Старое Средневековье начиналось с отчаянного милитаризма
и шло в направлении миротворчества. Неновое Средневековье начиналось с фальшивого
миролюбия, невыстраданного, поверхностного, слишком родственного большевистской
"борьбе за мир", и закончилось, естественно, отчаянным, диким милитаризмом. Со
средневековым милитаризмом этот имел общим, прежде всего, христианскую риторику.
Причем тут был парадокс. Защищая войну, церковное руководство прибегает к риторике
современной цивилизации: "То, что происходило и до сих пор происходит в Чечне
— захват в заложники сотен людей, включая православных и мусульманских священнослужителе,
убийства, пытки и притеснения невинных граждан, крайний разгул преступности —
не могло более оставаться без ответа ... Имея это в виду, Русская Православная
Церковь поддерживает антитеррористические цели, поставленные российской
государственной властью перед воинством и правоохранительными органами. ...
Одновременно считаю необычайно важным, чтобы в ходе борьбы с преступниками не
страдали гражданские лица...". В Средние века, конечно, подобных слов не знали
"правоохранительные органы", "гражданские лица".
Правда, Патриарх тут же срывается во вполне средневековую психологию, когда
требует, что гражданских лиц щадили только, если они "непричастность к творимому
беззаконию, недвусмысленно отказались поддерживать бандитов и террористов" . Человек
пошел на рынок купить картошки и попал под бомбежку — как ему в этой ситуации
доказывать свою невиновность? в какой мегафон кричать, что он не поддерживает
террористов? О принципе презумпции невиновности, конечно, уж и речи нет. Этот
принцип зарезервирован как столик в ресторане — для русских военных, которым просто
рекомендована "ответственность в выборе средств".
Конечно, Патриарх лишь имитирует средневековую психологию. Если бы он действительно
мыслил, как в четырнадцатом столетии, он не стал бы говорить: "Мы не можем терпеть,
чтобы в России создавалось гнездо международного терроризма". Он бы, напротив,
призвал не ограничиваться Россией, а идти истреблять международных терроритов
в Афганистане, в Пакистане, в США, наконец — разве не международный терроризм
безвинно бомбить православных сербских братьев? И ведь средства есть — атомная
бомба, и уже и ее благословили, заявив, что не случайно она создавалась в конфискованном
у Церкви монастыре.
В то время как высшая церковная власть избегает церковной лексики Средневековья,
этой лексикой активно пользуются другие. Тут действует другая закономерность:
чем дальше отстоит человек от религии, тем архаичнее его религиозные представления.
Перед нами как бы проходит в разрезе вся духовная история человечества. Самая
первая стадия — открытие святого вообще, смутное различение чего-то большого и
чистого. На этом уровне высказался генерал Владимир Шаманов: "Не смейте прикасаться
к солдатам и офицерам российской армии. Они делают святое дело сегодня. Они защищают
Россию, и своими грязными руками не смейте пачкать русского солдата" .
В Ветхом Завете эта стадия религиозного сознания, в язычестве преобладавшая,
сохранилась только в наиболее древней части и только в виде запрета прикосновения
к святыне и других законов об обрядовой чистоте. В христианстве подобные табу
сведены до минимума: какие уж тут табу, когда Сын Божий предлагает не то что прикоснуться
к Себе, а причаститься Своего Тела и Крови. Спаситель довольно решительно защитил
Своих учеников, которых фарисеи обвиняли именно в том, что те своими грязными
руками смеют что-то там пачкать.
Язычество помогало воевать, поставляя прежде всего боевой крик. И это сохранилось
в христианстве, хотя в ограниченном виде: Имя Божие все-таки стараются не трепать,
в боевой клич превращают имя святого — Иакова (Яго) в Испании, Георгия в Англии.
Поскольку в чеченской войны с русской стороны воюют люди абсолютно неграмотные
в религиозном отношении, подвергшиеся лишь поверхностной православизации, то они
не чувствуют, насколько имя Распятого Богочеловека несовместимо с убийством. Они
в ответ на "Аллах акбар" кричат из окопов: "Христос воскресе!" "Аллах акбар!"
можно воспринимать как угрозу: мол, наше божество сильнее вашего. Но весть о воскресении
Христа, как ни крути, есть либо благая весть о том, что стрелять друг в друга
бесполезно — все воскреснут, либо огорчительное напоминание о том, как солдаты
(римские) оказались бессильны перед Сыном Божиим. Во всяком случае, вряд ли солдаты
полагают, что Воскресший сейчас придет им на помощь словно Марс в античных мифах.
