СУДЬЯ ИЛИ СЕРДЦЕ
РАССУДИТЕЛЬНОСТЬ
Суждение отличается от осуждения как роза от кактуса. Судящий видит недостатки, но видит и достоинства. Судящий, если и заговорит о недостатках, то сперва скажет о достоинствах, и будет говорить о достоинствах много, а о недостатках – мимоходом. Так у розы главное – цветок, большой, крупный, приятно пахнущий, а уже потом – шипы. Осуждающий не говорит о достоинствах. Он тычет в лицо шипами, больше у него ничего нет или, как у кактуса, случается раз в десять лет. Тычет обычно дальнему – у склонных к осуждению редко бывают ближние, никому не хочется ходить с лицом в колючках.
Суждение возможно в мире, где все люди равны. Таких миров всего два. Один – мир упрощённый, уплощённый, где все человеческие страсти уничтожены, хотя бы теоретически – мир науки, условного, временного обесчеловечивания. Мир как лист бумаги, на котором учёный выводит расчёты. Либо это мир с четвёртым измерением, где все человеческие страсти преображены и возвышены, причём не теоретически, а практически – мир любви жаркой, пылкой. Любовь, если видит недостаток другого, молчит. Ей нечем и некогда говорить – она целует. Если же она и судит (а любовь очень даже судит), это часть любовной игры в единое существо: «Ой, какой у нас сегодня сизый нос!»
Большинство же суждений производятся и не в мире научного мышления, и не в мире любви, а потому они сразу становятся осуждениями.
Особенно кошмарны моральные суждения, произносимые профессиональным духовенством, этим тяжёлым наследием государственного христианства, освобождёнными христианскими работниками. Освобожденными от профессии, от опыта, даже от возраста, - в современном мире это, хочется надеяться, последние люди, которые опираются не на заработанный авторитет, а на авторитет поста. Конечно, всё это замаскировано словом "благодать Духа" - как будто Дух упраздняет человечность. Мало ничего не добиться в жизни, чтобы сметь вещать от имени Божия. Так ведь смеют раздавать суждения, которые все - осуждения уже потому, что не подкреплены ничем, кроме Бога. Ноль, умноженный на Бесконечность, не просто остаётся нулём, он становится бесконечно высокомерным нулём.
Между тем, не обязательно горячо любить, чтобы не обидеть. Можно воспользоваться неравенством людей между собой, чтобы превратить осуждение в суждение.
Человек с радостью примет критическое замечание от гения – и правильно сделает. «Пушкин назвал моё стихотворение слабым!» Это будет осуждение – но осуждение это будет как шип у розы, а главное цветок, «Пушкин нашёл время прочесть моё стихотворение и счёл, что оно достойно замечания, значит, я не безнадёжен!»
Человек с радостью примет критическое замечание от того, кто старше, богаче, выше в какой-то иерархии – если, конечно, для него эта иерархия важна (возраст и деньги важны для всех). Только разница в иерархическом положении должна быть существенная – в разы, с перескоком через десяток ступеней. Замечания от непосредственного начальства могут лишь раздражать, а если президент страны, вроде бы тобой же избранный и в этом смысле твой слуга, позвонит и выскажет сколь угодно дурацкое осуждение, будет приятно.
Ясно, что такого рода суждений много быть не может, поэтому их и ценят. Чем выше человек поднимается по иерархии – церковной, интеллектуальной, политической – тем дороже его время, тем менее он склонен тратить его на пусть дельные, но замечания в адрес тех, кто внизу. Но всё-таки и Юпитер мечет молнии, хотя редко. Вообще не осуждать никого – признак тревожный, как в анекдоте про монаха, который никого не осуждал, потому что считал всех неисправимыми тупицами. Святые не потому почитались святыми, что никого не осуждали, а потому, что осудив – каялись или, что ещё лучше (но не всегда технически реально) просили прощения.
Кроме науки, любви и смирения есть ещё деньги. Любовь купить нельзя, а бесстрастие – запросто. Достаточно нанять человека, который будет тебя осуждать – и осуждение будет восприниматься как суждение. Так происходит, когда нанимают учителя, тренера, профессора. Собственно, вся культура строится на этом: человек платит деньги, чтобы ему дали по мозгам, испинали каблуками, потрясли до основанья, а затем выкинули в мусорную корзину. Кайф!
Собственно, тут можно и без денег обойтись – деньги лишь символ. Когда человек радуется замечанию от гения или президента, тут ровно тот же феномен – он ведь сам согласился считать вполне равного себе человека гением или президентом. «Объективного» тут не больше, чем в уверенности, что бумажка с надписью «сто рублей» нечто значит.
Трагикомично большинство суждений, которые произносят люди, ибо они произносятся свысока в адрес посторонних, а то и врагов. Человека один раз наняли учителем, второй, - и вот он уже поучает тех, кто его вовсе не нанимал и ни за что бы не нанял. Бывает ещё смешнее: ученик ушёл от учителя разочарованный, а учитель бежит и всё ещё делает замечания, подтверждая тем самым, что ученик правильно ушёл. А как часто поучение сопровождается угрозой отлучения, тогда как отлучать-то не от чего.
