16-го декабря экстра-ординарный профессор по кафедре русской церковной истории в московской д. академии Евгений Евсигнеевич Голубинский защищал представленную им на степень доктора богословия книгу под заглавием: «История Русской церкви». (Том I. Период первый, Киевский или до-монгольский. Первая половина тома). Эта книга – большой, тяжеловесный том, заключающий в себе со введениями и приложениями более 800 стр. убористой и по местам мелкой печати, - есть только начало обширного труда по русской церковной истории, составление которого предпринято профессором Голубинским. Уже вышла в свет и вторая половина первого тома, которая, вместе с первой половиной, дает нам полную церковную историю периода киевского или до-монгольского. Питая себя надеждою, что не слишком долго придется ждать появления следующих томов, в которых будет изложена история периодов московского и петербургского, мы в настоящем случае представим объективное и возможно полное изложение того, что было говорено и читано на диспуте, с прибавлением кратких замечаний о внешней стороне диспута и об ученых трудах диспутанта.
Мы и прежде знали, а также и из прочитанного на диспуте curriculum vitae узнаем, что докторант уже давно пользуется ученою известностью в среде русских археологов и историков. Его магистерское сочинение: «Об образе действования православных государей греко-римских в IV, V и VI вв. в пользу церкви, против еретиков и раскольников», было напечатано в прибавлениях к Творениям св. отцов по распоряжению высшего начальства. Преподавая русскую церковную историю в московской д. академии в течении 20 лет, он написал и другие замечательные сочинения. Таково напр. его сочинение: «Кирилл и Мефодий, апостолы славянские»[2], за которое Императорская академия наук в 1868 г. присудила ему первую Уваровскую премию в 1.500 р. В 1871 г. он издал сочинение: «Краткий очерк истории православных церквей болгарской, сербской и румынской». Для ближайшего ознакомления с внутренним бытом современной и с памятниками исторической жизни православных церквей греческих и славянских московская д. академия отправила его в мае 1872 г. в Грецию и в славянские земли, где он и оставался до декабря 1873 г. За два отзыва о сочинениях, представленных на Уваровскую премию, он получил от Академии наук две золотые медали. Кроме того он написал несколько журнальных статей. Таковы в «Православном обозрении»: 1) Очерк истории просвещения у греков со времени взятии Константинополя турками до настоящего столетия: a) школы; b) писатели (1872 г. т. 1 и 2). 2) История алтарной преграды или иконостаса в православных церквах* (1872 г. т. 2). 3) Памяти заслуженного профессора московской духовной академии Петра Симоновича Казанского (1878 года т. 1); это некролог и записка об ученых трудах профессора Казанского. В журнале Министерства Народного Просвещения: 4) Христианство в России до Владимира св. (1876 года ч. 187); 5) Обращение всей Руси в христианство Владимиром и совершенное утверждение в ней христианской веры при его преемниках (1877 года ч. 190). По уважению к этим ученым трудам в области церковной истории и археологии профессор Голубинский был избран в разное время в действительные члены: Общества древне-русского искусства при московском публичном музее, Общества истории и древностей российских при московском университете и Общества преподобного Нестора летописца в Киеве. Но все прежние, хотя и серьезные труды профессора Голубинского должны остаться далеко позади нового предпринятого им труда – русской церковной истории. Уже одна первая половина первого тома этого сочинения обратила на себя всеобщее внимание, как ученых специалистов в области богословия, истории и археологии, так и просто людей образованных и читающих серьезные книги. Со времени появления своего в свете в течении прошедшего года эта книга возбуждала постоянные толки среди людей, интересующихся предметами богословской исторической науки. В книге высказано столько оригинальных мыслей, затронуто столько разнообразных вопросов, как теоретически ученых, так и практически жизненных, собрано такое редкое богатство ученых сведений, эти последние проверены с такою трудолюбивою добросовестностию, мнения автора выражены с такою искренностию и под час резкой прямотою, что книга не могла не вызвать оживленных разговоров и разнообразных суждений, споров и недоумений, похвал и порицаний. В периодической печати уже появилось несколько кратких заметок о книге; но подробных и серьезных критических статей о ней нужно еще ждать: такая большая и снабженная всеоружием учености книга и от критиков ее потребует немалого умственного напряжения и труда, а следовательно и времени некраткого.
После этого не удивительно, что на диспут, которого многие ждали с нетерпением, съехалось много народу, так что обычных в актовой зале мест не достало. Из ученых и любителей науки непринадлежащих к академии были: наместник Троицкой лавры архимандрит Леонид, граф М. В. Толстой, А. Е. Викторов, Е. В. Барсов, редакторы духовных журналов – «Православного Обозрения» П. А. Преображенский и «Душеполезного Чтения» В. П. Нечаев. Кроме того прибыло много и других лиц светских и духовных. Диспут продолжался с большим оживлением в течении трех с половиною часов. Во все это время многочисленная публика с напряженным вниманием следила за происходившим, и тишину прерывала только неоднократными заявлениями своего сочувствия к диспутанту. Едва он появился на кафедре, как раздались задушевные, долго не смолкавшие, рукоплескания, повторившиеся с удвоенной силой после речи его, прерывавшие затем самые прения. По окончании же диспута шумным и сердечным овациям не было конца.
Чтобы дать некоторое понятие о книге, служившей предметом этого диспута, тем, которые ее не читали, мы представим здесь общие ее положения или тезисы. Они формулированы автором книги в следующем виде:
1) Первое насаждение христианства в Киеве усвояют первым варяжским его князьям Аскольду и Диру. Но чтобы в неизвестных Россах греческих летописцев, нападавших на Константинополь в правление импер. Михаила III и потом обратившихся в христианство и пожелавших иметь своего епископа, действительно нужно было видеть наших киевских русских, с Аскольдом и Диром во главе, это весьма сомнительно. Гораздо вероятнее, принимать сих россов за русских азовско-таврических.
2) Действительное поялвение христиан в Киеве между варягами имело место не позднее начала правления вел. Кн. Игоря. В конце правления Игоря христиан между варягами в Киеве было очень много, и при этом необходимо думать, что сам князь с княгинею (св. Ольгою) внутренно принадлежал к их стороне.
Ольга (после смерти Игоря и после достижения совершеннолетия сыном ее Святославом) приняла крещение, как необходимо заключать из читаемого у Константина Порфирогенита рассказа об ее пребывании в Константинополе, не в сем последнем случае, а в Киеве или вообще в России.
3) От смерти Игоря и до св. Владимира христиане не исчезали в Киеве, но постоянно продолжали оставаться в нем в более или менее значительном числе, представляя собою иноверческую общину рядом с господствующим язычеством. Они не пользовались расположением вел. Кн. Святослава, но не подвергались от него и открытым гонениям.
4) Повесть о крещении Владимира, помещенная в летописи и представляющая дело таким образом, что к великому князю киевскому приходили послы от разных народов с предложением вер, - что князь посылал своих послов для осмотра вер на местах и что потом он крестился в завоеванной им Корсуни, должна быть признаваема за позднейшую легенду. Действительную вероятнейшую историю обращения Владимира в христианство нужно представлять так, что он, расположенный к христианству примером и (может быть) прямым научением своей бабки св. Ольги и возвышавшийся до понимания его превосходства над язычеством собственным умом, окончательно был убежден к его принятию киевскими варягами-христианами. Крещеный в самой России местными священниками, бывшими у сих последних, он предпринял поход на Корсунь на третий год после крещения, причем целью похода должно быть предполагаемо желание заставить императоров греческих выдать за себя замуж их сестру, а сие последнее желание должно быть понимаемо так, что в родстве с императорами греческими он видел надежнейшее средство вступить в возможно тесный союз с греками, что представлялось ему необходимым для целей государственных.
5) Относительно крещения Владимиром народа должно думать, что не всеми и не везде христианство было принято охотно и что оно введено было с употреблением не одних только мер кротости, но даже и мер строгости.
6) Относительно того, насколько Владимир успел водворить христианство на Руси, нужно думать, что он крестил всю Русь собственно русскую (состоящую из природных славяно-руссов) и оставил некрещеною Русь инородческую.
