Яков Кротов
Готтентотская мораль торжествует, когда мы считаем: если я обращу человека из “неправильной” религии или церкви
в мою – это хорошо, это к добру. Если кто-то обращает человека из моей, правильной веры в свою – это плохо.
При этом мы ставим себя на место Христа, а человека рассматриваем как свою желательную добычу, то есть, жену.
Неверующий легко заметит аналог этой проблеме: человек, который изменяет моему правительству ради службы правительству
врага – шпион, а вот человек, который изменяет вражескому правительству ради службы нашему – разведчик. Даже,
точнее, “презренный шпион” и “герой-разведчик”. Первого надо ненавидеть (как и его правительство), а второго
надо любить (как и свое правительство, или своего Бога).
Что в жизни готтентота кража жены, то в жизни белого человека супружеская измена или, того хуже, развод, то
в истории христианства прозелитизм. Вообще-то прозелитизмом называют перемену веры. И самый обидный прозелитизм:
когда христианин переходит из одной конфессии в другую. Из православия – в католичество. Или из католичества
– в протестантизм. Или из протестантизма – в православие. Вот это уже действительно пахнет чем-то худшим, нежели
супружеская измена, тут пахнет смертельным оскорблением, словно прозелит говорит своей Церкви (жене): “А я никогда
тебя и женщиной-то не считал, так, что-то с руками-ногами. А настоящая женщина – вот там, я к ней и иду”.
Разумеется, конфессия платит уходящему тем же, чем жена платит уходящему мужу. Во-первых, ему возвращаются
его собственные слова: “Да это я тебя никогда мужиком-то не считала!” “Раз ушел – значит, никогда православным
настоящим и не был”. “Настоящий католик тот, который и умрет католиком”.
По этой вере, никто в принципе не может перейти из православия в баптизм, а может лишь перейти из какого-то
картонного, ненастоящего, сугубо личного и психологического состояния, которое он ошибочно считал православием,
в баптизм. Разумеется, это очень плохо характеризует человека – что он был способен числиться православным,
не понимая сути православия (понимал бы, не покинул бы). Такой человек может сменить конфессию, но не психологию,
так что и баптистом, верно, будет неважным. Так и брошенная жена кричит удачливой сопернице: “И ты думаешь,
что он будет тебе вернее, чем мне? Накуси-выкуси!”
Такую ненависть к прозелиту, между прочим, очень изящно можно подтвердить цитатой из Священного Пиания. Апостол
Иоанн сказал: “Они вышли от нас, но не были наши: ибо если бы они были наши, то остались бы с нами; но они вышли,
и через то открылось, что не все наши” (1 Ио. 2: 19). Апостол любви, а отозвался так о тех, кто изменяет Христу,
становится на сторону антихриста.
Разумеется, главная ненависть достается при этом не прозелиту, а тому, кто “соблазняет”, не пособнику антихриста,
а самому Антихристу. Ушедшую жену ненавидят, но вдвое ненавидят того, кто ее увел. В сущности, это – убийцы.
Укравший мою жену, откромсал от меня половину. Уведший из моей церкви человека в свою церковь, явно хочет уничтожить
всю мою церковь, дай только ему время и возможности.
Безразлично, идет ли речь о переходе из конфессии в конфессию или о краже жены. Речь идет о ненависти. Тому
есть несколько простых доказательств. Во-первых, в полном соответствии с готтентотской моралью, которая есть
мораль ненависти, мы считаем, что от нас уходят к врагам худшие, дураки, подлецы. От врага к нам переходят лучшие,
умнейшие, честнейшие.. Во-вторых, враг всегда подло подкупает, обманывает, вводит в заблуждение и только этим
приманивает к себе. Мы же говорим правду, указуем Истину, воплощаем красоту, поэтому к нам и идут.
Ни первое, ни второе невозможно и с точки зрения формальной логики, и с точки зрения любви. Зато очень возможно,
что мы, раз уж нам попался такой подлый враг (и только такой подлый и может попасться), предпримем меры, чтобы
оградить нашего любимого (любимую) от соблазнов. Запретим баптистов, запрем жену в сераль, все что угодно, ведь
наши любимые такие слабенькие и доверчивые, а враги такие сильные и хитрые.
Есть еще третий способ, самый надежный: запретить прозелитизм, запретить всякое воровство, запретить супружеские
измены. Это тем соблазнительнее сделать (для жителя “христианского мира”), что любая из названных измен запрещена
Библией, и, запрещая измены, мы как бы подкрепляем Библию. И вот, неоднократно уже человеческий закон пытался
запретить то, что запрещает Божеский, установив какое-нибудь грандиозное наказание. Отступников от веры сжигали,
изменивших мужу закапывали заживо, ворам отрубали руки и ноги. Приковать к себе страхом – разве это не подражание
Богу, Который насаждает всюду страх Божий?
