|
ВТОРИЧНОСТЬ
Всё способно отбрасывать тень и отражаться, но лишь человек способен перенестись
в тень, в собственное отражение. Иногда это используют во благо, чтобы вылечить
душевный изъян. Отстраниться от самого себя, да и от всего мира, - очаровательное
приключение.
Человек, однако, может предать даже эту способность - так появляется вторичность.
Многие пишут письма, отправляют их по почте, наклеивая марки. Филателисты собирают
марки. И, наконец, есть фанатики от филателии, которые не пишут писем, а только
собирают марки и ради марки могут и на преступление пойти, хотя преступление,
обман - это анти-письмо, это разрыв с миром, а не сообщение с ним.
Способность человека отчуждённо взглянуть на мир рождает игру, искусство, сопереживание,
но она же после известного предела убивает и игру, и искусство, и сопереживание.
Есть болельщики, которые играют в любимую игру, но есть фанатики, которые не следят
за играми даже по газетам. Они фанатеют от одного существования "любимой"
команды. В кавычках любимой, потому что это - не любовь, а прямо противоположное
состояние: безразличное к объекту страсти.
Фанатизм такого рода обычно результат не чрезмерного интереса к предмету, а
попытки подражать интересу. Современную западную культуру титаны Возрождения основали
на страстном интересе к греко-римской культуре. Почему они так делали - особая
тема. Но вот уже полтысячелетия как Одиссей, Нерон и Эврипид для европейца - фигуры
основополагающие. В течение веков заставляли учить латынь и древнегреческий, чтобы
читать про тех, кто был интересен интеллектуальной элите. Но учили-то те, кто
совершенно не был элитой, кто собирался поступать на военную службу или заниматься
бизнесом. В результате, возможно, в порядке самообороны, всю эту античность опошляли
и превращали в предмет массовой культуры. Содержание отбрасывали, оставляли самое
вторичное - форму.
Особенна эта вторичность массовой культуры заметна на окраинах цивилизации,
в том числе, в России. Сколько русских интересовались и интересуются библиотекой
Грозного. Интересуются из любви к таинственному и иррациональному: подземным ходам,
царскому самодурству, всевластию кремлёвских опричников. А ведь прославилась библиотека-то
лишь оттого, что заезжий немец-гуманист заявил, что в этой библиотеке были несохранившиеся
сочинения античных классиков.
Парадокс в том, что те люди, которые действительно способны взволноваться от
обнаружения неизвестной трагедии Софокла или речи Цицерона, потому что в этих
речах - о чести, о разуме, о доблести, - эти люди библиотеки Ивана Грозного не
ищут. Они умеют вовремя остановиться, не заигрываются, потому что они жаждут истины,
первичной истины. Ищут царские библиотеки люди того же типа, что изучают летающие
блюдца и менее всего интересуются прохладительной трезвостью чистого разума. Если
они найдут утраченную часть “Истории” Тацита (Бог им в помощь!), то не будут знать,
что с ней делать, потому что никогда не читали и сохранившихся-то частей.
Массовая культура восторгается золотом Трои. С какой стати? Сокровища Шлимана
потому были сенсацией сто лет назад, что каждый школьник (правда, школьником тогда
становился далеко не каждый) знал, кто такой Ахилл, Андромаха, Парис. Шлиман был
не исключением, а типическим человеком: у десятков тысяч людей, составлявших элиту
тогдашнего общества, самая крепкая эмоциональная связь, детская, между словами
“любовь”, “красота”, “отвага” связывалась с гомеровскими раскатами. Историки потому
так и обрушились на бедолагу, что сами хранили детскую память о героях Гомера,
и поиски сокровищ Приама были для них столь же безумны, как для современного историка
поиски сундука Пеппи Длинный Чулок (кстати, историки оказались правы, ибо к гомеровским
героям сокровища Шлимана отношения не имеют).
