Александр Зимин

Витязь на распутье: феодальная война в России XV в.

К оглавлению

Пиррова победа

За видимостью добрососедских отношении между «старейшим братом» Василием II и «молодшим» — Дмитрием Шемякой скрывалась непримиримая вражда, которая ждала только случая, чтобы выплеснуться наружу. Рано или поздно князья-соперники должны были попытаться решить спор о власти в открытом противоборстве.

Что же случилось после 1436 г., когда московского великого князя и галицкого князя, судя по докончанию между ними, связывало, казалось бы, единство интересов? Дело в том, что князей объединяла не общность интересов, а братство по оружию — борьба с одним и тем же противником — Василием Косым. После устранения Косого с политической арены этого противника уже не было. Пользуясь правами «брата старейшего», Василий Васильевич завладел наследием старшего брата Дмитрия Шемяки — городами Звенигородом и Дмитровом, входившими в удел Василия Косого, что вынужден был сквозь зубы признать «законным» и сам Дмитрий Шемяка в докончании 1436 г.

После смерти младшего брата Шемяки, Дмитрия Красного (1440 г.), значительную часть его удела (Бежецкий Верх) также прихватил великий князь. Все эти действия Василия II Дмитрий Шемяка мог расценить как чистый грабеж, нарушение «братских» отношений, а в конечном счете и завещания Дмитрия Донского о составе удела его отца, князя Юрия Дмитриевича. Василий II медленно, но неуклонно стремился [100] ограничить и суверенитет галицкого князя. В 1440 г. великий князь сократил судебные привилегии Дмитрия Шемяки.

Однако сил для решительного сопротивления великому князю, а тем более для победы над ним Дмитрию Шемяке не хватало, что и показали события 1441—1442 гг. Но и у Василия II не было в достатке возможностей покончить с очагом недовольства в Галиче, тем более что в это же время другие важные дела занимали великого князя. То произошел досадный казус с Флорентийской унией и строптивым митрополитом-умником Исидором (1439—1441 гг.), то страну снова посетили стихийные бедствия (1442—1443 гг.). В ту пору вовсе, наверное, перестали вести счет бесконечным набегам ордынцев. Иными словами, прочных тылов, необходимых для многотрудной борьбы с Дмитрием Шемякой, у Василия II пока на востоке и юге не было.

Обосновавшись в Казани, Улу-Мухаммед начал свои набеги на русские земли уже с 1439 г. Особенно они участились к середине 40-х годов.[1] В 1444 г. Улу-Мухаммед «нача помышляти к Новугороду к Нижнему». В чем состояло его «помышление», несмотря на скупость летописных сведений об этом, легко можно догадаться. Богатый волжский город по замыслу Улу-Мухаммеда должен был стать для Казани дойной коровой (вроде как Новгород Великий для его соседей). Этого ни в коем случае не хотел допустить Василий II, сам зарившийся на нижегородские прибытки. Ответом на действия Улу-Мухаммеда стало распоряжение великого князя «осады крепити».[2] Это не остановило татарского царя. Он теперь не ограничился кратковременным набегом.

Зимой 1444 г. Улу-Мухаммед не только вошел в «старый» Нижний Новгород, но и взял Муром, затем «седе в Муроме».[3] Тем временем другие отряды татар воевали Лух.[4] Это уже представляло серьезную опасность для Москвы, тем более что суздальско-нижегородские княжата издавна склонны были искать контактов с ордынскими царями. Поэтому Василий II решил отбросить ордынского властелина за пределы Московского великого княжества. Не теряя времени, он выступил из Москвы и Крещение (6 января 1445 г.) провел уже во Владимире. Поход задуман был внушительным. Вместе с великим князем против его недруга [101] отправились все князья «гнезда Калиты», в их числе Дмитрий Шемяка, Иван и Михаил Андреевичи и Василий Ярославич. Великий князь шел в поход «со всеми князи своими, и боляры, и воеводами, и со всеми людьми».[5]

Узнав о движении столь многочисленного воинства, Улу-Мухаммед предпочел уклониться от встречи с ним и «бегом» возвратился в Нижний Новгород («Старый»). С Крещения в Нижнем Новгороде «Меньшом» в осаде («затворишася») сидели воеводы князь Федор Долголдов и Юрий (Юшка) Драница.[6]

«Передний полци» (воеводы), отправленные Василием II, побили татар и под Муромом, и «в Гороховце, и во инех местех». На этом кампания окончилась. Успокоенный легкой победой на востоке, Василий II поспешил вернуться через Суздаль и Владимир в Москву (26 марта).[7]

Во время похода против Улу-Мухаммеда драматические события разыгрались на западе. Еще зимой 1444/45 г. Василий II послал двух татарских царевичей (сыновей Улу-Мухаммеда), перешедших к нему на службу, воевать литовские земли. Трудно сказать, чем вызвана была эта акция. Во всяком случае царевичи направлены были на Вязьму и Брянск и дошли до Смоленска. Земель они разорили («потратиша») предостаточно, но и только.[8]

В ответ на этот набег Казимир IV двинул свои рати против русских городов западного порубежья, и прежде всего против Можайска — ключевого города на пути к Москве. Это произошло, когда Василий II находился еще во Владимире.[9] Возможно, начало похода литовцев приурочено было к выступлению Василия II против Улу-Мухаммеда. Во главе литовского войска поставлены были ковенский староста Волимунт Судивой, виленский воевода маршалк Радзивилл Осикович, смоленский наместник Николай Немиров, полоцкий наместник Андрей Сакович и др.[10]