Бывают, правда, такие эпохи, когда по каким-либо причинам наказать или хотя бы провозгласить наказание трудно.
Вот в наши дни за перемену веры как-то неловко сжигать. Так однажды – в конце 1980-х годов – католические и
православные богословы собрались и подписали эдакое взаимное обязательство: осуждаем, мол, прозелитизм, плохая
эта вещь, нельзя никого переманивать из одной конфессии в другую. Разумеется, бумага осталась бумагой, церковные
иерархи вспоминают о ней лишь тогда, когда нужно упрекнуть противника в нарушении джентльменского соглашения.
А как упрекнешь, когда всегда можно ответить: а я и не переманивал, просто моя вера настолько истинная, что
человек в нее и перешел, не могу же я запретить смотреть на меня и слушать мои проповеди. Так и размножаются
православные в Лондоне и католики в Москве.
Запретить прозелитизм можно и кнутом, и пряником. Не поможет! Лучше всего это знает Бог: Он и любил нас, и
страшил, а все же мы ушли к сатане. Да и невозможно запретить прозелитизм, это означало бы запретить любовь,
запретить норму только из-за того, что у нас нет общего на все человечество критерия нормы. Христианин здесь
особенно должен быть осторожен, ибо мы веруем в Бога, Который предпочитает подождать с Судом, предоставляя нам
проповедовать, сомневаться, стоять за истину, не имея ее гарантий.
Можно лишь одно: усвоить урок любви, преподанный давно умершим готтентотом, понять не только, что нельзя красть
(да и у тебя не украдут). Нельзя даже называть кражу кражей! Жена, оказывается, вовсе не “моя” собственность.
Если это женщина, у нее есть свое сердце, и либо оно любит, и тогда никакой вор не страшен, либо ненавидит,
и тогда никакие молитвы не помогут. Если мы говорим о Церкви как о Невесте, то мы должны крепко усвоить, что
это не наша Невеста, а Христова, и Жених не дал нам молний и грома, не дал ума и чар, чтобы показывать, что
вот эта Невеста - единственная (а она единственная), а оставил нам лишь Крест.
Простая, азбучная истина, но истина любви и потому дающаяся с трудом. Если мы добры к человеку, мы не будем
ни отпихивать его от себя, ни, коли уж он ушел, бросать камни вслед ему и тому, к кому он ушел. Мы не будем
винить его, мы будем винить себя. Так поступил Бог: Он не бросил камень в Адама с Евой (представляете, что бы
осталось?), Он дал им целый мир во владение, дал землю, плодородную, которую можно поливать потом, дал возможность
рожать. Он взял вину на Себя и поэтому послал Своего Сына на землю для того, чтобы вернуть всех, кого только
можно вернуть. И, разумеется, Он не стесняется обнять вернувшихся, как не боялся отец, обнимая блудного сына,
что его обвинят в прозелитизме. Спроси в тот момент у отца и сына справку, что они родственники, вряд ли бы
они стали рыться в семейном архиве.
Добрый человек не сердится, даже тогда, когда его собственный сын уходит к свиньям, словно они ему родственники.
Он просто ждет возвращения того, кого увели соблазны, кого украл враг. Кто изменил Любви, возвращается не всегда,
но если возвращается, то лишь к тому, кто не сам не сменил Любви на Ненависть. В конце концов, даже если надежды
на возвращение нет, остается пушкинское «как дай Вам Бог любимой быть другим».
* * *
Прозелитизм — страшная вещь. Это "обращение христиан из одной конфессии в другую с использованием методов
и средств, противоречащих принципам и духу христианской любви и свободы личности" (формулировка современных
православных богословов).1 Прозелитизм — когда человека заставляют креститься, угрожая ему мечом. Так было во
времена Карла Великого. Прозелитизм — когда голодного побуждают креститься, предлагая ему бесплатную кормежку.