«Я Вас уважать не буду!» - восклицает человек, никогда и ничем не проявивший своего уважения и состоящий в таком обществе, от которого уважения и не хочется. Неинтересны физику претензии к его диссертации, исходящие от историка. Это случай фантастический, но сколько же реальных случаев, когда человек, втянувшийся в какое-то вонючее и позорное предприятие, грозит окружающим своим и своего предприятия неуважением.
* * *
Гениален тот, кто умеет быть глуповатым. В российской культуре тестом является изучение "Горе от ума" в школе: подумает или нет ученик, что Чацкий глуповат, потому что говорит другим правду в глаза. Не нужно большого ума, чтобы назвать солдафона солдафоном и нажить себе врага. Означает ли это, что вежливость умнее, а приспособленчество гениально? Буквальный смысл слова "вежливость" означает именно обладание "ведением", мудрость. Вежливость, однако, есть именно отказ использовать знание человеческой природы для серьёзных или хотя бы игровых манипуляций окружающими. Манипулировать людьми кому ума недоставало!
"Жизненный опыт", "значение человеческой природы" - самое пошлое и вздорное знание из всех возможных. Вроде знания азбуки. Ну, узнает человек в какой-то момент "всё о жизни". Узнаёт, что провоцировать определённые реакции очень просто. Ну и что? Дёргать за ниточки? Или, что ещё хуже, сообщать ближним о своём "знании"? Так ведь ближние им тоже обладают в точно такой же мере - если, конечно, они в той же возрастной категории.
Ум Чацкого в том, что он - в отличие от Молчалина - не использует своё знание людей. Значит, он знает не только "человеческую природу", но и человеческую свободу. Во-первых, собственную - каждый человек "по природе" манипулятор, а "по человечеству" - напротив. Во-вторых, чужую. Предсказать поведение ближнего нетрудно, гениален же тот, кто сознаёт, как высока вероятность ошибки. Чацкий юродствует, и это юродство гения: он знает, что шансов пробудить совесть нет, но знает и то, что попытаться следует, ибо "нет" у человека совсем не то, что "нет" у гвоздя. Даже если другой поступит "просчитываемо", тот, кто попытался, кто понадеялся на чудо человечности - проиграв в чужой душе, выиграл в своей. Проиграв в умности, выиграл в гениальности - той гениальности, что кажется глупостью и вздором тем, кто достаточно умён, чтобы считать, но недостаточно умён, чтобы видеть ограничения ума.
ПРИНЦИПИАЛЬНОСТЬ
Для появления истинных писательских гениев нужны графоманы. Чтобы появились
настоящие демократы, нужно потерпеть псевдо-демократов. Верно, культура
состоит как из истинных ценностей, так и из промежуточных явлений.
Но "промежуточное" не означает "ложное". Ложь
ведёт лишь к ещё большей лжи. Культура заключается в постоянном
разделении подделок и недоделок от истинных ценностей. Да, без тени
не бывает живого человека, но нельзя же призывать: "Больше
теней!" - от этого жизнь человечнее не станет. Поощряя графоманов,
можно лишь помешать опубликоваться настоящему писателю - что сплошь
и рядом происходит в массовой культуре.
Это не означает, что "чем хуже, тем лучше". Речь о другом:
"Чем честнее, тем ближе к истине". "Хуже" тут
может лишь в сиюминутном, материальном плане, но ведь не днём единым
жив человек.
*
Суд не имеет права судить намерения не потому, что намерения неважны, а потому что они слишком важны. Суд недостаточно умён и человечен. Человек же может и должен оценивать не только дела другого, но и веру, идеи, принципы. Это же человек, а не ангел и не крокодил, у человека идеи (Аристотель бы сказал «логосы») ведут за собой всё прочее.
В действенность принципов с трудом верят в России, где господствует циническая убеждённость, что человек есть просто ходячий инстинкт самосохранения, готовый предать и продать всё. Но сам этот цинизм лучше всего опровергает цинизм, ибо российский цинизм как раз и есть идея, формирующая и определяющая бытие российского человека.
СБАЛАНСИРОВАНННОСТЬ
Испанцы, безусловно, незаурядный народ. Немцы молчат, французы прищуриваются, англичане пожимают плечами, поляки аплодируют, русские лебезят, - и только испанцы, кажется, достаточно церковны, чтобы обращать внимание на Ватикан, и недостаточно фарисеи, чтобы ради Ватикана предавать правду молчанием. 147 католических организаций Испании выразили протест против того, что Ватикан 28.10.2007 беатифицировал 498 людей, погибших во время гражданской войны за принадлежность к Церкви (причём Бенедикт XVI, демонстративно спустивший "на низовку" беатификации - мол, "не царское это дело", эту провёл лично). Беатификация нарушает как раз главный ватиканский принцип: сбалансированность, взвешенность, мудрость. Протестующие подчёркивают, что сперва следовало бы Церкви попросить прощения за прямую поддержку диктатуры Франко, напомнить о жертвах франкистов. Потом уже - беатифицировать.
"Сбалансированность", "взвешенность" - это слова из новояза. Так называют то, что некогда называли "смирением" (в значении именно новоязочном) и что сводится к исповеданию простого символа веры: "босс всегда прав". Сбалансированности требуют от других, от слабых, от зависимых. Когда же речь идёт о сильных, спокойно оправдывают дискриминацию и несбалансированность необходимостью "свидетельства об истине".