В Литву, конечно, поступали сообщения о том, что князья Иван и Михаил Андреевичи и Василий Ярославич, боронившие русские рубежи на западе, в то время находились со своими войсками в походе великого князя на восток и что западная граница Северо-Восточной Руси была практически беззащитна. По новгородским сведениям, литовская рать «5 городов взя, и плени земли, много и повоева, и христьяньству [102] погибель велика бысть».[11] Данные московских летописей уточняют эти сведения. Оказывается, против 7000 литовцев русские смогли выставить едва только 100 можаичей, 100 вереитинов и 60 серпуховичей и боровичан. Воеводой у воинов князя Василия Ярославича был некто Жичев. Сопротивлялись они упорно. Так, под Козельском литовцы стояли целую неделю. Но на реке Суходрови, притоке Угры, им удалось нанести поражение малочисленным войскам русских,[12] хотя литовцы и потеряли убитыми 200 человек.[13]

Среди погибших русских воевод был суздальский князь Андрей Васильевич Лугвица, служивший князю Ивану Андреевичу Можайскому.[14] Возглавлявший войска князя Михаила Андреевича Иван Федорович Судок Монастырев попал в плен. Затем он вернулся на Русь, служил Ивану Андреевичу и позднее вместе с ним бежал в Литву.[15]

Вместе со своим литовским союзником выступил в поход великий князь тверской Борис Александрович. У него были свои счеты с новгородцами. Зимой 1444/45 г. он захватил 50 новгородских волостей (разграбил новоторжские и бежецкие волости). Взят был и город Торжок.[16]

Удары судьбы в тот злополучный 1445 г. следовали один за другим. Весной в Москве получено было известие о том, что Улу-Мухаммед отпустил в поход на Русь своих сыновей Мамутяка и Якуба.[17] Одновременно Улу-Мухаммед и Мамутяк «послали в Черкасы по люди». К ним пришли 2000 казаков, которые взяли и разграбили Лух «без слова царева».[18]

Очевидно, Василий II не придал большого значения полученным известиям — опыт зимнего похода его успокоил, да и ордынского царя с царевичами поблизости не было. Во всяком случае с выступлением великий князь не спешил. Проведя Петров пост в столице (с 29 мая), он направился в Юрьев, где отпраздновал Юрьев день (29 июня). Уже здесь тучи начали сгущаться. В Юрьев прибыли воеводы Федор Долголдов и Юрий Драница — им пришлось оставить Новгород Нижний («Меньшой»). Они «град нощию зжегше и сами ночию избежавше, понеже бо изнемогоша з голоду великаго».[19]

По пути в Юрьев Василий II 17 июля 1445 г. заключил докончанис с Иваном и Михаилом Андреевичами.[20] В нем князья подтвердили, что [103] считают себя «молодшими» братьями Василия II. Тот в свою очередь признал незыблемость владений, полученных ими в наследие от их отца. Договор подтверждал пожалование князя Ивана Козельском и Лисином, но о Верее и Ярославце (вотчине Михаила) молчал. Пожалование князю Ивану, конечно, влекло за собой обязанность защищать западные границы Московского великого княжества, которые подверглись недавно опустошительному набегу (пострадали тогда и окрестности Козельска).

Поход был организован плохо. Князья Иван и Михаил Андреевичи и Василий Ярославич пришли «с малыми людьми» — очевидно, им пришлось оставить силы на западных рубежах страны, ибо набег литовцев мог повториться. Дмитрий Шемяка не явился вовсе.[21]

6 июля 1445 г. русские войска вышли к реке Каменке и остановились у Спасо-Евфимьева монастыря, в непосредственной близости от Суздаля.[22] Насчитывало это войско «яко не с тысячю» человек. Шедший на соединение с Василием II татарский царевич Бердедат (наверное, с западных рубежей страны) в ночь перед решающей битвой достиг только Юрьева Польского. «Всполох» поднялся в тот же день. Войска «вскладаше на себя доспехи своя и, знамена подняв, выступиша в поле». Тревога, впрочем, оказалась ложной. Воеводы с великим князем вернулись «в станы своя», и Василий II «ужинал у себя со всею братиею и з боляры и пиша долго ночи».

Ранним утром 7 июля, когда великий князь хотел еще с перепою «опочинути», пришла весть, что татары переходят реку Нерль.[23] Надев на себя доспехи, Василий II приказал выступать. Бой происходил на левой стороне от Спасо-Евфимьева монастыря, «в Поле». Сначала победа клонилась в пользу русских. Татары отступали («побегоша»), в погоню за ними бросились русские воины, но среди них оказались и такие, что «начаша избитых татар грабити». Неожиданно татары остановились и сами напали на русских. В новой битве они одержали полную победу. Много русских погибло, в плен попали сам Василий II, князь Михаил Андреевич и множество других князей, бояр и детей боярских. Раненые князья Иван Андреевич и Василий Ярославич бежали («в мале дружине утекоша»).[24] Василий Васильевич, по словам московского летописца, сражался мужественно («на великом [104] князе многи раны быша по главе и по рукам, а тело все бито вельми, понеже бо сам добре мужественне бился»). Из татарского войска, насчитывавшего 3500 человек, в сражении погибло 500 воинов.

