https://www.xn--80aqecdrlilg.xn--p1ai/anastasia-medvedeva/
(не путать с Анастасией Медведевой православной, род. ок. 1995 года).
Героиня очередной публикации из авторского цикла Ольги Хруль «Церковь с человеческим лицом» – историк из Санкт-Петербурга Анастасия Медведева, которая почти 10 лет работает в сфере реставрации объектов культурного наследия. Недавно издательство Папского университета Святого Фомы Аквинского выпустило сборник докладов, прозвучавших на конференции о доминиканцах и России в 2016 году, в который вошли доклады католиков из России, в том числе, Анастасии Медведевой. О католической жизни Петербурга и об опыте работы в Церкви она рассказала Ольге Хруль.
– Анастасия, в какой семье вы выросли и как пришли к вере?
– У меня многонациональная семья: оба деда – евреи, одна бабушка – татарка, вторая – наполовину русская, наполовину эстонка. Таким образом, у меня были иудеи, мусульмане, православные и лютеране «в прямой видимости» (то есть, в понимании, а не практике, где все были неверующими советскими людьми, разумеется), когда я начала задумываться «о вечном» в подростковом возрасте.
При этом, будучи ребенком из ленинградской интеллигентной семьи, я хорошо знала западноевропейскую музыку и живопись, меня водили в Филармонию и Эрмитаж. Я очень много читала, в какой-то момент, в средней и старшей школе, заинтересовавшись этнографией – восточных философов в изданиях ИВАН СССР, я училась в специальном историческом классе, готовилась поступать на истфак университета. Лет в 15 я пошла «по церквям», «выбирая веру». Пришла в Ковенский переулок, это был примерно 1987-1988 год. Там случилось маленькое чудо, и я решила туда ходить и дальше. Сначала – как декларируемый агностик, потом там один человек дал мне толстую книжку («О граде Божием» блаженного Августина, издание «Жизни с Богом»), я начала ее читать, не веря, а закончила, веря. Поехала в Москву и крестилась 12 апреля 1990 года в храме св. Людовика, впервые в него войдя и уговорив незнакомого священника крестить меня «прямо здесь и сейчас». Там тоже все было очень живописно.
– То есть никакой подготовки к крещению не было?
– Мне было 18 лет, наглость города берет. Тогда подготовки не было ни в Москве, ни в Ленинграде, насколько мне известно, в смысле фиксированной и официальной. Мы долго разговаривали, отец Иосиф Гунчага пару раз на протяжении разговора (например, когда я ошиблась в ответе на вопрос о числе и продолжительности постов) предложил мне креститься в Православной Церкви (а у меня круг общения в этот момент уже был довольно специфический из-за интереса к религии, было много знакомых в весьма православной среде, в «кружке» Вадима Лурье и Марины Бусыгиной, например, поэтому фактологически я могла со страху посты действительно перепутать). Потом он дал мне читать видение пророка Исайи, поставив меня на колени на ступень алтаря (старого, высокого) в пресвитерии, где я оказалась в первый раз в жизни. А сам сидел в сакристии и смотрел в дверь на меня. Я стою, читаю и плачу навзрыд, перечитываю раз за разом, долго. Мне казалось, больше часа. А потом крестил.
Надо сказать, что к тому моменту я ходила регулярно на Мессу уже и много прочитала, уже говорила со священником в Ленинграде, который стал потом моим исповедником. Меня стали узнавать в лицо прихожане Ковенского. Поэтому я и поехала креститься в Москву, потому что не хотела никакой публичности, почему-то это было очень важно для меня, чтобы это было «только мое». Вернулась и стала уже ходить на Мессу и причащаться, как будто ничего не произошло.
– А как выглядело свидетельство о крещении в 1990 году?
– Это большая открытка с очень известной фотографией папы Иоанна Павла II перед статуей Фатимской Божией Матери, на обороте от руки написано на латыни, с печатью «Религиозного общества католиков при костеле св. Людовика в г. Москве».
– Кого вы себе выбрали в духовные отцы?
