Дождь стихает, и чистое пение птицы неожиданно возвещает разницу между раем и адом.
Бог — наш Создатель и Спаситель — дал нам язык, на котором мы можем говорить о Нем, поскольку вера от слышания, и наш язык — ключ, открывающий Небо и рай другим людям.
Но когда Господь приходит как Жених, не нужно ничего говорить, кроме того, что Он грядет и что мы должны выйти Ему навстречу. Ecce Sponsus venit! Exite obviam ei!
После этого мы идем дальше, чтобы найти Его в одиночестве. Там мы общаемся с Ним одним, без слов, без разбегающихся мыслей, в молчании всего нашего существа.
Когда то, что мы говорим, предназначено только для Него, это трудно выразить в словах. То, что невозможно пересказать, не подлежит анализу. Мы знаем, что об этом нельзя говорить, потому что это нельзя выразить.
Но прежде, чем мы придем к неизреченному и невообразимому, Дух парит над границей языка, не зная, остаться ли в своих владениях, чтобы принести оттуда что-то другим людям. Это испытание для тех, кто хочет пересечь границу. Если они не готовы оставить свои идеи и слова позади себя, они не могут идти дальше.
Если вы уединяетесь с молчаливыми устами, молчание немых духовных существ подарит вам частицу своего покоя.
Но если вы уединяетесь с молчащим сердцем, молчание творения заговорит громче, чем языки человеческие или ангельские.
Молчание языка и воображения ломает барьер между нами и миром вещей, существующих только для Бога, а не ради самих себя. Смолкшее беспорядочное желание уничтожает преграду между нами и Богом. Тогда мы начинаем жить в Нем одном.
Тогда своим молчанием с нами говорят уже не немые существа. С нами говорит Сам Бог куда более глубоким молчанием, скрытым в глубинах нашей души.
Те, кто любят свой шум, нетерпеливы ко всему остальному. Они постоянно оскверняют молчание лесов, гор и морей. Своими машинами они пробивают себе путь сквозь молчаливую природу из страха, что тихий мир обвинит их в том, что они пусты. Продвигаясь вперед, они упорно не обращают внимания на тишину природы и делают вид, что у них есть какая-то цель. Шумный самолет на миг отрицает реальность облаков и неба своим движением, шумом и напускной силой. Тишина облаков останется, когда самолет улетит. Тишина облаков пребудет, когда самолет развалится на части. Молчание мира реально. Наш шум, наши дела, цели, все наши бессмысленные рассуждения о них — все это иллюзии.
Бог присутствует, и Его мысль живет и бодрствует в необъятном молчании мира. Господь смотрит из миндального дерева на то, как исполняются Его слова .
Пролетит ли самолет сегодня ночью или завтра, проедут ли по извилистой дороге машины или нет, беседуют ли люди в поле, звучит ли радио в доме или нет, дерево приносит плоды в молчании.
Полон ли дом детьми или пуст, отправляются ли люди в город или работают в поле на тракторе, входит ли корабль в гавань, полную туристов или солдат, миндальное дерево приносит плоды в молчании.
Есть люди, для которых дерево не станет реальностью, пока они его не срубят, для которых животное не имеет ценности, пока его не отправили на бойню, которые обращают внимание на вещь, лишь когда желают ее использовать или уничтожить. Эти люди едва ли узнают молчание любви, ибо их любовь поглощает молчание другого человека своим собственным шумом. И поскольку они не знают молчания любви, они не могут узнать молчания Бога, Который есть милосердная любовь, Который не может уничтожить то, что любит, и в соответствии со Своим собственным законом любви обязан дать жизнь всем тем, кого Он привлекает в Свое молчание.
В нашей жизни молчание существует не ради него самого. Оно предназначено для чего-то другого. Молчание — мать речи. Жизнь, проведенная в молчании, направлена на последнее торжественное заявление, высказывание о том, ради чего мы жили.
Жизнь и смерть, слова и молчание даны нам ради Христа. Во Христе мы умираем для плоти и оживаем в духе. В Нем мы умираем для иллюзий и живем для правды. Мы говорим, чтобы возвестить о Нем, и молчим, чтобы размышлять о Нем и глубже войти в Его молчание, которое вбирает в себя молчание смерти и вечной жизни, молчание Страстной Пятницы и мир пасхального утра.
Мы принимаем молчание Христа в наши сердца, когда впервые произносим слово веры от всего сердца. Мы совершаем наше спасение в молчании и надежде. Молчание — сила нашей внутренней жизни. Молчание входит в самую сердцевину нашего нравственного бытия, так что если у нас нет молчания, то нет и нравственности. Молчание таинственным образом пронизывает все добродетели и предохраняет их от порчи.
Если мы наполняем нашу жизнь молчанием, то мы живем с надеждой, и Христос живет в нас и укрепляет нашу добродетель. Потом, когда придет время, мы открыто исповедуем Его перед людьми, и наше исповедание обретает огромный смысл, потому что уходит корнями в глубокое молчание. Оно пробуждает молчание Христа в сердцах тех, кто нас слышит, так что они сами умолкают и начинают дивиться и слушать. Ибо они начали открывать свое истинное «я».
Растратив себя в празднословии, мы никогда не услышим ничего в глубине наших сердец, где живет Христос и где Он говорит в молчании. В конце же концов, когда от нас потребуется вся наша решимость, мы и вовсе лишимся дара речи, потому что без умолку говорили, не имея, что сказать.
Должно быть такое время дня, когда человек, который строит планы, забывает о них и действует так, словно у него нет никаких планов.