Преследуя отступавших, татары «многих избиша и изграбиша, а села пожгоша, люди изсекоша, а иных в плен поведоша».[25] Пробыв в Суздале три дня, татарские царевичи двинулись в глубь страны и, перейдя Клязьму, стали против Владимира. Штурмовать город они не решились — предпочли отправиться оттуда через Муром в Нижний Новгород.

Воскресенская летопись сообщает, что осенью 1445 г. сын Улу-Мухаммеда Мамутяк, взяв Казань, убил князя Либея (Алим-Бека).[26] Никоновская летопись добавляет к этому: «И оттоле нача царство быти Казаньское».[27] По Государеву родословцу, также «Момотякъ... первый царь на Казани».[28] Эти данные положил в основу своего представления о возникновении Казанского ханства в 1445 г. В. В. Вельяминов-Зернов.[29] Все они позднего происхождения (не ранее XVI в.) и противоречат другим источникам, говорящим, что первым казанским царем был Улу-Мухаммед. Единственно, что, возможно, произошло в 1445 г. (судя по Казанской истории), это то, что после Суздальской битвы 1445 г. Мамутяк отправился в Казань, где и убил своего отца.

После получения известия о пленении Василия II власть в Москве перешла к Дмитрию Юрьевичу Шемяке. Он стал на Руси старшим в роде Калиты и до тех пор, пока Василий Васильевич находился в плену, обладал великокняжеским престолом согласно традиционным представлениям о порядке наследования.

Через неделю после Суздальского побоища в обстановке растерянности и страха в Москве вспыхнул пожар. Город «выгоре весь». Не осталось ни одного деревянного здания, да и каменные церкви и стены во многих местах развалились. Сгорело до 2000 человек: ведь в стенах Москвы скопилось «в осаду» множество населения.[30]

Великие княгини Софья Витовтовна и Мария Ярославна «з детми и з бояры своими» поспешили выехать из Москвы в Ростов. Это вызвало волнение в столице («гражане в велице тузе и волнении (в другом списке — «пленении») бяху»). Горожане, «совокупившсся, начаша врата градная преже делати, а хотящих из [105] града бежати начаша имати, и бити, и ковати, и тако уставися волнение, но вси обще начаша град крепити, а себе пристрой домовнои готовити».[31] Очевидно, из Ростова Софья Витовтовна пыталась бежать в Тверь, но ее вернул с реки Дубны в Москву Дмитрий Шемяка, решивший, вероятно, организовать оборону столицы.[32]

«Медвежье ушко» решил приобрести себе и великий князь тверской Борис Александрович, отважный в смутные времена. 22 августа 1445 г. он снова послал своих воевод в уже опустошенные им же новоторжские волости. Во время этой экспедиции князь Борис в Торжке «останок людей разгна и пограби, а иныя погуби, а иныя на окуп подая». В Тверь свезено было «40 павосков» (суден с мелкой осадкой) с награбленным добром.[33] Тверичи на протяжении двух лет разграбили в Торжке, Бежецком Верхе и Заборовье 80 волостей.[34]

После возвращения царевичей с полоном в Нижний Новгород 23 августа Улу-Мухаммед направился оттуда в Курмыш, прихватив с собой Василия II, князя Михаила Андреевича и других русских полоняников.[35] К Дмитрию Шемяке, к которому перешла власть в Москве, он направил своего посла Бегича, с тем чтобы выяснить, какой позиции по отношению к Орде будет придерживаться новый великий князь. Надеясь получить ярлык на великое княжение, Дмитрий Юрьевич принял Бегича с подобающей честью («рад быв и многу честь подасть ему, желаше бо великого княжениа»). К ордынскому царю вместе с Бегичем Шемяка отправил своего дьяка Федора Дубенского «со всем лихом на великого князя (Василия II. — А.З.)... чтобы великому князю не выити на великое княжение».[36]

Не получая долгое время известия от Бегича, Улу-Мухаммед решил, что он убит Шемякой, и 1 октября отпустил Василия II и других полоняников из Курмыша на Русь, предполагая, очевидно, использовать их как реальную силу в борьбе с князем Дмитрием Юрьевичем.[37] Если до этого власть Шемяки в Москве имела какое-то обоснование традиционным порядком наследования, то теперь она становилась незаконной и с точки зрения традиции: не было санкции ордынского царя.

Об условиях, на которых был отпущен из плена Василий II, ходили разные слухи. По новгородским [106] сведениям, ордынцы взяли на Василии Васильевиче «окупа» целых 200 000 руб., «а иное Бог весть да они».[38] Псковичи говорили, что Василий II только посулил татарам 25 000 руб. (а следовательно, мог и ничего ям не дать), хотя и отмечали, что он привел с собой 500 татар.[39] В Твери летописец записал, что с Василием II пришли «татаровс дани имати великиа, с собе окуп давати татаром».[40] Московские летописцы 70-х годов XV в. тактично умалчивали о размерах выкупа и татарах, писали только, что великий князь отпущен был ордынцами с обещанием дать ям «окуп» «сколько может».[41] Обещание скреплено было крестным целованием, но выполнил ли его великий князь — неизвестно.