7) После внешнего водворения христианства на Руси Владимиром, преемник его Ярослав позаботился о средствах к внутреннему воспитанию народа в христианстве – о доставлении ему греческих церковно-учительных книг, причем главнейшим образом приобретены были готовые славянские переводы, сделанные в Болгарии, но отчасти сделаны были и собственные переводы с греческого.
8) В отношении к церковному управлению Русь подчинена была константинопольскому патриарху, как одна из его митрополий. Однако есть некоторое основание предполагать, что первоначально она получила было независимость с автокефальным архиепископом во главе.
9) Первым митрополитом русских был не Михаил, а Леон или Лев, прибывший на Русь с епископами на третий год после взятия Владимиром Корсуни.
10) По существовавшему в то время порядку в патриархате константинопольском митрополиты наши не только поставлялись патриархом, но и выбирались им с находившимся при нем собором архиереев, вследствие чего они были обычно из греков. Но имели место два случая избрания и поставления митрополитов в самой России и из природных русских. Весьма сомнительно, чтобы случаям этим должно было усвоять значение протестов против власти митрополитов-греков.
11) В отношении к епископам весьма важною особенностью нашего церковного управления стало то, что у нас открыто было весьма малое количество весьма больших епархий.
12) Положительные сведения о составе епархиального управления состоят в том, что епископы имели при себе соборы клирошан, т. е. соборы кафедральных священников, которые составляли их правительственные советы. Есть указания, заставляющие думать, что в главнейших городах епархий были у епископов наместники, имевшие при себе также соборы клирошан и заведывавшие отдельными округами епископий. Затем, надлежит с большею вероятностью принимать, что ближайший надзор над духовенством был поручен десятинникам, которые были собственно сборщиками епископской десятины с мирских населений епархий и которые были из лиц не духовных, а светских.
13) Пространство епархиального суда определилось у нас значительно иначе, чем в Греции, по различию местных условий. У нас не было предоставлено епископам, как то было в Греции, принимать к своему третейскому суду мирян со всякими делами гражданскими, если бы они вместо мирских судей хотели судиться у них – епископов, но у нас были предоставлены миряне в постоянную и собственную подсудность епископов в отношении к довольно значительному количеству дел гражданских.
14) Низшее приходское духовенство, первоначально созданное правительством искусственным образом, посредством принудительных наборов между крестьянами, в последующее время имело своих кандидатов отчасти в лицах из мирян и именно, как нужно думать, - людей нетяглых в сословии крестьянском, главным же образом в детях самих духовных, так что наследственность духовного звания должна быть возведена к весьма древнему времени.
У бояр было в обычае поставлять в свои домовые священники, а также и в приходские священники к церквам, находившимся в их имениях, своих рабов, причем сии последние не были освобождаемы от рабства и после поставления.
По своей способности к исполнению обязанностей звания приходское духовенство было весьма невысоко. В соответствие этому и его материальное обеспечение было очень ограниченное.
15) Вместе с введением христианства Владимир желал ввести в России греческое просвещение. Но его попытка не имела успеха, и у нас водворилась одна грамотность, при которой наше просвещение должно было состоять в собственной каждого желавшего и имевшего возможность начитанности в церковно-учительных книгах, переведенных с греческого языка.
По особым условиям периода домонгольского, среди общего отсутствия образования, у нас могли быть тогда отдельные люди, настоящим образом образованные.
16) Состав церковно-учительных книг, которые находились в распоряжении домонгольских предков наших в славянском переводе, был сравнительно весьма не скуден. Но нельзя думать, чтобы чтение книг людьми, нисколько не подготовленными к нему научным образованием, могло приводить к совершенно удовлетворительным результатам.
17) Несмотря на отсутствие образования, у нас была в период домонгольский своя письменность, - письменность ненаучная (преднаучная), преимущественно повествовательная и нравоучительная.
В виде исключения имеем от периода домонгольского двух церковных ораторов (митр. Иллариона и Кирилла туровского), относительно которых со всею вероятностью должно предполагать, что они получили настоящее образование.
Теперь изложим вкратце содержание речи, сказанной докторантом пред началом прений, а затем подробно изложим самые прения.
В своей речи докторант говорил о побуждениях к составлению курса русской церковной истории, об употребленных им при этом приемах, которые обусловлены характером источников истории, о вызванных его книгой недоразумениях: причем он старался показать неосновательность упреков, которые ему самому пришлось выслушать за некоторые особенности его труда.
Побуждением к составлению курса русской церковной истории, говорил он, было желание прибавить что-нибудь к существующим уже в этой науке трудам. Обработка истории есть дело нелегкое, требующее целого ряда работников. Есть здесь основатели и начинатели, есть и продолжатели; что касается до первых, то им неотъемлемо должна принадлежать честь, именно как начинателям. Я же принадлежу к одному из продолжателей. Я желал продолжать дело моих предшественников.
Но иметь желание и осуществить желаемое на деле это – две вещи разные. Вся вообще русская церковная история страдает от скудости исторического материала. В особенности это нужно сказать о древнем, домонгольском ее периоде. От того времени дошли до нас только голые и притом неполные списки митрополитов и каменных церквей в летописях, а кроме летописей мы почти не имеем никаких иных письменных памятников. Поэтому при изложении истории этого периода невозможно приблизиться к идеалу. Нельзя тогдашних деятелей обрисовать, как живых людей. Но поэтому нужно обратить внимание по крайней мере на то, что можно сделать. История есть история лиц и затем учреждений. Были митрополиты, значит были и митрополии; были монахи архиереи, но было, кроме того, монашество, как нравственная религиозная сила. Учреждения же можно изобразить и при отсутствии материала, - помощью аналогий и обратных заключений от позднейшего времени к раннейшему. Наши церковные учреждения заимствованы из Греции; поэтому сведениями о греческих учреждениях можно восполнить недостаток сведений о наших русских учреждениях. Далее, учреждения не то, что люди: они устойчивы и долговечны. Древние учреждения, продолжали существовать и в последующие времена. Поэтому от позднейшего времени допетровского периода истории можно делать заключения к временам более ранним. Эти научные средства не вполне удовлетворительны, но за недостатком лучших, нельзя не прибегать к ним. Я пользовался этими побочными средствами. Часть истории – глава об управлении в особенности покрыта мраком неизвестности. Я старался пролить свет в этот мрак при помощи указанных средств.
Я все подвергал критическому разбору; для такого образа действий есть достаточные основания. Как в настоящее время в обычной жизни не есть чистая истина все то, что говорится и пишется, но к истине примешивается ложь, так то же самое было и прежде. В древности была даже большая свобода для лжи ненамеренной и намеренной. Теперь легенды не могут получить значения истины, потому что при печатной гласности легко изобличить ложь. Как был бы наивен будущий историк, если бы он стал верить всему, что пишут в наше время, столько же, и даже еще более, были бы наивны мы, если бы поверили всему, что дошло до нас от древности. Поэтому я задался нарочитою целью критически относиться к материалам. Меня упрекали за излишний критицизм. Между прочим упрекают меня за то, что я признаю легендой рассказ о крещении Владимира. Но я в этом мнении не первый: ранее меня С. М. Соловьев признал этот рассказ позднейшим воспроизведением различных преданий. В этом отношении я отличаюсь от Соловьева только тем, что он говорит кратко, а я пространно. А это различие зависит от того, что он гражданский историк, я – церковный. Мне достаточно сослаться на его авторитет. Я не мог бороться против него. – Возражают еще (я не выдумываю возражений, а сам их слышал), будто я развенчиваю Владимира, как равноапостольного. Это возражение несправедливо. Владимир потому признан равноапостольным, что крестил Русь. Но и я не отрицаю, что он крестил Русь. Я не допускаю только осмотра вер, а признаю, что Владимир принял христианство по непосредственному убеждению. Выбор вер есть нечто небывалое и невозможное. Но допустим, что он действительно был. Лучше ли станет в наших глазах Владимир при этом предположении? Пославши десять смысленных бояр для осмотра вер и для выбора лучшей из них, Владимир принятие той или другой веры для себя поставил в зависимость от выбора бояр. «Какая покажется вам вера лучшей, ту я и приму», как бы так говорил им Владимир. Но это значит принимать веру не по искреннему убеждению в ее истинности. В повести Владимир изображается как индифферентист.