Должно быть такое время дня, когда человек, который должен говорить, погружается в глубокое молчание. Его ум не выдвигает никаких идей, и человек спрашивает себя: «Есть ли в них смысл?»
Должно быть такое время, когда человек молитвы начинает молиться, словно впервые в жизни, когда человек решительный откладывает свои решения в сторону, словно все они развеялись, и учится другой мудрости: как отличать солнце от луны, звезды от тьмы, море от суши и ночное небо от склона холма.
В молчании мы учимся различению. Те, кто бегут от молчания, бегут и от различения. Они не хотят видеть слишком ясно. Они предпочитают расплывчатость.
Человек, который любит Бога, непременно любит молчание, потому что боится утратить дар различения. Он боится шума, который притупляет наше ощущение реальности. Он избегает бесконечного движения, которое сбивает все существа в груду неразличимых вещей.
Святой безразличен к своим желаниям, но отнюдь не безразличен к разным проявлениям жизни.
Взгляните на мертвеца, который сотворил себе кумира из безразличия.
Его молитва не возгревала, а охлаждала его пыл.
Его молчание ни к чему не прислушивалось и потому ничего не услышало и ничего не могло сказать.
Пусть прилетят ласточки и совьют гнезда на месте прожитой им жизни и научат птенцов летать над пустыней, в которую он превратил свою душу, чтобы прожитая им жизнь не оказалась совсем никчемной.
Не нужно относиться к жизни как к бесконечному потоку слов, который, в конце концов, будет остановлен смертью. Жизнь зарождается в молчании, поднимается на поверхность, когда нам приходится что-то говорить, еще глубже погружается в молчание, завершается в последнем слове, а потом тихо восходит в молчание Небес, наполненное нескончаемой хвалой.
Те, кто не знают, что есть другая жизнь после этой жизни, или не могут заставить себя жить во времени, думая, что они вечны, заглушают постоянным шумом плодоносное молчание своей души. Даже когда их уста сомкнуты, их разум продолжает болтать без умолку и бормочет что-то бессмысленное, либо они прячутся за шумом машин и радио. Когда их собственный шум прекращается, они погружаются в шум других людей.
Как трагично, что те, кому нечего сказать, постоянно самовыражаются, словно стрелки, у которых сдали нервы, выпускающие патроны один за другим во тьму, где нет никакого врага. Причина их болтовни — смерть. Смерть — это враг, который каждую минуту противостоит им в глубокой тьме и молчании их собственного существования. Поэтому они пытаются перекричать смерть. Искажают свою жизнь шумом. Оглушают себя бессмысленными словами, за всю свою жизнь не поняв, что их сердца укоренены в молчании, которое есть жизнь, а не смерть. Они забалтываются до смерти, боясь жизни, как будто она — смерть.
Вся наша жизнь должна быть размышлением о нашем последнем и важнейшем решении — выборе между жизнью и смертью.
Мы все умрем. Но установка, с которой мы встречаем смерть, делает нашу смерть выбором смерти или жизни.
Если мы все время выбирали жизнь, то умерев, мы перейдем от смерти в жизнь. Жизнь духовна, а все духовное молчаливо. Если дух, который поддерживал пламя жизни в наших телах, позаботился напитать себя маслом, которое можно обрести лишь в молчании Божьей любви, то, когда тело умрет, дух будет гореть на том же масле и тем же пламенем. Но если дух сгорел вместе с низменными маслами страсти, эгоизма или гордыни, то когда придет смерть, пламя духа выйдет наружу вместе со светом тела, потому что в светильнике не осталось масла.
В своей земной жизни мы должны ухаживать за своими светильниками. Мы должны в молчании наполнять их любовью к ближнему, время от времени что-то говоря и воздавая хвалу Богу, чтобы самим вырасти в любви, умножая ее в ближних, уча их путям мира и тишины.
Если смерть придет к нам как нежеланный гость, то потому, что Христос тоже был для нас нежеланным гостем. Ибо когда приходит смерть, вместе с ней приходит и Христос, принося нам жизнь вечную, которую Он купил для нас ценой собственной смерти. Поэтому те, кто любят истинную жизнь, часто думают о своей смерти. Их жизнь наполнена молчанием, предвосхищающим победу над смертью. Молчание делает смерть нашей служанкой и даже нашим другом. Мысли и молитвы, вырастающие из нашей молчаливой мысли о смерти, подобны растущим у воды деревьям. Это сильные мысли, которые преодолевают страх несчастья, потому что преодолели страсти и желание. Они поворачивают лицо нашей страждущей души к лику Христа.
Если я говорю, что вся жизнь в молчании направлена к последнему высказыванию, это не значит, что мы все должны стремиться умереть с благочестивыми речами на устах. Наши последние слова необязательно должны иметь какое-то особое или волнующее значение, чтобы их стоило записывать. Каждая достойная смерть, каждая смерть, которая ведет нас от неопределенностей этого мира к безусловному миру и молчанию любви Христовой, сама по себе высказывание и итог. Она говорит либо словами, либо без них, что для жизни хорошо прийти к назначенному концу, чтобы тело вернулось в прах, а дух поднялся к Отцу по милости Господа Иисуса Христа.
В молчаливой смерти может быть больше красноречия и мира, чем в смерти, cопровождаемой яркими выражениями. Одинокая смерть, трагическая смерть может больше свидетельствовать о мире и милости Христа, чем многие безболезненные смерти.
Ибо красноречие смерти — это красноречие человеческой нищеты, сталкивающейся с богатством Божественной милости. Чем больше мы сознаем, как велика наша бедность, тем значительней будет наша смерть и ее нищета. Святые хотели быть самыми бедными в жизни и ликовали от высочайшей нищеты смерти.