Итак, Василий II с эскортом татар двигался в Москву. А тем временем к нему навстречу приближались Федор Дубенский и Бегич. Их посольство плыло по реке Оке.[42] Через два дня после отъезда из Курмыша Василий II отправил в Москву с вестью о своем освобождении Андрея Плещеева. Дойдя до села Ивана Киселева (между Нижним Новгородом и Муромом), Плещеев встретил Плишку Образцова с конями Бегича и дьяка Федора и сообщил им, что великий князь отпущен на Русь. Тогда дьяк Федор и Бегич вернулись в Муром, где Бегича схватил князь В.И. Оболенский.[43] Такова московская версия событий.

По Ермолинской летописи, дело происходило несколько иначе. Когда Василий II подходил уже к Мурому, он получил сообщение, «яко идетъ Бигичь ко царю о всей управе Шемяке на великое княженье, а ночевати ему, псревезся Оку». Великий князь повелел «изымати» Бегича. Муромские наместники к «Бигичю выслаша меду много, он же напився и усну». Тогда посланцы великого князя «поимаше его и отведоша его во град, а после утопиша его».[44]

Узнав о случившемся, Дмитрий Шемяка бежал в Углич. Василий II в то время прибыл в Муром, откуда направился во Владимир. «И бысть радость велика всем градом Русскым», — с умилением пишет позднейший московский летописец.[45] Конечно, русские люди испытывали радость — как-никак великий князь возвращался из плена, но настроение, вероятно, было все-таки тревожное: Василия II сопровождал внушительный татарский эскорт. [107]

Торжественная встреча великого князя состоялась в Переславле, куда для этой цели прибыли великие княгини Софья Витовтовна, Мария Ярославна, сыновья Василия Васильевича Иван и Юрий, а также великокняжеский двор. На Дмитриев день (26 октября) Василий II прибыл в Москву.[46] Здесь он остановился в доме своей матери на Ваганькове, а затем у старейшего боярина князя Юрия Патрикеевича в Кремле (после сильного пожара город не успели еще отстроить).

Вкусивший сладость верховной власти, князь Дмитрий Юрьевич не собирался примириться с новым порядком вещей. Шемяка понимал, что обстановка недовольства военным поражением (пленением великого князя и протатарской политикой Василия II) сейчас благоприятствовала его властолюбивым замыслам. Поэтому он взял на себя инициативу создания блока тех сил, которые склонялись к мысли о необходимости устранения Василия II с великокняжеского престола. Прежде всего он сообщил своему старому, хотя и неверному союзнику можайскому князю Ивану Андреевичу, что отпуск Василия II ордынцами был обусловлен их планами завладеть всей Северо-Восточной Русью, за исключением, может быть, Твери, в которой они собирались посадить на княжение Василия Васильевича.[47]

Так ли это было на самом деле, мы, наверное, никогда не узнаем, но подобные планы ордынцев или Василия II кажутся все же маловероятными. Версия, распространявшаяся Дмитрием Шемякой, могла быть кроме всего прочего представлена и как нарушение докончания 1437—1439 гг., которое обязывало Василия II не соглашаться на предложение татар получить Тверь и Кашин в великое княжение. Одним из участников этого докончания с тверским великим князем был Дмитрий Шемяка.[48] Ну а раз Василий II объявлялся нарушителем докончания, то и присяга на верность ему как бы дезавуировалась.

По другой версии, Дмитрий Шемяка «почя крамолу воздвизати и всеми людми мясти; глаголюще, яко князь велики всю землю свою царю процеловал и нас, свою братью». Князь Дмитрий при этом собирался «поимати великого князя, а царю не дати денег, на чем князь велики целовал».[49]

Кроме князя Ивана Андреевича Можайского на сторону Дмитрия Шемяки перешли многие из московских [108] гостей, бояр, старцев Троицкого монастыря.[50] На сторону противников великого князя решительно стали влиятельные бояре «Константиновичи» — Добрынские, когда-то верные сторонники Василия II, связанные, правда, с князем Иваном Андреевичем.[51] С ними «коромолил с Москвы Иван Старков».[52] Широкая оппозиция Василию II питалась в первую очередь тревогой за судьбы страны, ибо великий князь «навел» на Русь татар, и, чем это могло кончиться, никто не знал.

Центрами складывавшегося заговора стали удельные столицы — Руза, куда перебрался с Углича Дмитрий Шемяка, и Можайск. Князь Дмитрий послал грамоту в Тверь к великому князю Борису Александровичу. Она была сходна с тем сообщением, которое от него получил князь Иван Андреевич. Великий князь тверской «убоявся и бысть единомысленник с ними». По версии тверского панегириста Бориса Александровича инока Фомы, зимой 1445/46 г. Дмитрий Шемяка отправил своего посла к тверскому князю со словами: «...и сталося, брате, в нашей земли, но что же брат нашь князь великий Василеи целовал тотаром, но что ж твою отчину, великое княжение Тферьское, да и наши отчины хощет предати тотаром, но и мы ж, то одумав, со своею братиею и со всею землею, но великого же князя Василия поймали, и того ради и тобе възвещаем, но да и ты бы еси нам способствовал по христианстве, но и еще же и по своей отчине». В ответ на это Борис Александрович послал к Шемяке своего воеводу князя Андрея Дмитриевича Дорогобужского «известно спытать о великом князе Василии». После этого тверской великий князь «въсхоте стати по своем брате по великом князе Василии».[53]

Думается, что рассказ Фомы заведомо искажает факты. По его версии получается, что Борис Александрович послал Андрея Дмитриевича к Шемяке уже после «поимания» Василия II. Однако известно, что великий князь тверской вступил в союз с галицким князем до этого эпизода. Скорее всего князь Андрей послан был до открытого выступления князей против Василия II. Великий князь тверской побаивался и за свой престол, и вообще татарской экспансии на Русь. В результате посылки князя Андрея оформился триумвират князей — тверского (Борис Александрович), галицкого (Дмитрий Шемяка) и можайского (Иван Андреевич).[54] Единомышленники ждали только [109] удобного случая, чтобы выступить против великого князя.