ЛЬСТИВОСТЬ
Лесть - извращённый вид извращения, ложная ложь. Лесть есть попытка манипуляции другим, и приятно видеть, что Бог не льстит человеку никогда. Лесть предлагает: я восхваляю тебя, а ты принимаешь меня, каков я есть. Лживость такой манипуляции не в том, что преувеличиваются достоинства человека. Все люди святые, кроме заведомых подлецов! Лживость в том, что добродетель провозглашается конечной точкой маршрута, тогда как она - точка отправная. Стремиться к святости нужно, как стремятся к старту. Льстец всегда стремится ужать расстояние между двумя точками до нуля: не нужно уже никуда двигаться, всё достигнуто.
Афинянин Антисфен сказал, что льстецы хуже стервятников, потому что пожирают живых, а не мёртвых. Древний афинянин. Очень древний - за четыре века до Христа. За прошедшие две тысячи лет льстивость сильно усовершенствовалась - появилась ещё льстивость стервятников, пожирающая мёртвых, только умерших восхваляющая. Впрочем, предпочитают такие льстецы недавно умерших, знакомством с которыми можно хвастаться и именем которых можно получать небольшие, но приятные бонусы. Это кладбищенский снобизм.
ГОРЯЧНОСТЬ
Горячность в одном обычно восполняет холодность в другом. Религиозный фанатизм тем горячее ревнует о соблюдении обрядов, чем холоднее к ближнему и его нуждам и страданиям. (Поэтому фанатизм легко соединяет в себе горячность и холодность, пафос и бессердечие). Бывает горячность и в политике: например, в России с 1990-х годов политика свелась до участия в выборах (причем всегда нечестных), и примечательно: к обязательному участию в этих выборах призывали тем горячее, чем дальше были от реальных демократических позиций. В 2000-е годы это приобрело уже вовсе трагикомический оттенок: люди, которые руководили страной в предыдущее десятилетие и никак не сопротивлялись ни ликвидации свободы печати, ни милитаризации и гебизации страны, которые лишь имитировали демократические реформы, которые и свои псевдо-оппозиционные партии создавали как имитации, не выходя на реальный контакт с будущими избирателями, горячо призывали идти на выборы. Многие реальные оппозиционеры ("диссиденты") тоже призывали идти голосовать, но делали это вполне спокойно, ведь они знали, что демократия на выборах рождается, но вынашивается в течение многих лет между выборами в кропотливой повседневной политической деятельности. Идти на выборы особенно истерически призывали люди, которые не ходили ни на пикеты, ни на митинги, презрительно именуя организаторов и посетителей таких политических актов "демшизой". Особенно много истерики в защиту хождения на выборы было в российском интернете: под благодетельным покровом анонимности люди, боящиеся идти на реальный конфликт, компенсировали свою трусость.
КРЮЧКОТВОРСТВО
Бывают люди, любящие правила. Кто они - свихнувшиеся судьи или творческие натуры не на своём месте? Пожалуй, всё-таки второе. Судья, если и сойдёт с ума, то не на законе, а на чём-то, что отношения к его призванию не имеет: начнет писать поэмы (безумные), ринется в политику. Правила обожествит не тот, кто призван следить за их соблюдением (этот - знает цену правилам, их пределы), а тот, кто призван просто жить по правилам, не обращая на них внимания. В этом неправда многих (не всех!) диссидентов советских времён: они убегали от своего настоящего призвания в крючкотворство. Но те, кто обличали диссидентов, могут не радоваться. Напротив: именно те, кто обличал диссидентов, виноваты намного более их, ибо, коли они обличали - значит, именно они-то и должны были "оставить имение свое", бросить свои занятия физикой, предоставив их Сахарову, а сами должны были ринуться в правозащиту. Были ещё и третьи случаи - как Гинзбург: не обличали физиков, ставших правозащитниками, но и не бросали физику. Это - нормально. Но сколько же же в России было и остаётся людей, которые занимаются политикой вопреки своей природе и призванию. Жириновский, возможно, изумительный церковный проповедник. Путин, скорее всего, неплохой системный администратор. Они причиняют много зла, ибо заняли чужое место и стали идолопоклонниками. Ибо идола творит тот, кто творит не своё, кто присвает себе чужое. А ведь в России нормальные физики, журналисты, историки - ничтожное меньшинство, а большинство - талантливые физики, журналисты, историки поклонившиеся идолу государственности и превратившиеся в часть чудовища озорного и лаяй.
МСТИТЕЛЬНОСТЬ
Вновь назначенный в 2005 г. губернатор Саратовской области Титов по телевизору о тех, кто соперничал с ним за благосклонность кесаря: обещает им не мстить, поскольку православный.
Как антисемитизм начинается с заверений в отсутствии к евреям недобрых чувств, так мстительность начинается с заверений в готовности простить.
Мстительность не понимает, что в абсолютном большинстве жизненных ситуаций прощать ближнего не за что. Любое общение, любой контакт между людьми мстительность рассматривает как соревнование, а любое соревнование - как агрессию против себя.
*
Зло бдительно следит, чтобы не смели мстить за погибших - зло хочет, чтобы месть оставалась его, зла, монополией. Только "мы" имеем право убивать, чтобы остаться в живых, а если "они" посмеют это сделать - значит, они плохие люди. И только одного не может зло: длиться. Даже в истории - зла много, но оно прерывисто, каждый день оно вынуждено изо всех сил утверждать себя, проливать кровь и плеваться ядом. Но все бесполезно: даже те, кто служит злу, помнят не зло, не месть, а помнят тех, за кем, как за Предтечей или Менем, - Христос, ожидающий не насилия, а покаяния.