Так было в 19 веке в Китае, когда появились "рисовые христиане": миссионеры давали порцию риса желающим
креститься, и к ним шли тысячи голодных, крестились, получали рис и навсегда исчезали, но в отчетах фигурировали
как прозелиты (на греческом "обращенные"). Прозелитизм — когда зависимого от начальства человека приглашают
креститься, чтобы не навлечь на себя недовольства начальника. Так было при Владимире Святом — летописец прямо
пишет, что многие тогда крестились, ибо благочестие его было "со властью сопряжено". Прозелитизм —
когда законом ограничивают права иноверцев, побуждая их к крещению как средству получения всех положенных человеку
прав. Так было в 19 веке во многих "христиансках государствах". В Германии только христианин мог быть
адвокатом — и крестились родители Карла Маркса. В России крестившийся иудей получал возможность освободиться
от армии и жить в любой точке страны — и крестились иудеи, как крестились тысячи якутов, чтобы не ссориться
с начальством. Настоящий миссионер крестил иногда за двадцать лет работы пару сотен человек, миссионер, занимавшийся
прозелитизмом мог за месяц окрестить двадцать тысяч.
На протяжении многих веков прозелитов презирали: человек под давлением внешней силы изменил вере предков. Парадоксальным
образом, никто не презирал занимавшихся прозелитизмом, их почитали, считая их поведение нормальным и образцовым.
Точно так же презирали проституток, но не тех, кто ходил к проституткам. Гуманизм в борьбе за достоинство человека
добился того, что перестали осуждать прозелитов, да и проституток. Зато стали осуждать тех, кто насилует человеческую
волю, стали сочувствовать тем, кто был сломан пытками, и осуждать пытающих. Гуманизм сказал то, что должно было
бы сказать христианство (и сказало, да задним числом): достоинство человека не в том, чтобы выдерживать пытки
и насилие, а в том, чтобы не пытать и не насиловать. Свобода человеческой воли не есть свобода терпеть боль
и пытки, как не есть и свобода причинять боль, а есть свобода творить и веровать.
Осуждение прозелитизма было довольно быстро усвоено христианами. Можно было бы сказать, что гуманисты лишь
помогли христианам понять то, что было заложено в Евангелии, которое в первую очередь есть книга не о том, что
надо терпеть, когда тебя распинают, а все-таки о том, что не надо распинать (хотя заметить это так же трудно,
как то, что земля вращается вокруг Солнца — слишком крупный феномен). Однако, если рациональное понимание пришло,
то эмоционально агрессия, которая была в сторонниках прозелитизма, никуда не делась. Эта агрессия основывалась
на представлении о человеке как слабом и глупом существе, которым можно манипулировать, и вот это представление
осталось. Только если раньше люди, исходя из этого взгляда на человека, делали его предметом прозелитизма, то
теперь они стали его защищать от прозелитизма, причем защищать все тем же насилием.
Нечто подобное произошло не только в религии. Гуманизм тоже знает свою карикатура — "политическую корректность",
когда под предлогом защиты человеческого достоинства, защиты меньшинств, начинают ущемлять достоинство человека,
принадлежащего к большинству. Противоположны не гуманизм и Церковь, не вера и неверие, противоположны два мироощущения.
Один взгляд на мир видит, что насилие угрожает человеческой свободе. Другой взгляд на мир не видит свободы,
считает человека почти автоматом и при этом практически теряет способность отличать насилие от ненасилия. Одни
люди считают, что человек свободен выслушать или прочесть слово и дать на него ответ. Другие считают, что человек
настолько слаб, что сдается всякому слову в плен, так что кто не хочет пленить человека, да молчит вообще. Например,
на конференции православных богословов по прозелитизму, давшее определение прозелитизма, приведенное выше, говорилось:
"Прозелитизм использует самые разные средства для достижения своих целей, такие как: открытая проповедь
своего исповедания через средства массовой информации, через выступления в концертных залах и на стадионах,
распространение литературы, организация издательств и основание газет, создание приходов и епархий ... Часто
проповедь таких "миссионеров" носит агрессивный характер и построена в духе превосходства".
Но разве проповедь — пускай в газетах, пускай на стадионе — является уже насилием? Разве сама по себе организация
приходов — агрессия? Живет человек, около него приход, в ящик ему бросают книжку — но ведь все это не меч, не
угроза голодной смерти, он волен зайти в храм или нет, прочесть книжку или нет, согласиться с ее содержанием
или нет. Наконец, в условиях религиозной свободы всегда существует конкуренция проповеди, дающая человеку возможность
выбора.
Конечно, свобода человека всегда ограничена слабостями человека, его зависимостью от материальных обстоятельств.