В начале февраля 1446 г. Василий II со своими детьми и ближайшим окружением отправился на богомолье в Троицкий монастырь. Он «ничто же иного чая, но токмо накормити тамо сущую братию».[55] Великий князь покинул столицу «с малыми зело людьми».[56] Об этом сразу же сообщили Дмитрию Шемахе и Ивану Андреевичу Можайскому, которые тогда находились в Рузе и только ждали «подобна времени, како бы изгонити великого князя».[57] Ночью 12 февраля они, подойдя «изгоном» к Москве, взяли столицу. И «не бяше бо противящагося им, и никому, ведящу сего, токмо единомыслеником их, иже град отвориша им», — с горечью добавлял московский летописец. Войдя в столицу, Дмитрий Шемяка и Иван Андреевич поспешили захватить («изнимааша») великих княгинь Софью Витовтовну и Марию Ярославну. Не забыли они и пополнить свою казну за счет грабежа: «...казны великого князя и матери его розграбиша, и иных многих, и горожан». Той же ночью Дмитрий Юрьевич отпустил Ивана Андреевича в Троицкий монастырь «изгоном со многими людьми своими и сь его», чтобы схватить Василия Васильевича.

На следующий день (в Неделю о блудном сыне) к Василию II прибежал («пригонил») некий Бунко с сообщением, что на него «идут... ратию» Дмитрий Шемяка и Иван Андреевич. Великий князь якобы не поверил этому известию, так как незадолго до того сам Бунко отъехал от него к Дмитрию Шемяке и, следовательно, не внушал ему доверия. По словам московского летописца, Василий II был, кроме того, убежден в незыблемости договорных отношений («яз с своею братьею в крестном целовании»).[58] Но на всякий случай он все же выставил «сторожу» на горе у Радонежа. Об этом донесли приближавшемуся к Троицкому монастырю Ивану Андреевичу. Узнав об этом, князь Иван, воспользовавшись беспечностью выставленного дозора, захватил его целиком, так что никто не смог сообщить Василию Васильевичу о подходе к Троицкому монастырю отряда во главе с князем Иваном.

Непосредственным нападением на Василия II, находившегося тогда в самом монастыре,[59] руководил Никита Константинович Добрынский. Боярин ворвался в храм и, схватив Василия II, объявил, что он «поиман [110] еси великим князем Дмитрием Юрьевичем». Дети Василия Васильевича смогли, однако, бежать в село Боя рово (близ Юрьева Польского), принадлежавшее князю Ивану Ряполовскому. Вместе с ними бежали В.М. Шея Морозов, Ю.Ф. Кутузов и другие представители московской знати, сохранившие верность Василию II.[60] Отсюда все они с братьями Иваном, Дмитрием и Семеном Ивановичами Ряполовскими («со всеми людьми своими») поспешили в Муром, где «затворишася со многими людьми».[61] Муром лежал на пути в Орду, да к тому же там наместничал князь В.И. Оболенский, также принадлежавший к сподвижникам Василия Васильевича.

Князь Иван Андреевич еще перед «пойманном» Василия Васильевича якобы говорил ему: «...аще тя восхощем лиха, буди то над нами лихо». Он пытался объяснить отстранение великого князя от власти интересами народа и необходимостью облегчить уплату «окупа» («христьянства деля и твоего окупа»; «видевши бо се татарове, пришедши с тобою, облегчат окуп, что ти царю давати»).[62]

В ночь с 13 на 14 февраля Василия II привели в Москву и, посадив в дом Шемяки, ослепили.[63] Позднее это ослепление и дало основание для его прозвища — Темный.[64] Затем Василия Васильевича сослали на Углич, а его мать Софью Витовтовну — на Чухлому.[65] По новгородским сведениям, Василию Васильевичу вменялось в вину то, что он привел на Русь татар: «Чему еси татар привел на Рускую землю, и городы дал еси им, и волости подавал еси в кормление? А татар любишь и речь их паче меры, а крестьян томишь паче меры без милости, а злато и сребро и имение даешь татаром».[66] В этой тираде интересны два момента: упрек в тяжести повинностей, возложенных на народ, и в раздаче татарам городов и волостей в кормление. В последнем случае речь, должно быть, шла о татарских царевичах. Припомнили обвинители и ослепление Василием своего двоюродного брата Василия Косого, поэтому и наказание бывшего великого князя соответствовало библейскому «око за око».

Триумвиры одержали полную победу. Но, как показало ближайшее будущее, победа была пирровой.