– У нас был небогатый тогда выбор. В Ленинграде был сначала один священник, но люди считали, что он «стучит». Потом стало два, второй – отец Евгений Гейнрихс, вышел из «подполья» как раз практически одновременно с моим приходом в Ковенский.
Как только я его вычленила из общей картины, так к нему и пошла. Добилась права «провожать до метро» после его Мессы в воскресенье – от церкви до площади Восстания, 10 минут примерно пешком, это один вопрос и один развернутый ответ. Это была моя катехизация, лучшего не могу даже представить. Теперь мы, смею надеяться, уже друзья.
Отец Евгений – представитель самой что ни на есть породистой петербургской интеллигенции. Он хорошо знал С.С. Аверинцева и часто с ним общался, нередко бывая в Москве, бывал у Норы Николаевны Рубашовой (сестра Екатерина из Абрикосовской общины), служил в её квартире, оставляя Святые Дары для поклонения и ежедневного причащения. Он близко дружил с Натальей Леонидовной Трауберг, крестил ее внуков. Дружил долгие годы и с И.А. Иловайской-Альберти. Он настоящий образованный русский и хороший католический священник, что крайне редко встречается в сочетании.
И я всегда была в «приходе святой Екатерины», как только появилась его отдельная Месса в Ковенском ещё, и вместе с этим «приходом» мы ушли, когда передали храм. Но я спокойно относилась и к отцу Иосифу Павилонису, конечно. Без благоговения, но как к священнику.
Отец Евгений долго готовил передачу храма, была организована «двадцатка» (или в то время уже «десятка»? меня в ней не было, я была ещё совсем девочка), подавались документы. «Двадцатка» не была Приходским советом в точном смысле. Всегда были и другие миряне, игравшие активную роль, ведь священников было мало, сёстры приехали позже. Это было формально необходимо для передачи здания, храмы передавались именно «двадцаткам».
Я точных деталей не знаю о большей части приходской жизни этого времени, я тогда не участвовала в околоприходских «делах». Конечно, мне – неофитке – страшно хотелось во всем принимать участие, но отец Евгений мне прямо запретил. Сказал, что «в Церкви, по большей части, работают те, кто не может реализоваться в настоящей жизни», и вообще лучше, мол, подальше от этого всего, от «закулис».
Одновременно организовалась отдельная Месса «прихода святой Екатерины», хотя самого прихода формально ещё не было. По воскресеньям после неё группа людей ходила читать Розарий о возвращении храма на его паперти. Я ходила с ними несколько раз. А потом передали, но сначала надо было отремонтировать сакристию под часовню и только тогда стали служить.
Это же был первый храм в России, переданный католикам. Но это были настоящие руины – здание полностью выгоревшее, без отопления, с дырами в крыше.
И ещё до передачи храма общине в неё приехал второй священник – знаменитый отец Людвик Вишневский. Именно потому, что отец Евгений был доминиканцем и, естественно, знал провинциала и нескольких священников из Польской провинции, прислали доминиканца ему помогать в новом храме.
– А кому храм фактически принадлежал до католиков?
– Там собирались устроить органный зал Ленинградской филармонии, сделали проект реставрации, начали работы, и тут в 1984 году он сгорел полностью. После этого стоял просто как руина, у филармонии не было денег.
Уже ведь перестройка началась, все заваливалось, было не до этого.
– Какую роль сыграло паломничество в Ченстохову? Оно было рубежным для возрождения католичества в России?
– Рубежным в Ленинграде было все, что делал отец Людвик с молодежью, включая паломничество, которое было важной частью всей этой «движухи». До этого у нас в Ковенском была компания католической молодежи уже, мы встречались, пили чай, разговаривали, ходили друг к другу в гости и гуляли, но без священника, хотя нам разрешали в крипте «тусить». Мы встречались с иностранными священниками и просто католиками, водили их по Ленинграду.
