Борис Флоря

ИССЛЕДОВАНИЯ ПО ИСТОРИИ ЦЕРКВИ

Отношения государства и Церкви у восточных и западных славян (эпоха средневековья)

Формирование церковного сословия у восточных и западных славян

Борьба за независимость церкви от государства в Польше, Чехии и древней Руси

Одним из важных следствий отношений между государственной властью (и светскими патронами) и Церковью, характерных для раннего феодализма, стало отсутствие у духовенства собственной, самоуправляющейся организации. Если по роду занятий духовные лица составляли особый слой общества, то в других отношениях этот слой вовсе не образовывал единства. Священники находились в зависимости от светских патронов (и главного среди них — правителя), а не от формального главы церковной организации — епископа, обязанности которого ограничивались чисто литургическими функциями: освящением храмов и поставлением священников, на деятельность которых он не имел влияния. В таких условиях аппарат церковного управления оставался слабо развитым. У епископа был единственный помощник по управлению епархией — архидиакон, назначение на все значительные церковные должности находилось всецело в руках правителя. Духовные лица не были отделены в правовом отношении от остального населения. За совершенные проступки клирики подлежали юрисдикции государственного суда, который мог приговорить их к телесным наказаниям или к тюремному заключению. К этому следует добавить, что в эту эпоху не только священники и каноники, но и епископы часто были женатыми, что связывало их не со своей духовной средой, а с иными общественными группами[1].

Уже в первые десятилетия XIII в. отмечаются решительные выступления церковных иерархов при поддержке влиятельной группы духовенства, направленные на то, чтобы изменить положение Церкви в обществе и характер отношений Церкви со светской властью.

После завершения формальной христианизации населения духовенство уже не так остро нуждалось в прямой поддержке светской власти, а проблема организации многочисленного сословия клириков приобретала серьезное значение. К концу XII в. церковные учреждения обладали уже немалыми земельными владениями и желали сами распоряжаться доходами от них. Аналогичные стремления были присущи светским феодалам, недовольным вовлечением появившихся у них владений в систему централизованной эксплуатации. Не случайно в конце XII в. в Польше духовные и светские вельможи совместно выступили против попыток князя Мешко Старого усилить эффективность ее действия[2]. Однако верхушка светских феодалов занимала ключевые позиции в этой системе и ее стремление освободиться от старых порядков не могло быть столь последовательным, как у церковных иерархов. Если светским феодалам еще необходимо было своими силами выработать определенную программу действий, то духовные иерархи получили ее в готовом виде от папской курии. Именно к началу XIII в. решениями Соборов Католической Церкви была окончательно оформлена программа консолидации и возвышения духовного сословия в обществе латинского средневекового мира — «освобождение» Церкви от повинностей в пользу государственных органов и от вмешательства светских людей в церковную жизнь. Не случайно наиболее активные выступления с требованиями реформ имели место после посещения польскими и чешскими епископами в 1215 г. Латеранского Собора. Папская курия не только предлагала польскому и чешскому духовенству программу действий, но и готова была поддержать борьбу за ее осуществление своим политическим влиянием.

Все это позволяет объяснить, почему в начале XIII в. именно духовные иерархи первыми выступили с программой создания самоуправляющейся сословной организации, находящейся вне сферы действия системы институтов «княжого права». Начальным (не только хронологически, но и по существу) этапом проведения реформ стало введение с первого десятилетия XIII в. выборов епископа капитулами в соответствии с нормами канонического права[3], таким образом с полной зависимостью церковной иерархии от светской власти было покончено и открылась дорога на церковные кафедры политикам, которые, опираясь на поддержку сторонников реформы — членов капитулов, могли приступить к осуществлению дальнейших преобразований. Важной их частью стало появление широких податных и судебных привилегий сначала у земельных владений иерархов Церкви, а затем у монастырей и капитулов. Вопрос этот заслуживает специального исследования. Здесь можно лишь отметить, что иммунитетные пожалования не только укрепляли имущественную самостоятельность церковных феодалов, но и ослабляли их зависимость от государственной власти. Однако приходские священники, составлявшие бо?льшую часть клириков, не обладали земельными владениями с крестьянами, поэтому для обособления духовенства от остального населения и консолидации его в особое сословие большое значение имело установление подсудности клириков только церковному суду.

Этой цели Церковь пыталась первоначально добиваться собственными средствами, не вступая в прямой конфликт со светской властью. Так, не позднее 1217 г. на синоде польских епископов в Камне было постановлено (канон 5) не давать причастия клирику, который в споре с другим клириком обратится в светский суд[4]. Однако в начавшемся в том же году конфликте Пражского епископа Ондржея с Пржемыслом I был поднят вопрос о неподсудности клириков светскому суду вообще и об их подчинении только суду епископа[5]. В 30-x гг. тот же вопрос поставил Вроцлавский епископ, жалуясь папе на действия силезского князя Генриха Бородатого[6]. На том этапе Церкви не удалось полностью добиться своей цели. По соглашению 1222 г., завершившему конфликт Пражского епископа с королем, последний сохранил за собой право суда по делам аббатов и других прелатов один раз в год во время общего собрания (coloquium generale[7]), а папа Григорий IX ограничился увещеваниями силезского князя, не прибегая к более сильным мерам. Однако принцип неподсудности клириков светскому суду постепенно приобретал значение общей нормы.

К середине XIII в. особое положение клириков в этом отношении было торжественно подтверждено, как жалованными грамотами чешских и польских правителей, так и решениями синодов[8]. Теперь к компетенции духовного суда относились споры не только между духовными лицами, но и между клириками и светскими людьми (т. н. privilegium fori[9]). Опираясь на этот принцип, Польская Церковь попыталась в том же XIII в. взять в свое ведение и споры о недвижимости между клириками и светскими лицами, однако эта попытка, затронувшая интересы широкого слоя светских феодалов, не увенчалась успехом, и подсудность клириков церковному суду была признана, кроме вопросов о вотчинах (preter patrimonia) и исключая вопрос о наследстве (excepta hereditarie questione[10]). Правда, и в дальнейшем случалось, что светские судьи судили и приговаривали к смертной казни клириков, замешанных в воровстве и грабежах, но это касалось служителей низшего ранга, не имевших бенефициев[11], и это были лишь отдельные отступления от установленного порядка.

Параллельно с этой реформой Церковь пыталась осуществить комплекс мер, направленных на ограничение прав светских патронов. Важно было добиться того, чтобы священники утверждались епископом и не могли быть смещены без его согласия, чтобы выделенная церкви десятина поступала в распоряжение епископа и священника соответствующего храма, чтобы церковное имущество не становилось объектом сделок патронов. Действия Церкви натолкнулись на упорное сопротивление, так как ее интересы в этом отношении расходились с интересами не только государственной власти, но и широкого слоя светских феодалов-патронов, желавших, как и ранее, распоряжаться доходами от «своего» храма и личностью «своего» священника.

В первую очередь необходимо было решить, кто должен назначать и смещать приходского священника и осуществлять контроль за его деятельностью. Вопрос о том, что светские люди не должны распоряжаться церковными должностями, был поднят уже в начале XIII в., но первоначально речь шла о праве капитула на свободную элекцию епископов. В Чехии вопрос о праве епископа назначать и смещать священников был затронут во время спора епископа Ондржея с Пржемыслом I в 1217 г.[12] Результат конфликта оказался двусмысленным. По соглашению 1219 г. епископ получил такое право, но, «сохраняя права патрона»[13] (salvo jure patronatus); термином «jus patronatus» обозначали исторически сложившийся комплекс прав бывшего «собственника» храма, получившего теперь название «патрона».

Хотя позиции Церкви после этого упрочились, что нашло отражение, с одной стороны, в обращениях духовных лиц к епископу для подтверждения бенефициев, полученных от светских людей, а с другой — в участии епископа в актах передачи «права патроната» от одного светского лица к другому, до полного подчинения священников епископу было еще далеко[14]. Термин «права патроната» по-разному понимали епископы и патроны. В 1273 г. в записке папе Григорию X о состоянии Церкви в Чехии Бруно, епископ Оломоуцкий, отмечал, что лишь король в своих владениях представляет кандидатов на утверждение епископа, а другие светские лица назначают и смещают священников без его санкции, и он не может ничего сделать «из-за множества во всем противодействующих» (propter multitudinem generaliter contradicentium[15]).

В образцах документов, содержащихся в формулярнике Пражского епископа Тобиаша (1279–1296 гг.), сохранились не только обращения со стороны короля и некоторых рыцарей к епископу с просьбой о подтверждении своего кандидата, но и епископские подтверждения[16]. В том же собрании имеется и образец грамоты об отлучении патрона, отобравшего храм у приходского священника[17]. Однако и в начале XIV в. действия Пражского епископа Яна IV из Дражиц, направленные на укрепление его власти над священниками, встречали упорное сопротивление панов, один из которых, охваченный яростью, заявил, что скорее он перейдет в язычество, чем пойдет на уступки епископу[18]. В конце концов практика представления священников на утверждение епископу стала постоянной, и в епископской канцелярии с XIV в. стали вести т. н. книги конфирмации[19].

В Польше аналогичный процесс развивался позднее, термин «jus patronatus» зафиксирован в польских документах лишь с середины XIII в.[20] Еще в статутах папского легата архидиакона Якова (1248 г.) отмечалось, что в Польше остается частым явлением получение клириками бенефициев от светских людей. В связи с этим предписывалось отлучить от Церкви и лишить бенефициев клирика, взявшего у светского лица бенефиций, переданный ранее епископом другому клирику[21]. В статутах, составленных в 1279 г. папским легатом Филиппом, епископом Фермо, подчеркивалось, что права патронов могут сохраняться лишь постольку, поскольку они не противоречат нормам канонического права. Теми же статутами категорически запрещалось назначать или смещать духовных лиц под предлогом права патроната (juris patronatus praetextu)[22].

Чешские источники содержат материал, отражающий те же этапы реформ и те же проблемы. Церковь и в Польше, и в Чехии упорно добивалась своей цели, наталкиваясь на постоянное сопротивление патронов. Разумеется, зависимость священников от патронов, связанная с условиями их существования и неравенством социального положения сторон, не могла быть полностью ликвидирована, однако Церкви удалось ограничить ее определенными рамками и установить прямую связь между приходским священником и епископом.

Следующим стал вопрос об уплате десятины в пользу Церкви. Немалая часть усилий Церкви состояла в том, чтобы распространить выплату десятины на все население[23] и передать распоряжение десятиной от светских людей Церкви. Необходимо было дать приходскому священнику источник существования, который позволил бы ему быть материально независимым от патрона.

В начале XIII в. во взаимоотношениях духовной и светской власти в Польше был поднят вопрос о том, что светские люди не должны распоряжаться десятиной[24]. Требование, чтобы десятина поступала именно в пользу Церкви, было одним из главных пунктов в конфликте Пражского епископа Ондржея с Пржемыслом I. В первом соглашении 1219 г. Пржемысл I и чешские «бароны» лишь обязались уплачивать десятину «по обычаю», т. е. так, как раньше, и лишь в соглашении 1221 г. появилось обещание давать десятину «de jure»[25].

К середине XIII в. Пражским епископам удалось добиться того, что выделявшаяся в их пользу 1/4 десятины (decima episcopalis) превратилась в постоянный налог в пользу кафедры, взимавшийся в размере 6 денариев с земельного надела, а позднее «с каждого дыма». Сбор этого налога осуществлялся приходскими священниками. Что касается трех остальных частей десятины, то они по-прежнему были в распоряжении светских патронов. Епископские кафедры только добились того, что имущественные сделки, касавшиеся десятины, совершались с согласия епископа[26].