Узнав о происшедшем, князья Василий Ярославич и Семен Иванович Оболенский бежали в Литву, «а прочий дети боярские биша челом служити князю [111] Дмитрею». Они были приведены к крестному целованию.[67]

Один упрямец, Федор Басенок, не захотел присягать новой власти. Тогда его как смутьяна, естественно, заковали «в железа». Но и в заточении он остался верен себе. Подговорив сторожа («пристава»), Басенок с ним вместе бежал, а в пути к нему пристало много людей «от двора великого князя» — настолько он сумел завоевать уважение, а может быть, и более сильные чувства в великокняжеском окружении. Возможно, он сумел зажечь этих людей своим энтузиазмом («многих людей подговорил с собой»). Басенок полагал, что ему удастся взять с ходу («изгоном») Коломну — старинную цитадель московских князей. Вероятно, как и в 1436 г., там наместником был Иван Федорович Старков, в начале 1446 г. переметнувшийся на сторону Дмитрия Шемяки. Как бы то ни было, но Коломну взять Басенку не удалось. С досады он пограбил ее, пожег посады и окрестности и затем направился со своими сторонниками в Литву.[68]

В Великое княжество Литовское бежал также серпуховской князь Василий Ярославич. Ему Казимир IV дал «в вотчину» города Брянск, Гомель, Стародуб и Мстиславль. Брянск Василий Ярославич переуступил князю С.И. Оболенскому и Ф.В. Басенку.[69] На литовском порубежье находились татарские царевичи Бердедат Кудудатович, Касым и Якуб Мухаммедовичи, сохранявшие верность Василию II.[70]

Несмотря на успех проведенной акции, положение Дмитрия Шемяки оставалось сложным. Он даже ведь не решился послать свои войска, чтобы схватить детей Василия II, а был вынужден прибегнуть к помощи владыки Ионы. Летописец пишет: «...вси людие негодаваху о княжении его». Ослепление великого князя — факт беспрецедентный в русской истории (если не считать случая с князем Васильком).

Князь Дмитрий пытался укрепить свои позиции за счет заключения союза с Новгородом и послал туда своих «поклоньщиков». В свою очередь новгородцы направили к нему своих послов — посадников Федора Яковлевича и Василия Степановича,[71] которые заключили договор с новым великим князем. Дмитрий Шемяка «целова крест на всих старинах». Многомудрый князь Борис Александрович поступил иначе. Он задержал у [112] себя новгородских послов на целых четыре месяца (держал их «на опасе») и после этого отпустил, так и не заключив договора.[72]

Позиция тверского великого князя после ослепления Василия II некоторое время была неопределенной. Он присматривался к складывающейся ситуации, избегая делать опрометчивые шаги.

28 апреля 1446 г. великий князь Дмитрий Шемяка и князь Иван Андреевич заключили между собой докончание.[73] Текст его не сохранился, но можно думать, что оно санкционировало передачу Бежецкого Верха князю Ивану.[74]

Расстройство финансовой системы в стране (понижение веса и порча монет, известные по дошедшему до нас материалу и по сообщению Новгородской летописи[75]) заставило Дмитрия Шемяку провести денежную реформу. Князь Дмитрий дважды понижал вес монеты: в первом случае — до 0,54-0,50 г (по галицкой норме), во втором — до 0,39-0,40 г.[76] На монетах Дмитрия Юрьевича изображался всадник с копьем и буквами «Д.о.», что значило «Дмитрий-осподарь». Помещал на монетах он и надпись: «Осподарь всея земли Русской», твердо заявляя свое стремление к утверждению единодержавия на Руси.[77] Выразительно было и второе изображение на монетах князя Дмитрия — князь на троне. Позднее опыт чеканки монет и их символика были использованы Василием II.

Падение веса мелкой монеты больно ударило по интересам простого народа, ибо сократило покупательную способность и без того скудных накоплений монеты и привело к росту цен.

Победа Дмитрия Шемяки над Василием II вызвала явное неудовольствие у ордынских покровителей Василия Васильевича в Казани. Ответ их не заставил себя долго ждать. 17 апреля 1446 г. («на Велик день») казанские татары, простояв три дня под Устюгом, предприняли попытку взять его штурмом. Они «приступили к городу, несучи на головах насад». Насады (лодьи) должны были защитить татар от града камней, выстрелов, стрел и копий, которые сыпались на них с крепостной стены. Хотя казанцы и подожгли городские укрепления, город им не удалось захватить. Они отошли от Устюга, получив с него «откуп, копейщину, за 11 000 денег и всякою рухлядью», т.е. мехами. В Устюг меха поступали из северных земель и отсюда [113] шли на рынки в Новгород, по Волге и в Центр. Не удалось татарам взять и полон. Затем казанцы, миновав Галич, «приходили... на Кичменгу» и вверх по Югу через волок направились на Ветлугу, приток Волги. Возвращаясь в Казань, они плыли на плотах, «да в полоех тонули». Из отборного отряда (в набеге на Углич принимал участие «царев двор» численностью 700 человек) в Казань вернулось всего 40 человек.[78]

В борьбе за укрепление своего авторитета великий князь Дмитрий Юрьевич решил использовать церковь. Так, 14 марта 1446 г. он выдал жалованную грамоту нижегородскому Благовещенскому монастырю.[79] Как великий князь он подписал подтверждение грамоты Василия II 1443 г. на земли Троицкого монастыря в Переславле.[80] Вероятно, к тому же 1446 г. относятся и его грамота на троицкие владения в Дмитрове (10 мая),[81] подтверждение троицкой грамоты на владения у Соли Переславской[82] и выдача грамоты Чудову монастырю на владения в Переславле.[83] Троицкие старцы, выдав головою Василия II, оказали новому великому князю столь важную услугу, что, право же, грешно было бы их не отблагодарить.