Иные недовольны моим мнением о том, что в допетровской Руси не было настоящего просвещения, а только грамотность и начитанность. Карамзин допускал, что в древней Руси было настоящее просвещение, которое будто бы было подавлено удельными усобицами и монгольским игом. Но Карамзин мог допустить это потому, что он старался выставить Россию, как могущественное государство. Притом, в его время слишком легко смотрели на просвещение: полагали, что можно скоро и легко насадить его и столь же скоро подавить. Но на самом деле чрезвычайно трудно водворить просвещение, и нелегко исчезают следы его. Карамзин странным образом забыл о Новгороде, который не страдал ни от удельных смут, ни от монгольского ига и в котором однако также не было просвещения. Мое мнение не ново: в истории преосвещенных Макария и Филарета, а также у Соловьева нет речи о настоящем просвещении в древней Руси, а только о грамотности. Я только настоятельнее их высказал мысль. Настоятельность эта объясняется тем, что, по-моему, просвещение имеет свои следы, непросвещение – свои. По позднейшим следам я и заключаю, что не было просвещения в древней Руси. Если есть какое-нибудь преувеличение, то ведь я живой человек. Я апологет просвещения и не мог не внести современных взглядов в изображение тогдашней жизни. Быть историком почти так же щекотливо, как быть публицистом. История не должна быть панегириком, иначе она потеряет смысл: историк должен изображать все, что было и хорошее и дурное. Между тем, говоря о недостатках в жизни прошедших времен, нельзя не захватить и настоящего времени потому, что следы этих недостатков остаются и теперь. Но есть люди, которые требуют, чтобы не касались недостатков настоящего времени, хоть бы это было соединено с ущербом для правдивости истории, описывающей прошедшее. Но историк лучше должен вынести упреки, чем действовать не по искренней совести. Притом историк в сущности не оскорбляет современного общества, когда говорит об его недостатках по случаю описания недостатков старого времени. Напротив, он оказывает услугу: вину в недостатках обыкновенно сваливают на людей, у которых они обнаруживаются, а историк, указывая причины этих недостатков в прошедшем, тем самым облегчает виновность современного общества.
Упрекали меня и за излишнюю оригинальность. Но мнение о моей оригинальности, кажется, преувеличено: да и преступления в этом свойстве я не нахожу. Я говорил то, что казалось мне наиболее достоверным. Мог при этом, конечно, ошибаться, но это бывает со всеми людьми. Не быть оригинальным значит или повторять сказанное другими людьми, или молчать. Это с субъективной стороны. А что касается до объективной стороны дела, то история лучше разрабатывается не при несамостоятельности, а именно при самостоятельности мысли. Быть самостоятельным это долг историка. Нетерпимость должна быть оставлена. Сошлюсь на один случай. М. П. Погодин высказал покойному П. С. Казанскому сожаление по поводу новой и оригинальной теории Соловьева. Но П. С. Сказал, что хотя бы в новом мнении была только малая доля истины, то и в таком случае оно составляет приобретение для науки; даже если бы оно было все ложно, то и в таком разе оно может принести пользу: оно открывает новые стороны в предмете, расширяет взгляд и тем подготовляет торжество истины, к чему мы все стремимся.
Каждый человек, так заключил свою речь докторант, делает не более того, сколько может сделать. И я трудился столько, чтобы по возможности не дать права другим упрекать меня за то, что я сделал менее, чем сколько мог.
Вслед за речью начались прения, которые открыл ординарный профессор академии по кафедре Русского раскола Н. И. Субботин. Речь свою оппонент начал похвалами высоким достоинствам книги профессора Голубинского. Ваш труд, сказал он, большой, самостоятельный, составленный по первоисточникам. Эти свойства так редко можно встретить в сочинениях, что я невольно преклоняюсь пред вашим трудом. Я один из первых почитателей его. Свидетельствую об этом. Я отношусь с участием и уважением к ученым достоинствам вашей книги, которая есть только часть важного и обширного труда. Искренне желаю вам издать его с успехом на общую пользу.
Но в качестве возражателя, притом возражателя подневольного, я должен говорить не о достоинствах книги: volens, nolens я должен отыскивать в ней недостатки. Скажу более: в труде столь обширном и оригинальном легко найти много недостатков. В нем есть положения, с которыми не легко согласиться. Впрочем я не буду говорить подробно о частностях. Моя специальность относится к позднейшему периоду русской истории. А рассматриваемый в вашей книге древний период ее мне не вполне знаком. Предоставляю товарищу моему по оппозиции, как более компетентному, войти в подробности. Я же буду более говорить об общих предметах, именно о впечатлениях, которые остаются у читателя вашей книги, о недоумениях, которые она возбуждает в нем.
Я желал бы беседовать с вами устно; но так как устная беседа представляет некоторые неудобства, то я позволю себе читать мои возражения.
Читатель вашей книги прежде всего спрашивает с недоумением: соответствует ли заглавие книги содержанию ее? Действительно ли есть она история русской церкви? Предварительные, элементарные понятия об истории в настоящее время уже достаточно раскрыты и установлены, да вы и сами даете их во введении, когда говорите: «по своему научному идеалу история есть возможно удовлетворительное воспроизведение прошлой исторической жизни людей». Что должно воспроизводить, и это сказано вами, «Задача историков, говорите вы там же, извлечь и выжать из исторического материала все, что служит к созиданию настоящей истории». Значит, взявшись написать историю, вы, как ожидает читатель, предложите в ней вниманию его выжатый из исторического материала сок и притом преподнесете ему этот сок в сосуде изящной работы, который бы соответствовал ценности сока. Но на самом деле читатель присутствует при трудной работе выжимания сока, а самого сока он не находит, и то, что выжато, у вас не соединено в одно целое.
Далее, имея в виду в частности русскую церковную историю, вы говорите во введении: «чтобы сделать что-нибудь, пишущий историю должен превратиться в усерднейшего, так сказать, тряпичника, должен по десятку раз тщательнейшим образом перерывать всякий хлам, чтобы не оставить ни одного лоскута и лоскутка, который бы мог пойти в дело и послужить на пользу». Это конечно для того, чтобы подобравши лоскуты один к другому, составить из них целую одежду. Но находит ли у вас читатель нечто целое, тщательно и искусно составленное из лоскутков? Более он присутствует при самой работе тряпичника, - видит, как последний перебирает, перемывает тряпье и главное, обсуждает, годится ли оно для платья. В результате выходит, что большая часть лоскутов не годится. Ваша книга не походит на настоящую историю, к созданию которой должно бы привести изучение исторического материала, чего вы и сами желаете. У нас были опыты целостной русской церковной истории, правда несовершенные, но все-таки в этом деле заметно движение вперед. Были историки знаменитые: вспомним об А. В. Горском. И вот к воздвигнутому цельному зданию истории вы подходите с тяжелым молотом критики и ударами его пробуете каждый камень, - годится ли он для настоящего здания. Что же выходит? Некоторые камни, лежавшие доселе неподвижно и прочно, даже из таких, которые положены в основание здания, разлетаются в прах, иные обсыпаются и раздробляются на мелкие камушки, иные совершенно изменяют свой вид. Бережно берете вы камни, выдержавшие пробу, прибавляете к ним свои и слагаете их так, чтобы вышло здание. Но этой работы у вас мало; а более работает критический молот, при работе которого вы заставляете присутствовать и читателя. Читатель интересуется этой египетской работой и ценит ее значение; иногда следит за ней с любовью и наслаждением. Что касается до ученого значения книги, то читатель убеждается, что каждый отдел ее мог бы составить особую диссертацию, так что из целой книги можно было бы сделать несколько диссертаций. У читателя является представление, что критическая работа, пожалуй, полезнее и плодотворнее, чем сама история. Будущий историк с чувством благодарности воспользуется вашей книгой при своих работах. Но самый труд ваш все-таки не настоящая история. Поэтому вполне ли соответствует заглавие книги ее содержанию?