Церковь, однако, продолжала усилия, направленные на то, чтобы десятина поступала в распоряжение приходского священника. В отношении церковных сеньоров иерархи опирались на прямую поддержку курии. Так, Оломоуцкий епископ Бруно добился от папы Александра IV полномочий следить за тем, чтобы духовные власти монастырей обеспечивали приходских священников подобающими доходами[27]. Из документа, содержащегося в формулярнике епископа Тобиаша, известно, что некоторые патроны представляют на утверждение епископу кандидатуры клириков, готовых довольствоваться любым доходом, который предоставит патрон. Епископ постановил, что подобный клирик должен быть лишен бенефиция, а патрон подвергнут церковным санкциям[28]. С начала XIV в. десятина перестает упоминаться в имущественных сделках светских феодалов[29], очевидно в связи с превращением в источник содержания священника. То же самое происходило и в Польше[30].

Другим не менее важным был вопрос о праве патрона распоряжаться церковным имуществом и пользоваться доходами от него. Первые усилия Церкви, в частности Польской, были направлены против такого яркого проявления верховных прав патрона, как «jus spolii». В 1206 г. на этой почве возник конфликт главы Польской Церкви архиепископа Генриха Кетлича с великопольским князем Владиславом Ласконогим. Под давлением курии ряд польских князей отказались от притязаний на имущество покойных епископов[31]. При всей важности таких решений следует иметь в виду, что они касались лишь высших лиц в системе церковной иерархии. По отношению же к приходским священникам, как показывает чешский материал, «jus spolii» было ликвидировано лишь в XIV в.[32]

Стремление Церкви укрепить свои права на находившееся в ее распоряжении имущество нашло выражение в терминологических изменениях. В документах появляются сообщения (в Чехии с 20-х гг., в Польше с 50-х гг. XIII в.) о передаче одним светским феодалом другому не храма или капеллы (как ранее), а лишь «патронатных прав» на этот объект. Одновременно наблюдается тенденция совершать подобные сделки с санкции епископа[33]. Церковные иерархи вмешивались в споры патронов с церковными учреждениями, защищая свое право распоряжаться церковным имуществом[34]. На протяжении XIII в. Церкви удалось добиться несомненных успехов и в этом отношении. В чешском документе 1262 г., исходящем от светского лица — пана Смила из Лихтенбурга, сформулировано как общая норма представление о том, что церковное имущество нельзя отчуждать или продавать, допустим лишь равноценный обмен, и то с согласия священника (de consensu plebanii)[35]. В Польше статут 1279 г. категорически запрещал патронам совершать какие-либо сделки с церковным имуществом[36]. Одновременно утверждались нормы, согласно которым основание новых храмов и какие-либо сделки с церковным имуществом были возможны лишь с санкции епископа[37]. Таким образом, этот комплекс реформ не только укреплял имущественное положение разных слоев духовенства, но и способствовал их объединению в рамках единой корпорации под руководством церковных иерархов.

В условиях, когда приходское духовенство (как и другие группы клириков) стало постепенно переходить под юрисдикцию церковных иерархов, началось усложнение структуры аппарата церковного управления. Первым этапом стала реформа института архидиаконов. Как уже отмечалось, архидиакон был главным лицом, оказывавшим помощь епископу при управлении епархией. В его обязанности входило экзаменовать кандидатов на поставление, следить за поведением приходских священников и состоянием храмов, а также заниматься распределением средств поступавших Церкви, выделяя из них доли клириков и епископа. С начавшимися переменами одного архидиакона для помощи епископу оказалось явно недостаточно. В 1-й половине XIII в. произошло разделение епархий на ряд округов — архидиаконатов, в каждый был назначен архидиакон. Их главной обязанностью стала визитация (объезд) территории епархии для надзора за поведением священников. В связи с этим в их пользу устанавливались определенные пошлины (прокурации), которые нельзя было взимать без визитации или заменять деньгами. В центре округа архидиакон осуществлял суд над провинившимися клириками и созывал собрания подчиненного духовенства. Помимо этого архидиаконы должны были руководить сбором доходов с клира и с населения в пользу епископа[38].

С середины XIII в. архидиаконаты начали делиться на более мелкие административные единицы — деканаты, охватывавшие обычно 15–20 приходов. Стоявший во главе такого округа декан — один из приходских священников — выполнял обычно поручения архидиакона в отношении приходского духовенства, а также взимал церковные пошлины в пользу епископа[39]. Этой реформы, приблизившей церковный аппарат вплотную к низшему духовенству, к середине XIII в. оказалось недостаточно, с приобретением духовенством «privilegium fori» потребовалось создать в епархиях специальные судебные органы. В статутах архидиакона Якова (1248 г.) было предложено создать в каждом кафедральном центре институт официала, к которому могли бы обратиться все жители диоцеза, имеющие дела для рассмотрения в церковном суде. Судебная деятельность архидиаконов не упразднялась, но суд официала становился более высокой инстанцией[40] по отношению к ним. Практически введение этого института в Польше началось после принятия в 1267 г. статутов кардинала Гвидо[41]. В том же году сообщается о смерти епископского официала в Кракове, а к 1282 г. относится упоминание о смерти официала епископа Вроцлавского. Первые сведения об официалах Пражского епископа датируются 1298 г. В начале XIV в. этот институт существовал уже во всех польских и чешских епархиях[42].

Фактором, сплачивавшим церковную организацию, стал регулярный созыв синодов духовенства как какой-либо одной епархии, так и всей провинции для решения текущих вопросов управления и выработки норм внутрицерковной жизни. В Польше созыв синодов духовенства провинции стал достаточно регулярным уже в первые десятилетия XIII в. Так, в решениях синода, созванного около 1217 г., имеются ссылки на решения трех предшествующих собраний того же типа[43]. Ко 2-й половине XIII в. относятся сведения о созыве и первых синодов духовенства диоцезов, также принимавших свои статуты[44]. В Чехии первые свидетельства такого рода (здесь не существовало особой провинции и собирались только диоцезиальные синоды в Чехии и в Моравии) относятся к 40–50-м гг. XIII в., но к этому времени уже существовали постоянные сроки их созыва и был определен их состав[45].

Постоянное функционирование этих институтов является, пожалуй, наиболее веским доказательством объединения духовных лиц соответствующей территории в рамках определенной организационной структуры и приобретения этой структурой самостоятельности в деле определения норм внутренней жизни и положения в обществе. Как показал анализ польского церковного законодательства XIII в., синодами была проделана большая работа по сближению норм местного церковного права, складывавшихся под влиянием местных обычаев, с нормами канонического права, принятого к этому времени в католическом мире[46]. Каноническое право к XIII в. представляло собой весьма сложную правовую систему, во многом использовавшую нормы римского права. Основывавшаяся на этих нормах система церковного управления приобретала особый, не свойственный другим органам управления чешского и польского общества характер, не только по содержанию, но и по формам своей деятельности (организация судебного процесса и др.).

В результате осуществления описанного комплекса преобразований чешские и польские клирики превратились в единую корпорацию, члены которой в правовом отношении были четко отделены от остального населения. Лица, принадлежавшие к этой корпорации, к концу XIII в. приобрели независимость от действий институтов раннефеодального государства, их корпорация представляла собой замкнутую структуру с развитой автономией внутренней жизни и собственными институтами управления. Все эти черты позволяют охарактеризовать подобную корпорацию клириков как форму организации, присущую уже сословию развитого феодального общества. Хотя полностью процесс сложения такой структуры занял длительный период — вплоть до рубежа XIII–XIV вв., ее отличительные черты выявились уже в 1-й половине XIII в., когда процесс формирования сословных организаций других частей средневекового общества только начинался. В этих условиях положение, приобретенное Церковью, становилось образцом и предметом подражания для светских феодалов, такими «свободами» не обладавшими. Разумеется, не все характерное для организации духовного сословия могло служить примером для создателей других сословных структур. Так, в частности, для них остался чуждым принцип четкого иерархического строения корпорации с безусловным подчинением низших ступеней высшим. Однако иначе обстояло дело с идеей «освобождения» сословия от власти и эксплуатации со стороны институтов раннефеодального государства. Полученные Церковью в 1-й половине XIII в. иммунитетные пожалования послужили образцом для пожалований аналогичного типа, выданных светским феодалам. Именно это обстоятельство позволяет рассматривать изменения в положении духовенства, начавшиеся с первых десятилетий XIII в., как важную грань в развитии процесса образования сословного общества в странах Центральной Европы.

В эту эпоху, когда Церковь была единственной, полностью сформировавшейся в масштабе страны сословной организацией, можно говорить о ее особом, привилегированном положении в обществе. Положение постепенно изменялось с появлением других сословных организаций, которые пытались подчинить себе церковные структуры, оказавшиеся в поле их действия. На уровне прихода — поставить хозяйство приходского храма под контроль выборных представителей прихожан[47], на уровне городской общины — подчинить городские храмы и служащее в них духовенство городским властям, на уровне интересов целого сословия — поставить церковную организацию под контроль сословной организации, которая могла бы широко вмешиваться даже в вопросы вероучения. Такого рода тенденции получили, однако, полное развитие в социально-политической жизни западнославянских стран на последующем этапе их исторического развития в XV–XVI вв.

Стремление к созданию церковной организации и приобретению независимости от светских патронов отмечено и в Русской Церкви конца XII–XIII в. Церковная иерархия хотела подчинить «церковных людей» исключительно своему суду. В Смоленской грамоте 1136 г. провозглашалось как общая норма: «...аще церковный человек доидет чего, то своему епископу». Список «церковных людей» встречаем в переработках «Устава Владимира», датируемых XII–XIII вв. В него входят не только монахи, члены церковного причта и их семьи, но и некоторые другие группы населения[48]. Стремление изменить к лучшему положение духовенства отразилось в послании Никейского патриарха Германа I 1228 г., где предписывалось не посвящать в священники не получивших освобождения холопов, а князьям и другим «старействующим» под угрозой отлучения запрещалось касаться «церковных и монастырских стяжаний» и вмешиваться в церковный суд[49]. По весьма вероятному предположению А. Поппэ[50], содержание грамоты было подсказано патриарху Киевским митрополитом.

Напряженность отношений между церковной и светской властью во 2-й половине XII — 1-й половине XIII в. отразилась в ряде летописных известий. Первое из них под 1159 г. об изгнании Ростовского епископа Леона, «зане умножил бяше церковь, грабяй попы»[51]. Очевидно, стремясь стать реальным главой духовенства в своей епархии, он обложил священников приходских церквей налогом в свою пользу, что встретило сопротивление их патронов и привело к изгнанию владыки. Рассказ под 1169 г. о конфликте владимирского князя Андрея с «нареченным» на епископство владыкой Федором также содержит обвинения в том, что иерарх «имения бо бе не сыт, акы ад». Обращает на себя внимание решительность действий владыки, который во время конфликта «церкви все в Володимери повеле затворити и ключе церковные взя»[52]. Обе эти записи сделаны противником притязаний церковных иерархов. Точку зрения другой стороны можно узнать из продолжения Владимирской летописи, записанного при Ростовской кафедре: в некрологе Ростовскому епископу Пахомию летописец нашел нужным отметить, что он «обличаше грабителя и мздоимца»[53]. Кого в церковных кругах обозначали таким термином, позволяет выяснить Житие Авраамия Смоленского 1-й половины XIII в., где рассказывается о Смоленском епископе Лазаре, который вынужден был оставить епископский стол «за многое обидение святых церквей, иже обидять и властели, отъимающе чюжая бес правды»[54].

Эти немногочисленные и отрывочные сведения позволяют предположить, что в XIII в. русская церковная иерархия стремится пересмотреть традиционные отношения со светской властью, расценивая обычную практику светских патронов по отношению к церковному имуществу как «грабеж и насилие». Определенную параллель к действиям польских епископов XIII в., неоднократно возглавлявших выступления магнатов против своих князей, составляют некоторые действия епископов Галицкой земли середины XIII в. В известиях 1237 и 1241 гг. Ипатьевской летописи Галицкий епископ Артемий явно выступает как один из вождей боярства, враждебного князю Даниилу[55].