Может быть, такая группа была не одна. Но это просто было: «увидели друг друга на Мессе и подружились». А Вишневский организовал все как в Польше, где он был душепастырем студентов, и сразу стало много-много молодежи. Места в Ковенском не хватало, поэтому молодёжные группы стали собираться в бывшей Англиканской церкви, снятой о. Евгением по договору о сотрудничестве у располагавшегося там Городского экскурсионного бюро. Не знаю, чтобы понять разницу между петербургской и московской атмосферами, надо знать деятельность обеих общин, чтобы сравнить. Я не ходила на эти встречи, потому что я сначала поступала в университет, потом училась и работала одновременно, потом вышла замуж. К тому же, я общалась с очень умными и богословски интересными православными, мне было интереснее про книжки и «отцов», а не песни под гитару петь, чего, как мне, может быть несправедливо, казалось, там было многовато.
Но десятки, если не сотни, людей до сих пор хранят память об отце Людвике, вровень с тем, как другие – о доне Бернардо, просто Вишневский ещё жив и поэтому не «канонизирован». Он потрясающе харизматичный проповедник, я это отлично помню. Хороший вопрос, на самом деле – не он ли лично являлся инициатором всей этой истории с паломничеством в Ченстохову. Но когда пошёл слух, что берут всех, даже не участников «молодёжных встреч», я, конечно, захотела. Участвовать в настоящем пешем паломничестве, это же было немыслимо круто!
Муж мой поехал со мной. Нас был целый поезд (или даже два) до Кракова. Дальше распределяли по приходам, мы оказались у премонстрантов «на Сальватоже», попали в очень интересную семью. Хозяева устроили нам отдельную программу в Кракове, я даже пару раз пропустила Мессу у Троицы. А потом мы пошли в Ченстохову. Для меня лично это был очень интересный опыт, во всех смыслах. Мы шли с краковскими доминиканцами, именно тогда я многое про них поняла.
А ещё в нашей колонне шла сестра-доминиканка второго (затворного) ордена. Это была молоденькая учительница физики из Минска, они только организовали общину и ещё не было монастыря, жили на квартире, поэтому ей разрешили пойти в паломничество. Помню, как удивлялись поляки, что видели на дороге клаузурную сестру (по хабиту видно). Из нескольких тысяч в нашей колонне только я с мужем добилась разрешения ночевать не раздельно, нам выдали палатку. А на входе в Ченстохову нас ждал владыка Тадеуш Кондрусевич с бело-сине-красным флагом, мой муж взял флаг и пошёл во главе колонны, он и внёс его на Ясную гору.
Миллион разноязыкой молодежи, Папа, монастырь, пешие переходы – все это было для всех впервые. А вернулись мы в Петербург 21 августа, поездом, в котором не работало (специально ли?) радио, в разгар ГКЧП. Вот все это вместе и делает это событие рубежным.
– Какой стала католическая жизнь в Петербурге после паломничества в Ченстохову?
– Переехала семинария, открывались новые храмы и приходы, францисканцы строили монастырь, о. Хартмут Каня – Каритас и Дом в Коломягах, приезжали все новые сёстры, новые отцы, разгорались скандалы. Но если на них концентрироваться – никакой жизни не будет…
У нас в святой Екатерине рубежи тоже были – в 1997 году открыли отреставрированную часовню Благовещения (переосвященную как Фатимская), в 1998 было первое рукоположение священника из «наших» прихожан– отца Юрия Дорогина. А в 2002 году при весьма скандальных обстоятельствах ушел от нас наш настоятель, отец Евгений, это опять стало рубежом. Тогда я помню, как пришла к нему в кабинет, просила: «Что сделать, кому писать?» Отец Евгений опять запретил, и не одной мне. Я не работала в приходе до 2013 года – теперь не было уже не только возможности, но и желания.
– Почему вы решили вернуться к идее работы в приходе?
– В 2013 году нам назначили нового настоятеля, и впервые за 10 лет я почувствовала, что имеет смысл «вернуться» в приход, то есть ходить постоянно в один храм, слушать проповеди, а не спать, ну и вообще что-то может измениться. Через некоторое время мы познакомились, я начала понемногу делать то и это: буклет о храме, контент для сайта, мероприятия некоторые (такая отчасти «культурная политика» на подхвате).