Как бы ни обстояли гомеровские дела в нынешней Германии, совершенно ясно,
что в России никто свои высшие идеалы ни с "Илиадой", ни с сокровищами
Трои не связывает. Её детский опыт совершенно такой, как у обычного человека:
символом дружбы служат Три Мушкетёра и Крокодил Гена. Почтальон Печкин ей теплее
Гермеса.
Вторичность в филателии или культуре - комична, но ведь вторичность есть и
в религии. Существует множество парализованных верующих: они веруют, но в церковь
не ходят. Сколько священников, которые литургии почти никогда не служат, не молятся,
а только пишут о литургии... Впрочем, и мирян таких предостаточно, и даже мирянок.
Форма есть, содержания нет.
К неверующим это тоже относится. Партийный лидер, который панически боится
вступления в свою партию членов и общающийся с "людями" только с трибуны.
Диссидент, зовущий к демократии, но патологически не умеющий слушать другого.
Демократы, не представляющие себе иной формы политического действий, кроме конференции
и написания книжки. Радикалы, которые при виде милиционера на другой стороне начинают
дружно говорить о погоде и уверять окружающих, что они всего лишь высмеивают радикализм.
Все они напоминают священника с пустым кадилом, которое повешено на крюк и которому
целый день кадят сигаретой.
Сама Пасха нынешних людей интересует вовсе не как праздник освобождения от
греха и смерти. Большинство и в Бога не веруют, что уж говорить о Сыне Божием
или о вере в воскресение. Поэтому на ночную службу сходили двести тысяч человек,
а на кладбища отправились четыре миллиона. В Пасхе волнует как раз анти-пасхальное,
анти-христианское, в Церкви видят средство связи с прошедшими поколениями, тогда
как она есть связь с вечным Богом. Нынешний ажиотаж вокруг путешествий в Святую
Землю устроен в основном людьми, которые не имеют понятия, чем именно палестинская
земля свята. Люди едут восхищаться чужими реликвиями и не своими кумирами.
Жизнь во вторичности оскудевает, превращается в нежить, но очень агрессивную.
Фанатику от филателии всё равно, жив Ленин или нет, а важно, что вот марка с изображением
Ленина с зубчиками, а вот - Ленин без зубчиков - и злобится на тех, кто считает
Ленина с зубчиками правильнее Ленина без зубчиков. Православные, считающие истинным
лишь православие, отстающее от мира хотя бы на тринадцать дней, презирают православных,
живущих по более-менее приближенному к астрономической реальности календарю. Что
филателисту кляссер, то обрядоверу оклад. Что коллекционеру марок коллекционер
винных этикеток, то коллекционеру особенностей одной религиозной группы — другая.
Бесчисленные дробления на кружки, маловразумительные и совершенно неинтересные
для нормальных людей склоки. Проектируют Новый Иерусалим, а выходят Нью-Васюки.
Непонятно, что противнее в людях вторичности: ненависть к тому, кто коллекционирует
не так и не то, или ледяное безразличие к реальности, которая не укладывается
в альбом — а что же это за реальность, которая укладывается в альбом или в споры
о догматах?
От вторичности хочется выть - ведь она паразитирует обычно на самом ценном,
барахло её не интересует. Насколько, однако, легче жить, когда поймешь истинный
размер человеческих склок - а все склоки, решительно все - от утраты первичности.
Даже церковные склоки: кажутся такими страшными — ещё бы, вроде бы ведь Самого
Христа делят, даже не Христовы ризы. Да не Христа делят филателисты от религии,
а марки с изображениями Христа. Что бы там эти склочники ни писали, на веру, на
жизнь в Церкви, на отношения живой души с Богом все это влияет не больше, чем
выставка марок с паровозами на расписание пригородных электричек.
Выставка выглядет безусловнее внушительнее перрона, но всё-таки первична электричка,
а не марка с ее изображением и уж тем более не споры о том, можно ли наклеивать
марки в альбом или только вставлять.
