Мф. 12, 49 И, указав рукою Своею на учеников Своих, сказал: вот матерь Моя и братья Мои;

Мк. 3, 34 И обозрев сидящих вокруг Себя, говорит: вот матерь Моя и братья Мои;

Лк. 11, 27 Когда же Он говорил это, одна женщина, возвысив голос из народа, сказала Ему: блаженно чрево, носившее Тебя, и сосцы, Тебя питавшие!

№59 по согласованию - Стих предыдущий - последующий.

См. также комментарий к Мф. 12, 42. к Лк. 1, 43.

Спаситель единственный раз рассердился на Свою мать - и именно в тот единственный раз, когда Она выразила столь "естественное" о Нем беспокойство, хотела оторвать Его от разговора с учениками. Тут-то Иисус и сказал, что кто Его слушает, тот Ему и мать (Мф. 12, 49, то же Мк 3, 34, Лк. 8, 21). То же, в сущности, прозвучало и тогда, когда от этого самого слушания попытались оторвать не Иисуса, и слушателей - точнее, слушательницу: "Единое на потребу" - слушать (Лк. 10, 42). Последний рассказ принято читать в православном богослужении во время праздников, посвященных Богоматери, хотя тут говорится совсем о другой Марии, но связь очевидна: Мария слушающая - она ведь мать Иисуса в силу того, что Его слушает. Мать - не тот, кто поучает, питает-воспитывает, а тот, способен бесконечно глядеть на ставшего уже независимым человека, слушать его, что бы он ни говорил. А поскольку Иисус говорит вещи довольно определенные, то мать Иисуса - всякий, кто, слушает внимательно других и самого себя, кто сострадает каждому... И у самой Голгофы Мария не просто не стояла "окаменев", закрывшись от окружающих - Она держала окружающих, утешала взглядом, несла то сочувствие, которое утешает более всего, ибо исходит от страдающего больше тебя.

*

*

Женщина существо неполноценное, – это исходная позиция человеческой культуры, как мы её знаем. Ева – лишь производное от Адама. Можно было бы и без женщин обойтись. Аристотель был склонен считать, что женщина ухудшенный вариант мужчины, другие древние греки полагали, что мужчина и женщина вообще две отдельных расы. Древние гречанки донести до нас своё мнение по этому вопросу не смогли.

Если бы не соски у мужчин! Не какой-то там крестец, который ещё пойди разыщи, а прямо под орденами два ярких доказательства того, что мужчина – вторичен по отношению к женщине.

Впрочем, мужчины нашли выход. «Пролить кровь» – выражение, вполне понятное только, если знать, что по античным представлениям женское молоко это переработанная женская же кровь. Именно это имел в виду Златоуст, говоря, что как женщина питает ребёнка собственной кровью и молоком, так Христос непрестанно питает причащающихся Своей кровью. Ириней Лионский сравнил Иисуса с матерью (4:38,1), Синезий Александрийский в одном из гимнов говорил о Боге: «Ты – Отец, Ты – Мать», и этим лишь повторял более древние «Оды Соломона», в которых говорится о молоке из двух грудей Бога (19:1-4). Так то Бог, а если всего лишь мужчина? Тогда либо гуманитарий – изливает из уст своих премудрость, либо военный – изливает кровь свою. Метафора – прекрасный способ преодолеть комплекс неполноценности. Баба – дурак, кормит настоящим молоком, потому что не может ни словом умным покормить, ни кровь свою в бою пролить.

Иисус, заметим, нимало комплексом мужской неполноценности не страдает. Он подхватывает метафору, – точнее, две метафоры, ведь беременность и кормление грудью – две принципиально разные фазы общения с ребёнком. Кто слышит Слово Божие, тот похож на беременную. Неофит – как беременная на первых неделях, когда ещё вовсе не тяжело, зато масса новых ощущений и мыслей. Вера начинается как состояние пассивное – ну да, есть Бог, Он во мне… Он шевелится!!! А кормление грудью – это уже не «шевелится», это «кусается». Узнать про «не убий» и принять в себя – это духовная беременность. А вот исполнить «не убий»… Это ведь всё самообман – что солдат проливает свою кровь. Чужую кровь он проливает. Может и что-нибудь беспилотное-дистанционное для этого приспособить. Вот Иисус – да, проливает Свою кровь, и не на Голгофе более всего, а когда учит, когда показывает Своим примером – спасение не в кровопролитии, адресном и беспощадном, а в любви ко всем.