*
Двое чекистов в 2003 году взорвали автомобиль с чеченцами в Катаре - как прозрачно
намекнули их начальники, отомстили "чеченскому террористу". Несчастный,
потерявший семью в авиакатастрофе, убил тогда же авиадиспетчера в Швейцарии -
тоже ведь месть. В Швейцарии нет вообще смертной казни, в Катаре есть, да не про
чекистскую честь. Власть слегка осатанела: иностранные суды отказываются судить
по ее указаниям. И власть начинает самосуд. Власть ведет себя точь в точь, как
её подданные. Особенную пряность этому поведению придает православный флер, неустанные
призывы не судить, не осуждать... В устах чекиста - или христианина с чекистской
психологией - даже фраза "Не судите, да не судимы будете" - радикально
меняет смысл, как и "Души прекрасные порывы". "Дал Бог день, даст
Бог и пищу" звучит по-разному в устах вегетерианца и людоеда.
Российские таможенники задержали двоих катарских спортсменов, ехавших транзитом
в Сербию. Сперва их обвинили в неправильном заполнении анкет, а затем в причастности
к международному терроризму. Катарские газеты считают, что российские власти взяли
спортсменов в заложники и будут обменивать их на двоих чекистов, задержанных ранее
в Катаре по подозрению в убийстве.
Два ряда событий пунктирчиком идут бок о бок: внешний мир с изумлением смотрит,
как граждане России взрывают своих врагов за тридевять земель, а теперь вот еще
власти стали брать заложников. Причем в последнее время низы еще соблюдают какие-то
правила риторики, называют заложников – пособниками террористов, а вот низы говорят
и поступают прямо: поехали в Швейцарию, зарежем нехорошего человека, которого
никак швейцарцы не расстреляют! Взорвали Яндарбиева – хорошо, жаль, что не можем
прямо сказать, что это мы взорвали. Взяли заложников – очень хорошо, надо побольше
заложников набрать, почему им можно, а нам нельзя?
А рядом с этими происшествиями нога в ногу шагают другие: рухнул аквапарк,
рухнула крыша в военной академии, рухнула крыша у автостоянки… Крыша поехала –
в самом буквальном смысле. И одно связано с другим не только мистически, но и
вполне материально. Кто по жизни идет в бронежилете, в маске и с готовностью лгать,
красть и убивать во имя справедливости, тот всегда выберет архитекторов, назначит
чиновников и наймет строителей именно таких, что не только крыша, но и пол провалится.
Круговорот бесстыдства в природе: низы производят из себя такие верхи, которые
поощряют такие низы, что большей низости и не бывает.
ЖЕСТОКОСЕРДИЕ
Жестокосердие есть жестокость, которая и сама по себе не самое приятное человеческое свойство, а уж когда она проникает в сердце - это слово вросший ноготь. Только от вросшего ногтя больно обладателю ногтя, а от жестокости, которая заморозила сердце, больно окружающим.Даже в самых древних перечнях грехов жестокость - зверство, брутальность
- даже не упоминается, в отличие от многих диких (но все же специфически
человеческих) половых извращений. Жестокость не редка, но редок человек,
который не сознает, что он жесток, который не понимает, что он неправ,
когда он жесток. Жестокость сама обличает себя, тут даже не совесть срабатывает,
а какое-то биологическое отвращение, наподобие отвращения к человеку, который
рыгает, ковыряет в носу - только отвращение к жестокости пропорционально
больше. Иное дело жесткость. Пропала одна гласная - а с нею пропало все
то, что делало жестокость совершенно неприемлемой, и появилось просто некоторое
психологические качество, кажущееся совершенно нейтральным. Оно даже вошло
в дипломатический обиход, обозначая свойство не слишком дипломатическое,
но все же окультуренное. "Занять на переговорах жесткую позицию"
вовсе не означает бить партнеров молотком по голове, но просто обозначить
пределы возможным компромиссам, не рычать по звериному, а быть просто решительным
человеком. Жесткость именно постепенно прокрадывается в человека под видом
вполне пристойного человеку, именно не животного, а естественно-человеческого
свойства. Рождается человек с нежной кожей, но от солнца и ветра, да просто
от старости она становится все более шершавой, жесткой, прочной. Жесткая
кожа словно берет на себя защиту своего обладателя от всяких не очень крупных,
но постоянных раздражителей. Так и характер: никто не рождается с жестким
характером, просто реакции становятся притупленными, автоматически человек
приспосабливается не слишком радоваться и не слишком горевать, чтобы в
переживаниях не могли застигнуть его недоброжелатели. На первый взгляд,
сходство налицо. Но есть различие, которое обнаруживает особенность человеческой
Ж. Она не только защищает личность, она и нападает. Жесткий тон не просто
предупреждает, что этого человека трудно разжалобить, он означает, что
человек жесткий считает себя вправе поступать с вами так, как он разрешает
поступать с собой. Он готов принять агрессию, оскорбления, раздражение
- и жестко вытерпеть их. Но он и жестко будет ставить свои условия, он
будет спрашивать с других жестко. И вот здесь жесткость обнаруживает свою
агрессивную сущность, приближается к жестокости и становится ею. Жесткий
человек не просто одет в броню - он железной перчаткой берет вас за горло.