Г. Я согласен, что моя книга не настоящая история. Но все-таки она представляет нечто целое, а если я включил в это целое такое, а не иное содержание, - самую работу, а не результаты ее, то я в этом не виноват. Название же другого более соответственного нельзя найти.
С. Все-таки название будто бы не соответствует книге.
Г. Я только подготовил работу для будущих историков; я один из работников, за которым последует много других. Я и не считаю своей книги настоящей историей; настоящей истории нет.
С. Вы не допускаете самой возможности создания теперь настоящей истории?
Г. Да.
С. Будущий историк с благодарностью воспользуется вашим трудом при своих работах; но вы отрицаете саму возможностью того, чтобы он написал сколько-нибудь удовлетворительную историю. «Наша русская церковная история, говорите вы во введении, по своему достоинству, как история, должна быть поставлена весьма не на высоком месте и отнесена к числу историй, которым суждено оставаться далекими от совершенства»… Наша русская церковная история есть именно одна из числа тех историй, которые в состоянии приближаться к идеалу наименее, или иначе – из числа тех историй, которые имеют возможность воспроизводить прошлую историческую жизнь далеко не в сколько-нибудь желаемой степени… Ей мудрено и напрасно мечтать о том, чтобы сколько-нибудь приблизиться к идеалу истории… Русская церковная история по своему достоинству как история принадлежит и имеет принадлежать к числу историй вовсе не высоких». Вы приводите некоторые основания для такого приговора, именно скудость и несовершенство источников, которые не изображают нам ни живых людей, ни жизни общества во всем ее постепенном движении. «На всем пространстве допетровской церковной истории, говорите вы, выступает перед нами, как живой до некоторой степени человек, только патриарх Никон, который сам до некоторой степени очертил себя, а все остальные суть совершенно безличные тени и тени и просто ярлыки на пустых местах.. Мы достаточно знаем русскую церковную жизнь только за XVI-й век, а затем, обращаясь назад и восходя до самого начала, - или совершенный мрак или только кой-какие несвязные черты… Само собой разумеется, что это не радостно, а печально. Однако печально так сказать совсем в особом смысле». Затем вы даете как будто утешение читателю, но на самом деле ему от этого утешения становится еще горче. «Наша церковная история, говорите вы далее, невысока, т.е. ей суждено быть невысокою, не от каких-нибудь случайных обстоятельств, на которые мы имели бы право сетовать, а по нашей собственной вине, потому что мы не написали ее более удовлетворительным образом. Не написали мы ее более удовлетворительным образом потому, что были неспособны написать. А были неспособны написать потому что были неспособны… потому, что в нашем прошлом, - грустный или не грустный, но действительный факт – мы представляли из себя исторический народ весьма не высокого достоинства. В этом последнем обстоятельстве заключается простой секрет, ибо всякий народ ровно настолько обладает способностью писать свою историю, насколько обладает способностью или насколько проявляет способность жить исторически». Итак вот в чем весь секрет, говоря вашими словами, почему русская церковная история принадлежит к худшим историям. Это было бы очень грустно, если бы это было действительно так. Но читатель несколько утешается. Я не желаю поднимать вопрос о том, способны ли славяне к исторической жизни. В последнее время славянофилы много говорили о том, что славяне предназначены обновить основы жизни и цивилизации даже во всем мире. Если и считать это мнение о высоком достоинстве славян преувеличенным, все-таки на стороне славянофилов более правды, чем во взглядах тех, которые отрицают способность славян к какому бы то ни было историческому движению. Впрочем оставим это. Я сделаю только одно замечание. Если, по вашему мнению, русские с Петра сделались народом историческим, что благоприятно повлияло и на русскую церковную историю, то, значит, и прежде русские имели способность к исторической жизни. Что до Петра они не были способны написать и не написали истории, вы доказываете это тем, что исторические источники скудны и недоброкачественны. Но разве мало погибло памятников? Поэтому скудость дошедших до нас памятников не есть еще доказательство, что древние русские не писали и не способны были написать историю. Самая скудость памятников неужели так безотрадна? Вы жалуетесь на недостаток в древней Руси монографий, - говорите, что «за все пространство времени до Петра Великого мы имеем одно исключение, это биография патриарха Никона, написанная Иваном Шушериным, а также до некоторой степени можно считать церковной монографией Осаду Троицкого монастыря Аврамия Палицына». Но вы забываете, что в XVII в. было много и других монографий. Есть же даже такие, в которых лица очерчены более ярко, нежели указанных вами. Напр. Автобиография Аввакума, записки его современников. Еще: вы говорите «что выступает пред нами, как живой до некоторой степени человек, только патриарх Никон, который сам до некоторой степени очертил себя, а все остальные суть совершенные безличные тени». Едва ли только один Никон является перед нами очерченным. Его очертили друзья и враги, особенно последние. У них сквозь описание отрицательных сторон Никона ярко выступают и положительные стороны. В чем же он особенно отобразился? В своих письмах, в ответах, а более в делах имевших величайшие последствия для церкви русской. Но разве у нас было мало лиц с делами и сочинениями, хотя и не столь великими по своим последствиям для церкви, но все-таки важными? Поэтому и эти лица очерчены, историк найдет их образы. – Вообще читателю нелегко согласиться, будто мы, русские, представляем выродок среди народов, будто мы не оставили и не могли оставить истории. Вы сами служите доказательством того, что это не правда. Вот у меня ваша книга, тяжесть которой ощутительна для руки. Затем имеют выйти еще несколько таких томов. Так неужели вы пишете многотомный курс истории только для того, чтобы доказать, что нет настоящей русской церковной истории?
Г. Русский народ своеобразен: до Петра Великого он не проявил способности к написанию истории; а в будущем способен проявить. Его история стоит на низшей степени сравнительно с историями других народов. А что допетровская история скудна памятниками, то это правда. Моя же книга велика потому, что я излагаю в ней критические работы, а если бы я представил только результаты этих работ, то может быть книга была бы совсем невелика.
С. А монографии?
Г. Они составляют и вызваны особыми обстоятельствами. Притом 17 в. можно считать уже началом следующего периода. С Петра я начинаю этот период потому, что в это время характернее выразились его особенности. Нельзя же мне было говорить, что новый период начался собственно за столько-то лет до Петра. А собственно в домонгольский период, о котором у нас речь, были только у него летописи. – Когда я говорю, что нельзя обрисовать исторических деятелей древней Руси, то я разумею вот что: возьмем напр. митрополита Макария. Дела его сравнительно велики. Но мы ничего не знаем о нем, как о нравственно-живой личности. Как представлять его нравственный характер? Есть мнение, будто он был рабочей силой, которую двигали чужие руки; но нам ничего не известно. Во взгляде моем на допетровский период нет ничего нового, ничего особенно печального, что не было бы высказано ранее меня другими. У меня может быть только резче выражено, чем другими; но это зависело от моего характера.
С. Вы благосклонны к новому периоду русской церковной истории. По вашему мнению периоды киевский и московский характеризуются отсутствием действительного просвещения, а текущий период – петербургский есть период водворения у нас настоящего просвещения, а имеет с сим, подразумевается, и более совершенного понимания христианства. Эту характеристику периодов вы называете общей и поверхностной, а более обстоятельную характеристику каждого периода вы обещаетесь сделать после. Тогда действительно может быть разрешатся недоумения, которые возникают теперь. Какое просвещение разумеете вы водворенным у нас в петербургский период? Духовное. Но оно основалось ранее. Духовные школы были учреждены в Киеве и в Москве задолго до петербургского периода. А если разумеете вы светскую немецкую науку, которая преподавалась в заведенных Петром школах, то неужели водворение ее могло благоприятно повлиять на русскую православную церковь и содействовать более глубокому проникновению в христианстве?
Г. Я разумел и то и другое просвещение. Говоря, что настоящее образование началось с Петра, я не вполне точен: оно началось немного ранее, с Алексея Михайловича. Но школы собственно с Петра. Без образования бывает только внешнее благочестие, что и было на самом деле. Есть конечно и в образовании дурные стороны, но это неизбежно.