Имя Иисуса для них — лишь символ своей нации, и о символе этом они знают не более,
чем о Перуне или Яриле. В Пскове во время похорон погибших в Чечне женщина:
"Сыно-о-ок, а ты говорил, что бессмертный" . Менее соответствующим христианскому
мироощущению можно признать разве что другой крик, во время похорон солдат в Троице-Сергиеве
лавре (сами похороны в монастыре проходили тоже вопреки канонам): ""Богородица!
Воскреси моего сына".
При обилии религиозной лексики в чеченской войне до греха было недалеко,
и грех случился. Под Рождество телевидение показало полковника, который прокричал
в сторону врага: "С Рождеством вас, господа бандиты" — и дал залп из танка,
не беспокоясь о том, что снаряд мог попасть в мирных жителей. Через четыре месяца
полковник был арестован за убийство чеченской девушки и, предположительно, ее
изнасилование.
"Старые", советские газеты типа "Труда" легко усвоили религиозную лексику
и стали обосновывать милитаризм чудесами веры, как раньше обосновывали его коммунизмом.
Не изменилась и стилистика. Людмила Карамышева: "Выйти живым из того боя, что
шел под Грозным, практически было невозможно. Андрей теперь всерьез верит, что
помогло родительское благословение. Во всяком случае, с иконой Казанской Божьей
Матери, врученной ему перед дорогой, он не расставался всю войну". Правда, тут
же описан радист Гильденберг, "чудом, как он сам считает, вышедший из чеченского
окружения". Он крестился уже в госпитале — ему чудо было дано авансом. "Священник
своим присутствуем нормализует морально-психологическое состояние человека … снижает
потери личного состава в бою" . Такое религиозное сознание постоянно должно решать
и проблему отсутствия чуда: и вот об убитом в Чечне генерале говорится, что он
крестился "перед самым отъездом, будто предчувствуя, что скоро душа его покинет
тело" .
В конечном счете, у Бога просят силу не для того, чтобы покарть террористов,
а чтобы сохранить единство державы. Высокие слова о цивилизации в конечном счете
сводятся к совковому высказыванию похмельного священника из суздаля Бориса Устинова:
"Надо воевать, надо! Поому что если Чечню освободить, тогда все "АсэСэРы" отделются
и Россия развалится" .
Следующая ступень религиозного развития есть открытие в Святом источника
не только силы, но и справедливости. Это излюбленная тема Ветхого Завета, особенно
тех его частей, которые написаны в период существования Израильского Царства,
когда не столько воевали, сколько торговали. Вот некий анонимный "просто русский"
(не понимающий, что анонимность есть признание в трусости) пишет в газету, защищая
войну в Чечне: "Никаких двойных стандартов", чеченцы в 1991-4 гг. вырезали 450
тысяч русских, "а сейчас все то же самое происходит с самими чеченцами" . И цитата
из книги Притч (11, 1): "Неверные весы - мерзость пред Господом". Патриарх Алексий
в ответ на призывы "соблюдать права мирных жителей" кротко замечает: "Люди нередко
забывают, что в Москве, Волгодонске и Буйнакске, где террористы взрывали жилые
дома, гибли такие же мирные люди" . Конечно, Патриарх не имел в виду, что, если
у тебя убили мирных жителей, и ты убивай прежде всего мирных жителей. Более того,
он даже в другой речи, почти одновременно, пожелал, чтобы "гражданские лица" не
пострадали (а ведь и "террористы" — "гражданские лица"). Но ведь пожелание
— это пожелание, а сказанного про допустимость убийства мирных людей не воротишь.
Патриарх позволил, вопреки канонам, отпевать в Троице-Сергиевой лавре (где он
архимандрит) убитых в Чечне солдат-омоновцев, а ведь во время этих похорон получили
выход вполне ветхозаветные чувства: "Омоновцы поклялись отомстить за убитых товарищей".
На остатки стыда указывает разве то, что не вспомнили "око за око".