Ещё через некоторое время мы с отцом Иакинфом поговорили о храме. Оказалось, у нас общее представление о том, как это должно в итоге выглядеть. Я предложила попробовать возобновить реставрационные работы, на которые попросить денег у государства, сказала, что по моему мнению все разговоры (применительно к этой теме) о том, что «мы католики, нас не любят», – чушь полная. Настоятель разрешил попробовать, а я никогда до этого не занималась реставрацией профессионально. Два года я занималась храмом святой Екатерины бесплатно, потом за символические деньги – сначала все изучила сама, потом научилась подавать заявки, просить деньги. Потом – сопровождать работы. Потом мне стало интересно участвовать в проектировании, как историку, так я через свой храм фактически получила новую профессию.
В общей сложности я привлекла на реставрацию базилики около 70 миллионов рублей из федерального и городского бюджета напрямую, плюс некоторое количество меценатских средств. После того, как меня уволили, федеральных денег больше не было, а городские ещё по инерции выделялись, при моем негласном участии в проектировании, но официально мое имя уже нигде не упоминалось. Поскольку в этот период я как раз работала в храме, я и оказалась «в эпицентре скандалов», в конце концов. Теперь я работаю в реставрационной сфере профессионально, но уже не с католической Церковью. Ей я оказалась не нужна, а вот лютеране меня пригласили, я по совместительству служу в епархиальной канцелярии ЕЛЦИ, как раз с их памятниками архитектуры.
Одновременно тогда же, начав с буклета, я стала раскапывать те вещи о храме святой Екатерины и истории прихода, которые никто не изучал или о которых неверная информация. Внезапно для себя выступила на паре конференций, опубликовала пару статей. Потом пришла на «Радио Мария», где как раз тогда начал работать мой давний приятель – для того, чтобы не обсуждать интересное только с самой собой.
Сейчас уже у меня довольно много «открытий» о многих прекрасных памятниках, я люблю все, с которыми работаю, но базилика святой Екатерины остаётся «в работе» так или иначе постоянно. Кстати, титул базилики – это тоже «моих рук дело», без ложной скромности.
– Какая у вас основная работа сейчас?
– Написание историко-архивных исследований в составе научно-проектной документации по реставрации объектов культурного наследия, разработка проектов предметов охраны, границ территории, зон охраны объектов культурного наследия. Хобби – исследования по истории Католической церкви в России, «Радио Мария» – общественная деятельность.
– Вас уже ничем в отечественном католичестве невозможно удивить…
– Я все время удивлялась и продолжаю удивляться, напротив! На самом деле, я очень рассудочный и не очень впечатлительный человек. И при этом со мной бывали чудеса. Я люблю слушать людей, собираю разные «штучки» жизни – детали, словечки, повадки людей, национальные особенности – мне это все страшно интересно.
Я видела двух самых настоящих святых – одного православного и одного католического – как будто специально для того, чтобы понять, как одно дополняет другое.
Я несколько раз встречалась с митрополитом Антонием Сурожским – была на его лекции, на литургии, когда он служил, он нас с мужем благословил. Это тот случай, когда нет сомнения, что перед тобой святой. И это такой очень восточный тип святости – аскетичный, такой Божий человек, который тебя насквозь видит, но взглядом, полным любви. А второй – великий геральдист и одновременно выдающийся ватиканский дипломат, архиепископ Бруно Бернард Хайм, мы его знали близко, даже жили у него в доме. Он внешне совсем другой – светски безупречный, ценитель хорошей кухни, дипломат и художник, не писавший вроде ничего специфически «духовного». Но при этом – совершенный христианин, такой идеал посвящённой жизни. Интересно, что они были знакомы друг с другом и уважали друг друга, но мы познакомились с ними совершенно независимо. Для меня не стоит вопрос формальной канонизации, я прошу Бруно (мы называли его «отец Бруно», хотя по возрасту он Мише заменял дедушку и так себя и вёл) о предстательстве, а владыку Антония уже почитают частным образом и помимо меня).
Видимая святость – это исключительность, оба этих человека были не просто «хорошие люди», а выдающиеся личности. Для меня это не конкретный пример – быть как они буквально невозможно. Это более общее – пример того, как остаться собой, другим и своеобразным собой – и стать лучше в высшем смысле этого слова. И пример того, что от нас не требуется ни от чего в своём жизненном призвании отрекаться, все можно преобразить и «осветить» изнутри, если внутри есть сила воли и любовь.