С. Почему вы новый период русской церковной истории назвали петербургским, а не удержали прежнего названия – синодальный? Кажется, последнее название лучше, потому что оно указывает на событие (учреждение Синода) весьма важное для церкви. Неужели вы назвали этот период петербургским потому, что будто немецкая наука повлияла благотворно на религиозные верования русских? Как-то странно говорить петербургский период православной церкви.
Г. Я назвал периоды по городам – киевский, московский. В соответствие с этим названием и новый период я должен был назвать петербургским. Для единства в названиях и для соответствия с названиями первых двух периодов я назвал новый период петербургским, а не в похвалу ему. Я и сам не вполне почитаю петербургский период.
С. В подстрочном примечании к мысли о водворении у нас просвещения в петербургский период вы говорите: «прискорбнейшие общественные болезни нашего времени заставляют иных людей усумниться в том, чтобы наше время было выше и лучше времен предшествующих, но из-за людей больных распространять свое ожесточение на всех и на все далеко не справедливо и неосновательно. А кто не верует в силу и полезность просвещения, тот с своей точки зрения, конечно, совершенно прав, желая возвратиться ко временам невежества. Но если так, то – чем большее невежество, тем лучше, и следовательно должно желать возвращения не ко временам Ивана Васильевича IV или Алексея Михайловича, а уже гораздо далее назад»… В серьезной книге неудобно так выражаться. Кто же теперь с ожесточением вооружается против просвещения? Но что наше время ниже предшествующего, это высказывают многие. Но они узко понимают фразу «наше время» и под прежним временем они разумеют ближайшее к нам время, которое, по их понятиям, во всяком случае не простирается за пределы петербургского периода. Значит, восставать против них в качестве апологета петербургского периода нельзя. Едва ли те люди, которые ратуют за возвращение к старому времени, охуждают просвещение. Если вы разумеете под ними славянофилов, которые порочат петербургский период, а обновление жизни думают найти в раскрытии народных основ ее, если вы их разумеете, то напрасно их обвиняете. Многие славянофилы и сами очень образованы и почитают просвещение.
Г. Я не их разумел, а деятелей церковных; я имел в виду известных людей: читал одну статью и под впечатлением ее, в раздражении сделал оговорку. Пожалуй, лучше было не писать, и тужу, что написал.
С. Обращаюсь к тому, что составляет главную силу вашей истории, разумею критику материала, выжимание сока. Чувствуешь уважение к вам и удовольствие при виде богатого ученого аппарата, которым вы владели при производстве этой операции. Я буду говорить только о способах и приемах вашей критики. Главный прием ваш – разложение исторического материала и сказаний на простейшие элементы. Вы считаете достоверным и годным для истории только то, что просто, ясно, понятно, вероятно, натурально; а остальное отстраняете, как ненужное. Этот прием полезен. Но должна быть соблюдаема осторожность в применении его. Ибо открывается простор личным взглядам, личным суждениям. Что для одного ясно, то для другого не ясно. Это различие в понимании бывает даже относительно того, что случается в настоящее время. Тем чаще подобное различие может быть относительно того, что давно прошло. Действительно, читатель часто сомневается в том, будто на самом деле не ясно то, что считаете не ясным вы и что вследствие этого по вашему мнению должно быть выброшено; и наоборот, что ясно для вас, то не всегда ясно для него. Это не вполне исторический прием – позднейшее и даже настоящее время прилагать к объяснению времени древнего. Для объяснения того, что было в домонгольский период, вы берете факты из XVII, XVIII и XIX вв. Вы ставите в свидетели и Петра В., и Филарета, и офицера Екатерининских времен, и себя самого; но это свидетели слишком поздние.
Г. Это законно – брать аналогии из теперешнего времени.
С. Расстояние-то слишком велико.
Г. Если не ошибаюсь, вы разумеете преимущественно то, что у меня сказано о памяти. Но я полагаю, что память у людей всегда одинакова. Конечно, не всегда можно сопоставлять людей XV в. с людьми XI в., но иногда можно, для ясности дела.
С. Из многого я представлю один-два примера. Сравнениями особенно изобилуют две последние главы. В значении доказательств эти сравнения нельзя назвать научными. Напр. вы доказываете, что в домонгольский период были неграмотные священники. Прямых свидетельств об этом нет. Но, рассуждаете вы, были такие священники в XVIII ст. и даже позже, так что недавно еще были живы люди, которые помнили безграмотных священников. В подтверждение вы указываете на статью из Русской Старины. Следовательно, заключаете вы, тем скорее могли быть неграмотные священники в период домонгольский. Но разве можно делать столь решительное заключение на основании фактов из XVIII в. из анекдотов журнальной статьи?
Г. Это факт, что в позднейшее время и притом при лучших условиях были неграмотные священники. Значит, при худших условиях они и подавно могли быть.
С. Но ведь это при предположении, что в домонгольский период было невежество.
Г. Да, для меня, с моей точки зрения на домонгольский период есть основание полагать, что тогда были и неграмотные священники.
С. Желал бы более беседовать с вами, но должен оставить время для возражений другим.
После этого начал свои возражения другой официальный оппонент, экстраординарный профессор по кафедре русской гражданской истории в московском университете и в московской духовной академии Василий Осипович Ключевский. Возражения его приблизительно были следующие.
Мне не нужно, сказал он, делать общего суждения о вашей книге, потому что это было бы повторением частью моего официального письменного отзыва о вашей книге, частью выражением моего достопочтенного предшественника по оппозиции. Возражения мои не будут относиться и к характеристике книги. Ваша книга затрагивает столько разнообразных предметов, что характеризовать ее по результатам, какие она оставит в русской истории, трудно. Но в ней среди разнообразных и любопытных вопросов есть один маленький недостаток. Разбирая вопросы и факты, вы не договариваете. В иных случаях это произошло от недостатка продолжительной микроскопической работы, а в иных местах может быть и от других причин, мне неизвестных. Этот недостаток резко выступает особенно потому, что противоречит главному достоинству и общему характеру книги. Ваша история – не прагматическая, однако она чутко отвечает на современные требования от истории: у нас нет критической истории церкви; ваша история есть по преимуществу критическая. Историческая критика бывает малая и большая: она касается или источников, или исторических фактов. У вас есть и та и другая критика. И благодаря ей многие источники и факты поставлены не с прежних сторон. При этой работе освещение фактов должно покоиться на новом разборе их. Я хочу остановиться на вашей критике источников, чтобы вам, отчасти под вашим же руководством, высказать свои соображения и на основании их сделать выводы, чтобы видно было, как нужно представлять дело – согласно ли с вами или с другими. В одном месте вы говорите, что историк прежде всего должен быть скептиком. Скептицизм бывает двоякий: он должен не только разрушать неосновательную веру, но и неосновательное недоверие.
Прежде всего будем рассуждать о летописях. Есть летопись первоначальная, первоначальная киевская и другие. Вы знаете, что у нас существует большая литература, библиографическая и критическая, касательно этого основного памятника нашей истории. В конце книги вы посвящаете несколько страниц вопросу о летописях. Высказываете суждение, что летопись сначала и до 1110 года принадлежит одному автору, Печерскому монаху, - назывался ли он Нестором или как иначе – пока для нас все равно. На 651 стр. замечаете, что «некоторые исследователи, как кажется, склоняются к тому мнению, что наша первоначальная летопись в своем теперешнем виде есть произведение не одного автора, а нескольких». Ваше нерешительное выражение: как кажется, побуждает меня спросить вас, каких собственно исследователей вы разумеете.
Г. Теперь я не могу припомнить.