«Не убий» – не пассивный отказ от убийства, а часть заповеди «люби», прямо в Декалоге не поименованной. Так ведь и в радуге нет белого цвета, потому что все цвета радуги и образуют вместе белый цвет. Не убий, не прелюбодействуй, не лги, не кради, – это всё цвета любви и помимо любви скучны и даже ошибочны. Трудно выносить заповедь «не убий» в себе? Трудно родить это слово Божие для других? А когда тебя вынашивали, тебя кормили – удачно получилось? Ну, и тем, кто рядом с тобою, тоже удачи – от тебя!

См. "Не убий".

*

Современный читатель склонен видеть очень личный и очень сентиментальный эпизод в рассказе евангелиста Иоанна о том, как мать Иисуса стоит перед Его крестом. Но это описание не понять, если не вспомнить, как вообще Иоанн изображает Иисуса и Марию. Иисус для Иоанна - прежде всего Царь; он более других евангелистов подчёркивает значение царственного достоинства Спасителя во встрече с Пилатом, он один упоминает, что солдаты издевательски величали Христа Царём, только Иоанн упоминает спор Пилата и старейшин из-за надписи "Се, Царь", только он подчеркивает, что Иисус был погребён в саду - а ведь именно в саду обычно погребали царей Иудеи (4 Цар. 21, 18, 26). Но в древнем Израиле мать царя ("гебира") играла особую роль. Жён у царей бывало много, мать - всегда одна. Она носила корону и разделяла судьбу царя (Иер. 13, 18; 22, 26). Вирсавия кланялась своему мужу Давиду. Но ей кланялся её сын Соломон, и она сидела справа от него (3 Цар. 1, 16; 2, 19). Традиция особого почитания царской матери характерна именно для Иудеи, не для Израиля. Называя Марию "мать Иисуса" Иоанн не низводит её образ поближе к простым людям, как часто кажется современным читателям (достаточно вспомнить спектакль с одноименным названием), а возводит на ту же высоту, что и Лука, который называе Марию "мать Господа моего" (1, 43). Ист.: Patrick Henry Reardon. The "Queen Mother"? John seems to tap a Hebrew political tradition to show Mary in an exalted role. Issue 83, Fall 2004, Vol. XXIV, No. 3, Page 38. И когда Иисус уравнивает Свою Мать и Своих учеников (у синоптиков - в Мф. 12, 49, у Ио. 19, 26), то Он еще раз подчеркивает: в Царстве Божием все равны не рабским равенством, а царским достоинством.

*

"Когда же Он говорил это, одна женщина, возвысив голос из народа, сказала Ему: блаженно чрево, носившее Тебя, и сосцы, Тебя питавшие! Он сказал им в ответ: матерь Моя и братья Мои суть слушающие слово Божие и исполняющие его."

В евангелии Фомы этот рассказ чуть иначе:

"Женщина в толпе сказала ему: Блаженно чрево, которое выносило тебя, и [груди], которые вскормили тебя. Он сказал ей: Блаженны те, которые услышали слово Отца (и) сохранили его в истине. Ибо придут дни, вы скажете: Блаженно чрево, которое не зачало, и груди, которые не дали молока."

При этом у двух других синоптиках отсутствует упоминание о реплике женщины. Вообще её нет! И это, кажется, нечастый случай, когда можно уверенно сказать, что у Луки и Фомы первоначальный вариант. Потому что в основе тут образ - слово как молоко. Метафора есть и у апостола Петра:

"Как новорожденные младенцы, возлюбите чистое словесное молоко, дабы от него возрасти вам во спасение;" (1 Птр 2, 2).

Без аналогии, у Матфея и Марка, выходит странно и грубовато: Иисус, узнав, что к Нему пришли родные, показывает на слушателей и говорит:

"Кто будет исполнять волю Божию, тот Мне брат, и сестра, и матерь".

Почему вычеркнули сравнение? Видимо, показалось неприлично. Патриархальное ж общество! При слове "соски" носители патриархальщины краснеют, смущаются и закрывают рот ладонью. Ещё бы: соски - это вам не мифическое недостающее женское ребро, а наглядное доказательство того, что мужчины от женщины, а не наоборот.