Он не будет немилосерден с вами, но даже свою ласку и милосердие он выразит
жестко. Он жёстко стелит - и жестко спать на приготовленном им одре.
Спасение от жесткости не в решительности, хотя на первый взгляд именно
решительность извращена в жесткости: готовность принять на себя ответственность
подменена желанием притягивать к ответу всех и каждого без малейшего попустительства.
Жесткий человек просто развернет жесткость на себя самого, и урон душе
все равно будет нанесен - его собственной. Нет, жесткость исцеляется нежностью,
удивительным свойством, которое можно было бы назвать новой добродетелью.
Но нежность - нежность как бескорыстное, созерцательное, сердечное сопереживание
всякой боли - вовсе не есть новая добродетель. Нежность есть просто новый
термин для древней добродетели умиления, того самого умиления, о котором
ежесекундно говорится во время православного богослужения (ведь именно
умиления просят словами "Господи, помилуй"). "Будьте как
дети" не означает пытаться сделать свою кожу опять нежной, это было
бы и невозможно, и просто опасно, мы были стали не детьми, а просто покойниками.
Не кожу, но душу сделать нежной, понимая, как это и духовно смертельно
опасно, как это невозможно - и это именна та драгоценная и спасительная
невозможность, которая есть возможность Божией благодати войти в наше существование
и преобразить его. Жестокость ужасна, потому что думает о том, как бы побольнее
уязвить другого. Жесткость плоха, потому что думает о том, как бы защитить
себя. Спасение же в нежности, думающей не о себе, согласной погибнуть,
но думающей о том, как согреть ближнего.
А если не спасение, то - описанное Сергеем
Фуделем: "В скорлупе жесткости не спасешься, если хочешь жить.
Знаем мы этих людей, которые пытались залезть в скорлупу, как в орех, а
потом все равно орех трескался — или жена убежала, или карьера сломана,
или сын обозвал последними словами и не дает на пропитание, или ногу отрезало
поездом, или просто болезни, болезни, тление, тление, начиная об зубной
боли и кончая раком печени, и Смерть, Смерть. Вот тебе и орех! Другой не
вытерпит и сам себе смерть ускоряет".
Неправда жестокости в том, что она слишком права. Когда нехристями, сектантами
и шизоидами ругают подряд Гомера, Мильтона, Папу Римского и Васю Пупкина, брань
перестает что-либо означать. Нельзя сердиться на людей за то, что у них лишь по
две ноги на нос. Да, все люди плохи. Да, прощать это нельзя. Но Тот, Кто сказал
"Прощайте" не был слеп. Напротив. Нельзя прощать людей, если есть хоть
какая-то надежда на их исправление. Но надежды нет - поэтому надо прощать. Надо
умереть для надежды - и тогда возможно воскресение надежды.
Пример идеологизации жестокости: фильм Ларса фон Триера "Догвилль"
(2004 год).
Дочь мафиозного босса бежит от папы в жажде мира, прячется в крошечном захолустном
городке, где ее сперва принимают подозрительно, потом кормят за посильный труд,
а затем - не зная, кто она, думая, что она беглая преступница - начинают эксплуатировать
и сексплуатировать. Наконец, решают на ней заработать, звонят мафии (которая девушку
разыскивает), папа приезжает, дочка решает, что нечего прощать другим то, что
не простила бы себе - и городок сжигают, а жителей убивают. Пепел Сонгми стучит
в её погремушке.
На три часа растянутый вариант фаустовского "Всех утопить". Эрадиционная
для буржуазии антибуржуазная притча: мол, не надо быть эгоистичными, а надо быть
трезвыми. Когда дворянине умилились, что и крестьянки чувствовать умеют, буржуа
ощерились: чувствовать все умеют, и ничего хорошего в этих чувствованиях, как
правило, не содержится, так что просьба от абсолютистской идиллии быстренько перейти
к правовому государству.
Эта трезвость необычайно быстро и часто переходит в жестокость. Это не потому,
что трезвость - плохое качество. В жестокость переходят практически все добродетели.
Жестокость - это сточная канава, это абсолютный мрак. Любая фотография, если её
засветить (или, коли речь идёт о фотографии цифровой, если убавить яркость до
нуля) превращается в черноту. Жестокость есть самоослепление, а в случае с апологией
жестокости - и попытка ослепить других.
В жестокость, разумеется, часто сливается и христианство - наверное, надо уточнить,
"христианское фарисейство", но было бы слишком жестоко всюду подставлять
фарисеев. Христианствующей жестокости из всех мест Евангелия больше всего нравятся
про Страшный суд. Люди, которые зациклены на образах Страстей Господних, часто
не столько сострадают Иисусу, сколько возмущаются Его палачами. Они не плачут,
им лишь хочется плюнуть в максимальное большое число нелюдей, подонков, козлов.
Все сволочи - и тут Христос или хотя бы и дочь гангстера, неважно, лишь бы со
средством возмездия.
Гибсону меньше претензий. Во-первых, его фильм короче. Во-вторых, с Гибсона
какой спрос? А Триер знает правду, и в "Рассекая волны" была правда
- о тех же самых людях, что они, конечно, козлы, сволочи и пр., но все-таки...
*
Монография польского проф. Януша Тазбира "Жестокость в Европе Нового времени".