К. Соловьев, я. Другие отвергают. Вот мои доказательства, отчасти заимствованные, что летопись составлена многими лицами. Вы говорите: «во введении в летописи, в сделанной выписке из Георгия Амартола о законах и обычаях коегождо языка прибавляется: «якоже се и при нас ныне Половцы закон держат отец своих»… И продолжаете: «так как половцы стали соседями и врагами Руси» с 1054 г. и так как они были узнаны в своих обычаях, конечно, не тотчас, то сейчас приведенное написано около 1060 г. Но что с 1060 г. и до конца пишет один человек, это для нас не подлежит сомнению» (651 стр примеч.). Но заметка о половцах есть позднейшая вставка. Половцы сделались нашими соседями ранее; летопись не говорит, что они пришли в 1054 г. в первый раз: поход их в 1054 г. был только один из многих, раньше которого были другие походы. Половцы явились в степях с тех пор, как поражены были в 1036 г. Ярославом Печенеги, - явились они с 1036 г. А вы не докажете, что летописец писал с 36 г.; нет прямых следов.
Г. Писал после 60-го года, а что один писал, это видно.
К. Но Половцы стали известны ранее. – Против того, что автор летописи один, говорит вот что: в начале летописи о Хазарах сказано, что они владеют Русью доныне. А разве в половине XI в. Хазары владели Русью? На какую часть Руси вы укажете, которою бы они тогда владели?
Г. Я начало летописания отношу ко времени Игоря.
К. Человек XI в. не мог так сказать о Хазарах.
Г. Он мог взять сказанное у предшественников.
К. Об этом речь после. – В рассказе о нападениях Аваров и других народов после Обров поставлены Печенеги, а потом Угры. А в рассказе из XI в. наоборот сначала Угры, потом Печенеги. Начало летописи составляет особую статью, которая не была источником для летописца, а есть прибавка; она озаглавлива:ется: «повесть временных лет, отнюду есть пошла Русская земля, кто в Киеве первее нача княжити и откуду Русская земля стала есть».
Г. Называется «повесть временных лет», значит, повествование ведется в ней из года в год.
К. Это вы только так думаете. На самом деле это но точный перевод греческого названия летописи cronografia. Очевидно, что начальная повесть есть нечто отдельное. Она оканчивается временем появления Рюрика, а также говорить об Аскольде и Дире. Это видно из содержания. А со смерти Рюрика пишет летопись новый автор.
Г. Я допускаю, что было несколько писателей летописи, но после редактировал ее один.
К. «Повесть временных лет» имеет года. Кому принадлежат года? По моему мнению, составителю сборника или свода, а не авторам.
Г. А кто составил свод?
К. Неизвестно. По моему, Сильвестр.
Г. И я думаю то же. Но только я называю составителя летописцем. Это не более, как мелкая неточность.
К. Но должна быть здесь точность, потому что вы на неточности основываете факт.
Г. Какой факт?
К. Таблица годов составлена человеком XII в., а не авторами летописи. Значит, она сочинена искусственно; поэтому показания годов в ней ничего не стоят. А между тем вы в истории об Аскольде и Дире на годах основываете факт. Годы следует зачеркнуть.
Г. Я не мог специально заниматься годами.
К. Но ведь вы основываете на годах факт.
Г. Все ссылаются на годы.
К. Своеобразность ваша не должна была позволять вам следовать за другими.
Г. Но я полагаю, что своеобразность не обязывает к невозможному: я не мог подвергать критическому разбору все; иное брал и готовое.
К. Но это общее, господствующее мнение, что не следует цитировать годы из летописей до конца княжения Игоря, а вы выбрали из двух мнений худшее и наименее надежное.
Вы строги к источникам истории, это и справедливо. Но из всей книги видно, что вы стесняетесь скудостию их. Это чувство возникает у всех занимающихся русской историей. Но чувство это должно вести к тому, чтобы отыскивать источники, хотя бы обломки их, какие-нибудь намеки; при скудости и они дороги.
Известный ответ митрополита черноризца Иоанна имеет ли для вас значение канонического памятника, значение официальное, как ответ, сделанный на официальный запрос и притом сделанный лицом не частным, а облеченным властью? Кажется, это официальный памятник. В нем два раза употреблено выражение «повелеваем». Это язык закона; значит, это акт законодательный. Напр. о волшебниках говорится: «непослушавшихся яро казнити». Таким образом здесь высказано не личное мнение Иоанна. Одним словом, акт со всех сторон официальный.
Г. Официальный акт должен быть обнародован. Повод к составлению его не официальный.
К. В греческой церкви сделались обязательными многие такие правила, которые заимствованы из простых литературных памятников. А в том памятнике, о котором у нас речь, говорится: повелеваем, определяются телесные наказания. Если два епископа решают вопрос вместе, то их решение есть памятник официального законодательства. Напр. записка новгородского епископа Ильи. Это постановление официальное. При стремлении дорожить памятниками нельзя опускать из виду ничего. А вы говорите: официальных памятников нет ни одного, памятников местного законодательства нет.
Г. Это не официальные памятники.
К. Два епископа приняли решение; оно обязательно для местной церкви.
Г. Памятники эти не важны.
К. Ответ черноризца важен.
Г. Я считаю официальным, что действительно официально. О мелочах я не делал оговорок.
К. Мелочей много; поэтому выйдет большое. Притом памятников мало; поэтому все дорого. Невнимание к ним не желалось бы встречать в сочинении, богатом ученостью.
Г. Принять во внимание всего – невозможно.
К. Еще обмолвка, а может быть равнодушие к одному памятнику – не скажу важному. Говоря о том, что вызвало Руссов идти в поход на Константинополь, вы приводите слова патриарха Фотия, что Руссы напали на Константинополь в отмщение за то, что Греки коротко расправились с ними из за чего-то малого и ничтожного, что они поработили, а потом умертвили их соплеменников. Отсюда вы выводите целый ряд соображений, говорите, что нападавшие на Константинополь Руссы уже прежде имели сношения с Греками, и притом более или менее издавна, что порабощенные и потом умерщвленные в Константинополе Русские были молотильщики или чернорабочие, что освобождение Русскими многих знатных Греков заставляет предполагать что у Русских с Греками была война еще ранее, когда Греки попались к Руссам в плен (стр. 20, 21). Из этой догадки вы уже выводите важный факт. Но все это не так. Преосв. Порфирий, которого вы цитируете, неверно прочитал место подлинника. Иное и правильное чтение мы находим у академика Наука. Речь идет о виновности пред Богом. Мы, говорится, освобожденные от многого и великого, поработили других за малое. Указывается на отношение высших классов в Греции к низшим.
Особенно наглядно выражается указанный характер вашего отношения к памятникам в мнении о церковных уставах- Владимировом и Ярославовом. Вы не беретесь защищать их подлинность, а об Ярославовом уставе вы даже говорите, что самая попытка доказать его подлинность была бы оригинальным упорством, и более ничего. Я также не берусь защищать их подлинность, но в тоже время я не могу признать ваши возражения против подлинности уставов достаточно сильными. На 344 стр. вы говорите, что по уставу Владимирову десятина дана только одной Киевской церкви Богородицы, между тем как на самом деле при Владимире она дана была всем епископиям. Эту будто бы невозможную в подлинном Владимировом уставе несообразность вы объясняете так, что позднейшие составители устава не знали о даровании Владимиром десятины всем епископиям. Но это недоговаривание – не знак подложности. Устав не ложь высказывает, а только нет в нем полноты. Это столь обыкновенная в наших древних памятниках неловкость редакции.
Г. По моему, это несообразность. Далее в уставе говорится о даровании права суда епископам во всех епископиях. Почему же только о десятине говорится, что она дана Киевской церкви Богородицы? Притом у меня это одно из многих доказательств.
К. Второе ваше возражение то, что во всех списках устава Владимир дает десятину киевской церкви Богородицы «во всей земли Русской», между тем как это невозможно и нелепо. Но на самом деле устав мог так выразиться, потому что под Русской землей разумелась собственно Киевская область. Последняя называется так даже в XII в.
Г. И другие области назывались Русской землей.
К. Третье возражение ваше то, что в уставе Владимир говорит, что он предоставляет суду епископов известное количество дел гражданских на основании греческого номоканона, между тем как это неправда и потому сам Владимир не мог этого сказать. Но ниже вы сами говорите, что составители устава по недоразумению могли неправильно понять помещение в Кормчей книге руководств к гражданским законам. Если же они – книжники могли ошибиться, то тем легче мог не знать дела Владимир, не бывший канонистом.