На вопрос, какой из вариантов - Луки или Фомы - точнее, ответ не нужен. Ведь вариант Фомы есть и у Луки, только в другом контексте:

"Приходят дни, в которые скажут: блаженны неплодные, и утробы неродившие, и сосцы непитавшие!" (23, 29).

Предсмертные, между прочим, слова!

У Луки или Фомы вариант более осмысленный? В принципе, наиболее осмысленным был бы комбинированный вариант:

"Когда же Он говорил это, одна женщина, возвысив голос из народа, сказала Ему: блаженно чрево, носившее Тебя, и сосцы, Тебя питавшие! Он сказал им в ответ: матерь Моя и братья Мои суть слушающие слово Божие и исполняющие его. Ибо придут дни, вы скажете: Блаженно чрево, которое не зачало, и груди, которые не дали молока."

При этом сохраняется и смысл образа: слушать Бога - как беременеть, выполнять услышанное - как рожать и кормить ребёнка. И очень характерное для Евангелие: не откладывайте на завтра ничего, потому что завтра может просто не быть.

Проблема с ханжеством - и, шире, с религиозной легковесностью - в том, что оно пытается кормить неродившегося ребёнка. Слушать - это не однократный молниеносный процесс, это и в вечности будет, и даже больше будем слушать Бога, чем сейчас, потому что это само по себе высшее наслаждение. А кормить голодных и подставлять щёки - это как раз временное, в раю это будет просто ненужно. Довольно грозное предупреждение для прагматиков, которые считают брак без детей неполноценным.

*

Евангелие Фомы, 79 (83 перевода Трофимовой):

«Женщина в толпе сказала ему: Блаженно чрево, которое выносило тебя, и [груди], которые вскормили тебя. Он сказал ей: Блаженны те, которые услышали слово Отца (и) сохранили его в истине. Ибо придут дни, вы скажете: Блаженно чрево, которое не зачало, и груди, которые не дали молока».

Фома соединяет два изречения Спасителя – из Лк. 11, 27-28 и из Лк. 23, 29. Появляется совершенно новый смысл: лучше не иметь детей не потому, что скоро конец (таково значение Лк. 23, 29), а потому что Богу не нравится «женское дело». Про «женское дело» - это у Климента Александрийского (Строматы, 3, 63, 2). Климент цитировал евангелие египтян, в котором Саломея говорила Иисусу, что поступила угодно Богу, сохранив девственность. При этом евангелие Фомы последовательно заменяет оборот «слово Божие» на «слово Отчее». Бог – прежде всего Отец. Плохо не то, что женщина рожает, а то, что не рожает Бог. Не совершается духовное рождение. Гностицизм? Женоненавистничество? Страх собственного тела?

А ведь почитание Матери Божией – это почитание рожавшей, которая при этом воспринимается как не рожавшая. Кормившей – как не кормившей. Неужели Мария для верующего хороша исключительно как инкубатор? К себе тоже так будем относиться – сделал что-то, наклей в тетрадочку рисуночек. Тут, скорее, уместно вспомнить другие слова Спасителя: «Когда исполните все повеленное вам, говорите: мы рабы ничего не стоящие, потому что сделали, что должны были сделать» (Лк. 17, 1.). Это и есть «нет ни мужского, ни женского, ни эллина, ни иудея, ни правого, ни левого». Ракета не тащит с собой ступени с топливом, а сбрасывает их. Что сделано – забываем и летим дальше. И «слово Отца» - не о том, что не надо лететь, а о том, что полёт бесконечен. И это – благая весть, какой не была бы весть о том, к примеру, что женщина в раю будет рожать ежегодно. Вечно – ежегодно. Ежегодно – вечно. Брр... Найдётся у вечности и другое применение.

*

Иисус не пытался сравняться с Богом, Он сравнялся с человеком - «смирил Себя», говорит апостол Павел (Флп. 2,8). К сожалению, в современном русском языке «смирение» созвучно не «мере», а «миру». «К сожалению», потому что «мир» можно понять довольно извращённо. Например, в метро человек хочет выйти — а у дверей снаружи толпятся люди. Толпятся часто не потому, что тесно, а просто они не думают о том, что надо сперва дать выйти другому. Пусть, кому надо выйти, повернётся и так бочком-бочком... И чем более человек загораживает проход, тем более он изображает на лице то, что считает смирением. Мол, я тут стою мирно, никого не трогаю, непрестанно молюсь, за всё благодарю... Ты брось молиться и подвинься, подстройся под меру другого человека!