Хотя, разумеется, такой священник и епископ, как Антоний Блюм – это благословение для общины. Дар Божий, хотя и не гарантия, ведь после его кончины все равно все рухнуло.
Быть личностью, в моем понимании – это не быть образованным, успешным, или вообще «реализоваться». Это значит быть цельным и честным с собой, с миром и с Богом, все стороны своей жизни сложить в такую композицию, чтобы ничего не стыдиться и ничего не прятать. Личностью можно быть даже без независимости вообще – в тюрьме, например. Для этого не нужны деньги. Священник, например, должен примириться с богатством точно так же, как и с бедностью, со своими незнанием, неспособностью помочь, объяснить или научить и неумением в одном – точно так же, как со знанием и умением в другом. С наличием к себя проблем. Каждый человек обязан быть личностью. Да, проще спрятаться за функцией. Так многие делают. Это род лицемерия. А лицемерие возникает от незрелости, психологических проблем, неверного воспитания (формации). Но, кстати, мерзавцы тоже выдающиеся личности бывают.
– Вы собираете свидетельства старых прихожан?
Я стала работать в храме и закопалась в его историю, потом – в историю тех, кто с ним был связан. Это все удивительно! Я хотела быть этнографом, училась. У меня есть навык замечать и запоминать. Я, например, люблю расспрашивать наших литовских и польских бабушек, и, наоборот, петербургских бабушек, как праздники справлялись, и про повседневную жизнь. Как Станислава, например, в детстве в деревне ходила в школу через поле, а ранней весной снег таял и были ручьи, она снимала ботинки и переходила ручей босиком, ботинки было жалко, а вода ледяная. У меня такого очень много. Я старый архивный червяк, я бумажки люблю больше людей, но люди тоже «ценный источник информации».
У нас очень тяжелая история прихода, в ней, если ты хоть что-то знал, нельзя было остаться в стороне. Я как пришла «в католики», почему-то очень серьезно восприняла сразу про «добродетели», одной из которых считают верность (что отнюдь не означает, что у меня получается в них возрастать, разумеется). Мне очень повезло с духовным отцом, но я никогда не скрывала, кто у меня духовный отец, поэтому и слава обо мне кое-где дурная. Слишком много уже придумали всего кругом, а истории нужна правда.
Задача моих интервью на «Радио Мария» со старыми нашими прихожанами – не только и не столько воспоминания в чистом виде, но они чрезвычайно ценны. Старые прихожане отвечают мне откровенно, может быть, именно потому, что помнят меня 30 лет. Я для них не просто «говорящая голова», а та девочка с косичками, которая болталась у них под ногами. Ну и, разумеется, все они очень ценят отца Евгения, а я пользуюсь этим, как своеобразным «пропуском».
Интересным получился эфир с Александром Каэтановичем Шикером. Его отец был старостой, потом он и сам стал старостой в Ковенском. Таким образом, у нас есть приходская династия, причём непрерывная, с 1950-х. Я помню Пасху у них в доме, в 1990 году, наверное. Я была оглушена совершенно, потому что там было все, включая домашнюю колбасу, от и до, неукоснительно.
– А есть в Петербурге храмовые байки?
– Есть, но мало. Приходил как-то старик, не прихожанин, с чудным именем Орест, он до войны ещё был министрантом в храме св. Екатерины (значит, до 1938 года). Сейчас уже умер, должно быть. А начиная с 1990-х пошло такое количество разговоров про совершенно всех, что голова пухнет. Но я их тоже собираю.
Я не знаю, как в приходе св. Людовика было, в Ковенском на праздники устраивали процессии внутри храма. В них ходили умопомрачительные старухи в белых платьях и совершенно рваных кружевных вуалях на головах. Это было феерично смешно. Живые легенды все у меня были в эфире – Гольштейн, Варшавский, Шикер. Ну, сейчас из легенд как раз они остались. Есть ещё люди, которые много помнят. Но уже сами они – не легенды пока что. Например, Андрей Касьяненко. Женя Мартынович – конечно тоже уже легенда, хотя он немного по-другому. Проблема еще и в том, что я очень часто не знаю фамилий и координат. Вот в храме дружим, а так – не найти.