МОРАЛИЗАТОРСТВО И АМОРАЛИЗМ
Морализаторство и аморализм - два способа манипулировать с законом, хотя и противоположные. Эти они напоминают садизм и мазохизм. Морализаторство ближе к садизму: оно использует закон для причинения страдания другому, любит уязвлять, стыдить, срамить. Счастлив морализатор, который нашёл себе партнёра-мазохиста, любящего не только нарушать закон, но и претерпевать за это попрёки и наказания. Простейший пример такого симбиоза - союз алкоголика со своими родственниками. Впрочем, морализатор радуется и тогда, когда с ним спорят. Соглашаются с ним или нет, не так важно, что его считают законным представителем Закона. Словно Агасфер, бродит морализаторство по земле, повторяя: "Как вам не стыдно!". Как и Агасфер, морализатор отказал бы Иисусу, идущему на казнь, в возможности передохнуть. Преступник должен быть наказан! Милосердие надо поберечь для жертв, в том числе для жертв религиозных обманщиков! Вот придёт апостол Павел, рыдая и раскаиваясь в том, что помогал Иисусу, - его примем, его утешим.
Морализаторство всегда бесполо. Тут и обнаруживается, что оно вовсе не верно Закону, а именно манипулирует им. Закон есть средство ограждения самой интимной части человека от предательства. Морализаторство же превращает средство ограждения в средство уничтожения этой самой интимности. Морализаторство любит бесполость, оно выдаёт воздержание, стерильность и бесплодие за чистоту. Поэтому морализаторство вновь и вновь накидывается не на грех, а на жизнь, на любовь.
Аморализм современному человеку лучше всего знаком в виде богемности. Само слово возникло в начале XIX века, а в язык широко вошло в середине того же столетия. Французы считали, что цыгане все приходят из Богемии, отсюда и слово. Пушкинские "Цыгане" - апология богемности. Как и морализаторство, богемность есть манипуляция законом, только манипуляция в противоположном направлении - как систематическое, целенаправленное разрушение закона. Прежде всего это, конечно, касается любви. Морализаторство уничтожает верность любимому человеку, кастрируя то, что может помешать хранить верность, богемность уничтожает само понятие любви и любимого. Богемность - тень морализаторства, она сопровождает любую жесткую этическую систему. В феодальной Европе богемность называлась либертинажем, это была аристократическая распущенность внутри аристократического же ханжеского мирка. Буржуазия возмущалась этим либертинажем, буржуа провозглашали высокую нравственность - но, победив, сразу породили не менее высокую безнравственность.
Богемность скрытнее либертинажа. Либертинаж прежде всего был нарушением сексуальных запретов - нарушением дерзким, подчёрнутым. Богемность чаще маскируется эпатажем в одежде, поведении, словах. Однако, всё это - та же попытка "сексуальной свободы", что и либертинаж, попытка, оборачивающаяся утратой и сексуальности, и свободы, и собственно человечности.
Морализм и аморализм - активность. Существует их пассивный вариант: стыдливость и бесстыдство. Рассказ о грехопадении считает стыд отчужденностью от Бога. Адам и Ева устыдились содеянного, но нимало не раскаялись, напротив. Стыд отличает не человека от животного, а падшего человека от кающегося человека. Родство стыдливости с ханжеством прекрасно видно на примере викторианской культуры, где они переплелись как верные любовники.
Аморализм не может не вызывать сострадания - он всегда симптом того, что общество в целом больно морализмом, подменило Бога законом. Богемность - истероидная реакция на викторианское ханжество. Бывает игра в богемность, демонстрация бунта против ханжества без собственно аморализма. Такая демонстрация иногда - норма. Когда все вокруг ханжат, эпатаж одиночки может быть оправдан. Но только, если это именно игра в аморальность, а не сама аморальность, и только, если это - одиночка. Богемность, однако, боится индивидуализма точно так же, как ненавистное ей ханжество. Конформизм объединяет фарисеев и мытарей, блудные сыновья и блудные дочери предпочитают уходить "на страну далече" толпою, да и старшие братья и сёстры не прочь немножко поаморальничать, только тайком. Отсюда примечательное явление "бубогемности" - буржуазной богемности. На английском термин звучит как "бобо", его придумал Дэвид Брукс в конце ХХ в., но уже и в начале ХХ в. Влас Дорошевич издевался над богемными декадентами, которые отлично сочетали игры в чёрные мессы с женитьбой на богатых наследницах и стрижкой купонов.
Морализаторство и аморализм одинаково пытаются оправдать себя как выражение творческого потенциала человека. Что-то творят и ханжи, и эпатажники. Однако, не игры с нравственностью причина творчества, а то, что творчество вкоренено в человеке. Гений и злодейство, гений и ханжество совместимы по той простой причине, что всякий человек по природе своей гений. Гениальность может сохраниться и у пьяницы, и у лентяя, и у развратника, но напрасно гений считает, что это благодаря пьянству и разврату он чего-то добился. Без них добился бы большего. Впрочем, силён человек - вопреки пошлому присловью, он способен и пропить талант в аморализме, и иссушить его в ханжестве.
*
Писательница Людмила Улицкая однажды охарактеризовала гомеровскую эпоху ремаркой:
это было это в те времена, когда прялку и плуг уже изобрели, а совесть - еще нет.