Эту фразу читают в православной традиции на богородичные праздники, в том числе на Рождество Богородицы, вместе с рассказом о Марфе и Марии. Само-то Рождество Марии не описано в Евангелии, рассказы о нём составлены позднее по образцу ветхозаветных рассказов о женщинах, которые уже не могут рожать, а вот по воле Божией рожают. При этом часто забывают, что рожать-то они рожают, только продолжению рода это нимало не помогает. У Предтечи — позднего ребёнка, ребёнка чуда — не было детей. У Иисуса не было детей. Чудеса по наследству не передаются.

Марфа — ещё один образец человека мирного, но не знающего меры, подстраивающейся не под конкретного человека и его ситуацию, а под абстрактные традиции и правила. Положено наготовить побольше угощения, значит — готовь! Да не готовь, объясняет ей Спаситель, а готовься. Накормить проще, чем накормленному дать смысл жизни (голодному о смысле говорить, как известно, бесполезно). Иногда повар должен смириться с тем, что его искусство не нужно, что нужно совсем иное. Парадоксальным образом, на богородичные праздники призыв Иисуса не кормить соединён с двумя фразами из следующей главы, где Он сравнивает святость с кормлением грудью. Нет смиреннее кормящей матери — кормя, она ради ребёнка опускается до уровня коровы. Ребёнок плачет — мать не пытается поднять его до своего уровня, не говорит «блаженны плачущие», «у других и этого нет». Она даёт грудь. Таков и Бог. Он не утешает, Он — кормит. Ты святой, у тебя есть молоко - покорми ближнего, чтобы не застоялось и не было воспаления. Если нет — разрабатывай невидимую железу, проси у Бога дара примеряться к потребностям другого, а не примерять другого к прокрустову ложу своих представлений о жизни, проси у Бога молока жизни — не для себя, для другого.

1696

*

Слова Иисуса о том, что блаженна не Его Мать, а те, кто исполняет Слово Божие, читаются в праздник Рождества Богородицы – попросту говоря, на день рождения Марии. Слова кажутся оскорбительными для Марии, но ведь сказаны они были не ей и не о ней, сказаны они были человеку, который стал льстить Иисусу. Лесть страшнее ругани, как идолопоклонство страшнее иконоборчества, потому что лесть отключает механизмы защиты от лжи. Более того: кто льстит, тот воздвигает баррикаду между собой и «тостируемым». Ты великий человек, а я грешный! Ты проповедуй, а я буду восхищаться, но исполнять не буду! Пусть Твоя Мать исполняет, она тоже, небось, великая женщина!

Бог очень хорошо знает тайну отцовства и материнства, потому что Бог не рожает, а творит. Он смотрит на нас со стороны. Однако, Бог наделил человека способностью творить даже, когда человек рождает. Рождение – животная способность, воспитание по своему образу и подобию – тоже вполне животная, обезьянья способность, и когда человек порабощает собственных детей или, напротив, отрекается от них – это всё животное, а не человечье. Человечье же начинается, когда человек дарит детям свободу, как Бог дарит свободу от Самого Себя – своим творениям. Тогда человек говорит с детьми полной грудью, без иронии, стеснения, без агрессии, когда говорит с ними не как с детьми, а как с людьми. Слово полноценное не может быть словом сверху вниз. Так и Слово Божие – исполнять его надо не как исполняют приказы, а как разговаривают с любимым существом. Человек так не рожает, как Бог творит.

Человек рожает – но наполовину, не даёт ребёнку вполне от себя отделиться. Символом этого могут быть компрачикосы из романа Гюго «Человек, который смеётся», уродовавшие детей ради цирка, выраживая их в своеобразных корсетах-горшках. А Бог лепит людей как гончар горшки, но вдыхает в нас такую жизнь, что эти горшки способны убить горшечника. По видимости, люди – пустые горшки, но попробуйте налить что-то в другого, и невиданное сопротивление окажет человеческая пустота. Да люди так пауков и змей не боятся, как того, что их зазомбируют-загипнотизируют, и этот страх как раз симптом колоссальной сопротивляемости любому внушению. Хотя вполне свободен от внушения лишь тот, кто не боится внушения. Страх всегда – трещинка в душе.

