К оглавлению
Загадочные улыбки у героев Леонардо именно загадочны, не таинственны. Они - редкий случай - действительно античные, точно воспроизводят буддийские улыбки статуй времён Эзопа и Будды. Загадка разгадывается просто: эта улыбка - власть в чистом виде. Власть, которая настолько уверена в себе, что абсолютно снисходительна. Искусство начинается после этой улыбки - там, где гримасы, где хохот, где оскал. А тут ещё не искусство, тут тонкая грань перехода от культа к культуре. Это даже не человеческая, а до-человеческая улыбка, улыбка животного. Так улыбаются сфинксы, так улыбаются коты. Они вне человеческой конкуренции, поэтому человек боится этой улыбки, поэтому правитель алисиной страны чудес - не королева, а бестелесная Чеширская Улыбка. Настоящая Англия не та средневековая, где "даже кошка может смотреть на короля", а та, где даже королева обязана смотреть за кошками. Отгадка этой улыбки крайне проста, как и отгадка всякой власти - это улыбка сытости, довольства (не счастья и не блаженства). Это нирвана - и чеширский кот буддистски улыбается, потому что обрёл полноту бытия (она же полнота небытия) по-настоящему, безо всяких философствований о страдании. Животное не страдает - оно болеет либо оно здорово. Улыбка Мона Лизы (как и Предтечи кисти Леонардо) ужасна не потому, что это улыбка бесполая, унисексовая, а потому, что дочеловеческая. Это улыбка человека, идеального с точки зрения механика - но механик, в отличие от кота, не может рассматривать человека (включая коронованных особ) с точки зрения механики, а если механик всё-таки так поступает, ответить ему можно лишь улыбкой. Ответ Моне Лизе - улыбка, но не животная, а человеческая, улыбка страдания и сострадания, потому что не может не вызывать страдания человек, достигший блаженства через расчеловечивание.
В ЗАЩИТУ УЛЫБКИ
Святые на иконах не улыбаются, но и не хмурятся же. Улыбка на Западе появилась в очень определенный момент - в Великую Депрессию. Это нас еще жареный петух не клевал, мы можем позволить себе хмуриться. Продавщица в магазине не здоровается со мной - она не боится безработицы. А считает себя - искренней, а меня, с нею здоровающегося, лицемером. У неё аксиома - все люди волки и козлы. А продавщица хоть в Риме, хоть в деревушке под Сиеной, улыбается и здоровается. Во-первых, она нормальный человек и у неё нормальное детство, она знает, что такое привязанность и любовь, что они - в сердце мироздания, а не мат-перемат. Во-вторых, я ей дорог как покупатель. Именно в такой последовательности.
Обобществление людей при большевиках привело к тому, что главным признаком искренности стала считаться грубость. В сравнении с этим высокие идеологемы Орвелла "мир есть война", "любовь есть ненависть" - малость. Мало ли что вверху, живут люди внизу, и вот в этом низу улыбка стала патологией, вежливость ложью, а хамство - любовью.
•
Слабость библейского буквализма в том, что для него Библия – прилагательное к букве. На самом деле, и буквы буквалисту неинтересны, они лишь средство выразить его личную позицию.
Эта позиция не обязательно плохая и не богоугодная.
Простейший пример: оптимизм, выраженный в улыбке. «Оптимизм» на религиозном жаргоне это «доверие Богу», «надежда». Вот сказал апостол Павел жителям Фессалоник, чтобы они «не скорбели, как прочие, не имеющие надежды» (1 Фес 4, 13) - значит, улыбайтесь во весь рот!
В своё время это была целая революция. Это время – 1870-е годы, когда начинал проповедовать один из основателей пятидесятничества Дуайт Моуди. Последователей Моуди и сегодня легко опознать по постоянной улыбке. Она чуть отличается от обычной «американской» (вообще физиологи насчитывают около двух десятков различных улыбок). В Америке XIX века улыбка была таким же редким явлением, как и в Европе, и в России. Нормальный человек не улыбался. (В России мне во время записи одного телеинтервью через минуту после начала сказали: «Перестаньте улыбаться, улыбка у нас считается техническим браком»).
Улыбались в XIX веке чернокожие рабы и женщины. Их улыбка сигнализировала: «Я не опасен, я знаю своё подчинённое место, дяденька, не тронь меня». Это улыбка ребёнка, заискивающая перед взрослым. Эмансипация чернокожих и женщин через сто лет привела к тому, что они перестали улыбаться – во всяком случае, так.
