Жизнь конечна. Осознавая эту банальность, я не спеша осматриваю свое прошлое. И нахожу в нем те события, которых мне следовало избежать. И те лица, которые мне сегодня неприятны даже в памяти. И другое, очень важное, которое я по разным причинам не совершил.
Я слишком рано выбрал себе профессию. Уже на первом курсе медицинского института. Виной – незабвенный мой первый учитель, профессор психиатрии Исаак Аронович Мизрухин. Родители были категорически против моего выбора, они советовали мне определиться в более земной, понятной профессии. Я был упрям. Убедил себя в необходимости быть добрым врачом, помогающим психически больным людям. Знаю, странная привязанность, но именно она резко изменила мою судьбу.
Очень дорого стоивший мне романтический поступок. Я помог совсем неизвестному мне опальному советскому генералу, так никогда не встреченному. На самом деле все было проще: я защищал от поругания свою профессию. 1971 год, романтический возраст, регулярное чтение Самиздата в доме Виктора Платоновича Некрасова, знакомство с не всегда мне понятным, светлым Леонидом Плющом, с его женой Таней.
Я не хотел жить в тюрьме. Поэтому, написав свое экспертное заключение о генерале Григоренко, я передал его для публикации академику Сахарову – без подписи. Боялся, понимал последствия. Увы, не помогло. Пришлось ответить за содеянное. Сегодня, в 2021 году уверен: не следовало это писать. Мои намерения стать добрым доктором не состоялись. Более того, диаспорная американка Супрун оказалась страшнее тоталитарного государства с его мутным минздравом и мстительным КГБ.
Тогда, в СССР мог бы жить тихо, завести семью, продолжить наслаждаться музыкой в филармонии и умными старыми книгами в уютной медицинской библиотеке. Не было бы ареста, следствия, суда. Да, не было бы восторга двадцатидневной дружбы в камере с Васылем Стусом, как и нежной лагерной дружбы с Иваном Свитлычным, Валерой Марченко, Игорем Калинцом. Но было бы иное: нормальное человеческое существование без штрафного изолятора и длительных голодовок протеста с принудительным кормлением. Мог умереть, однажды в сырой холодной камере почувствовал Её приближение…
Выжил. В ссылке всё было иначе. Рядом была семья, жена и дочь. Как и ранее, в лагере, хотел уехать. Навсегда. Из тоскливого, мстительного Советского Союза. Не разрешили. Потом не выпустили из пораженного советским страхом Киева. Где я неосторожно, искренне забывшись, подошел к случайно встреченной И.Д., моему преподавателю психиатрии, и резко отшатнулся, увидев ужас на её постаревшем лице.
Вернувшись после 10 лет отсутствия в Киев, я хотел встретить и обнять моего институтского друга, Вову Бирюковича. Самого близкого моего друга. Ранее он дал против меня показания, была мерзкая очная ставка. Это было для меня острой, нестерпимой болью. Следователь Чунихин увидел мое состояние и произнес: «Семен, не переживайте так. Ваш друг был вынужден подтвердить то немногое, что было и без него нам известно. Самое важное он от нас утаил». На следующий день Вова пришел к моим родителям и рассказал им и о своем предательстве, и о встрече со мною в КГБ. Он каялся. Мог и не приходить. Как сказала мне мама спустя год на свидании в лагере, был он тогда «оглушительно пьян». Плакал, тяжело и долго.
Спустя 10 лет я хотел обнять Вову и сказать теплое: «Всё понимаю. Прости, что я втравил тебя своей дружбой в такое!» Не обнял. Не успел. Узнав о моем возвращении в Киев, он покончил с собой. Грех его самоубийства – на мне. Нужно было спешить, я знал его адрес и место работы…
Позднее я пришел на работу к его маме. Она вышла из кабинета в коридор и произнесла только одну фразу: «Даже оттуда возвращаются. А мой сын не вернется. Никогда». Я почувствовал боль и стыд. И немедленно ушел.
Потом неожиданно зашатался и рухнул тоталитарный режим. Меня пригласили в городской ОВИР (отдел виз и регистрации МВД) и очень вежливо предложили написать заявление о желании уехать из СССР. Я отказался. И лихо предложил руководству ОВИРа: «Теперь вы уезжайте!» За меня, за моё разрешение покинуть СССР хлопотали принц Чарльз, парочка коронованных особ, тройка нобелевских лауреатов и ряд национальных психиатрических ассоциаций. На следующий день у меня состоялся тяжелый телефонный разговор с моим лагерным другом и соавтором Владимиром Буковским. Он ждал меня в Лондоне. Это он упросил наследного британского принца озаботиться моей судьбой… Тогда я отказался, а сегодня сожалею. Очень сожалею.