Вся многотомная история религии сюда умещается. Умберто Эко ("Rebelion",
Испания, 7.7.4) напоминает о том, что для афинян сила была по определению самодостаточным
аргументом, и они истребили жителей Милета, лишь бы не заключать союз со слабейшими
и этим не позорить себя: дружба со слабым есть потеря силы. Бессовестность - когда
речь идет о мужчинах и мужской культуре - есть следствие страха импотенции, причем
импотенции наступившей. Убивают, когда не могут овладеть любовью.
Бессовестность часто оборачивается своей карикатурной противоположностью -
совестливостью, ложной, разумеется. Это совестливость, отравленная наивностью,
когда человек полагает, что совесть - понятие простое и ясное, есть у каждого,
и что как ему, человеку, его совесть подсказывает - так оно и есть.
Вот комический пример. Леонид Жуховицкий (Вечерняя Москва, 20.5.4) против Церкви:
мол, Богу секретари не нужны. "Бог ведь дал зачем-то каждому из нас свой
прямой телефон - нашу совесть. А мы упорно рассчитываем, что через секретаршу
оно получится вернее". И тут же устраивает стриптиз, благодарит Бога
за то, что прожил хорошую жизнь, переспал со множеством женщин (он это формулирует:
"Женщины любили - спасибо им всем"). Зарабатывал, развозя по
клиентам проституток ("Ну и что, зато какой материал собрал для повести").
И, наконец, главное достоинство советского человека: "Я никого не предал".
Да вся многолетняя работа журналистом в советских листках - разве не предательство
журналистики, правды, читателей? Жуховицкий ещё и на Ленина ссылается как на умного
и авторитетного человека. Вот потому-то часто своей совести мало, чтобы покаяться,
нужно, чтобы возник какой-нибудь вредный бурчала сбоку и пробурчал про нас всю
ту правду, которую мы извратили.
В данном случае человек принимает за совесть неполную бессовестность. Он сравнивает
себя с окружающими и - справедливо или нет, не так уж интересно - убеждает себя,
что окружающие хуже его, потому что они живут не по совести, а он - совестлив.
Наивный человек и не подозревает, что у окружающих совести, возможно, даже и побольше,
и вот поэтому они на него косятся и увещеваний его не слушают.
Аморализм оправдан как защита от агрессии: человек перестает оценивать происходящее.
Его бьют, он бесстрастно это фиксирует (Довлатов, Зона, 1982). Спасительное нравственное
беспамятство. То же свойство у бьющего - сатанизм.
Морализм надоедлив и кажется непрактичным, когда вокруг сволочи – а когда вокруг
не сволочи? Тем не менее, писал Помяновский, «как раз реализм и заставляет
нас отнестись к прагматикам с осторожностью, а к надоедливым моралистам – с надеждой,
что некоторые из них окажутся трезвыми и дальновидными реалистами. … Причина поражения
моралистов – не их принципы, а их иллюзии» (Помяновский Е. Кому сегодня нужен
Джозеф Кондрад. // Новая Польша. - №7-8. – 2004 г. – С. 49. Впервые оп. в ж-ле
«Культура» (Париж), 1994, №3). Морализм – непрактичная и жесткая штука, в этом
смысле он не годится для жизни так же, как дорожный указатель не годится для того,
чтобы ездить на нем верхом (образ того же Помяновского). Дорожные указатели не
для этого ставятся, но на своём месте они незаменимы.
Моралист манипулирует моралью и тем самым оскверняет мораль - иногда больше,
чем простой честный развратник, который знает о себе, что он развратник и ни на
что не претендует. Грешник не утверждает, что разврат - это хорошо, как это делают
аморалисты. Моралист же, утверждая, что мораль - хорошо и лучше безнравственности,
прав абсолютно, только ему не хватает немножечко цинизма, пессимизма и того отчаяния,
без которого невозможно покаяние. Да, эти не очень приятные свойства необходимы,
чтобы не делать из морали прикладных выводов. Нужно немножко уныния - как некоторым
сортам сыра нужно немножко плесени - чтобы не судить грешных людей, а призывать
их покаяться прежде суда.
Плох морализм. Правда, есть ещё и бессовестность. Когда человек сталкивается
с нею, то готов простить морализму и морализаторству любые издержки. Только простит
ли морализм, что мы подошли к бессовестности так близко, что испугались? А почему
не простить - не прощать аморально, во всяком случае, после воскресения Христа.
Морализм есть прямая противоположность камешку в ботинке. Мораль должна быть
для себя, уязвлять себя, натирать себе ногу. Морализм - трёт другого. Может быть,
всего лишь взглядом, может быть - отсутствием, бойкотом. Но и отсутствовать надо
любя, а не демонстрируя.