Между прочим, не такая уж дурная заповедь, как может показаться с высоты
евангельского всепрощения. Если бы ей следовали, войн не было бы вообще, потому
что ни одна война не может обеспечить "адекватного" ответа. Всегда получается
либо слишком мало (террориста, взорвавшего сто человек, можно взорвать, но не
тысячу же раз), либо слишком много. По любому счету, в Чечне уже убито много больше
людей, чем погибло якобы от чеченского террора в России и Дагестане. И это не
потому, что русская армия отличается от прочих солдат, а как раз потому, что не
отличается. Именно в этом смысл военной цензуры, а вовсе не в сохранении каких-то
полководческих тайн: не дать знать, что за око уже выбита тысяча-другая очей,
за каждую слезинку ребенка — по литру не менее ребячьей крови.
Сами "заочники" прекрасно знают, что требуют невозможного, и мирятся с тем,
что многие очи остаются неотмщенными. Коли бы против всех похищающих, убивающих,
терроризирующих, непокоряющихся, несоблюдающих законы посылали армию, протерлась
бы дырка там, где на картах изображают Россию.
Неновое средневековье охотно обращается и к средневековью прежнему. Вот Максим
Соколов цитирует византийское песнопение, просящее у Бога победы, и спрашивает:
это что, "циническая припевка"? Действительно, что цинического в желании
победы своей армии? То же песнопение цитирует другой журналист "Известий", Александр
Архангельский. Правда, есть различие: Архангельский позволяет себе некоторое роптание:
"Насколько уместно не просто благословлять военных на бой, на самопожертвование,
но отмечать их церковными орденами ... Не превращается ли при этом Русская православная
церковь в некое министерство благословений, ведомство идеологической обороны?"
Впрочем, в том же номере газете, во второй статье на ту же "чеченскую" тему, Архангельский
вынужден одобрительно цитировать министра иностранных дел России Сергей Иванова,
защищавшего действия России в Чечне демагогическим "как же реагировать на то,
что внутри твоего государства образовалась черная политическая дыра ... где торгуют
людьми, отрезают головы, рубят пальцы, глумятся над основами цивилизации".
Достаточно ли отказаться от раздачи орденов генералам, чтобы обелить Церковь
и установить должную дистанцию между нею и войной? Примечательно, что журналист
вообще ищет эту дистанцию — многие православные милитаристы уверены, что ее и
не должно существовать. Архангельский, однако, милитарист "либеральный". Такому
либерализму достаточно того, что церковные каноны категорически запрещают священнику
участвовать в войне. Об этом запрете не подозревает в современной России не только
большинство журналистов, но и многие священники, рассказывающие, как они стреляли
из автомата или ружья (правда, даже они не хвастаются числом убитых людей). Еще
советская военная пропаганда активно популяризировала образ Пересвета и Осляби
как образец монахов: и Богу молятся, и врага рубят в капусту. На самом деле, и
средневековое сознание хранило запрет монаху убивать, пусть и в наисправедливейшей
войне.
Запрет этот появился одновременно с огосударствлением Церкви, на рубеже античности
и средневековья. С одной стороны, он сыграл ту положительную роль, что сохранил
как идеал представление о несопротивлении злу вооруженной силой. С другой стороны,
этот идеал был оставлен для немногих, для "жреческой касты" — уместной в любой
религии, но не в христианстве. Члены Церкви были разделены на тех, кому дозволено
грешить (пусть с условием епитимьи, о которой нынешние милитаристы, впрочем, не
вспоминают), и тех, кто поставлен в особые условия, позволяющие ему оставаться
"чистым", "совершенным". Священник не убивает, потому что за него убивает православное
воинство. Эта конструкция хрупка (недаром в хвалебном репортаже священнике
при федеральных войсках в Чечне, замечено: "Оружие он взять по канонам не может
-- получается, от него обуза одна" ). Если православное воинство исчезает, то
священник может взяться за оружие — и в Болгарии времен борьбы с турецким игом
или в России во Вторую мировую войну таковые были, получали ордена, и никто не
осмеливался напомнить, что происходит нечто антихристианское.