Г. Митрополиты не могли ссылаться на несуществующие законы.
К. Четвертое ваше возражение то, что по всем спискам устава Владимир предоставляет суду епископов тяжбы о наследстве, между тем как из Ярославовой Правды видно, что при Ярославе они подлежали суду князя. Но редакций Ярославовой Правды много и та редакция, из которой вы приводите слова в подтверждение своей мысли, принадлежит второй половине XII в. В этой редакции нет ничего, относительно чего можно доказать, что оно принадлежит Ярославу; но есть многое, что очевидно не принадлежит ему. То, что цитируете вы, Ярославу не принадлежит и потому нельзя ссылаться на это.
Точно также недостаточны ваши доказательства неподлинности устава Ярославова, хотя я сам не считаю его подлинным.
Вы спрашиваете, почему Владимир, если он имел намерение написать устав, не сделал этого сам, а поручил Ярославу? Но ведь Святослав Смоленский составил же устав по повелению отца своего святого. Подобным образом и Владимир мог передать права свои Ярославу.
Г. Он передал права свои всем детям.
К. Вы говорите, что по всем спискам устава размеры штрафов за преступления отличаются несообразностями. Какие же это несообразности?
Г. Они указаны еще Карамзиным. Штрафы за проступки полагаются слишком большие, невозможные.
К. Самый большой штраф за то, если большой боярин пустит жену, именно ей за сором 300 гривен. Но это обеспечение ей.
Г. Есть несоответствия между важностью преступления и наказания.
К. При суждении о таком важном памятнике, как Ярославов устав, следовало бы все взвесить. Напр. пять золотых гривен может казаться большой суммой. Но неизвестно, что значила золотая гривна в то время.
Вы говорите еще, что по всем спискам устава в нем есть такие речи, которые вовсе не идут в жалованную грамоту князя митрополиту и епископам и превращают его из сей последней в церковное каноническое сочинение. Но чтобы судить о том, сообразны ли речи или нет, нужно обратить внимание на цель устава.
Г. Это жалованная грамота.
К. Нет, это кодекс, отграничивающий область суда церковного от суда смешанного и гражданского.
Г. Тогда была бы в нем полнота.
К. Неполнота – неловкость редакции.
Г. Есть другие доказательства подложности устава.
К. Положительных доказательства нет.
Г. Есть прямые доказательства.
К. Первое прямое доказательство, приводимое вами, состоит в том, что по уставу церковная юрисдикция расширяется до крайней степени. Но тут не церковная собственно юрисдикция, тут перечисляются преступления, подлежащие суду смешанному. Второе прямое доказательство ваше подложности устава есть то, что немыслимо облагать преступления двойным наказанием – денежным штрафом в пользу епископа и казнью в собственном смысле со стороны князя. Но возникает вопрос, что разумелось под казнью?
Г. Телесное наказание.
К. Нет. Русская Правда говорит: холопей и татей продажею не казнить; митрополиту штраф, а князь сколько хочет. Был особенный устав княжий, определявший штрафы в пользу князя. Вы не докажете, что были телесные наказания. В XII в. казнью называлась продажа; казнь, казна – слова одного корня. Но допустим, что были телесные наказания; это неважно. Двойное наказание вы называете противным разуму; но оно постоянно встречалось. В Западной Европе было двойное наказание или одно, делившееся на два; и у нас тоже. По царскому указу духовных лиц за пьянство и кормчество повелевалось брать и штрафовать, а монахов отсылать в монастырь на смирение. Смирение – это телесное наказание. В 1497 г. полагалось вора за первое воровство наказать кнутом и его имуществом вознаграждать лицо потерпевшее и судье давать. Наказание было сложное. Со введением губного права наказания еще удвоились: губная полиция наказывала виновного кнутом и затем передавала наместнику и волостелям, эти штрафовали и опять возвращали губному старосте, которые его изгонял. Это – общее губное право, начавшееся с Судебника.
Г. Значит, по вашему, Ярославов устав налагал двойное наказание?
К. Одно, делившееся на два.
Г. В букве устава нет основания для такого понимания. Только впоследствии наказания усложнились от практики.
К. Нет, было два суда: гражданский и губной; две юрисдикции – и два наказания; два суда – два наказания. А права различны., суд неодинаковый. Виновные наказывались судом и церковным и гражданским. Это не противно разуму. Это даже не наше только учреждение.
Г. Если бы было одно наказание, то не было бы различий; все бы сливалось.
К. В наказание за убийство при покраже по Ярославовой Правде полагалось по половине виры князю и митрополиту.
Г. Это пополам, а в уставе Ярославовом совсем не то.
К. Всегда было два наказания и только за убийство полагалось наказание однообразное, - вира, делившаяся между митрополитом и князем. При этом даже и родственники убитого едва ли были вознаграждаемы. Это было исключением.
Г. А все прочие преступления по вашему были облагаемы двойным наказанием?
К. Может быть были и другие однообразные наказания.
Итак ваши возражения против подложности уставов не достаточны для того, чтобы называть их подложными с решительностью.
Г. Вы перечислили не все мои основания.
К. Вы говорите, что только в Новгороде было разделение бояр на больших и меньших; но именно там такого деления и не было. Говорится о боярцах Вышегородских. Только на юге и было разделение на бояр больших и малых.
Г. Я ничего и не основываю на этом.
К. Потом вы говорите о том, как расширился церковный суд, когда совершилось расширение; перечисляете предметы, вошедшие в состав церковного суда. Исследование это я не вполне понял. Ранее вы отрицали, что третейский суд принадлежал митрополиту, а тут признаете.
Г. Я признаю только то, что люди добровольно обращались к третейскому суду епископов.
К. Если люди так поступали, значит князь признавал за ними право на это.
Г. В Греции это было признано; у нас нет. Форма иная.
К. Я не говорю, что вы противоречите себе; а следовало оговориться.
Г. А по вашему мнению, как же расширился церковный суд?
К. Вы говорите, что сами жалобщики добровольно приходили к епископам на суд. Но вы не все перечисляете. Почему из-за какого интереса шли к епископам на суд рабы?
Г. Факт есть; нужно как-нибудь объяснить его.
К. Главным возражением против подлинности уставов остается двойственность наказаний.
Г. Я привел много и других доказательств.
К. Такими основаниями я могу доказать подложность Стоглавника.
Г. Вы разбираете основания по частям, а нужно взять во внимание всю совокупность их.
К. Прочие основания не крупны.
Укажу на Стоглавник. Мы имеем много грамот, знаем множество процессов по кабальному делопроизводству, по делам холопов, пожизненных – кабальных и полных холопов, так что известен нам каждый момент в порядке ведения дела, и однако нигде не говорится, чтобы церковь участвовала в этих делах, а Стоглавник прямо говорит, что в этих делах преимущественно участвовала церковь. Как Стоглавник мог это сказать? Далее, дела о наследствах, по вашему мнению, исключительно подлежали суду церковному. Но нам известен порядок ведения этих дел в XVI в., они подлежали суду государственному, но не исключительно. Духовное завещание проходило много путей и наконец было утверждаемо митрополитом.
Г. У меня есть другие доказательства, что церковные уставы Владимира и Ярослава подложны. Напр. устав Владимира был неизвестен в Южной России.
К. Когда, по вашему мнению, явился устав Ярославов – в монгольский или домонгольский период?
Г. Приблизительно на рубеже между киевским и московским периодами.
К. Таким образом вы относите его к концу XIII в. или к началу XIV в., а точнее, к какому времени?
Г. Точно определить нельзя.