КРЮЧКОТВОРСТВО
Бывают люди, любящие правила. Кто они - свихнувшиеся судьи или творческие натуры не на своём месте? Пожалуй, всё-таки второе. Судья, если и сойдёт с ума, то не на законе, а на чём-то, что отношения к его призванию не имеет: начнет писать поэмы (безумные), ринется в политику. Правила обожествит не тот, кто призван следить за их соблюдением (этот - знает цену правилам, их пределы), а тот, кто призван просто жить по правилам, не обращая на них внимания. В этом неправда многих (не всех!) диссидентов советских времён: они убегали от своего настоящего призвания в крючкотворство. Но те, кто обличали диссидентов, могут не радоваться. Напротив: именно те, кто обличал диссидентов, виноваты намного более их, ибо, коли они обличали - значит, именно они-то и должны были "оставить имение свое", бросить свои занятия физикой, предоставив их Сахарову, а сами должны были ринуться в правозащиту. Были ещё и третьи случаи - как Гинзбург: не обличали физиков, ставших правозащитниками, но и не бросали физику. Это - нормально. Но сколько же же в России было и остаётся людей, которые занимаются политикой вопреки своей природе и призванию. Жириновский, возможно, изумительный церковный проповедник. Путин, скорее всего, неплохой системный администратор. Они причиняют много зла, ибо заняли чужое место и стали идолопоклонниками. Ибо идола творит тот, кто творит не своё, кто присвает себе чужое. А ведь в России нормальные физики, журналисты, историки - ничтожное меньшинство, а большинство - талантливые физики, журналисты, историки поклонившиеся идолу государственности и превратившиеся в часть чудовища озорного и лаяй.
Аморальная история не может иметь мораль. Мораль появляется,
когда грешит праведник.
ХАНЖЕСТВО
*
Языческое ханжество столь же бесчеловечно, как христианское. Сенечное "нельзя умереть чужой смертью", "нельзя умереть не в своё время" ничем не лучше псевдоцерковного "Господь никому не посылает крест не по силам". Абсолютно верно - и абсолютно ложно. Иисус умер не в Своё время и не Своей смертью - ибо не было для Его смерти ни времени, ни смерти. Точно то же справедливо о каждом человеке. Ханжа предаёт собственное сердце. Его объяснения убивают его сострадание.
Ханжество запрещает детям гулять допоздна. Патриархальная жизнь, между прочим, таких жёстких ограничений жизни подростков не знала, да и возраст "детский" заканчивается в деревне намного раньше. В нормальной городской культуре ребёнок изначально свободен - в ненормальной городской культуре изначально поставлен под неслыханно жёсткий контроль. Нет "современного общества" - есть свобода, которая одних делает добрыми (во всех смыслах) родителями, других - изуверами, требующих от детей больше, чем требовали от них.
Ханжество есть информационное явление, Оно - фальшивый ответ на проблему зла. Страус прячет в песок голову, человек - язык. Не говори о зле - его и не будет. Говорящего о зле подозревают в зловредности: промолчал бы - не было бы зла. «Глупый не заметит, умный не скажет». Такое бегство от действительно зла инфантильно. Это надежда на то, что зло «рассосётся» безо всяких усилий - без опознания, без анализа, без творчества.
Если человек верует, такой инфантилизм паразитирует на вере: мол, Бог всё устроит. Страдает от этого прежде всего Бог, видя, как человек отказывается быть человеком. Малая вера ханжит, боится признать, что в мире - в том числе, и среди верующих, и даже в Церкви - есть зло.
Желание видеть мир надёжным, упорядоченным - очень естественно. Тем не менее, человеческий разум должен перебирать все варианты, прислушиваться к жалобам других, а не твердить «Всё хорошо, прекрасная маркиза». Человеческое сердце должно и, что важнее, может говорить: «Свет во тьме светит».
Ханжество характерно для несвободного человека. Советский деспотизм воспитывал ханжей, ведь ханжество - черта труса. Трус - настоящий, до костей - боится бояться. В результате трус невероятно агрессивен. Он нападает не только на всех, в ком ему видится угроза (а угроза видится ему всюду, именно потому, что он боится видеть угрозу там, где она реально есть). Трус нападает и на тех, кто говорит о реальных угрозах.
ИЕРАРХИЗМ
Иерархизм есть умение осмыслять различия, но иерархизм есть и умение паразитировать на различиях, делать их выгодными для себя лично. Такой дурной иерархизм есть лицеприятный суд.
Шмеман мучался, потому что отождествлял антихристианство с антииерархизмом, повторяя ошибку контрреволюционных романтиков XIX-ХХ вв.: "Мне кажется иногда, что "новое средневековье" - в советско-китайском обличье - неизбежно. Современный мир - "свободный" в ту же меру, что "тоталитарный", - больше всего ненавидит иерархию, элиту. Потому что ненавидит всякую "вертикаль", само ощущение высшего и низшего. Мир возлюбил "низшее", но совсем не за "страдания", не из-за справедливости, а из подсознательной или сознательной ненависти к "высшему" - всякому без исключения высшему. Диктатор - это приемлемо, потому что он "низший", в нём каждый узнает себя. ... Христа возненавидели, в сущности, только за то, что Он ... что Он - "низший", бездомный, смиренный - всё время говорил, что Он сверху, а не снизу" (Шмеман. Дневники. С. 50).
Такой взгляд идеализирует Средневековье, которое лишь поверхностно было христианским, в котором ирерахия власти поддерживала призрак благочестия, но убивала силу веру. Так было и в античную эпоху, которая очень любила иерархизм, им дышала - и распяла Христа за нарушение субординации. Одновременно такой взгляд путает антииерархизм политический, внешний, с внутренней жизнью современности. Отвергая формальный иерархизм, современность утверждает иерархизм невидимый, духовный, который не может (не должен) проявляться во внешних формах. Сам Шмеман бунтовал против иерархизма, когда писал, как смертельно опасно отождествить себя со своими масками - постами в иерархии.
|