О развитии организационных структур Церкви позволяют судить правила Владимирского Собора 1274 г. и поучение священнику, сохранившееся в составе Софийской пергаменной кормчей 1280 г.[56] Оба памятника содержат данные, свидетельствующие об усилении контроля епископов за священниками в рамках прихода. Собравшиеся на Собор иерархи установили специальную процедуру подготовки и поставления кандидатов в священники, включавшую, в частности, стажировку в «соборной» церкви[57]. В поучении указывалось, что священник может оставить свою церковь «разве великыя ноуже и то по совету епископа своего» и что для перехода на другой приход («в чюжой предел») нужно взять от епископа «грамоту»[58]. Очевидно, что проведение в жизнь этих норм означало бы существенное ограничение прав светских патронов и превращение епископа в реального руководителя церковной организации. В обоих источниках говорится о регулярном созыве собраний духовенства епархии «на исправление церковных вещей»[59].

О том, что ко 2-й половине XIII в. существовала не только программа укрепления власти епископов над приходским духовенством, но и был достигнут определенный прогресс в этом отношении, можно заключить из текста правил Владимирского Собора, запрещавших злоупотребления при взимании поборов с духовенства. Упоминается, в частности, «сборное» — «соборная куница», или куничное,— единственный побор с приходских священников в пользу епископа, который засвидетельствован достаточно ранними источниками на всей восточнославянской территории[60].

Для осуществления управления приходским духовенством (включавшим взимание упомянутого побора) иерархи нуждались в административных органах. Первым должен быть назван клирос — объединение священников кафедрального собора. Хотя первые упоминания о клиросе относятся уже ко 2-й половине XI в.[61], лишь с XIII в. он выступает как орган управления епархией. Правила Владимирского Собора устанавливали плату за поставление в пользу клирошан — «7 гривен от поповьства и от дьяконьства от обоего»[62]. Очевидно, такая сумма взималась в пользу членов клироса за подготовку кандидатов в священники. Это подтверждается не только поздними украинскими свидетельствами о существовании такого порядка[63], но и правилами Собора, обязывавшими кандидатов в священники в течение определенного срока «конархисати» в «соборной» церкви.

В правилах Владимирского Собора и в ряде других текстов XIII в. имеются упоминания об институте владычных наместников[64]. В отличие от владычных тиунов — светских лиц, управлявших имениями епископов, владычные наместники были духовными лицами (в правилах говорится об их поставлении)[65] и принимали участие в управлении епархией. В современной правилам Владимирского Собора Синодальной редакции «Устава Владимира» о наместниках упоминается как о судьях[66]. Белорусско-украинские материалы XV–XVI вв. позволяют судить о характере этого института. Грамота митрополита Ионы его киевскому наместнику протодиакону Михаилу (февраль 1451 г.)[67] дает наиболее полное представление об обязанностях наместника. Ему поручалось прежде всего «оправданиа вся церковная и суды, и дела духовныя управляти». В понятие «духовные дела», как видно из последующих разделов, входило освящение церкви, проверка пригодности кандидатов на поставление в священники и диаконы. Наместник должен был заботиться о церковных имуществах на территории его округа («села церковныа и наши митропольские строити»)[68]. Выполнение этих функций требовало объезда округа, в грамоте Сигизмунда I Гришке дьяку, назначенному наместником в Каменец (1516 г.) «visitatio poponum» (посещение попов) выступает как одна из главных его обязанностей[69]. В документах середины XVI в. упоминается обязанность собирать «церковную дань» с духовенства[70]. Все эти данные ясно показывают, что наместник выступал в роли заместителя владыки по управлению епархией, и в этом отношении его должность можно рассматривать как аналогичную должности архидиакона, описанной в ранних чешских и польских источниках.

В правилах Владимирского Собора как люди, принадлежавшие к церковному управлению, упоминаются также десятинники. Это были духовные лица, т. к. Собору запрещалось их поставление по мзде[71]. Никаких других данных о десятинниках для XIII — 1-й половины XIV в. в нашем распоряжении не имеется. Наиболее вероятным представляется предположение Е. Е. Голубинского, что десятинники были сборщиками в пользу Церкви княжеской десятины[72]. Во всяком случае какая-то десятина в пользу Церкви реально существовала еще во 2-й половине XIV в.[73]

В заключение важно отметить, что только начальный этап становления церковных структур у восточных славян аналогичен тем, которые формировались в странах Центральной Европы в конце XII — начале XIV в.

В дальнейшем, однако, процесс их развития либо прервался, либо пошел в другом направлении. При этом заметна большая разница между процессами, протекавшими в Западной и Северо-Восточной Руси, что делает необходимым их раздельное рассмотрение.

Государство и формирование аппарата управления духовенством и духовным сословием в Московской Руси

В XIV в. характер организационных структур и взаимоотношений Церкви со светской властью на Северо-Востоке Руси претерпевает существенные изменения. В составленном в самом конце XIV в. докончании митрополита Киприана с великим князем московским Василием Дмитриевичем[74] подробно описано положение десятинников: устанавливался порядок рассмотрения жалоб на их действия (§ 7), определялись размеры пошлин, которые мог получать десятинник, «на десятину насед» (§ 11). Десятина здесь обозначает какую-то территориальную единицу, а сами десятинники выступают как лица, которым принадлежит важное место в системе церковного управления.

Содержание реформы, связанной с институтом десятинников, было раскрыто еще в XIX в. в работе Н. Ф. Каптерева[75]. Новые материалы, введенные в научный оборот, лишь подтверждают и частично конкретизируют его выводы. Смысл реформы состоял в том, что десятинники стали теми представителями низшего звена церковного управления, на которых был возложен надзор за деятельностью приходского духовенства, взимание «церковных пошлин», суд первой инстанции по делам между «церковными людьми»[76]. Для развития церковных структур имело большое значение, что если владычные наместники, ставшие после проведенной реформы более высокой инстанцией управления, имелись лишь в центрах епархий и некоторых наиболее крупных городах, то административные округа десятинников — десятины — соответствовали территории отдельных уездов[77], а подчас и более мелких территориальных единиц[78]. Все это означало расширение церковного аппарата управления и усиление разностороннего контроля с его стороны за деятельностью приходского духовенства. Реформа не затрагивала прав патронов распоряжаться церковным имуществом и выбирать или смещать священника «своего храма», но такой священник теперь оказался в дисциплинарной зависимости от членов епископской администрации и должен был платить в пользу кафедры дань и другие пошлины. Как показывает более поздняя практика, открытие нового храма было уже невозможно без выдачи «благословенной» грамоты архиерея, а это сопровождалось установлением размеров пошлин в пользу епископа и принятием других обязательств[79]. Русские акты XV–XVI вв. содержат перечисление значительного количества разнообразных поборов, поступавших в пользу епископов помимо «сборной куницы»[80].

Таким образом, реформу церковного управления, связанную с реорганизацией института десятинников, можно сопоставить с созданием на территории чешских и польских епископств окружных архидиаконатов, но изучение других аспектов реформы показывает, что речь может идти в основном о формально-организационном сходстве.

Архидиаконы в центральноевропейских странах были, как правило, членами капитула — главного органа церковного самоуправления епископии, избиравшего епископа и осуществлявшего совместно с ним управление епископством. Они назначались из тех кругов духовенства, которые активно вели борьбу за освобождение духовенства от власти светского государства. В отличие от них десятинники, как установил уже Каптерев, перестали быть духовными лицами (каковыми они являлись ко времени работы Владимирского Собора 1274 г.) и стали назначаться из числа светских вассалов церковных иерархов — детей боярских их «дворов»[81].

Если архидиаконы (а затем и другие духовные лица — чиновники церковного управления западнославянских стран) вносили в практику управления новые принципы работы бюрократического аппарата, выработанные Римской курией, то светские вассалы русских церковных иерархов рассматривали десятины как обыкновенные кормления, на которые они наезжали со своими тиунами и доводчиками. Даже кормы со священников взимались те же, что взимал волостель с черносошных крестьян — въезжое, петровский и великоденский[82]. Как и черные крестьяне, священники должны были строить для десятинников дворы. Ограничения, налагавшиеся на деятельность десятинников (например, требование не ночевать в одном приходе более одной ночи)[83], совпадают с тем, что требовалось соблюдать кормленщикам, управлявшим светским населением[84]. Стоявшие выше десятинников на иерархической лестнице владычные наместники также перестали быть духовными лицами и назначались из числа светских вассалов высшего уровня — митрополичьих бояр. Коллегия из таких бояр выступала подчас и как высшая судебная инстанция, решения которой затем утверждались иерархом[85].

Таким образом, созданный аппарат управления приходским духовенством оказался в руках людей, вообще не принадлежавших к духовному сословию и не заинтересованных в проведении политики, направленной на защиту особых интересов этого сословия и оформление его привилегированного статуса (такая политика даже прямо противоречила их интересам, так как привела бы к утрате ими соответствующих функций управления).

По-видимому, к этому времени относится и образование низших организационных структур в среде духовенства в виде института «поповских старост»[86]. Однако каких-либо административных прав эти старосты не имели и в ранних источниках упоминаются в связи с интересами церковного фиска[87]. По-видимому, такие объединения приходских священников ничем существенно не отличались от польских и чешских деканатов.

Светского аппарата управления духовными лицами не было не только в странах Центральной Европы и в соседних с Великим княжеством Московским украинско-белорусских землях, но, как отметил Николай (Ярушевич), и в Византии[88], являвшейся, казалось бы, для Москвы идеальной моделью в области создания церковных структур. Ненормальность такого положения с точки зрения норм канонического права была ясна и для людей средневековья. Священник Георгий Скрипица в начале XVI в., критикуя епископов за различные непорядки в церковной жизни, писал: «...ни сами, ни священники избранными дозираете... како кто пасет церковь божию, дозираете церковь по царьскому чину земного царя, бояры и дворецкими, недельщики и тиуны... а не достоянию небеснаго царя воинству»[89]. С созданием светского административного аппарата, вероятно, следует связывать отмеченный историками XIX в. упадок роли соборного клироса как органа управления епархией.

Как представляется, ключом для правильного понимания данной ситуации должно служить соображение, что проведение подобной реформы, существенно затрагивавшей права светских патронов сельских церквей, было возможно лишь при сильной поддержке центральной власти, которая и оказала ее, но лишь на определенных условиях. Когда на территории страны появилось много храмов, создание организации, которая могла бы осуществлять контроль и управление целым слоем общества, обслуживавшим эти храмы и их прихожан, стало объективной необходимостью и отвечало интересам светской власти. Но, содействуя созданию такой организации, власть стремилась обеспечить себе возможность контролировать деятельность новых административных органов. То обстоятельство, что чиновники церковного управления набирались из бояр и детей боярских дворов церковных иерархов, позволяло государственной власти влиять на формирование его состава. Установленная Стоглавым Собором (гл. 69) норма, согласно которой «без царева ведома» епископы не должны были назначать или смещать своих бояр и дворецких[90], соотносилась с более ранней практикой, когда, например, Василий Дмитриевич «дал в бояре» митрополиту Киприану некоторых из своих приближенных[91].

Еще более существенно другое обстоятельство: поскольку владычные наместники и десятинники были светскими лицами, они не принадлежали к числу «церковных людей», судить которых могли только епископы. Это давало возможность светской власти установить контроль за действиями наместников и десятинников. Не случайно докончание Киприана с Василием Дмитриевичем предусматривало, что действия «митрополича наместника» или десятинника могут быть обжалованы перед великим князем[92]. Перед носителем государственной власти открывались широкие возможности для вмешательства в отношения между светскими чиновниками иерархов и приходским духовенством, тем более что докончание фиксировало размеры «пошлин» в пользу десятинников, а великий князь становился гарантом соблюдения этих норм.