Потом стали улыбаться лица на рекламных объявлений. Но в реальной жизни всё равно нормальный человек хранил величественное – мы бы сказали, хмурое – выражение лица. Улыбка предназначалась для внутреннего потребления – великолепный ранний пример у Франса Хальса на портрете 1622 года супругов Герард (Голландия была тогдашней Америкой).
По-настоящему нынешняя американская улыбчивость развернулась в самое неподходящее время – во время Великой депрессии. С тех пор и доныне американцы широко улыбаются, сигнализируя: я не неудачник, я держусь, я тебе не опасен, напротив, я отличный товар, лучший, который ты можешь найти на рынке, я не буду грузить тебя своими проблемами и надеюсь, ты не будешь грузить меня.
Цена такой улыбке на сегодняшний день – 40 тысяч долларов годового дохода. Миллионер – если он не собирается в политику – может позволить себе роскошь не улыбаться. Но миллионеров мало. От улыбки свободны, как ни парадоксально, и социальные низы, а это целая треть общества, только содержащаяся в своеобразной резервации. Но две трети – улыбаются. В России этого не понимают, а на Востоке – понимают и улыбаются. Потому что «азиатская улыбка» очень близка американской по своим функциям. Обе – не «улыбка Дюшена» (Гийом Дюшен в XIX веке изучал физиологию улыбки, и в его имя названа самая искренняя улыбка, которую образуют сокращения мышц вокруг рта (zygomaticus major) и вокруг глаз (orbicularis oculi).
Пятидесятники растворились в общей американской массе. Впрочем, эта масса в огромной части именно пятидесятническая, и пятидесятники растут быстрее прочих деноминаций. Тем не менее, отличить пятидесятническую улыбку можно, если глаз намётан. Она носит не столько оборонительно-рекламный характер, сколько догматический.
Что же до реальности – библейской и вообще, то тут всё, конечно, сложнее, чем представляется буквалистам. Да, апостол Павел призывал не скорбеть. Но контекст фразы довольно узкий: не надо переживать за судьбу умерших единоверцев. Вот язычники не знают, что за гробом, а что они знают, то довольно мрачная картина, а мы – знаем. Но «скорбь» - это любое тяжкое переживание. Более того, в древних языках (включая древнерусский и церковнославянский) переживание обычно не отделялось от события, вызывающего переживания. Страдание – это и факт, и эмоциональная реакция на факт. Поэтому в Евангелии очень часто, намного чаще речь идёт о том, что скорбь надо уметь переносить.
Какое уж там «не скорбите» - напротив: «в мире будете иметь скорбь, но мужайтесь: Я победил мир» (Ио. 16, 33). Сам Иисус именно «скорбел» - и не только на кресте, но и накануне (Мф. 26, 38), и просто, когда сердился (Мк. 3,5). Расстраивался, глядя на нас! Скорбел смертельно! (Мк 14, 34).
Скорбеть надо уметь – вот основной лейтмотив у учеников Иисуса, тут Пётр совпадает с Павлом. «то угодно Богу, если кто, помышляя о Боге, переносит скорби, страдая несправедливо» (1 Петр 2, 19). Апофеоз, как всегда, у Павла: «хвалимся и скорбями, зная, что от скорби происходит терпение … в скорби будьте терпеливы» (Рим. 5, 3; 12, 12). В общем, Господь терпел и нам велел. Банально, но верно. Улыбка здесь нигде не просматривается.
Так что ж, не улыбаться? Да почему? В Евангелии и про зубы чистить не сказано. Улыбаться и зигоматикусом и орбикулярисом! Здороваться, улыбаться, чужим и своим, в горе и в радости, искренне и не очень, имея миллион и не имея миллиона. Улыбаться не потому, что Библия велит, а потому что это жизнь. Безжизненной улыбкой, конечно, лучше не улыбаться, от неё мухи дохнут. Иногда заставлять себя улыбаться, чтобы встряхнуться, а иногда заставлять себя не улыбаться. Всё по-разному, поэтому и Пятидесятница – не день, когда Бог послал христианам Букву, а день, когда Бог послал христианам Духа. Не для них - для других, поэтому и нельзя сказать, плакать или улыбаться должен христианин: "Радуйтесь с радующимися и плачьте с плачущими" (Рим 12, 15).