Архангельский не находит аргументов против милитаризма, хотя ему явно этого
хотелось бы. А аргументы звучали, и они отнюдь не обязательно носили пацифистский
характер. Во-первых, циничен обман: ведь в Чечне объявлена не война, а антитеррористическая
операция, событие полицейское. Цинично, не объявляя войны официально, просить
у Бога победы именно в войне. Цинично не замечать, что в Чечне мы нарушаем и законы
войны, и законы антитеррорических операций, нарушаем все, что можно, и еще кое-что,
чего нельзя. Если чеченцы "глумятся над основами цивилизации", то кольми паче
это справедливо по отношению к российским властям, начиная с 25 октября 1917 года
и по сей день. Однако, своим властям "державники" прощают то, что не прощают чеченцам,
и не призывают бомбить Москву, чтобы покончить с пытками в московской милиции,
с продажными кремлевскими чиновниками и т.д. и т.п.
Обращение к средневековой лже-христианской риторике не романтично, а подло,
потому что не может начитанный человек не знать того пути, который прошла цивилизация
со времен средневековья. Цинично прикидываться византийцем. Именно это делает
Неновое средневековье: оно имитирует возврат в неискушенность детства. Сегодня
уж вроде бы известно, что Христос пришел в мир не к одному какому-то народу, пришел
не для того, чтобы освящать междоусобицы, пришел не для того, чтобы Его подменяли
символом. Знают, что грош цена военному благочестию — оно с легкостью меняет хоругви,
оно постоянно выходит из подчинения и разуму, и вере. И в истории Византии, и
в последующей истории уж сколько раз прикрывали благочестивыми гимнами обычнейшую
агрессию. Знают, что духовная и политическая история не стоит на месте, что за
тысячу лет и милосердие Божие поняли лучше, и во враге научились видеть не только
врага. Знают, но делают вид, что не поняли, притворяются, что иначе нельзя. Это
и делает гимн, бывший тысячу лет искренне набожным, цинической припевкой. Что
умильно-наивно в устах младенца, цинично в устах взрослого. Простительно не знать,
что одобряя меч в руках начальника, апостол Павел имел в виду определенную разновидность
меча, столь же непохожую на боевую, как шпага. Но непростительно ссылаться на
слова о мече в оправдание современной войны с вакуумными бомбами, непростительно
не чувствовать — ведь не на своей шкуре — разницы между двумя типами оружия.
Невежество есть единственное, что сближает Неновое Средневековье с предыдущим.
Священник Олег Стеняев утверждает, что в мире "нет ни одной религии, которая
бы отказывала в благословении воинам, защищающим свое Отечество". Неправда, есть
такая религия — если исповедания квакеров или меннонитов считать особыми от христианства
религиями. Да и православие, не отказывая солдатам в благословении, на многие
годы отлучает солдата от причастия за убийство, пусть и совершенное на фронте.
Тот же священник уверяет, что в Библии "Господь Бог повелевает идти завоевывать
земли" — и это недоразумение, нет такого повеления в Библии. Есть повеление иудеям
завоевывать себе Землю Обетованную, но как-то в высшей степени сомнительно, что
наши милитаристы намереваются переселиться в Чечню после ее "зачистки".
Тем не менее, неновый милитаризм не всегда так простодушен, как у Стеняева.
Максим Соколов, постепенно ожесточаясь, дошел до того, что заявил: "Безусловно
отрицательное отношение к армии в 99% случаев дополняется столь же отрицательным
отношением к церкви". Разумеется, никаких опросов и исследований Соколов не проводил,
цифра "99" взята с потолка, носит столь же символический характер, как цифры в
средневековых хрониках -- но стилизует Соколов свой текст не под хронику, а под
язык современности. Среди антимилитаристов сегодня, к счастью, христиан более
одного процента, намного более. И уж, конечно, не логику, а простую риторику демонстрирует
Соколов, когда провозглашает, что "ни церковь, ни армия не в состоянии исполнять
свое предназначение в рамках правил игры открытого общества … Церковь не может
заменить благовествование о вечной жизни на бытовые оспопрививательные функции,
армия, рассматриваемая как терпимое зло вроде питейной торговли, не в сстоянии
сражаться и умиать за родину". Он сознательно, видимо, повторяет рассуждение генерала
из "Трех разговоров" Вл. Соловьева, с той разницей, что для Соловьева это рассуждение
представляло отправной пункт размышлений, а для Соколова -- пункт конечный. И,
конечно, это заклинание, нагнетание слов, долженствующее затуманить простой факт:
именно в закрытом, базирующемся на иерархии и авторитете, обществе и армия, и
Церковь плохо выполняют свои функции, а в современных открытых обществах Запада
армия уж, во всяком случае, не в пример лучше выполняет свои функции, чем в России.