Докончание давало великому князю возможность вмешиваться во взаимоотношения между разными слоями духовенства. Так, в нем были установлены размеры пошлин, поступавших с приходского духовенства в пользу митрополита («а зборное митрополиту имати с церкви шесть алтын, а заезда три деньги»). Фиксация этой нормы в докончании да еще с уточнением «а больше того не надобе ничто»[93] превращала великого князя в арбитра в спорах, связанных со взиманием церковной дани. Другой статьей докончания от уплаты «сборного» в пользу митрополита освобождались те «соборные» церкви, которые и ранее, при митрополитах Феогносте и Алексии, не платили этого налога[94]. Тем самым великий князь становился и гарантом соблюдения этих норм, и защитником интересов одной из наиболее влиятельных групп белого духовенства от притязаний иерархов.

Мы располагаем и показаниями ряда источников, касающимися роли государства как координатора отношений между разными частями духовного сословия в других сферах внутрицерковной жизни. К XVI в. утвердилось как некоторая общая норма, что доход от «венечных пошлин» (платы, взимавшейся священником при совершении обряда венчания) в той или иной части поступал в пользу городского собора. В Русском государстве такое право предоставлялось и гарантировалось светской властью. Так, в 1504 г. совместной грамотой Ивана III и его соправителя Василия Софийскому собору в Новгороде было предоставлено право сбора этих пошлин на всей территории Новгорода и новгородских пятин с установлением их размеров[95]. Такими же актами светской власти было утверждено право на сбор «венечных» пошлин Успенского собора во Владимире на территории Владимирского посада[96] и Троицкого собора в Серпухове на территории Серпухова[97]. Особенно интересен пример с Нижним Новгородом, где по грамоте Василия III (подтверждавшей, по-видимому, более ранние пожалования) сбор «венечных» пошлин делился пополам между десятинниками митрополита и братией Спасского собора. Государственной властью братии предоставлялось право, в случае если «который поп венчает по десятинничю знамени без их знамени», налагать на непослушных денежные штрафы и даже «отсылати от церквей прочь»[98].

Княжеская власть не только определенным образом регулировала жизнь духовенства, но и влияла на иерархические отношения в их среде. Так, в 1479 г. при закладке церкви во имя святителя Иоанна Златоуста на Московском посаде, которая находилась под великокняжеским патронатом, Иван III «учини игумна у тоа церкви выше всех соборнов попов и игуменов града Москвы и загородских попов»[99]. Аналогичным образом рязанский князь Иван, распорядившись поставить в Рязани такую же церковь и наделить ее ругой, определил и место, которое должен занимать ее священник на службах в кафедральном соборе («под соборными направе златоуской священник станет, а под ним Николы Старого священник»)[100]. Таким образом, административные реформы, усилив власть иерархии над низшими слоями духовенства, не привели ни к обособлению духовного сословия от остального общества, ни к его консолидации на основе системы автономных учреждений, свободных от вмешательства светской власти.

Значительная часть «церковных людей», вовлеченная в сферу действия княжеского патроната, оставалась вообще за рамками происходивших изменений. Ограничив определенным образом права патронов (частных землевладельцев и общинных организаций разного типа), княжеская власть вовсе не собиралась урезать собственные права по отношению к храмам и обителям, находившимся в сфере ее влияния. Более того, количество таких учреждений со временем увеличивалось. В судебном деле 1479 г. как находящиеся под великокняжеским патронатом упоминаются такие московские обители, как «Спас на Москве, да Пречистая на Симонове, да Никола на Угреше»[101], два последних монастыря были открыты во 2-й половине XIV в. Как возникали такие обители и оформлялся их статус, известно из грамоты Димитрия Донского, который, определив, по его словам, что «игумен Афанасий поставил монастырь на моей земле», запретил въезд в монастырь митрополичьим десятинникам и их тиунам, а все претензии к преемнику Афанасия Савве должны были рассматриваться общим судом великого князя и митрополита[102].

Правда, в процессе борьбы за объединение русских земель подчас возникала такая ситуация, когда церковным иерархам удавалось установить свою юрисдикцию над отдельными обителями. Так, чтобы ослабить удельного белозерского князя Михаила Андреевича, Иван III содействовал переходу Кирилло-Белозерского монастыря под юрисдикцию Ростовского архиепископа Вассиана[103]. Чаще, однако, в подобных ситуациях происходила просто смена удельнокняжеского патроната на великокняжеский[104]. Но главное — великий князь решительно пресекал подобные действия иерархов, когда они затрагивали его интересы. Когда упоминавшийся выше Ростовский архиепископ Вассиан отобрал у устюжского собора две деревни, «великого князя данья», и стал посылать для суда над устюжскими попами своих десятинников, Иван III приказал устюжскому тиуну передать деревни собору, а от архиепископа потребовал выдать соборному причту «несудимую» грамоту, «чтобы протопопа и его товарищев и их причта... и крестьян их... не судили бы их ни в чем»[105].

Упомянутая несудимая грамота была документом, который оформлял особый статус той (весьма значительной) части духовенства, которая продолжала находиться под княжеским (к концу XV в. великокняжеским) патронатом. В общем виде роль таких документов неоднократно отмечалась исследователями XIX — начала XX в.[106] Такая грамота могла быть дана священникам одной или нескольких приходских церквей или братии монастыря. Примером грамот первого рода может служить грамота Василия III священникам приходских церквей села Присеки, принадлежащего Троице-Сергиеву монастырю,— княжеского вклада в эту обитель. Великий князь запретил десятинникам Бежецкого верха, их тиунам и доводчикам «всылать» к причту этих церквей и взимать с них пошлины и кормы. Той же грамотой устанавливалась подсудность причта великому князю или его введенному боярину[107]. Тем самым священники и диаконы этих церквей практически оказывались за рамками церковной юрисдикции. Примером такого же пожалования обители может служить грамота Ивана III 1465 г. Сновидскому монастырю во Владимирском уезде. По этой грамоте владимирским наместникам митрополита и медушским десятинникам также запрещалось «всылать» и «въезжать» в монастырь и «судить» братию; устанавливалась подсудность игумена великому князю[108]. Эта грамота представляет особый интерес, так как была дана одному из «домовых» монастырей Московской митрополии[109], который до этого явно не мог находиться под великокняжеским патронатом. Таким образом, великокняжеский патронат мог распространяться не только на вновь возникшие обители, но и на те церковные учреждения, которые ранее не находились в зависимости от великокняжеской власти.

Действительно, как показал С. М. Каштанов, в 1499–1500 гг. грамоты аналогичного содержания, отменявшие юрисдикцию архиепископа и уплату «пошлин» в пользу кафедры и запрещавшие десятинникам и другим «людям владычным» въезд в монастырские земли, были даны, например, ряду новгородских обителей, которые также ранее явно не могли находиться под патронатом великого князя[110].

Все это никак не могло способствовать оформлению и консолидации духовного сословия. Весомый вклад в этот процесс внесли решения Стоглавого Собора 1551 г.[111] Собор прежде всего сделал много для развития низовых структур в среде приходского духовенства. Было принято решение о повсеместном создании института «поповских старост» — должность, которую, предполагалось, будут занимать протопопы, в помощь им назначались «десяцкие» из числа простых священников (Стоглав. Гл. 6). Теперь именно на них возлагалось наблюдение за образом жизни духовенства и правильностью исполнения обрядов, в их обязанности (а не десятинников) входил сбор дани в пользу кафедры и различных церковных пошлин (главы 29, 34, 68 и 69).

Существенной реорганизации подверглась и вся судебная система Церкви. Значительный раздел в решениях Собора составил специальный трактат, в котором с использованием материалов новелл византийских императоров и канонов церковных Соборов доказывалось, что не подобает «князем, и бояром, и всяким мирским судиям священнического и иноческого чина на суд привлачати» (главы 53–66). Именно это положение определяло характер намеченных изменений, хотя было еще далеко до применения таких решений на практике. Единственной судебной инстанцией по всем делам, касавшимся игуменов и строителей монастырей, стал суд владыки (или назначенного им духовного лица) (гл. 68), который разбирал и дела, возбужденные против людей «духовного чина», за исключением дел о татьбе, душегубстве и разбое с поличным, подлежащих рассмотрению, как было определено, «градскими судьями по царскому закону». На практике Собор отступил и от этого решения. «Гражданские» дела приходского духовенства по-прежнему передавались на суд светских лиц — бояр и десятинников, нововведением было то, что в состав суда вместе с ними должны были войти «поповские старосты», получившие право обжаловать неправильные действия судьи. «Поповские старосты» должны были войти также в состав смешанного суда для разбора споров между духовными и светскими лицами (главы 67–68). Таким образом, хотя светский административный аппарат по управлению духовенством продолжал сохраняться, его компетенция была во многом ограничена, а судебная деятельность поставлена под контроль представителей корпоративных организаций приходского духовенства. Наконец, важное значение в деле консолидации духовного сословия должна была иметь провозглашенная в 67-й главе Стоглава отмена несудимых грамот, теперь действия церковного административного аппарата распространялись на все духовенство страны.

Получило определенное отражение в Стоглаве и стремление церковной иерархии контролировать поставление и перемещение священников, ограничив права патронов. Такие попытки предпринимались еще до созыва Стоглавого Собора. Так, в грамоте Новгородского архиепископа Макария к псковскому духовенству 1528 г. указывалось, что кандидаты, присланные на «ставление», должны иметь грамоты от владычного наместника и старост псковских «соборов» «о его прихожестве и летех и которой церкви известно, а ставленник бы был грамоте горазд». Одновременно архиепископ предписывал своему наместнику «того беречь накрепко, чтоб без моего ведома от церквей игуменов и священников и диаконов не отсылали, а иных не поряживали»[112]. В 41-й главе Стоглава была также осуждена практика «уличан» в Новгороде, которые не желают принимать кандидатов, присланных епископом, «хотя грамоте горазд и чувствен».

Намеченная в Стоглаве программа реформ представляла собой важный шаг по пути консолидации духовного сословия и обеспечения его автономии, но даже в случае ее полного осуществления на практике положение Русской Церкви уступало бы положению, которого добилась Церковь в Польше и Чехии к рубежу XIII–XIV вв.

Эти реформы проводились в Московской Руси в то время, когда в обществе формировались сословия. Разбирая решения Стоглава, Н. Е. Носов справедливо отметил, что происходившие в XVI в. изменения были частью общего процесса перехода функций управления к сословным организациям дворянства, горожан и черносошных крестьян[113]. Не случайно в суде владычных бояр и десятинников вместе с поповскими старостами и десятскими священниками должны были участвовать «градские» и «земские» старосты — лица, стоявшие во главе соответствующих сословных структур светского общества. Поэтому проведенные в XVI в. меры по консолидации церковного сословия не могли стать образцом для консолидации других сословий русского общества.

Провозглашенные Стоглавом реформы были осуществлены неполно, особенно в той части, которая затрагивала интересы светской власти. Это убедительно показано С. М. Каштановым при разборе решений Стоглава относительно установления «святительского суда» над монастырской братией и приходским духовенством[114]. Правда, из царской канцелярии в начале 50-х гг. XVI в. вышло немало грамот и подтверждений на ранее выданных грамотах, предусматривавших подсудность настоятелей и братии монастырей (а в ряде случаев и сельского духовенства в их владениях) митрополиту и епископам. Грамоты с признанием за ними соответствующих прав получили от царя и епископы[115]. Вместе с тем ряд грамот, содержавших нормы о подсудности настоятеля великому князю или о его подсудности иерарху лишь «в духовном деле», были подтверждены без всяких изменений. А самое главное — выдача жалованных грамот, ограничивавших юрисдикцию епископской власти, возобновилась еще при жизни митрополита Макария[116].

Против проведения реформы активно выступала часть духовенства. Так, после протеста братии новгородского Юрьева монастыря была отменена жалованная грамота, устанавливавшая подсудность братии Новгородскому архиепископу во всех делах, теперь он имел власть над ними лишь «в духовном деле». Но братия настаивала, чтобы и «в духовном деле» суд производился лишь «с ведома» великого князя[117].

