственность стопорит, превращает жизнь в беличье колесо. Если ты не подобен Христу, тебе вместо Христофора будет светофор, и красный-прекрасный. По известному (к сожалению, неприличному) анекдоту, в котором таксист выступает в роли "вопрошающего", "испытующего". Правда, анекдот этот сложен во времена, когда мало было "поймать такси", надо было убедить таксиста везти тебя по назначению.

Анекдот.

Впрочем, и вскочить на телегу - не избавление от испытания, и лучшее стихотворение Пушкина, не затёртое школой, потому что в нём содержится ещё более грубое матерное ругательство, рисует жизнь дорогой, по которой едет телега - сперва ездок торопит возчика, потом сдерживает, а ведь скорость-то одна.

* * *

Человек свободен от внешней среды, потому что внешняя среда несвободна от человека. Конечно, африканец, выросший среди круглых хижин, иначе думает, чем москвич, выросший среди параллелепипедов – если вообще можно думать, обитая в чем-то, что обозначается таким несусветным словом, потому что и здание несусветное. Но кто заставляет жить в коробке, которой не придано никаких черт дома? Ведь не всегда же мы жили в таких домах, постепенно докатились, следуя принципу «не до жиру, быть бы живу». Это ошибка, к счастью, не смертельная. В Лондоне, например, почти нет перекрестков, сплошные, как говорят англичане «закругления»: улицы и проулки плавно закругляются в самых причудливых сочетаниях. Можно из этого вывести умение англичан договариваться, находить компромисс, избегать лобовых столкновений. Только улицы в Лондоне были загогулистыми и во времена восстаний, революций, смертоубийств. А в Париже сплошные перекрестки, но все же никого не распинают так, как в России. Вообще удивительная деликатность русского языка: назвать очевидный крест перекрестком.

* * *

Редкий человек одинаково хорошо ориентируется и в пространстве, и во времени (а может, и никто). Обычно считается, что женщины лучше чувствуют время, мужчины - пространство. Но вот любопытно: человеческое лицо лучше запоминает тот, кому ближе время. Не случайно и фотографы недолюбливают слишком "живописные" лица - с крупными, четкими чертами. В них пространство берёт верх над личным, над человеческим. Лицо Иисуса изображают всегда нейтрально - словно фоторобот. Неприязнь к изображению лица есть неприязнь к проекции времени в пространство. Фотография лица так же не передаёт лица, как отпечаток ступни - человека. Лицо мёртвого человека - уже не лицо, а лик, отпечаток невидимого нам вечного измерения умершего.

Феликс Шмидель: "Пространство - это условие для сравнения объектов между собой, а время - условие для сравнения объекта с самим собой" (Шмидель Феликс. Метафизика смысла. М.: Carte Blanche, 1999. 160 с. 1000 э. С. 93). С. 79: "Человек обладает телом, и это тело занимает место в пространстве, поэтому то место, которое занято им, занято императивно для всех людей".

При всей спорности утверждения (Шмидель - психотерапевт, что отчасти объясняет его подход), любопытно, что пространство и время тут воспринимаются как возможность, как помощь в определенном деле, а не так, как обычно воспринимают эти явления теологи - как помеху, как невозможность и ограничение человеческой свободы. Первично все-таки пространство личного тела, которое ни с чем и ни с кем не сравнивается, а просто переживается (в лихорадке - как бесконечный космос, см. эссе Донна). Человек не точка и не линия, а огромное поле. Он призван не "сравнивать", а любить, пребывать, покоиться в мощной вечности любви. Шмидель подходит как клиницист, априори видящий патологию: занимать пространство кажется ему ограничением другого, принуждением. Так - у больного ресентиментом, который кажется, что чужой кусок вынут из его рта (и что если вырвать кусок и сунуть себе в рот, то станешь важнее). Но пространство бесконечно, и его не "занимают", урывая у ближнего, обездоливая ближнего, а "наполняют", увеличивая мир.