Характерно, что в той же статье Соколов утверждает, что "на место упраздняемой
средневековой ортодоксии вместо чудной духовности открытого общества тут же лезут
изуверские секты".
Главное же: Средневековье, как старое, так и нынешнее, рубит сук, на котором
якобы сидит, когда пытается оправдать войну Евангелием. Стеняев утверждает, что
Христос повелел "воздавать отмщение: "Взявший меч от меча падет". Все с точностью
до наоборот: Иисус сказал апостолу Петру, когда тот хотел защитить его с оружием
в руках: "Возврати меч твой в его место, ибо все, взявшие меч, мечом погибнут"
(Мф. 26, 52; характерно, что Стеняев перевирает евангельский текст, сказанное
"всем" переводя в единственное число).
Возврат к Средневековью совершается с такой энергичностью, что люди промахиваются
и возвращаются в намного более архаические времена. Средневековье по крайней мере
трактовало честь как умение выступать с открытым забралом. Наши военные (и милиция,
тут грани уже все стерлись) опустились до того, что стараются не показывать своих
лиц — боятся-де мести. Не показывают лиц павших солдат — а вдруг враги будут мстить
семьям погибших (в силу какой логики? и ведь ни одного случая такого не была).
Впрочем, они же закрывают и лица своим пленникам, когда воспроизводят их допросы
— то ли для того, чтобы скрыть фальсификацию, то ли потому, что им сподручнее
жить в мире, где никто не имеет лица. Вместо лиц — маски, затертые телевизионные
пятна, одинаковые, как боевая раскраска у индейцев. И смысл один: скрыть безумный
страх. Но именно усилия скрыться от врага обнаруживают глубину страха перед врагом,
который кажется всесильным, всепроникающим, неодолимым. В Средние века, да еще
и накануне революции, священники никогда не одевали военной формы, ходили в рясах
-- теперь одевают камуфляж, и даже утверждается, что "полковому священнику положено
армейское обмундирование" . А дикий "крестный ход на БТРе"?
В Средние века сознавалось, что убийство, пусть и на войне -- грех. Это лучше
чувствуют сегодняшние безграмотные язычники, у православных же иногда знаний о
вере уже достаточно, чтобы словоблудием заглушить совесть, но еще недостаточно,
чтобы не блудить словом. Нынешний священник, Андрей Немыкин, удостоенный боевой
награды за окормление русских солдат в Чечне, вспоминает, что солдаты ему "говорили,
что если по канонам церкви убивать грех, то все они -- грешники. Я им оъяснял,
что невольный грех таковым не является, а на войне они оказались не по своей воле
… Мне приходилось объяснять, что в Чечне идет не просто борьба с терроризмом.
Это и духовная брань, где испытывается прочность нашей веры" .
Как и в Средние века, сегодня христиане отнюдь не все — милитаристы. Большинству
противны любые оправдания войны. Но это большинство и не видит смысла выступать
против войны, рассматривает все ее ужасы, как и всю вообще "политику", вполне
по-язычески, как судьбу, рок, фатум. Для них отнестись к войне "по-христиански"
означает не относиться к ней никак, а относиться ко Христу, читать жития святых,
акафисты, собирать теплые вещи для нуждающихся — разумеется, для нуждающихся солдат,
не для грозненцев.
Можно было бы подумать, что такая аполитичность и есть неотмирность христианства,
если бы и прочие жители России не были столь же аполитичны. Неотмирность христианства
не в том, чтобы позволять распинать других, а в том, чтобы позволять распинать
себя. Неотмирность христианства не в том, чтобы с усталым равнодушием игнорировать
(пытаться игнорировать, это ведь никогда не получается на сто процентов) творящиеся
вокруг ужасы. Неотмирность христианства не в том, чтобы зажженную свечу держать
под спудом — под горшком, говоря по-русски — и самому залезть в этот горшок, и
запечатать себя, обещая в конце времен вылезти и уж тогда-то исполнить все желания
— свои, конечно.
Неотмирность христианства в том, чтобы творить мир. И судьба Средневековья
(которое ведь не случайно кончилось) и напоминает, что Христос — без всякого меча!
— делает с теми, кто извращает Его заповеди, кто пытается раскрасить небо в камуфляжные
цвета и славословит Бога шестоперами.