Решения Стоглава (гл. 67) и рассылавшиеся на места инструкции исходили из того, что в случае возникновения споров в процессе проведения реформы именно царская власть будет выступать в качестве высшей апелляционной инстанции. Так, в наказе, составленном в декабре 1551 г., новоизбранным «поповским старостам» предоставлялось право жаловаться на десятинника владыке, а «не управит владыка, и священником о том писати ко мне, царю... и десятильнику владычню от меня, царя и великого князя, быти в великой опале»[118]. Так понимали новые установления и сами церковные иерархи. Недовольный определенными в 1551 г. размерами «подъезда» с псковского духовенства Новгородский архиепископ Пимен в 1555 г. апеллировал не к митрополиту и не к церковному Собору, а именно к царю, чтобы добиться благоприятного для себя решения[119]. Так же поступил в 1569 г. Рязанский епископ Сергий, вступивший в спор с Коломенским владыкой Иосифом из-за церковной принадлежности Данкова[120].

Таким образом, определенная консолидация духовенства, как сословия, создание и усложнение форм организации представителей этого сословия не сопровождались сколько-нибудь существенным ослаблением его зависимости от государственной власти.

Попытки реформ и кризис традиционных структур на Украине и в Белоруссии

Рассмотрение вопроса о развитии отношений между государственной властью и духовенством на территории Великого княжества Литовского и Польского королевства необходимо начать с выяснения, были ли здесь в XIV в. осуществлены реформы, подобные тем, что в Великом княжестве Московском. В правление митрополита Киприана и его преемника Фотия все восточнославянские земли объединяла одна митрополия. В грамотах удельных князей Мстиславля в XV в. и в некоторых документах начала XVI в. упоминаются десятинники, наделенные судебными функциями по отношению к приходскому духовенству[121]. Данные эти относятся только к территории Белоруссии и настолько немногочисленны, что, учитывая общее количество касающихся Церкви актовых материалов XV — раннего XVI в., можно прийти к выводу, что этот институт в Великом княжестве Литовском не получил развития. Административная власть духовных иерархов осуществлялась традиционно, через владычных наместников, деятельность которых была малоэффективной не только из-за сохранения весьма широких прав за патронами, но и потому, что в управлении наместников оказывались слишком обширные территории[122].

Неразвитость административного аппарата в известной мере компенсировалась многообразием функций, которые осуществлял клирос как коллективный орган управления епархией[123]. Повышение его роли нашло выражение в изменении положения главы клироса — протопопа. В XVI в. протопоп все чаще занимал пост владычного наместника, так что к началу XVII в. термины «протопоп» и «наместник» становятся синонимами[124]. В XVI в. появляются соглашения, устанавливавшие распределение обязанностей по управлению епархией и различных церковных доходов между клиросом и епископом[125].

В обязанности клироса по-прежнему входила подготовка кандидатов в священники и диаконы и проверка их пригодности. Члены клироса участвовали вместе с епископом в поставлении священников и освящении церквей на территории диоцеза и делили с ним соответствующие доходы. Клирос постепенно приобретал черты административно-судебного органа управления епархией, осуществляя контроль за образом жизни священников, рассматривая дела о совершенных ими нарушениях и взимая в свою пользу часть судебных штрафов. Важной функцией клироса был надзор за сохранностью церковного имущества на территории епархии. Становилось правилом, что сделки, касавшиеся имущества кафедры, епископ должен был совершать лишь с согласия клироса. В ведение этого органа поступало имущество кафедры в случае смерти епископа и приходской церкви в случае болезни или смерти священника. Наконец, клирос вместе с епископом представлял епархию при сношениях с государственной администрацией, например подавал жалобы на поругание храмов и оскорбления священников.

При этом изменялся и характер клироса как организационной структуры. Из группы священников кафедрального собора он превратился в объединение священников приходских церквей главного города епархии. Священники совместно совершали службу в кафедральном соборе (распределив ее между собой по неделям) и делили доходы. Глава клироса — протопоп избирался членами этого объединения и лишь утверждался епископом[126].

Таким образом, клирос стал своего рода корпоративной организацией определенного слоя духовенства, а формирование клироса и приобретение им перечисленных выше функций стало важным шагом по пути формирования духовного сословия. Однако применительно к XV–XVI вв. это скорее тенденции в развитии данного института, чем его реальное место в церковной жизни. Изучение имущественных сделок архиереев, касавшихся владений их кафедр, показало, что еще и во 2-й половине XVI в. участие в них клироса наблюдалось не во всех епархиях. Например, клирос Луцкой кафедры стал постоянно участвовать в совершении сделок лишь с 80-х гг. XVI в.[127] Епископы не склонны были признать за клиросом столь широкие права, стремясь сохранить в своих руках и сбор церковных доходов, и управление приходами, назначая своих наместников не из числа клирошан, а из черного духовенства[128]. Соглашение архиепископа Львовского с клиросом, явившееся одним из главных источников при характеристике этого института, было составлено в условиях, когда Львовская кафедра была восстановлена после очень длительного перерыва, и поэтому эти условия нельзя считать типичными. В отличие от «капитула» (этим термином клирос подчас и обозначается в документах XVI в.), своего аналога в латинском мире, клирос не имел никакого отношения к избранию епископов — назначал епископа на кафедру по-прежнему великий князь.

Уже из данных, приведенных в предшествующем разделе, видно, что в XV–XVI вв. великокняжеский патронат над церковными кафедрами и духовенством на территории господарских земель продолжал сохраняться в основном в традиционных формах. В частности, притязания клироса на заведование имуществом кафедры в период «седисваканции» формировались в борьбе с традиционным аналогичным правом великокняжеской администрации. Лишь в 1589 г. Сигизмунд III признал за клиросом такое право[129]. О взаимоотношениях причта «замковых» церквей с церковной иерархией можно судить по грамоте Сигизмунда III 1592 г. священникам «замковой» церкви св. Димитрия в Пинске. Единственной обязанностью церковного причта по отношению к епископу было участие в соборной службе в некоторые самые большие праздники, но и то «за ведомостью и за дозволеньем уряду замкового». В случае совершения священниками каких-либо проступков «в справах духовных» они должны были сообщать об этом представителю «уряда», который и рассматривал дело вместе с епископом[130]. Образным выражением такой ситуации могут служить слова, обращенные «замковыми» священниками Киева в середине XVI в. к митрополичьему наместнику: «Мы о тобе, вряднику, мало дбаем; есть мы подаванье замковое, волен над нами пан воевода и врядники его»[131]. Таким образом, здесь, как и в Московской Руси, часть духовенства, находившаяся под великокняжеским патронатом, и во 2-й половине XVI в. оставалась фактически за рамками формировавшегося духовного сословия.

Вместе с тем на положение «церковных людей» в обществе оказывали влияние и те изменения в характере патроната над духовенством, которые происходили на протяжении XV–XVI вв. и были связаны прежде всего с ростом частного феодального землевладения в Великом княжестве Литовском и на украинских землях Польши в этот период. Освобождение владений светских феодалов Великого княжества и Польши от уплаты основных государственных налогов привело к тому, что, стремясь преодолеть финансовые затруднения, монархия Ягеллонов была вынуждена отчуждать господарские земли светским феодалам. Вместе с землями отходило к частным владельцам и право патроната над находившимися на этих землях церковными учреждениями[132]. Факты такого рода в XV–XVI вв. были столь многочисленны, что М. Ф. Владимирский-Буданов даже пришел к выводу, что сам институт частновладельческого патроната возник в результате королевских (великокняжеских) пожалований[133].

Церковная иерархия, стремясь утвердить свою юрисдикцию над приходскими храмами и монастырями, сталкивалась с интересами не только монарха и лиц, представлявших его власть на местах, но и со всем слоем феодалов-землевладельцев. Превращение приходского храма в часть феодальной сеньории, когда сеньоры готовы были смотреть на церковный причт как на одну из групп своих подданных, происходило в условиях начинавшегося закрепощения, что делало положение приходского священника особенно уязвимым. В этом плане заслуживает внимания история Михаила, священника церкви Покрова в имении волынского «земянина» Лаврентия Древинского[134]. Вступив в конфликт с «земянином», священник, «будучи собе чоловеком волным», «приказался» в имение княгини Збаражской и привез от нее «лист» к Древинскому, чтобы тот священника «доброволне зо всим з ыйменя своего выпустил». Несмотря на это, Древинский посадил священника Михаила в тюрьму и захватил его имущество. Новые патроны стремились не только присвоить себе всю полноту власти над духовенством в своих владениях, но и юрисдикцию в «справах духовных» (например, осуществление разводов и взимание за это пошлин), которые по традиции относились к ведению Церкви[135]. Аналогичным образом крупные феодалы вели себя, занимая административные посты старост и державцев господарских имений[136]. Их попытки были успешными, потому что православие в государствах Ягеллонов перестало быть государственной религией и православное духовенство не имело своего представительства в органах государственной власти.

На рубеже XV–XVI вв. церковные иерархи неоднократно пробовали изменить это положение. Последними годами XV в., по-видимому, следует датировать окончательное составление западнорусской редакции «Устава Ярослава» — «Свитка Ярославля», именно в это время представленного церковными иерархами на утверждение великокняжеской власти. Устав вводил правило взимать высокие денежные штрафы с тех «властелей», «князей» и бояр, которые попытались бы осуществлять своей властью разводы (ст. 4) или оказывать поддержку епископу, низложенному митрополитом. Особенной строгостью отмечалась санкция, которая должна применяться к тем, кто попытались бы «в каком либо деле» «заступовати» священника от епископа — главы его диоцеза. Помимо штрафа виновному угрожало «погубление ктиторства» (ст. 3)[137].

Важное добавление к указанным установлениям, составленное также, очевидно, по просьбе церковных иерархов, обнаруживается в тексте великокняжеских подтверждений «Свитка Ярославля» 1499 и 1502 гг., где в традиционное право светского патрона «подавать» священника для своей церкви, великий князь вносит поправку, что патрон не имеет права удалить такого священника из церкви «без осмотренья и воли митрополичое»[138].

Поднятая здесь тема взаимоотношений священника и патрона получила дальнейшую разработку в решениях Виленского церковного Собора 1509 г. 8-е правило решений воспроизводило норму, зафиксированную в подтверждениях «Свитка Ярославля» с тем существенным уточнением, что если патрон самовольно выгонит священника, то новый священник для этой церкви не будет поставлен. 9-е правило устанавливало, что епископ имеет право сам поставить священника, если патрон («князь или боярин») в течение трех месяцев не представит кандидата на освободившееся место. Священнику, выбранному патроном для своего храма без благословения епископа, угрожала потеря сана[139].

Весь этот комплекс мер, не затрагивая вопроса о статусе находившегося под властью патронов церковного имущества и распределения доходов от него, был направлен на распространение хотя бы каких-то элементов власти епископа на духовенство, находившееся под властью патронов. В случае осуществления на практике всех этих мер был бы сделан важный шаг по пути консолидации всего православного духовенства на украинско-белорусских землях в единое сословие.

В работах православных историков Церкви XIX — начала XX в. традиционным было обвинение прежде всего правителей из династии Ягеллонов в расстройстве церковной жизни в этом регионе и отсутствии эффективной церковной организации, подчас за их поступками усматривали скрытую цель — способствовать упадку православной Церкви и торжеству католической. Неосновательность таких обвинений была убедительно показана польским исследователем истории православной Церкви К. Ходыницким[140].