Прозелитизм и пытается совсем задавить свободу материальными обстоятельствами. Но ничуть не лучше и панический
страх прозелитизма, только он не материальные обстоятельства утяжеляет, а делает почти невесомой человеческую
свободу, рисует ее чем-то совсем эфемерным и неразумным. С этой точки зрения, если по телевизору один проповедник
выступает час, а другой полчаса, то человек неизбежно обратится в ту религию, которая проповедуется дольше,
чей храм ближе. С этой точки зрения человек не в силах выдержать ни малейшего психологического давления, человека
можно зомбировать (чего наука не подтверждает), более того — человека очень легко зомбировать. И вновь надо
подчеркнуть, что эта вера объединяет верующих и неверующих. Ею вдохновлялась и классовая борьба: "передовые
интеллигенты" боролись за освобождение рабочего класса, считая, что сами рабочие бороться не могут, ибо
их охмурила буржуазия — через религию и социал-демократию. Вера в зомбирование вдохновляла всех антисемитов,
от нацистов до нынешних борцов с "мировой закулисой", "новым мировым порядком", убежденных
в том, что человечество пало жертвой манипуляций опытных кукловодов. Вдохновляла эта вера и антинацистов, которые
объясняли гитлеризм и сталинизм исключительно тем, что человека легко одурманить и повести за собой.
В конечном счете, страх прозелитизма стал общекультурным феноменом. К примеру, фельетонист критикует шестидесятников,
заявляя, что они "сумели в свое время взрастить в своем поколении целые полчища искренних обитателей. И
теперь это начало приносить реальные плоды. Часть поклонников встала у кормила государственной власти и готова
носить на руках, кормить, поить"2. Но что означает "сумели"? Силком заставляли читать свои книги,
смотреть свои фильмы, вставляли в них какие-то дополнительные кадры, совершенно посторонние, влиявшие на подсознание
зрителей, так что фильмы им нравились? Вера в то, что у человека нет свободы, хорошо легла на психологию безответственности
и паразитизма, при которой мать убеждена, что сын сделался уголовником "под влиянием", муж — что его
"совратила" любовница, подчиненные — что их "охмурило" начальство.
Недооценка человеческой свободы как силы сопротивляющейся не противоречит гуманизму, более того, она с ним
связана. Ведь гуманизм изначально был частью утопического проекта, верил в построение светлого будущего, в прогресс,
а следовательно и в то, что одни людей могут и должны вести других к светлому будущему, вести когда физической
силой, когда силой интеллекта. Отказавшись от прогресса, гуманизм, однако, не отказался от представления о человеке
как существе слабом, простой сумме обстоятельств. И вновь: это представление очень быстро было усвоено верующими
(не всеми, конечно, но большинством). При коммунизме слишком часто говорили православные о том, что народ "повели"
большевики — совпадая тем самым с большевиками, которые сами верили, что они повели народ. Тогда как на самом
деле коммунизм был результат искреннего порыва многих людей к определенной цели, и уж на этом порыве паразитировали
вожди. Когда порыв иссяк, не помогли никакие идеологические ухищрения, никакие репрессивные органы — коммунизм
кончился.
При коммунизме и после коммунизма верующие любили подчеркивать, что многие христианские ценности все равно
сохраняли свое значение для людей, что через сочинения Пушкина, Толстого, Достоевского, даже через русские сказки
все равно формировались в душах христианские представления. Парадоксальным образом, точно так же рассуждали
многие коммунистические идеологи, требуя запрещения сказок и русских классиков. Правда же заключалась в том,
что хотя христанство действительно присутствовало в культуре, оно все же не делало носителей этой культуры христианами.
Даже когда христианство присутствует в жизни страны прямо, оно все равно не делает всех обитателей страны христианами,
каждый человек с успехом и даже без особого усилия сопротивляется евангельским призывам.
Падение коммунизма в России было результатом внутреннего распада коммунизма, а не зарубежной пропаганды (вопреки
тому, что говорят последние коммунисты, верующие, что людей просто "зомбировали" демократы). При всей
грандиозности происшедшего переворота, человеческая душа все равно стоит, как и в любую эпоху, перед выбором:
считать ей человека слабым существом или сильным. В изменившихся условиях вера в человеческую слабость оборачивается
беспредельным расширением понятия "прозелитизм". Полковник милиции пишет: "А разве это не духовная
агрессивность и тоталитарность, когда кришнаиты совершают культовые шествия по городам традиционно православной
России и часто — возле православных храмов?"3 К счастью, пока еще есть возможность ему прямо ответить:
нет, это не духовная агрессивность, это совершенно нормальное проявление религиозности, права верующего на проповедь.
Кришнаитские мантры — не дудочка крысолова, а русские, тем более православные — не крысы, чтобы покорно пойти
за каждым проповедником, как бы настойчив он ни был.