Всерьез собирать информацию я начала, только когда стала работать в своем приходе и поняла, что никто этого не делает так, как мне кажется правильным, а вокруг очень много неточностей. Пришлось самой взяться.А свидетельства получаются параллельно, поскольку люди интересные и хорошо рассказывают. Мой фокус все-таки – не на церковных воспоминаниях, а на внешних аспектах церковного обихода, подробности которых из этих воспоминаний можно восстановить.
– Ваш муж Михаил – православный?
– Я выходила замуж за церковного православного, который, как и я, крестился сам. В момент нашего знакомства мы считали друг друга безнадежными еретиками, обратить другого тоже было безнадежным предприятием. Соответственно, встал вопрос о венчании. Епископа у нас тогда не было, но был нунций, Франческо Коласуонно. Как-то он приехал в Ленинград, мы подошли к нему в Ковенском, отец Евгений нас представил. Спросили, как быть. Он был с секретарем, которым тогда был монсеньор Иван Юркович. Нунций ответил, что вообще никаких проблем нет, да и с детьми – тоже. А монсеньор Юркович добавил, что у них в Словении есть обычай, что девочек крестят в веру матери, а мальчиков – в веру отца.
Но с православным митрополитом Иоанном (Снычевым) этот номер не прошёл. Мы написали заявление по форме, пришлось перепечатывать специально про «детей обязуемся воспитывать в православной вере и благочестии», хотя мы сначала написали «в христианской» и думали, что он не заметит. Получили резолюцию: «Благословляю».
Поскольку венчание – в юрисдикции архиерея (мы оба были уже подкованные), то мы спрашивали и у православного митрополита, и у католического епископа. Мы венчались в церкви СПДАиС. Было холодно, я утром пошла на Мессу, в подвенечном платье под пальто. Бабушки заметили и стали поздравлять. Жених причастился у себя в приходе, а потом мы уже встретились в Академии. Венчал нас о. Владимир Фёдоров, профессор Академии, довольно известный протоиерей. Мы его знали лично, так было проще, чтобы не объяснять долго и нудно.
Мне как раз нравится, что православное венчание – это не Месса, а отдельный обряд, без причащения. Я ни разу в жизни не причащалась у православных, потому что считаю это нечестным, поскольку официально в тех местах, где я бываю, это не разрешено. Мой муж причащался за Мессой один раз – когда мы были в Швейцарии, в гостях у архиепископа Бруно, он служил у себя в доме. Миша специально узнавал в Женеве, и там тогда было можно. Мне не нравится церковный релятивизм, надо всерьёз воспринимать Церковь – и свою, и сестру – это и есть уважение.
У нас двое детей, они крещены в Православной Церкви, потому что я обещала это, а слово надо держать. Но они ходят ко мне на праздники, дочка была в католическом детском саду.
– Каких иллюзий в Церкви следует избегать?
– Не знаю, это индивидуально и зависит, в первую очередь, на мой взгляд, от того, к каким иллюзиям ты в принципе склонен. Потому что в Церкви столько же иллюзий может быть, что и вокруг, только некоторые – в более концентрированной и опасной форме.
К энергичным неофитам я отношусь как к напоминанию о том, как прекрасна была юность! Но не всегда получается так относиться, к сожалению.
Когда работаешь в структуре, соблюдаешь корпоративную этику, хочешь сохранить отношения, вообще нюансов много (как в любой конторе). Когда я ушла и поняла, что говорить и уговаривать бесполезно, я просто решила, что буду говорить, что думаю, поскольку я ни от кого уже не завишу и никому не обязана. Получается, что наоборот, тут и начала воевать. И есть горечь от несделанного, от обиды за себя и не только, от несправедливости решений.
– А что вы как историк можете сказать о храме святого Людовика в Москве?