Хотя Ягеллоны заботились об укреплении позиций католической Церкви, наделяя ее такими привилегиями, которых православная Церковь не имела, создание единой, эффективно действующей организации православного духовенства вполне отвечало их интересам. Такие реформы усиливали бы положение православных иерархов, которые всецело зависели от великого князя, и предложенные ими меры не предполагали ослабления этой зависимости. Решения Виленского Собора не предусматривали какого-либо ограничения прерогатив монарха в деле раздачи церковных бенефициев, в них допускалось лишь моральное увещевание монарха в случае нарушения им соборных постановлений. Уже двукратное подтверждение «Свитка Ярославля» великим князем Александром говорит о том, что предложенные церковными иерархами меры были поддержаны великокняжеским правительством. Сохранилось решение великого князя Александра по делу о споре между Туровским епископом Вассианом и пинскими князьями Иваном Ярославичем и Федором Ивановичем. Великий князь запретил пинским князьям строить церкви и «подавать» в них священников «без воли и без благословенья владычного», налагать на них наказания по собственной инициативе, препятствовать епископу или его наместнику «протопопу» при объезде епархии. За нарушение этих запретов устанавливался штраф — «три тысячи коп литовских»[141]. В 1511 г. преемник Александра Сигизмунд I снова подтвердил нормы «Свитка Ярославля»[142]. Известен и ряд других актов этого правителя: от окружной грамоты 1508 г. мещанам городов до окружной грамоты 1533 г. «князьям и панам» Великого княжества[143] с запретом вмешиваться в церковную юрисдикцию и препятствовать осуществлению власти епископов над «церковными людьми». В некоторых из этих документов встречаем указание на назначение великим князем своих «дворян» то для осуществления суда вместе с владычным наместником[144], то для того, чтобы «ставить» непослушных попов, пользовавшихся опекой патронов, на суд владыки[145].

Таким образом, положение Церкви в Великом княжестве Литовском на рубеже XV–XVI вв. обнаруживает сходство с положением, существовавшим в Великом княжестве Московском ко времени проведения там реформ. Но если московским великим князьям удалось ограничить права патронов и создать эффективно действующий административный церковный аппарат, то меры, принятые великими князьями литовскими, желаемых результатов не дали. Грамоты подобного содержания продолжали рассылаться на места и в дальнейшем[146], что свидетельствует о малой эффективности принимавшихся мер, а в прошении, поданном Сигизмунду II в 1568 г. от имени православного духовенства митрополитом Ионой, снова на первом месте стояли жалобы на вмешательство светских людей в «справы духовные»[147].

Дело было не в недостатке доброго желания у правителей, а в реальном соотношении сил, когда с постепенным уменьшением господарского домена уменьшалась и руководящая роль монархии в обществе, ее способность проводить реформы, противоречившие интересам крупных феодалов. Некоторые просвещенные представители этого слоя (как, например, князь К. И. Острожский) были готовы сотрудничать с церковной иерархией в деле укрепления дисциплины и повышения нравственности духовенства, но на основе добровольной договоренности, а не ценой отказа от какой-либо части своих патронатных прав.

Практика раздачи церковных бенефициев Ягеллонами всегда вызывала острую критику историков православной Церкви и находилась в явном противоречии с их попытками создать подчиненную себе эффективную церковную организацию. Дело было даже не столько в осужденной еще правилами Виленского Собора 1509 г. практике т. н. экспектатив, т. е. раздачи церковных бенефициев еще при жизни занимавших их лиц[148]. Раздача «хлеба духовного» все более использовалась как форма вознаграждения светских людей, часто стоявших достаточно далеко от духовного сословия или даже просто принадлежавших к другому исповеданию. Так, известно, что экспектатива на Владимирское епископство была дана католику С. Жолкевскому, отцу знаменитого гетмана[149]. В том же городе монастырь св. Спаса был отдан королем одному из своих дворян и его сыновьям. Передавая все права управления монастырем этой семье, король разрешил ее членам не принимать духовного сана, а владимирский староста должен был следить за тем, чтобы Владимирский епископ не предъявлял к ним такого требования[150]. Это было крайним проявлением той практики, которая в правление Сигизмунда II Августа стала столь распространенной, что в 1565 г. шляхта Великого княжества обратилась к королю с просьбой раздавать церковные бенефиции лишь пригодным для этого ученым людям[151], а в 1568 г. и митрополит от имени православного духовенства просил, чтобы церковные достоинства не давали светским людям[152].

Сигизмунд II был достаточно опытным политиком, чтобы понимать, что для эффективной деятельности подчиненной ему церковной организации не следует раздавать церковные учреждения дворянам. Однако он оказывался в ситуации, не дававшей ему выбора. Из-за увеличения податных привилегий светских феодалов состояние государственных финансов было постоянно напряженным. Когда началась Ливонская война, оно и вовсе стало критическим. Задача извлечения средств любой ценой выдвинулась на первый план. Уже составители правил Виленского Собора 1509 г., осуждая предоставление экспектатив, отмечали, что они давались за деньги[153]. В описанных выше условиях раздача «хлеба духовного» должна была стать прежде всего средством получения доходов и погашения претензий (пожалование бенефиция могло заменить жалованье), а остальное по сравнению с этим не имело значения.

Таким образом, монарх оказался не в состоянии использовать свои права патроната для организации эффективного, соответствующего интересам государства управления православной Церковью. Кризис института государственного патроната над Церковью как реликта раннефеодальной системы был неизбежен в условиях социальных сдвигов, приведших к созданию сословной монархии, где имел место раздел власти между монархом и общегосударственной организацией светских феодалов.

Отдельные церковные учреждения или их объединения испытывали последствия не только кризиса государственного патроната, но и попытки разных общественных сил поставить их под свой контроль.

Для взаимоотношений Церкви и общества на рубеже XV–XVI вв. можно считать характерным, что в грамоте великого князя Александра Киевской митрополии 1499 г. в качестве лиц, вмешивавшихся в «церковные справы», фигурируют наряду с князьями, панами и державцами «войтове, бурмистрове и радцы» городов, приобретших самоуправление на магдебургском праве154. Приобретение городской общиной самоуправления с освобождением от власти наместнической администрации служило предпосылкой для последующих попыток этой общины поставить под свой контроль находящиеся на ее территории храмы. Сложность с правовой точки зрения заключалась в том, что эти храмы находились под великокняжеским патронатом, и это положение формально не отменялось155. Подборка документов, касающаяся столицы Великого княжества — города Вильно, позволяет судить, какие изменения происходили во взаимоотношениях городской общины и городских церквей. Начальный этап взаимоотношений зафиксирован в грамоте митрополита Иосифа виленским мещанам 1511 г.156 Из нее видно, что уже при его предшественнике Макарии (убит в 1497 г.) виленские мещане пытались описывать церковное имущество после смерти священника, позднее имели место и факты поставления отдельных священников по просьбе мещан и случаи, когда именно городские власти вручали им церковные ключи. По соглашению, достигнутому с митрополитом, за городской общиной было признано право представлять митрополиту своих кандидатов на приходы, приносить ему жалобы на неподобающее поведение священника, представители общины получили возможность участвовать в описи имущества церквей вместе с митрополичьим наместником.

В 1542 г. митрополит Макарий передал мещанам свое право «подаванья» в виленских церквах. Это решение было отменено господарем как заключенное без его ведома[157]. Вскоре, однако, Сигизмунд I грамотой предоставил виленскому магистрату право избирать священников вместе с протопопом и двумя попами (членами клироса), а обязанности митрополита ограничивались их поставлением[158]. К 60-м гг. XVI в. виленский магистрат стал полным хозяином церковных бенефициев на подвластной ему территории. Наиболее красноречивым свидетельством может служить прошение попа Леонтия (1566 г.), обращенное к городским советникам, его «хлебом духовным... з ласки своей панское даровати»[159]. В те же годы митрополит Сильвестр в ответ на жалобы виленских мещан на городских священников, заложивших для своих нужд церковное имущество, нашел нужным разъяснить, что за действия этих священников кафедра не может нести ответственности, так как «ваши милости рачите попов обирати, а не мы»[160].

Дворянские объединения также пытались утвердить свой патронат над церковными объектами, находившимися под патронатом великокняжеской власти. Великокняжеская власть была вынуждена пойти на уступки таким требованиям уже в первые десятилетия XVI в. В 1511 г. «князьям, паном и земяном» Волынской земли было предоставлено право предлагать своего кандидата на пост архимандрита Жидичинского монастыря[161], а в 1522 г. аналогичное право было предоставлено феодалам Киевской земли в отношении Киево-Печерского монастыря. «А мы на жаданье их маем тому тую архимандритию дати, кого они оберут»,— указывалось в грамоте[162]. Позднее, однако, господарь назначал архимандритов в оба монастыря без всяких рекомендаций местных феодалов[163].

С середины XVI в. отдельные группы шляхты и дворянское сословие в целом стали выражать свое отношение к порядкам в православной Церкви и формулировать свои требования на сеймах. Уже в 1551 г. шляхетские послы просили «абы кожъдая паръсона стану духовъного так Римского як и Греческого закону двох або трех костелов, то есть хлебов духовных, не держали»[164], выражая тем самым явное недоверие существующей практике раздачи бенефициев. Не ограничиваясь этим, организации шляхты пытались и прямо вмешаться в управление центрами церковной власти и в раздачу бенефициев. Так, в 1559 г., уступая требованиям полоцкой шляхты, великий князь согласился на то, чтобы двое полоцких бояр стали «опекунами» дома св. Софии и должны были следить за сохранностью церковного имущества[165]. Еще ранее, в 1558 г., в акте номинации Глеба Корсака на Полоцкое архиепископство было отмечено, что он выбран «за жаданьем воеводы... и панов бояр земли полоцкое»[166]. То же повторилось при номинации в 1562 г. Арсения Шишки[167]. Примеру полочан пыталась последовать волынская шляхта, потребовавшая в январе 1566 г. «давать» епископские кафедры во Владимире и Луцке и архимандрию в Жидичине лишь тем, о которых будет «все поспольство земли Волынское писати и чолом его королевской милости бити»[168]. Это требование было отклонено Сигизмундом II.

Показательные примеры активности шляхты дает история возвышения последнего доуниатского митрополита Михаила Рагозы. Попытка преемника Сигизмунда II Стефана Батория отдать монастырь Вознесения Христова в Минске шляхтичу-католику С. Достоевскому столкнулась с сопротивлением минского каштеляна Яна Глебовича и шляхты Минского повета, настоявших на передаче монастыря православному «земянину» того же повета Михаилу Рагозе[169]. Когда в 1589 г. Рагоза стал Киевским митрополитом, главой православной Церкви в Речи Посполитой, в акте номинации было отмечено, что православные «панове рада и рыцарство» Великого княжества Литовского, «обравши» на этот пост Рагозу и «подавши» его королю, просили о его утверждении[170]. Таким образом, замещение главного из церковных бенефициев в Великом княжестве Литовском к концу XVI в. оказалось в зависимости от решения объединения местных феодалов.

Все эти изменения были отражением в сфере отношений с Церковью процесса формирования сословий на украинско-белорусских землях, сопровождавшегося переходом ряда функций управления к сословным организациям.

Светские сословия складывались здесь в формах, близких к центрально-европейским (самоуправляющиеся города на «немецком» праве, дворянские организации с органами представительства в центре и на местах), но не произошло быстрого объединения «духовных людей» в единое сословие с автономными институтами и организацией. Попытки сословий подчинить себе церковные учреждения, характерные для этапа существования уже сложившегося сословного общества, предприняты были в Восточной Европе не после, а до образования духовного сословия.

Сопоставляя между собой оба варианта общественного развития на территории Восточной Европы — в Московской Руси и Великом княжестве Литовском, можно прийти к выводу, что формирование церковного сословия не стало моделью для развития других сословий. Напротив, процесс формирования церковного сословия оказался здесь (как показывают прежде всего источники, содержащие сведения о территории Великого княжества) более медленным по сравнению с другими частями общества, а система возникших в раннефеодальный период институтов — особенно прочной.

Тем самым общество Восточной Европы не получило на ранних этапах формирования сословий тех импульсов развития, какие дали центральноевропейскому обществу XIII в. церковные реформы, тем более что государства этого региона находились за пределами той церковной организации, в рамках которой эти реформы происходили.