В Москве в 1446 г. (после бегства Исидора) митрополита не было. Возможно, делами митрополии ведал рязанский епископ Иона, уже дважды предлагавшийся Василием II в качестве митрополита. Князь Дмитрий Юрьевич призвал Иону к себе и сообщил о готовности обеспечить возведение его на митрополичий престол.[84] Однако со своей стороны тот должен был помочь новому великому князю в сущем «пустяке». Ему поручалось съездить в Муром, принадлежавший к Рязанской епархии, и вывезти оттуда детей Василия II. Иона должен был сообщить великокняжеским боярам в Муроме о готовности князя Дмитрия отпустить Василия Васильевича и даже выделить ему удел. Соблазн был слишком велик, и Иона принял предложение Шемяки. Вместе с коломенским епископом Варлаамом[85] он поехал в Муром, где князья Ряполовские и бояре Василия II отпустили его детей с Ионой, взяв с владыки крестное целование в том, что они будут неприкосновенны. Бояре опасались, что в случае их отказа Дмитрий Шемяка может совершить поход на Муром и взять детей силой.

6 мая 1446 г. Иона доставил детей Василия [114] Васильевича в Переславль, где тогда находился Дмитрий Юрьевич. На третий день после их приезда в нарушение взятых на себя обязательств князь Дмитрий отправил детей к отцу в заточение на Углич.[86] Сопровождал их все тот же Иона.[87] После успешного выполнения Ионой миссии Дмитрий Шемяка «повеле ему итти к Москве и сести на дворе митрополиче».[88] Согласно великокняжескому своду 70-х годов XV в., Иона потом говорил Шемяке: «...неправду еси учинил, а меня еси ввел в грех и в сором... нынче яз во всей лжи».[89]

Тем временем среди сторонников свергнутого великого князя составился заговор, имевший целью освободить Василия II. В него входили князья Ряполовские, князь И.В. Стрига Оболенский, Иван Ощера с братом Бобром, Юшка Драница, Семен Филимонов (Морозов) с детьми, М.Я. Русалка Морозов, И.Д. Руно «и иные многие дети боярьские двора великого князя». Они договорились собраться всем под Угличем на Петров день.[90]

В назначенный срок под Углич явился Семен Филимонов. О предполагавшемся выступлении князей Ряполовских стало известно Дмитрию Шемяке, и те вместо Углича пошли за Волгу к Белоозеру, во владения союзного Василию II князя Михаила Андреевича. За ними вдогонку Шемяка послал «многие полки» во главе с воеводами Василием Вепревым и Федором Михайловичем Шонуром Козельским. Воеводы должны были соединиться у устья Шексны (у «Всех Святых»). Но Федор Михайлович прибыть к месту встречи не поспел, и Ряполовским удалось разбить войска одного Василия Вепрева у устья Мологи, восточное устья Шексны. Узнав, что Ф.М. Шонур Козельский «перевезеся на усть Шексны со всеми полки своими», князья Ряполовские двинулись против него. «Видев их», Федор Михайлович бежал снова за Волгу, а Ряполовские направились в Литву. Верные своей политике невмешательства в междукняжеские распри, новгородцы пропустили их через свою территорию, хотя находились в договорных отношениях с Дмитрием Шемякой.

Ничего не зная о происшедшем, Семен Филимонов «со всеми своими» пошел к Москве. Только И.Д. Руно покинул его, направившись вслед за Ряполовскими в Литву.

В Литве Ряполовские и их сторонники (И.В. Стрига [115] Оболенский и «многие дети боярские») пришли в Мстиславль и стали побуждать князя Василия Ярославича выступить на Русь, чтобы «выняти великого князя» из заточения.[91]

Поскольку среди княжат и московского боярства возникло движение, имевшее целью вернуть на великокняжеский престол Василия II, Дмитрий Шемяка решил принять соответствующие контрмеры.[92] Он созвал «епископы и архимандриты со всее земьлии и честныя игумены и прозвитеры», т.е. нечто вроде церковного собора. На нем присутствовали и великокняжеские бояре. Среди участников этого совещания был и Макарий Желтоводский. Согласно промосковской версии, у всех у них Дмитрий Шемяка стал «прощениа просити и каятися». На это Макарий заявил Шемяке, что иерархи готовы его простить, если только он получит прощение у Василия II.[93]

Непрочность положения заставила Дмитрия Шемяку принять предложение иерархов и вступить в переговоры с Василием II. Вместе с членами церковного собора он отправился в Углич.[94] Здесь состоялась церемония примирения. Василий II, «во всем вину сам на ся возлагая», «пред своею старейшею братьею» и пред всем «христьянством» повинился в «преступлении в крестном целовании... его же изгубих и еще изгубити хотел есми до конца».[95] Василий Васильевич заявил даже, что за все свои беззакония он достоин был смертной казни, но только по милосердию Дмитрия Шемяки ему дарована была жизнь. Покаяние Василия II великий князь Дмитрий принял благосклонно. «Укрепив» соглашение со своим двоюродным братом «крестным целованием и проклятыми грамотами», Дмитрий Юрьевич 15 сентября 1446 г. выпустил Василия II из «нятства» и пожаловал ему в удел Вологду.[96]

Из летописного рассказа не следует, что покаяние было взаимным. Даже враждебный Шемяке московский летописец ничего не говорит о его «смирении». Раскаивался в содеянном, очевидно, только ослепленный и свергнутый с великокняжеского престола князь. По случаю примирения двоюродных братьев был устроен пир.