Мой лагерный друг Валерий Марченко умер в советской тюрьме. Ранее, в лагере в 1976 году он сказал мне: «Знаю, я долго не проживу. Гломерулонефрит болезнь неизлечимая. Если сумею уехать из СССР, пойду работать на радио «Свобода». Даже умирая, буду держать в руках микрофон…» Не получилось у него. За границу лечиться не выпустили. Вместо этого арестовали второй раз. Когда судья Зубец зачитал приговор – 10 лет особого режима, Валера, бледный и слабый, с трудом держась за барьер скамьи подсудимых, сказал судье: «Можно было и меньше. Я столько не проживу». Сравнительно недавно президент Порошенко наградил бывшего судью Зубца, мэтра украинского правосознания, высоким государственным орденом.
Я любил Валеру. И в память о нем инициировал учреждение премии имени Валерия Марченко, присуждаемому ежегодно украинскому журналисту, ярко осветившему в наших масс-медиа тему прав человека в Украине. Отлили медаль с портретом Валеры, заказали красивые коробочки. Пять лет мы вручали премии в присутствии Нины Михайловны, мамы Валеры. Пять лет я просил журналистский цех помочь нам в выборе кандидатов. Никто не отозвался. Покойный коллега-журналист был им не интересен. Спустя пять лет мы прекратили это. Нина Михайловна всё понимала… Что ж, таковы реалии украинской журналистики.
Это – самый большой камень на моей душе. С годами он не становится легче. Впервые годы нашей государственной независимости в Киев прилетела группа руководителей известной американской еврейской организации. В советские времена они очень активно и последовательно боролись за освобождение из советских тюрем и лагерей политических узников-евреев. В Киеве была организована встреча с украинской общественностью, американцы рассказывали о своей прежней правозащитной деятельности. Сообщили и о цели прибытия в Киев: помочь организовать Украинско— -Американское Бюро защиты прав человека. Сообщили о возможности финансирования такой деятельности. Здесь речь шла о широком спектре работы без этнической привязки.
Окончив презентацию, гости в буквальном смысле зажали меня в угол и настоятельно предложили включиться в формирование новой правозащитной организации. Аргументов было несколько, самым чувствительным для меня был такой: «Когда вы были в заключении, мы боролись за ваше освобождение. Сейчас вы должны поддерживать других жертв нарушения прав человека в вашей стране!» Не скрою, я долго сопротивлялся, тогда у меня был иной интерес – очищение и модернизация психиатрической системы в Украине. Я уступил. Единственным моим условием было: я, без вмешательства в этот процесс американских партнеров, с участием моих лагерных друзей формирую новую организацию, где будут работать украинцы различного этнического происхождения. Американцы попросили только об одном – включить в персонал Бюро двух человек, с которыми они уже работают. К сожалению, я согласился…
Зарегистрировались в министерстве юстиции. Это с большим трудом продавил член нашей инициативной группы юрист Виталий Крюков. Освободили для работы трехкомнатную квартиру, поставили самодельные столы, установили подержанные компьютеры и старый ксерокс, привезенный из Голландии, всем раздали ключи от входной двери. С появлением в Бюро юриста Татьяны Яблонской началась активная правозащитная деятельность. Нам помогали адвокаты, прокуроры, иногда нас понимали судьи. Кстати, активно помогал столь нелюбимый сегодня Виктор Медведчук. Используя свои возможности в качестве главы президентской администрации, он помог вырвать из тюремных камер добрый десяток невиновных людей, обвиненных в совершении преступлений.
Но было и иное. Всё более активно американские партнеры просили нас сообщать им об усилении антисемитизма в Украине. Я отказывался, в Украине и без меня было достаточно профессиональных евреев. Наши юристы этническими критериями в своей работе не пользовались. Неожиданно американские партнеры сообщили мне, что я должен прилететь в Вашингтон и выступить в Конгрессе США с сообщением о ситуации с соблюдением прав человека в Украине. Почему я? И сейчас не понимаю.