Филателисты — печальное, но закономерное следствие существования марок, фанатики
— след за кормой веры. Но, в конце концов, даже фанатики-филателисты пишут письма,
наклеивая на них марки, и даже фанатики-религиозники посылают какие-то сигналы
Богу и людям, пускай неуклюже и болезненно для Первого и для последних. Агрессивность
фанатизма все-таки плодотворнее пофигизма, хотя несравненно болезненнее для окружающих.
Всё лучше, чем отсутствие всего, и даже зло лучше чем Ничего, если только это
не одно и то же.
Богословы - Ориген, Василий Великий, Златоуст - не писали богословских книг.
Они писали воспоминания о Боге, безо всякого расчёта, словно находясь на пороге
смерти. Богословы же пишут воспоминания о богословии с надеждой что-то за это
получить. Правда, в богословии всё размыто, и у Златоуста можно найти как золотые
тексты, так и позолоченные. Нагляднее всё в философии: на одного Сократа, говорящего
об истине, приходится тысяча пишущих о Сократе и его понимании истины. Эти тысячи
философоведов, правда, иногда называются философами. Но вернее называть их полным
титулам: доктора философии. Они пытаются лечить философию, а не философствовать.
На их фоне очень приятно встретить смиренных популяризаторов философии, которые
честно пишут истории о философах, грамотно и усердно выполняют важнейшую работу
по разжевыванию и передаче подуманного другими. Им помогает то, что философия
не претендует на власть - в отличие от Церкви. Власть развращает - и даже популяризаторы
Библии, богословия отравлены желанием поруководить, повластвовать.
Наша культура не хуже культуры XVI или XIX века от того, что сокровища Трои
и библиотека Грозного ей интересны по иному. В конце концов, зацикленность Ренессанса
(тем более, викторианского века) на античных героях носила шизофренический характер
и была бегством от реальности. Нынешние Шлиманы, несомненно, здоровее в своих
увлечениях: солнце, воздух, вода и массовая культура. Это и демократичнее. Да,
наш век неблагоприятен для святынь, их сменили одноразовые “культовые” фильмы
и “знаковые” книги. Интеллектуалы жалуются на "постмодерн", который
сами же и создают - на отношение к любым ценностям культуры как материалу для
мозаики. Ключи от Гроба Господня монтируют с ракушками и китайскими палочками
для риса. И всё же это куда лучше, чем из-за ключей от Храма Гроба Господня устраивать
Крымскую войну, не испытывая ни малейшего интереса ни к гробу, ни к Господу, а
интересуясь лишь ключами. Это - благая вторичность.
Если поиски библиотеки Ивана Грозного могут поглотить человека с задатками
Ивана Грозного, так и пусть ищет на здоровье себе и окружающим. Лучше склероз,
чем хорошее знание классической литературы, исторических уроков и готовность немедленно
своё знание реализовать в планах генштаба.
Единственный способ преодолеть вторичность - а её нужно преодолевать, даже
если она не агрессивна - это искать Первое. Да и всякая вторичность если не агрессивна
сама, то попустительствует чужой агрессивности. Фанатизму вторичности противостоит
фанатичность первичности - если Первый это не Марс, а Христос. Афины и Аполлоны,
может быть, ничего не имеют против кровавых битв и с удовольствием в них принимают
посильное участие, а Христос против инквизиторов и браннолюбцев ставит крест.
Если мы дважды наступили на грабли, это не означает, что теперь нельзя и на эскалатор
ступить.
Всякую религию, всякую идею можно извратить, но есть среди множества призраков
- реальность, которая освобождает для противостояния извращенцам. Христос — освобождает.
Его заповедь: “Любите друг друга, как Я возлюбил вас” напоминает, что каждый человек
драгоценен и сам по себе, как драгоценно шлимановское золото даже для не знающего
ничего о Гомере, а вдвойне драгоценен как образ Божий. И если есть правота гуманизма,
рождающего не только марксистские концлагеря, то есть и правота христианства,
рождающего не только инквизицию, но и вновь и вновь возводящего гуманизм к истоку,
к Тому великому Неизвестному, Кто носит весь мир и каждого человека как Ахилл
носил золотой щит, так и не найденный Шлиманом.
|