Примечания

[1] Об этих сторонах положения Польской и Чешской Церквей в раннесредневековом обществе см.: Abraham W. Organizacja...; Krofta К. Kurie... // Иeskэ иasopis historickэ. 1904. S. 21–30, 249–253; Hrubэ F. Cнrkevnн zшizenн... // Ibid. 1916. S. 27–34, 40–51, 283–286, 385–399.
[2] См. рассказ польского хрониста Винцента Кадлубка: MPH. T. 2. Ks. 4. 2 i n.
[3] В Чехии право свободной элекции епископов было признано Пржемыслом I в грамоте 1206 г. оломоуцкому капитулу (Krofta К. Kurie... // Иeskэ иasopis historickэ. 1904. S. 254–256); в Польше первые выборы епископа капитулом состоялись в Кракове в 1208 г. (Abraham W. Pierwszy spуr... // Rozprawy Akademii Umiejкtnoњci. 1895. Ser. 2. T. 7 (32). S. 300, 304, 314–315).
[4] Vetulani A. Statuty synodalne Henryka Kietlicza. Krakуw, 1938. S. 12. Позднее известно о наложении санкций на лиц, нарушивших это постановление (Abraham W. Privilegium fori duchowieсstwa w ustawodawstwie koњcioіa polskiego w wieku XIII. Lwуw, 1936. S. 3 (Collectanea theologica; T. 17).
[5] Krofta К. Kurie... // Иeskэ иasopis historickэ. 1904. S. 261.
[6] Епископ сообщал, что князь в случае их неявки в суд налагал арест на имущество духовных лиц (Abraham W. Privilegium fori duchowieсstwa... // Collectanea theologica. T. 17. S. 3).
[7] Krofta К. Kurie... // Иeskэ иasopis historickэ. 1904. S. 263–264.
[8] Ibid. S. 386 i n.; Abraham W. Privilegium fori duchowieсstwa... S. 8 i n.
[9] Решения Серадзских синодов 1233 и 1262 гг. запрещали вызывать клириков в светский суд (Antiquissimae constitutiones synodales... S. 6, 52), a статут кардинала Гвидо 1266 г. устанавливал санкции для светского лица, которое вызвало бы клирика в светский суд (Ibid. S. 65).
[10] Подробнее см.: Abraham W. Privilegium fori duchowieсstwa... // Collectanea theologica. T. 17. S. 6 i n.; Historja Њl№ska od najdawniejszych czasуw do roku 1400 / Орr. T. Silnicki. Krakуw, 1939. Т. 2. Иr. 1. S. 271.
[11] Krofta К. Kurie... // Иeskэ иasopis historickэ. 1904. S. 386.
[12] Ibid. S. 261.
[13] CDB. Т. 2. N 209, 212.
[14] Krofta К. Kurie... // Иeskэ иasopis historickэ. 1904. S. 269 i n.
[15] Regesta diplomatica nec non epistolaria Bohemiae et Moraviae. Praha, 1882. Т. 2. N 845.
[16] Krofta К. Kurie... // Иeskэ иasopis historickэ. 1904. S. 273.
[17] Fiala Z. Sprбva a postavenн cirkve v Иechбch od poиatku XIII do poloviny XIV stoletн // Sbornik historickэ. Praha, 1955. T. 3. S. 73.
[18] FRB. 1884. T. 4. P. 367.
[19] Fiala Z. Sprбva... // Sbornik historickэ. T. 3. S. 86–87.
[20] Abraham W. Pocz№tki prawa... S. 43.
[21] Antiquissimae constitutiones synodales... S. 32–33.
[22] Ibid. S. 107 i n.
[23] Abraham W. O powstaniu dziesiкciny swobodnej... // Biblioteka warszawska. 1891. N 4. S. 172 i n.
[24] Umiсski H. Henryk arcybiskup gnieznieсski zwany Kietliczem (1199–1219). Lublin, 1926. S. 46–49.
[25] Krofta К. Kurie... // Иeskэ иasopis historickэ. 1904. S. 261–263.
[26] Ibid. S. 375–377; Fiala Z. Sprбva... // Sbornik historickэ. T. 3. S. 68–69.
[27] Krofta К. Kurie... // Иeskэ иasopis historickэ. 1904. S. 382.
[28] Ibid. S. 273.
[29] Ibid. S. 383.
[30] Historia Њl№ska. Т. 2. Z. 1. S. 339–340.
[31] Abraham W. Pierwszy spуr... // Rozprawy Akademii Umiejкtnoњci. 1895. Ser. 2. T. 7 (32). S. 287, 289, 293, 310–311. Впрочем, еще в 40-х гг. XIII в. синод в Ленчице запрещал правителям и магнатам захватывать «res episkopales» в период седисваканции (Antiquissimae constitutiones synodales... S. 10).
[32] Hrubэ F. Cнrkevnн zшizenн... // Иeskэ иasopis historickэ. 1916. S. 283–294, 394. В Польше такую практику «occasione juris patronatus» запрещал статут 1279 г. (Antiquissimae constitutiones synodales... S. 107).
[33] Krofta К. Kurie... // Иeskэ иasopis historickэ. 1904. S. 267; Abraham W. Pocz№tki prawa... S. 43 i n.
[34] Примером может служить имевший место в 1238 г. спор комеса Здислава с цистерцианским монастырем (Abraham W. Pocz№tki prawa... S. 50).
[35] Krofta К. Kurie... // Иeskэ иasopis historickэ. 1904. S. 374.
[36] Antiquissimae constitutiones synodales... S. 107.
[37] Fiala Z. Sprбva... // Sbornik historickэ. T. 3. S. 79–80; Abraham W. Pocz№tki prawa... S. 47–48.
[38] Silnicki T. Organizacja archidiakonatu w Polsce. Lwуw, 1927; Hrubэ F. Cнrkevnн zшizenн... // Иeskэ иasopis historickэ. 1916. S. 262–275; Fiala Z. Sprбva... // Sbornik historickэ. T. 3. S. 74–76. Первые сведения об окружных архидиаконах в Чехии относятся к 70-м гг. XII в. К 20-м гг. XIII в. сложилось деление Чехии на 10 архидиаконатов, в начале XIII в. в источниках появляются названия окружных архидиаконатов в Моравии. В Польше первые архидиаконы округов начинают упоминаться в источниках с конца XII в. (1198 г.).
[39] Fiala Z. Sprбva... // Sbornik historickэ. T. 3. S. 69, 76–77; Historia Њl№ska. T. 2. Z. 1. S. 327–328, 331.
[40] Antiquissimae constitutiones synodales... S. 27.
[41] Ibid. S. 65.
[42] Подробнее см.: Vetulani A. Pocz№tki oficjalatu biskupiego w Polsce // Nova Polonia Sacra. Krakуw, 1934. T. 3; Kъbниkova В. К poиatkщm praћskйho oficialбtu // Sbornik pшispevkщ k dмjinam mesta Prahy. D. V. Praha, 1932.
[43] Vetulani A. Statuty synodalne Henryka Kietlicza. S. 12.
[44] В 1279 г. такой синод созвал, например, вроцлавский епископ Томаш II (Historia Њl№ska. T. 2. Z. 1. S. 179).
[45] Fiala Z. Sprбva... // Sbornik historickэ. T. 3. S. 177.
[46] Vetulani A. Przenikanie zasad powszechnego prawa kanonicznego i prawa rzymskiego do piastowskiej Polski // idem. Z badaс nad kultur№ prawnicz№ w Polsce piastowskiej. Wrocіaw etc., 1976. S. 95–128.
[47] См., например, историю становления такого института в Польше XIV — начале XV в.: Soіtyszewski S. Geneza institucji witrykusуw w polskim ustawodawstwie koњcielnym // Prawo kanoniczne. 1959. N 2. S. 341–357; idem. Powoіywanie witrykusуw w polskim ustawodawstwie synodalnym // Prawo kanoniczne. 1959. N 2. S. 425–438.
[48] ДКУ. С. 144; Щапов Я. Н. Государство и Церковь... С. 99–101. И эти новшества все же не дали Русской Церкви прав, аналогичных «privilegium fori». Древнерусские иерархи могли рассматривать лишь споры между «церковными людьми», а спор между «церковным» и светским человеком подлежал рассмотрению смешанного («вопчего») суда. См.: Николай (Ярушевич). Церковный суд в России до издания Соборного уложения Алексея Михайловича. Пг., 1917. С. 229 и сл.
[49] РИБ. Т. 6. Ч. 1. № 5.
[50] Щапов Я. Н. Государство и Церковь... Прил. I. С. 203.
[51] ПСРЛ. Т. 1. Стб. 349; Т. 2. Стб. 493.
[52] Там же. Стб. 355; Т. 2. Стб. 552–554.
[53] Там же. Стб. 439.
[54] Памятники литературы Древней Руси: XIII в. М., 1981. С. 82.
[55] ПСРЛ. Т. 2. Стб. 777–779, 793. Показательно, что в течение какого-то времени Даниил был вынужден мириться и с пребыванием в Галиче Артемия, и с пребыванием враждебного ему епископа на Владимирской кафедре (Щапов Я. Н. Государство и Церковь... С. 52–53).
[56] РИБ. Т. 6. Ч. 1. № 6–7.
[57] Там же. № 6. Стб. 92.
[58] Там же. № 7. Cтб. 108.
[59] Там же. № 6. Cтб. 92. № 7. Стб. 108.
[60] Для Северо-Восточной Руси см. сведения об уплате «сборного» в пользу митрополичьей кафедры в «Повести о Митяе» (ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Пг., 1922[2]. Стб. 126), в докончании Василия Дмитриевича с Киприаном (АСЭИ. Т. 3. № 6. С. 19); для Северо-Западной Руси — в грамоте Витовта монастырю Рождества Богородицы в Троках (Собрание древних грамот городов. Ч. 2. № 55: «...а игумен збожных (!) куниц не маеть здавати»); для Юго-Западной Руси — в документах 1459 г. относительно прав митрополита взимать «куницы с попов ... издавна» (marduribus de poponis... ab antiquo.— Akta grodzkie i ziemskie z czasуw Rzeczypospolitej polskiej z Archiwum tzw. bernardyсskiego we Lwowie. Lwуw, 1878. T. 7. N 51 (далее: AGZ)).
[61] Подобный анализ ранних данных о клиросе см.: Щапов Я. Н. Государство и Церковь... С. 126 и сл.
[62] РИБ. Т. 6. Ч. 1. № 6. Стб. 92.
[63] См.: Лотоцький О. Соборнi клироси на Українi та Бiлоi Руси в XV–XVI вв. // Записки Наукового товариства iм. Шевченка. Львiв, 1896. Т. 9. С. 16.
[64] Подробнее об этом см.: Щапов Я. Н. Государство и Церковь... С. 70–71.
[65] РИБ. Т. 6. Ч. 1. № 6. Стб. 92.
[66] «И своим тиуном приказываю церковного суда не обидети, ни судити без владычня наместника» (ДКУ. С. 23). См. также: Щапов Я. Н. Государство и Церковь... С. 71.
[67] Русский феодальный архив. XIV — 1-й трети XVI в. М., 1986. Т. 1. № 44 (далее: РФА).
[68] См. и жалобу киевского наместника Мануила князю Семену Олельковичу на захват церковных земель (1470 г.): Описание документов архива западнорусских униатских митрополитов. Т. 1. № 1.
[69] Архив ЮЗР. Т. 10. Ч. 1. № 5. В одном из актов середины XVI в. прямо упоминаются «объезды наши епископские и наместничьи» (АВАК. Т. 33. № 53).
[70] См.: АЮЗР. Т. 1. № 238 (60-е гг. XVI в.).
[71] РИБ. Т. 6. Ч. 1. № 6. Стб. 92–93.
[72] Голубинский E. Е. История Русской Церкви. М., 1880. Т. 1. 1-я пол. С. 390–393.
[73] См. в послании митрополита Киприана 1378 г.: «Новый городок Литовский давно отпал, и яз его оправил, и десятину доспел к митрополии же и села» (РИБ. Т. 6. Ч. 1. № 20. Стб. 182–183).
[74] АСЭИ. Т. 3. № 6.
[75] Каптерев Н. Светские архиерейские чиновники в Древней Руси. М., 1879.
[76] Там же. С. 115 и сл. Исследователь, правда, полагал, что в момент составления докончания десятинники еще не имели судебно-административных функций (С. 116), но как лица, уже определенно обладающие такими функциями, «митрополичьи десятильници» выступают уже в грамоте Димитрия Донского (АСЭИ. Т. 2. № 340).