Спустя неделю, я тогда находился на конференции в Копенгагене, мне позвонили в гостиницу партнеры и прямо сказали: предложенное мною содержание сообщения следует изменить, необходимо сконцентрироваться на актуальной для Украины теме растущего антисемитизма. Я категорически отказался и сказал, что из Дании буду возвращаться в Киев, в Вашингтон лететь не хочу. Далее был жесткий диалог, я не уступал, и партнеры были вынуждены согласиться с моим текстом. При этом присутствовала моя американская коллега, она возбужденно произнесла: «Прости меня, мы, американцы совсем не такие. Мне стыдно за тех людей, с которыми ты вынужден сотрудничать!»
Я прилетел в Вашингтон. Утром зачитал свой (свой!) текст перед членами Конгресса. Мне было трудно и горько, мой английский язык был примитивным. А здесь же, рядом молча сидели мои партнеры. Один из них, бывший москвич, должен был переводить меня. Но меня наказали, перевода не было. И сегодня, спустя два десятилетия испытываю душевную боль, вспоминая пережитое тогда. Но и я отреагировал, отказался от сотрудничества с этой организацией. И от денег, которые они передавали в Киев для финансирования этой деятельности. Позднее мы перерегистрировали Бюро, оставив в его названии только Украинское…
Тогда же, в ту мою поездку в США я имел возможность выступить перед тремя десятками влиятельных и богатых людей, финансировавших организацию наших партнеров. Встреча была запланирована заранее, задолго до посещения Конгресса. Я понимал: меня были намерены представить в качестве своеобразной общественной звезды. Но я проявил свой склочный характер, долго и эмоционально рассказывал дамам и господам, как их благородная, но абсолютно непродуманная деятельность, их деньги повышают градус бытового антисемитизма в моей стране. Вопросов не было, все молчали. И отменили запланированный фуршет. Моя добрая знакомая Женя Интратор, переводившая мой спич на английский, была подавлена. Но тихо мне сказала, прощаясь: «Я вас понимаю, они – слепые! Их очень легко обманывать, никто из них никогда не был в Украине». Женя была неординарным активистом в еврейской организации, она тайком (!) от своих коллег встречалась с активисткой из украинской диаспоры, где тогда был силён вирус антисемитизма. Эти две женщины пытались создать мостик взаимопонимания и сотрудничества с целью совместного давления на СССР для освобождения политических узников. Получалось плохо, поэтому они встречались тайно.
Однажды мой друг, голландский журналист и советолог Роберт ван Ворен, очень часто бывавший в Киеве, предложил мне организовать вместе с ним в Амстердаме Украинский Информационный Центр. Нашел помещение, повесил красивую металлическую табличку и подготовил для раздачи посетителям переведенные на английский материалы об Украине. Во время официального открытия Центра приглашенные Робертом украинские дипломаты тихо выразили неудовольствие. Из-за материалов, слишком критично характеризовавших наши реалии, особенно экономику. За все годы существования Центра никто из украинских политиков его не посетил, их больше интересовал экзотический район Красных Фонарей. Украинское государство не захотело воспользоваться этим подарком судьбы – своим бесплатным представительством в Европе. Что ж, спустя три года опечаленный романтик Роберт, искренне привязавшийся к нашей непутевой стране, Центр закрыл. Его дальнейшее существование было бессмысленным. Украинские дипломаты были заняты другим, они организовывали продажу подержанных автомобилей в Украину.
Право на поступок сочетается с правом на ошибку. И, даже, с правом на проявление слабости. В моей жизни было многое. Я не был героем, не был фанатиком. Мои поступки были зачастую продиктованы эмоциями, а не разумом. Смолоду я был романтиком и, к сожалению, остаюсь им сегодня. Не стал политиком, депутатом, профессиональным евреем и т.д. и т.п. У меня по-прежнему нет идеологической подпорки. Да и в своем отношении к Всевышнему не испытываю потребности быть прихожанином в храме.
Я – еврей. И я украинец, в последние годы избегающий произносить слова «патриотизм», «великая Украина» и им подобные. Я никогда не заканчиваю свои публичные выступления патетическим восклицанием «Слава Украине». Надеюсь, осматривающие нас из физического небытия мои сердечные лагерные друзья Васыль Пидгородецький, Евген Пришляк и Дмитро Басараб прощают мне эту сдержанность.
Прошлое необходимо осмысливать. Свои поступки, свои ошибки, свою проявленную прежде слабость. Вот этим я сейчас и занимаюсь. Возраст такой. Пора собирать камни.