Яков Кротов

Дневник литератора

Похороны Анатолия Собчака, состоявшиеся 24 февраля в Петербурге, оказались очень архаичными: публичной демонстрацией власти, богатства, идеологии. Власть на этих похоронах обнаружила себя как власть феодальная, основанная на понятиях личной чести и верности. Отсутствовал важный элемент, который был на похоронах убитого несколько лет назад крупного петербургского же чиновника: тогда Чубайс клялся отомстить (слава Богу, что не отомстил, все-таки месть это грех). Инфаркту не отомстишь, но воинственность требует выхода. Выход был найден чекистский: объявлено о страшной угрозе главе государства. Визит главы, соответственно, стал восприниматься как героический акт: король пробивается сквозь дым и пламя к телу погибшего соратника. Дым и пламя, правда, даже не картонные. Так ведь это все-таки вторичное, если не третичное средневековье. Средневековые герои рисковали собой, нынешние благоразумнее. Похороны и героизм на одном конце карты, а война на противоположном. Но если ограничиваться похоронами, то контраст вполне средневековый. На одной конце социальной шкалы почести ближнему боярину, а на другом (опять же, и на другом краю карты) — по многу лет остающиеся неопознанными и непохороненными останки рядовых дружинников. Типично и обращение с останками врага: поглумиться, привязать к бэтээру и проволочь по полю, зарыть в канаву. Соответствующие кадры, снятые антисоветским наймитом интеллидженс сервиса, оказались на телеэкранах одновременно с кадрами питерских похоронах. Средневековье — эпоха контрастов.

Средневековье наше ненатуральное, западничество наше тоже ненатуральное. Вдова Собчака в Париже бывала и заметила, что похороны в цивилизованном мире превратились в дело частное; получала, наверное, и уведомления о кончине, сопровождаемые традиционным (с конца XIX века): "Семья не будет принимать". Смерть приватизирована. Похороны даже бывшего мэра дело интимное. Это, самое существенное, решили не заимствовать, а позаимствовали право близких решать, кого видеть на похоронах, кого нет. Вот бывшего политического противника не угодно видеть — и он послушно не пришел, проявив неожиданную для большевика деликатность. Наши вдовы уже достаточно цивилизованны, чтобы не самосжигаться во время похорон, но еще недостаточно цивилизованны, чтобы не скандалить. Мы оказались ниже уровня Петербурга Достоевского, в котором Мармеладова на поминки "нарочно положила" пригласить именно врагов, чтобы те знали, что здесь "благороднее мыслят и чувствуют, и приглашают не помня зла" (и как совпало: Катерина Ивановна тоже все насчет губернаторства вспоминала). Может кто-нибудь себе представить, чтобы вдова Сахарова объявила, чтобы на похороны не смели являться те-то и те-то (предлинный бы вышел списочек)? И это не вдовы разные, а представления о свободе.

Собчак удостоился самой страшной эпитафии: "О мертвых либо хорошо, либо ничего". Девиз этот одни повторяли с видимым неудовольствием, другие — с предвкушением загробного блаженства: вот помру, и никто не посмеет дурного слова сказать. Фразу эту часто выдают за христианскую, хотя она совершенно языческая, выражает страх перед покойником (а ну как отомстит). Само настойчивое повторение этой фразы выдает страшный внутренний испуг: а вдруг они знают и это, и то? Да вряд ли знают, успокойтесь, а и знали бы — никому это не интересно, и без того все помнят воландовское про хороших людей, которых испортил квартирный вопрос. Если что и запомнят, так это как Собчак первый пустил в пост-советскую риторику идею выстраивания политики по принципу "лишь бы не было гражданской войны". Не выбирать президента всем народом, лишь бы... Не упразднять ведомство на Гороховой, лишь бы... Взять себе в замы коммуниста, лишь бы... Уж каких только мерзостей не оправдывали в 1990-е этой фразой. И вот Собчака нет, гражданской войны нет, а есть на одном конце России дубовый гроб с кистями и глазетом, а на другом — тысячи трупов, зарытые в землю безо всяких даже саванов, и кто знает, кому из покойников окажется сподручнее пролезать в игольное ушко Царства Небесное.