Почему свободен человек? Потому что свобода есть условие любви, хоть и не сама любовь. Это свобода – «невинность», если вспомнить древнее значение слова «вина» - «причина».  Свобода там, где нет причины, а результат всё-таки есть. Рождество Христа – свобода Бога. Нет семени, а ребёнок есть – вот любовь. Нет причин творить людей, а творит – вот любовь. Дружба имеет свои причины, а любовь нет. Причины вьются над любовью как мухи над мёдом, но они не любовь.
Любовь отличается от свободы так же, как Слово – от слов. Вот в рассказе о Марии и Марфе говорится, что Мария слушала «слово» Иисуса. Иисус призывает исполнять «слово Божие». Ясно ведь, что речь идёт о многих словах, соединённых вместе в одно Слово. Это слово – сам Бог. Тот слушает Слово Божие, кто слушает Бога, тот исполняет Слово Божие, кто пускает Бога в себя. Бесконечного Бога – в крохотную нашу жизнь. Внутри нас бьётся Слово Божие как наше главное сердце, бьётся и даёт нам жизнь, бьётся и просит нас расти вместе с ним, расширяться.

Проповедь 1446.

Не сразу заметно, что Иисус сравнивает Слово Божие с беспомощным младенцем, который нуждается в ком-то, кто за ним ухаживает. Слову Божию так же нужны люди, как ребёнку – мать. Это, мягко говоря, нетривиально – ведь обычно Слово Божие отождествляется с безличным законом, с заповедями, а заповедям-закону совершенно безразличны те, кому они адресованы. Правилам дорожного движения и без автомобилистов хорошо. Пожалуй, даже лучше, чем с автомобилистами. Отсюда псевдомистическое видение Закона как некоего живого существа, которое существовало раньше Бога, до Бога, без Бога, не говоря уж о людишках.

Слово Божие сосёт человека, но сосёт как младенец, а не как вампир. Зло высасывает из человека энергию, ребёнок же за каждый глоток молока отдаёт матери стократ больше, чем получает. Грех сосёт, потому что сам ленится жить, ребёнок – потому что в нём кипит и расцветает жизнь. И мы тогда вполне живы, когда не только едим, но когда живём и расцветаем в Боге, питающем нас. Бог и без нас жив, но с нами Его жизнь умножается и играет всеми цветами. Богу потому и нужна жизнь человеческая, что Бог жив – жизнь по определению нуждается в другой жизни, она перехлёстывает через край, чтобы наполнить другого, и она пропускает в свою полноту другого, чтобы полное переполнилось. Так исполняется жизнь. Вот почему напрасно Марфа хлопочет о большом угощении – лучшее-то угощение она сама. Больше Богу ничего не надо. Мы-то склонны понимать это так, что Иисус Марфу поставил на её место – маленькое, приставной стульчик… Да, Иисус поставил Марфу на место – но это высшая ступень лестницы. Иисус нужно, чтобы Марфа Его слушала и исполняла услышанное.

Матерь Божия одинока. Во всяком случае, у Креста стоит она – и никто из братьев и сестёр, которые хлопотали, чтобы скандала с родственником не вышло. Вот одиночество, через которое должен пройти человек. Одиночество горя, сострадания, одиночество перед одиночеством Любимого, Которому не можешь помочь – и это Бог в каждом человеке, ибо в каждом человеке Богу тяжело, как в пыточной камере, Он задыхается от нашего эгоизма и от нашей лжи. Как это вынести? Войти в Бога. Вот как по легенде Марию ввели в Святая Святых, так в реальности каждого верующего вводит Дух Божий внутрь Бога. Вводит не для поклонения, а для радости, для жизни, чтобы не покидали Святая Святых и старались каждого человека видеть обитателем Святая Святых, и вести себя соответственно – благоговея, угощая, разделяя с каждым человеком бесконечного Бога.

Есть праздник Введения в Святая Святых и есть будни – Святая Святых входит в человеческое человека. Входит, хотя мы не готовы. Входит – и поэтому никогда мы не можем сказать, что жизнь кончилась, что Бог нас оставил. Он нас оставил, может быть, как внешний свидетель, но Он вошёл в нас как внутренний стержень. Тут и начинается пир – и идёт точь в точь по русскому присловью «первая колом…». Первый раз простить, первый раз дать Богу действовать через нас – колом, коряво, через колоду. Второй раз – уже мы глядим соколом и гордимся, какие мы святые. А вот третий раз – мы уже понимаем, что мы с нашими столь непременными делами – мелкие пташечки, которые летят только потому, что их несёт могучий ветер Духа Святого.