[77] «Переяславская десятина» (АФЗиХ. Ч. 1. № 136), «Владимирская десятина» (Там же. № 189), «Звенигородская» и «Волоцкая» десятины (Там же. Ч. 2. № 359).
[78] Так, в грамоте 90-х гг. XV в. (АФЗиХ. Т. 1. № 190) фигурируют «наместници мои (т. е. митрополичьи.— Б. Ф.) володимерские и десятинницы медушские», т. е. десятинники, округом которых был Медушский стан Владимирского уезда. В грамоте 1512 г. упоминается «Сурожская десятина» (АФЗиХ. Ч. 2. № 56), соответствовавшая, очевидно, Сурожскому стану Московского уезда.
[79] Юшков С. В. Очерки... С. 15–16.
[80] О повинностях, взимавшихся в XV–XVI вв. с приходского духовенства, см.: Назаров В. Д. Полюдье и система кормлений: Первый опыт классификации нетрадиционных актовых источников // Общее и особенное в развитии феодализма в России и Молдавии. М., 1988.
[81] Лишь в 60–70-х гг. XVII в. была признана недопустимой практика управления приходским духовенством через светских лиц (Каптерев Н. Светские архиерейские чиновники. С. 129).
[82] Ср. сведения о кормах десятинникам в докончании Василия Дмитриевича с Киприаном (АСЭИ. Т. 3. № 6, § 11) и сведения о кормах в пользу волостелей на «черных» землях в грамотах середины XV в. (Там же. Т. 1. № 260–261).
[83] Каптерев Н. Светские архиерейские чиновники. С. 135.
[84] В Белозерской уставной грамоте 1488 г. о доводчике белозерского наместника говорится, что там, где он «обедаеть, туто ему не ночевати» (АСЭИ. Т. 3. № 22. С. 38).
[85] Каптерев Н. Светские архиерейские чиновники. С. 70 и сл.; Николай (Ярушевич). Церковный суд... С. 324 и сл.; Веселовский С. Б. Феодальное землевладение в Северо-Восточной Руси. С. 419, 422–423, 426–427.
[86] Наиболее ранним документом, содержащим упоминание о «поповских старостах», является грамота митрополита Ионы 1449 г. (АФЗиХ. Ч. 1. № 135).
[87] Освобождение от обязанности «к старосте поповскому с тяглыми попы тянути».
[88] Николай (Ярушевич). Церковный суд... С. 312.
[89] РФА. 1987. Т. 3. С. 667. Прил. № 26.
[90] Российское законодательство Х–ХХ вв. Т. 2. С. 347.
[91] Веселовский С. Б. Феодальное землевладение... С. 418–419.
[92] АСЭИ. Т. 3. № 6, § 7.
[93] Там же. Т. 3. № 6, § 11.
[94] Там же. § 12.
[95] Чтения ОИДР. 1866. Кн. 3. Смесь. С. 5 и сл. Лишь спустя почти полвека эти нормы были подтверждены решениями Стоглавого Собора.
[96] Сборник Муханова. № 319.
[97] Чтения ОИДР. Кн. 2. Смесь. С. 4.
[98] Грамота Василия III восстанавливается на основании грамоты Ивана IV Спасскому собору от 4 августа 1575 г. (ГИМ ОР. Синодальное собрание. № 998) и жалованной грамоты Василия Шуйского от 3 августа 1606 г. тому же собору (Там же. № 1005).
[99] ПСРЛ. 1949. Т. 25. С. 323.
[100] Морозов Б. Н. Грамоты XIV–XVI вв. из копийной книги Рязанского архиерейского дома // Археографический ежегодник за 1987 г. С. 302.
[101] АСЭИ. Т. 2. № 315. С. 280.
[102] Там же. Т. 2. № 340.
[103] Подробнее см.: Алексеев Ю. Г. Освобождение Руси от ордынского ига. Л., 1989. С. 6 и сл.
[104] Ряд примеров такого рода привел в посланиях Иосиф Волоцкий, и его противники не оспаривали их правильность (см.: Послания Иосифа Волоцкого. С. 201, 209). Нo даже такая смена патрона не вызывала сочувствия не только в обществе, но и у некоторых церковных иерархов. Так обстояло дело с переходом Иосифова Волоцкого монастыря под великокняжескую власть из-под власти удельного князя Федора Борисовича. Хотя никто не оспаривал факт «насилий» князя по отношению к монастырской братии, поступок игумена Иосифа встретил отрицательное отношение и со стороны Новгородского архиепископа Серапиона, в епархию которого монастырь входил. Один из приверженцев архиепископа цитирует его слова по адресу игумена: «Не достоит ти с князем Федором сваритися и силою жити на его отчине» (Послания Иосифа Волоцкого. Прил. С. 344).
[105] АСЭИ. Т. 3. № 281.
[106] См. наиболее обстоятельно в исследовании Николая (Ярушевича) «Церковный суд...», гл. 6.
[107] АСЭИ. Т. 1. № 76.
[108] АФЗиХ. Ч. 1. № 193.
[109] Об этих монастырях см.: Веселовский С. Б. Феодальное землевладение... Ч. 2. Гл. 7.
[110] Каштанов С. М. Социально-политическая история России конца XV — первой половины XVI в. М., 1967. С. 124–125, 131–132, 170–172.
[111] Подробную характеристику соответствующих решений см.: Каптерев Н. Ф. Светские архиерейские чиновники в Древней Руси.
[112] Евгений (Болховитинов), митр. История княжества псковского. Киев, 1831. Ч. 2. С. 84.
[113] Носов Н. Е. Становление сословно-представительных учреждений... С. 76 и сл.
[114] Каштанов С. М. Финансы средневековой Руси. М., 1988. С. 130 и сл.
[115] См. жалованную грамоту 1554/55 г. Ростовскому архиепископу Никандру, которая, конечно, не была исключением: Сборник Археологического института. Кн. 4. С. 102 и сл.
[116] Каштанов С. М. Финансы... С. 161.
[117] Дополнения к Актам историческим. СПб., 1846. Т. 1. № 46.
[118] АИ. 1841. Т. 1. № 231.
[119] Древняя российская вивлиофика. М., 1790. Ч. 15. С. 16 и сл.
[120] Морозов В. Н. Грамоты. С. 307–308.
[121] АЗР. Т. 1. № 43, 82, 177; Т. 2. № 77, 78. В одном из этих документов, в грамоте 1512 г., в качестве десятинника выступает именно светское лицо — дворянин великого князя. Наиболее позднее упоминание десятинников см. в документе 1568 г.: Там же. Т. 3. № 46.
[122] См. письмо киевского протопопа Матербожского митрополиту Сильвестру (1556–1568) о трудностях, с которыми он столкнулся, попытавшись выехать из Киева на Подолье для того, чтобы «рядностей церковных огледати и... пенези куничные выбирати»: АЮЗР. Т. 1. № 238.
[123] Специальное исследование этого института см.: Лотоцький О. Соборнi крилоси на Українi та Бiлоi Руси в XV–XVI вв. // Записки Наукового товариства iм. Шевченка. Львiв, 1896. Т. 9.
[124] Здесь и далее в изложении используются материалы исследования О. Лотоцкого.
[125] Как наиболее показательный пример приводится обычно соглашение Львовско-го архиепископа Макария с клиросом от 15 октября 1539 г. (AЮ3P. Т. 1. № 103).
[126] В отмеченном выше соглашении Львовского архиепископа с клиросом указано: «А наместника не мает владыка выбирать, едно крылошане, обравши, мають поведити владыце, а владыка его благословити мает».
[127] Владимирский-Буданов М. Ф. Церковные имущества... // Архив ЮЗР. Ч. 8. Т. 4. С. 146 и сл. И позднее представление о том, что епископ один не может совершать сделок с церковной землей, вызывало возражения у некоторых современников, утверждавших, что «владыке и духовенство закону русского... капитулы... яко духовенство рымское релеи не мають и порядку такового мети не могут» (Там же. 1883. Ч. 1. Т. 6. № 42 (1591 г.)).
[128] О конфликтах на этой почве см. грамоту великого князя Александра виленским священникам 1498 г. (АЗР. Т. 1. № 152), грамоту виленских священников митрополиту Иосифу 1511 г. (Археографический сборник. Т. 6. № 6).
[129] АЗР. Т. 4. № 14. С. 16.
[130] Там же. № 37.
[131] АЮЗР. Т. 1. № 138.
[132] О патронате над церковным учреждением в определенном владении как одном из атрибутов собственности на него см.: Грушевський М. С. Iсторiя України—Руси. Т. 5. Ч. 2. С. 483–484.
[133] Владимирский-Буданов М. Ф. Церковные имущества... // Архив ЮЗР. Ч. 8. Т. 4. С. 90 и сл.
[134] АЮЗР. Ч. 1. Т. 6. № 49.
[135] См., например, в грамоте Сигизмунда I княгине Елене Слуцкой о том, что ее наместники не только «попов судят и в казнь замковую сажают», но и «мужов с женами роспускают и роспусты берут» (АЗР. Т. 2. № 230).
[136] Как отметил М. С. Грушевский, в целом ряде люстраций «королевщин» XVI в. плата за «роспусты» фигурирует как постоянная статья доходов старост (Грушевський М. С. Iсторiя України—Руси. Т. 5. Ч. 2. С. 473).
[137] См.: ДКУ. С. 137–138.
[138] Там же. С. 188–189, 193.
[139] РИБ. Т. 4. С. 14.
[140] Chodynicki K. Koњciуі prawosіawny... S. 150 i n.
[141] АЗР. Т. 2. № 109 (в тексте подтверждения Сигизмунда I 1522 г.).
[142] Там же. № 65.
[143] Там же. № 51; Археографический сборник. Т. 6. № 10.
[144] АЗР. Т. 2. № 77.
[145] Археографический сборник. Т. 6. № 10.
[146] См., например, грамоту Сигизмунда I княгине Елене Слуцкой 1544 г. и грамоту Сигизмунда II ее сыну, Ю. Слуцкому, 1551 г. (АЗР. Т. 2. № 230; Т. 3. № 10).
[147] Там же. № 43.
[148] РИБ. 1914. Т. 4. С. 7.
[149] Архив ЮЗР. Ч. 1. Т. 1. № 24.
[150] Разбор этих документов см.: Владимирский-Буданов М. Ф. Церковные имущества... // Архив ЮЗР. Ч. 8. Т. 4. С. 133 и сл.
[151] РИБ. 1914. Т. 30. Стб. 368–369.
[152] АЗР. Т. 3. № 65.
[153] «Еще живу сущу епископу... на тое епискупъство подкупаются» (РИБ. Т. 4. С. 7).
[154] ДКУ. С. 188.
[155] Владимирский-Буданов М. Ф. Церковные имущества... // Архив ЮЗР. Ч. 8. Т. 4. С. 82–83.
[156] Археографический сборник. Т. 6. № 4.
[157] АЗР. Т. 2. № 219.
[158] Там же. № 231.
[159] Археографический сборник. Т. 6. № 21.
[160] Там же. № 22.
[161] Архив ЮЗР. 1907. Ч. 8. Т. 4. № 34. С. 289.
[162] АЗР. Т. 2. № 112.
[163] Для Киево-Печерского монастыря см. уже грамоту 1525 г. (АЗР. Т. 2. № 135), для Жидичинского монастыря см. грамоту 1569 г. (Там же. Т. 3. № 47).
[164] РИБ. Т. 30. Стб. 176.
[165] Там же. Стб. 286–287.
[166] АЗР. Т. 3. № 20. С. 95.
[167] Там же. № 30.
[168] Документы Московского архива Министерства юстиции. М., 1897. Т. 1. С. 179–180.
[169] АЗР. Т. 3. № 110.
[170] Там же. Т. 4. № 19.