К. Время происхождения некоторых редакций можно определить с точностью по внутренним признакам. При определении размера штрафов одна группа списков отличается от других: по первым за какое-то не помню преступление назначается в пользу епископа 40 гривен, а по остальным за то же преступление – 100 гривен. У нас суммы штрафов менялись по мере падения курса. Древняя гривна была крупным слитком серебра, но по мере упадка торговли она становилась легче весом. В XII в. было несколько таких падений курса. До половины XII в. гривна равнялась 1/3 ф., с конца XII в. – ? ф., а в начале XIII в. из одного фунта выходило 7 ? гривен. Все это можно доказать известиями летописей. Такая разница в весе гривен произошла на расстоянии только 60 л. Позднее такого падения курса в столь же короткое время никогда не бывало. Таким уменьшением гривны в 2 ? раза и объясняется упомянутое различие в штрафах. Первая редакция списков рассчитана на гривну весом в 1/3 ф., а другая редакция списков рассчитана на такие гривны, которых выходило 7 ? из фунта. Первая гривна в 2 ? раза более гривны второго рода, а 100 более 40 в 2 ? раза; пропорция одна и та же. Итак первая редакция списков относится к первой половине XII в. Таким образом вы видите, что нельзя поверхностно относиться к памятникам, покрытым пылью, а нужно проникать в глубь их.
Г. Одному это сделать невозможно.
К. Глава вашей книги об управлении очень важна. Здесь раскрывается основной процесс – процесс устройства русской церкви и ее положения в обществе гражданском. Но только у вас мало говорится об этом устройстве. XII в. был веком кодификации законов гражданских и церковных. Остались признаки этой работы. Церковь устрояла право и гражданское и церковное. Сюда относятся все правовые памятники: Русская правда, Уставы Владимира и Ярослава, вопросы Кирика и многое другое. Все памятники, получившие тогда редакцию, отличаются одним характером; Русская правда и устав Ярославов по характеру одинаковы. Значит, до конца XII в. дошли памятники предыдущих веков. На историю этой кодификации и на разработку вопроса о том, как изменялась церковная юрисдикция, у вас обращено мало внимания, и читатель остается неудовлетворенным.
Г. Что же бы, по вашему мнению следовало сделать?
К. Войти в разбор внутренних признаков уставов Владимирова и Ярославова. Они составляют не подлог, а переделку первоначального устава.
Г. Я беру существующие уставы.
К. Эти только редижированы в XII в. Но это не значит, что они подложны. Есть редакции XVII в., не назовете же вы их подложными.
В заключение профессор Ключевский выразил докторанту благодарность за то умственное напряжение и интерес, которые были возбуждены в нем чтением диссертации.
После официальных оппонентов начал возражать редактор «Душеполезного Чтения», протоиерей В. П. Нечаев. Заявивши, что его возражения будут легкого свойства, чтобы дать отдых напряженному вниманию собравшихся, он поблагодарил докторанта за удовольствие, вынесенное им из чтения его ученого и вместе популярного труда. После этого он высказал свое мнение о том, что соединение учености с популярностью встречается довольно редко, что чем ученее человек, тем он способнее изложить свои знания популярно, что между многими другими доказательствами новым доказательством этого служит книга докторанта, которая читается легко, по словам некоторых как роман. Упомянувши за тем о несоответствии названия содержанию книги, которая есть история не прагматическая и не хронологическая, а критическая с примесью публицистики, оппонент заявил, что его возражения будут касаться именно этих двух сторон труда – критической и публицистической.
И в тезисах, и в книге на 58 стр., сказал оппонент, вы утверждаете, что при Игоре было много христиан между русскими. Я согласен с тем, что их было много, но я не согласен с вашими доказательствами. При приведении греческими послами Игоря и бояр к присяге, первыми были допущены до присяги христиане. Значит, заключаете вы, их было много, они были авторитетны и количеством своим. А мне кажется, что они были пущены первыми по другой причине. Договор был заключен после войны неудачной для русских; а побежденная сторона обыкновенно уступает и старается угодить победителю. Игорь и послал русских христиан первыми из уважения к грекам, которые также были христианами. Притом для греков, как христиан, клятва русских как язычников не могла иметь такого важного значения, как клятва русских-христиан.
Г. У меня выставлены и другие доказательства.
Н. Те стоят сами за себя, а я говорю об этом доказательстве.
Г. А вы на чем основываете свое мнение?
Н. Я делаю предположение.
Г. В области предположений можно спорить без конца.
Н. На 75 стр. вы говорите, что Святослав не был гонителем христиан потому, что по представлениям всякого язычника должна господствовать во всем мире не одна вера, как единая истинная, а мир должен быть разделен между многими различными одинаково истинными верами. Действительно наши русские Буряты на убеждения миссионеров креститься говорят: христианство хорошо; но мы привыкли к своей вере, нам хороша и наша вера, она по нас. Но язычники относились терпимо только к языческим же религиям, а к христианству не так: они гнали его. Иначе как объясните вы гонения на христиан?
Г. Я привел объяснение этого.
Н. Обращаюсь к публицистическому элементу в вашей книге. Вы говорите, что в настоящее время архиереи из монахов полезны для России. Поэтому можно было подумать, что вы не станете восставать против обычая, чтобы архиереи были из монахов. Однако вы находите несовместимыми монашеские обеты с обязанностями архиереев.
Г. Монахи отрекаются от мира, а архиерей призывается к самой разносторонней деятельности в миру.
Н. Монахи делают разные обеты и между прочим обет послушания. Они не сами идут в архиереи, а подчиняются в этом званию высшего начальства; значит исполняют обет послушания. Поэтому пред принятием архиерейского сана они обыкновенно исповедуют свое недостоинство и немощность для прохождения архипастырского служения.
Г. Это ничего не доказывает.
Н. Даже и монашеский аскетизм может быть совмещен с архиерейским званием. Взгляните только на портрет, который висит около вас (митрополита Филарета).
Г. А я вам сошлюсь на Иоанна Златоустого, который изображает различие между священством и монашеством.
Н. Бывает разного рода отречение от мира. Отшельники, давшие обеты жить в пещерах, конечно, и должны там оставаться.
Г. Не они только, а все вообще монахи отрекаются от мира. Прочитайте устав пострижения в монашество и увидите сами.
Н. Они отрекаются собственно от своей воли. – Вы не только говорите о несовместимости монашеского звания с архиерейским, но даже прямо говорите, что архиерей не есть монах.
Г. Церковная власть освобождает архиереев от обетов монашества, иначе им на практике невозможно было бы исполнять все обеты монашества, что-нибудь одно из двух.
Н. Церковная власть вовсе не освобождает их от монашеских обетов; и на практике они могут быть прекрасно исполнены; есть даже святые из архиереев монахов. Напр. преподобный Тихон.
Г. Я говорю это не как публицист; я говорю на основании церковных законов. Вот каноническое правило: «аще который епископ или кто иной архиерейского сана восхощет снити в монашеское житие и стати на место покаяния, таковой впредь уже да не взыскует употребление архиерейского достоинства, ибо обеты монашествующих содержат в себе долг повиновения и ученичества, а не учительства и начальствования» (собора в храме св. Софии пр. 2).
Н. Вы вооружаетесь против творцов новой теории о единоличной и абсолютной власти епископов, я против этого не спорю. Но я не согласен с вашим мнением, будто самым посвящением в епископа сему последнему даются все права. В чем вы полагаете сущность священства? Посвященному дается благодать управлять, благодать судить, или просто благодать.
Г. Речь о правах, а не о благодати.
Н. Самым посвящением прав не дается.
Г. Напротив, оно вводит во все права.
Н. Дается право только совершать таинства. В России после духовными судьями были миряне.
Г. Это по злоупотреблению.
Н. На Востоке, где вы сами были, таинства и другие обязанности совершают не все священники, а только окружные.
Г. Нет, все.
Н. Да и у нас, напр., в здешней лавре правоспособность совершать таинства имеют многие; а между тем право исповедывать дано только немногим из них.
Г. Исповедь составляет исключение; потому что не все священники могут быть хорошими духовными отцами.
Этим закончены были прения. Как мы слышали, собирались возражать наместник лавры архимандрит Леонид, граф М. В. Толстой и приват-доцент академии по кафедре византийской истории И. И. Соколов. Но так как все были утомлены продолжительными прениями, то они и не нашли удобным предложить свои возражения докторанту. Защита диссертации всеми членами совета академии была признана вполне удовлетворительной.
А Б.
[1] Комиссаров
[2] Правильное название “Константин и Мефодий…»
* Читано на втором археологическом съезде в Петербурге.