Проповедь 1622

Как ни люблю я Шишкина, но все же, видимо, три русских писателя вошли в мировую культуру, и четвертому там не бывать - тесно. Но это очень много! Три писателя - три детства.

Детство Достоевского - в больнице для нищих. Чужая боль, чужие страдания, чужое горе. Жизнь среди Иовов. Отец - врач, хотя и деспот, служивший этим Иовам. И даже, когда Достоевский сам стал Иовом-каторжанином, чужое горе осталось для него важнее собственного, которое было немалым - отцовский деспотизм искалечил его.

Детство Толстого - в раю любви и тепла. И даже став военным, участвуя в кровопролитнейших войнах, Толстой остался, по отзывам лично его знавших людей, человеком с безграничным ресурсом доброты и тепла. Тогда как анафематствовавшие его были просто карьеристами без души и без детства.

Детство Чехова - в аду лжи и ханжества, причем неудачных, бесплодных. Из ста тартюфов много, если двое получают то, ради чего предают Бога и людей. И даже поднявшись из ада - чего не смогли сделать вполне его братья - Чехов остался опалённым злом и не смог устроить свою жизнь, хотя смог своими книгами принести счастье миллионам людей.

Детство Иисуса... Не веруют в то, что Иисус - Спаситель, не понимают сути спасения, которое совершил Он, те, кто сочиняли и сочиняют о Его детстве сказки про то, какой Он был всесильный ребенок, какой Он был гениальный воспитанник гениев. Детство Иисуса - это взрослые годы Марии и Иосифа, они важнее даже, чем Бог, и это к любым родителям относится. О том, какое это было детство, мы можем судить не только по ресурсу доброты, сострадания и силы, которое было у Христа, но и по тому, что мать и братья открыто и публично спорили с ним - но из этого выходила не ссора, а примирение и проповедь, сдобренная остроумным и дерзким сравнением. Достоевский, Толстой, Чехов - очень сомнительные христиане, если судить экзаменовать их как теологов, но они - несомненные христиане, потому сумели показать на людей, сказав слова Христа "это братья мои и мать моя", не предав своих братьев и свою мать.

*

Этот стих легко истолковывается бестолково, мягко говоря. Якобы Иисус утверждает, что родство по духу важнее родства по плоти. Не та мать, которая родила и беспокоится, как бы с ребёночком чего не случилось, мешает Ему жить, а та мать, которая "посвятила" себя Богу.

Разумеется, под "посвятила" каждый (каждая) вкладывает своё. Старая мегера, которая портит кровь себе, людям и самому Господу Богу под предлогом "поддержания порядка в храме" - мнит себя Богородицей. Великие и невеликие инквизиторы - братья. Не умеющие внятно объяснить, как пройти в библиотеку, но пытающиеся заученными нелепыми фразами "привести людей ко Христу" - старшие братья. И все убеждены, что Иисус вот - за родной Матерью не пошёл, а за ним, таким преданным-преданным, идёт.

Ну, идёт, конечно... Аки агнец на заклание. А за кем не идёт? Бог за всеми и каждым идёт, но ведь от этого не легче, а прямо наоборот.

Родство - обстоятельство не облегчающее, а отягчающее. Не позволяющее руководить, а отменяющее руковождение. Видишь, что Христа распинают? Встань у креста и плачь, а не требуй переголосовать голосование в парламенте, не уродуй улицы и вагоны метро идиотскими нервическими листовками.

Не современная цивилизация, а собственный ребёнок от тебя ушёл? Не догоняй, не пытайся вернуть-защитить-помочь. Попробуй сделать то, чего хочет от тебя этот ребёнок. Ну, ширяться или хотя бы тусоваться не обязательно, это он не для тебя, а для себя хочет - а от тебя он хочет спокойного парения где-то на горизонте. Желательно с широко раскрытым для него кошельком. Полным. Что, корёжит? Хорошо, значит, мы уже недалеки от понимания того, что переживала Матерь Божия. Ещё чуть-чуть и начнём понимать, чего хочет от нас Сын Матери Божией. Уметь жить в тесноте, да не в обиде - не обижая и не обижаясь.