Православный богослов, еще недавно бывший марксистом, пишет: "Политик не может исходить из убеждения,
что он живет в обществе идеальных людей. Реальность такова, что религия легко становится школой ненависти к
тем, кто верит иначе. Я не говорю, что баптисты будут рушить православные храмы или православные пойдут громить
протестантские стадионы. Но чем больше в России будет протестантов - тем больше будет людей, которые на каждом
шагу будут встречать раздражающие их знаки присутствия отвергнутой ими веры и культуры"4. И, в качестве
доказательства, упоминается недовольство автора при виде рекламных листков баптистских проповедников. Но ведь
это свидетельствует лишь о раздражительности богослова, а утверждение, что "религия легко становится школой
ненависти" показывает, что этот богослов еще смотрит на мир вполне по-марксистски.
Очень ярким примером того, как страх прозелитизма объединяет верующих и неверующих, был дан в России весной
1997 года, когда и православная иерархия, и часть рядовых верующих, и коммунистические политики объединились
в протесте против показала по телевидению фильма с кощунственной трактовкой Евангелия (правда, степень кощунственности
была сильно преувеличена, но суть дела от этого не меняется). Фильм предполагалось показать по одному каналу
во время ночного пасхального богослужения, когда вообще-то православные люди должны были быть не у телевизоров,
а в храмах. Впрочем, при этом по трем другим каналом транслировалось пасхальное богослужение и каждый мог смотреть
именно его. Тем не менее, в прессе появились статьи, где говорилось об информационном терроре, о телевизионной
агрессии, от которой якобы "нельзя избавиться, выскочив в окно, то есть "выключив свой телевизор"
... Ведь культурная среда, в которой будет дальше протекать жизнь подобных отказников, не перестанет формироваться
телеэкраном, даже если все они выкинут сами ящики на помойку. Тут и стены монастыря не всегда защитят"5.
И вновь: стены, разумеется, не защитят, но свобода человеческая и разум человеческий — прекрасно защитят от
самой агрессивной "культурной среды". Тут уже недооценка свободы приводит к прямой истерике; не случайно
та же журналистка считала, что ее статью подвергают цензуре, если при публикации сопровождают комментариями.
Но борьбе с псевдо-прозелитизмом предаются не только люди нервные или глупые, не только держиморды. Не доверяют
человеческой свободе многие умные и добрые люди. Да и не только русские борются с псевдо-прозелитизмом, есть
своеобразный интернационал антипрозелитов. Американских миссионеров ругают за проповедь в России руководители
и Московской Патриархии, и Американской Епископальной церкви, самой фешенебельной конфессии США. Лидеры лютеранских
церквей Германии и Скандинавии призывают покончить с попытками религиозного передела мира, навеки закрепить
существующую географию веры. Граница проходит не между странами и не между конфессиями. В Московской Патриархии
есть приходы, которые подвергаются нападкам еще более ожесточенным, нежели баптисты. Среди католических патеров
в России есть возмущающиеся "католической экспансией" и готовые хоть сейчас перейти в Московскую Патриархию
— только чистенькими, с благословением собственного начальства. Речь идет действительно о двух мировоззрениях.
Да и было бы странно ожидать, чтобы инквизиторы просто исчезли. Они занимаются своим прежним делом — преследуют
религиозную свободу. Только раньше они утесняли свободу, занимаясь прозелитизмом, а теперь — борясь с прозелитизмом,
требуя не трогать людей вообще. Разумеется, суть осталась прежней. Те, кто требуют оградить "малых сих"
от книг и проповедей чужих проповедников, хотят оставить людей в юрисдикции своих проповедников, по-прежнему,
как и в Средние века, рассматривают живые души как некое приложение к земле ("канонической территории"),
роду ("национальной традиции"), государству, по-прежнему не видят в мире ни свободы, ни движения.
Но они есть, и в зависимости от того, что происходит в неосязаемой душе человеческой, меняются канонические
территории, государственные границы, и эпохи, приближая или замедляя наступление Царства Божия.
--------------------------------------------------------------------------------
1 Определение, выработанное Православной консультацией по миссии и прозелитизму, организованной Всемирным Советом
Церквей и прошедшей 26-29 июня 1995 в Сергиеве Посаде. См.: Христианство в истории. № 4 (1995 г.), с. 79.
2 В.Тучков, Независимая газета, 17.1.96.
3 А.Хвыля-Олинтер. Православная Москва, №114, июнь 1997 г. С. 7.
4 Кураев А. Трудное восхождение // Новый мир. - 1993. - No 6; - С. 175.
5 Рената Гальцева. Принудительность свободы. - НГ-Религии, 26.6.97.
|