– Это вопрос совсем специальный и для отдельного разговора, потому что я работаю в реставрации. Он очень милый был тогда, в начале перестройки, заставленный всем, что смогли стащить туда – так выглядели многие православные церкви в России, когда в единственную открытую свозили все из закрытых со всего города или района. Наш Ковенский по сравнению с этим был куда «строже» и стильнее.
Я об этом где-то писала в «Фейсбуке»: псевдо-реставрация храма святого Людовика – позор одновременно Правительства Москвы и РКЦ. Позор явный и очевидный. Я об этом говорила с архитектором-реставратором Андреем Гуничем на радио. Надо такие вещи доверять профессионалам. Не должны священники решать, как красивее. У меня об этом и эфир с Гуничем, и эфир с Антоном Гликиным, и эфир с Максимом Атаянцем.
– Сейчас, задним умом, что бы вы сделали иначе?
– В работе в Церкви? Нет, я все сделала бы так же. Единственное, постаралась бы не так близко к сердцу все воспринимать.
Я уже упоминала, что не так давно сначала координатором, а потом главным редактором «Радио Мария» стал мой очень хороший и давний друг, Станислав Струтинский. Мы с ним много сотрудничали в «исторических» около-католических вещах, а тут он мне предложил что-нибудь затеять. Мне кажется очень важным вопрос о том, что происходит с католическими храмами в России с «эстетической» точки зрения, вот я и решила это, и шире – вообще искусство и церковную жизнь – обсудить.
У нас в поместной Церкви, в епархии, нет ни Издательского отдела, ни архитектурного Совета какого-то, никакого консультативного органа или должности. Но у нас даже юриста нет. Только «молодежный отдел». Все плохо, как мне лично кажется. А резюме, с моей профессиональной колокольни, пожалуйста: в Российской Федерации в пользовании католических общин нет ни одного корректно отреставрированного старого храма. А самый хорошо отреставрированный – не у Церкви, это Мальтийская капелла в Петербурге. Там престол воссоздали, орган старый отремонтировали. Только католики туда не ходят. Потому что не знают, что это и где это, в основном. Я лично туда водила группу священников на экскурсию лет 7 тому назад – это была первая и последняя группа, насколько мне известно. Мне кажется, проблема нашей поместной Церкви состоит в том, что преемственность прервана. Вся история начинается с «восстановления структур».
В этой ситуации зачем восстанавливать какой-то храм таким, каким он был 100 лет назад? Какая ценность у этой памяти? Никакой, ее не ощущают, она не нужна новым людям, у которых нет корней. Вот я делала две передачи с Анатолием Погодиным, органным мастером. У нас на всю Россию остался один старый католический орган и на его ремонт нет денег, епархии до него дела нет. А из храма св. Людовика родной инструмент вместо того, чтобы отреставрировать, выкинули. В Европе это был бы шок, скандал, а у нас – ничего особенного.
Когда я работала в храме святой Екатерины, мы сделали проект восстановления главного алтаря. А у нас престол стоял на подиуме с пятью ступеньками подъема, довольно высоком. Памятник федерального значения, Валлен-Деламот, всех наших митрополитов там посвящали и проч. А епископ, как мне передали, сказал: «Я это освящать не буду, слишком много ступенек». И запретил. Вот какое тут может быть резюме, а?
– Вы правдоискатель?
– В этом смысле – безусловно. Но вряд ли кто-то прямо вот правду не любит. Я, на самом деле, не знаю, кто меня не любит и за что. К тому же, обо мне много вранья, намеренного.
У нас всего много: и хороших дел, и ревности, сплетен, недоверия. Я благодарна за время, пока я работала в приходе, потому что я ближе узнала многих очень хороших людей, общением с которыми очень дорожу. То есть, там не только проблемы и нелюбовь, там и любовь тоже. Это очень по-разному.
Приходская работа для мирян – большое искушение, и не только из-за специфической обстановки. Но и волонтёрство вполне может быть продуктивно, просто критерий должен быть не «близости к телу», а профессионализма.
А главное, без чего ничего не изменится – должна быть полная открытость проектов и прозрачность процедуры принятия решений. Это не про «демократию» и власть мирян, это просто про открытость. Про понимание необходимости взгляда извне и конструктивной критики, необходимости диалога.