Но и на этот раз примирение оказалось кратковременным. Вологда (как Коломна в 1433 г.) стала центром притяжения сил, поддерживавших Василия II.[97] Сюда, в частности, приезжал от тверского великого [116] князя Бориса кашинский наместник князь Федор Юрьевич Шуйский. Он передал Василию Васильевичу приглашение Бориса Александровича выехать в Тверь.[98] Вскоре Василий II отправился в Кириллов монастырь. Путь его лежал, конечно, в Тверь (по Шексне на Волгу). В Кириллове Василий II, очевидно, рассчитывал выяснить позицию белозерского князя Михаила Андреевича в предстоящем столкновении с Шемякой. К сожалению, прямых известий о князе Михаиле и его отношении к событиям 1446 г. у нас нет. Но вот игумен Кириллова монастыря Трифон недвусмысленно поддержал планы Василия II. Благословив его на борьбу с Шемякой, Трифон взял на себя грех нарушения Василием Васильевичем крестного целования. «Еже еси целовал неволею», — объяснял этот свой шаг кирилловский игумен.[99] Позднее (в 1448 г.) в благодарность за поддержку в минуту жизни трудную Василий II назначил Трифона архимандритом придворного Новоспасского монастыря. Трифон стал одним из довереннейших лиц Василия Васильевича (он, в частности, подписал духовную великого князя).

Из Кирилло-Белозерского монастыря Василий II направился в Тверь. Существует несколько версий о прибытии Василия Васильевича к тверскому великому князю Борису. Согласно одной из них, Василий II, двинувшись к тверскому рубежу, обратился к Борису Александровичу со следующими словами: «Аще еси ко мне изменил и крестное целование забыл, и с Шемякою еси думал, и с своим шурином на меня и рать еси посылал на Москву, то все ныне забуду, а ныне буди со мною един человек, и прииму тя в любовь и во одиначество; аще ли сего не восхощешы, то имам воевати отчину твою и грады твоя имати». Князь Борис «учини по воли князя великого, повеле ему к себе во Тферь итти».[100]

Версия эта неправдоподобна: находясь в тяжелейшем положении, Василий II не мог угрожать войной великому князю тверскому. Договоренность о приезде Василия II в Тверь была достигнута еще в Вологде.[101] Ведь там князь Ф.Ю. Шуйский передал Василию II приглашение князя Бориса выехать в его (князя Бориса) «отчину». В Твери было широковещательно объявлено: «...хощем быти заедин Борис Василеи, а Василеи и Борис».[102] Возможно, в рассказе инока Фомы есть и преувеличения, но это заявление [117] соответствовало букве и духу докончания Москвы с Тверью 1437—1439 гг.[103]

Уже на пути в Тверь к Василию II «люди многи прибыли».[104] Бегство в Тверь московских служилых людей из великокняжеского двора продолжалось и позднее. Здесь стала собираться «вся сила московская с все страны».[105] В Твери состоялось обручение малолетнего сына Василия II Ивана с дочерью князя Бориса Марьей.[106] На торжествах по этому случаю присутствовал цвет тверской и московской знати. По словам инока Фомы, даже московских «князей и бояр» было «множество». Тверской великий князь на этот раз окончательно сделал ставку на гонимого московского князя, предпочитая иметь дело со своим слабым, как он считал, ставленником, чем е энергичным и самостоятельным Дмитрием Шемякой. В Твери князья договорились о совместной борьбе с галицким князем.[107]

Помощь тверского князя была не бескорыстной. Очевидно, уже в Твери московский князь отказался в пользу тверского князя от Ржевы. Правда, Ржеву надо было еще завоевать — она подчинялась Дмитрию Шемяке и не собиралась добровольно переходить под тверскую власть.

Когда сторонники Василия II двинулись из Литвы на Русь, то в Ельне они встретили татарские отряды. Между ними завязалась перестрелка. После того как татары узнали, что князья идут «искать» Василия II, которого к этому времени Шемяка уже отпустил на Вологду, недоразумение уладилось. Выяснилось также, что татары пришли «из Черкас». Их возглавляли царевичи Касым и Якуб. Татары говорили с сочувствием о Василии II: «...братья над ним израду учинили, и они пришли искати великого князя за прежнее его добро и за его хлеб, много бо добра его до нас было».[108]

Находившиеся в Мстиславле князь Василий Ярославич, трое Ряполовских, Иван Стрига Оболенский, а также пребывавшие в Брянске князь Семен Оболенский и Федор Басенок с детьми боярскими «многими» решили освободить Василия II из заточения на Угличе. Но подоспела весть, что великого князя уже отпустили и дали Вологду. В Мстиславль эту весть привез Данила Башмак, в Брянск — некий киевлянин Полтинка. Сторонники Василия II двинулись на Русь, объединившись [118] в Пацыне. Сюда приехал Дмитрий Андреев с сообщением, что великий князь пошел к Белоозеру, а оттуда в Тверь. Тогда они двинулись в том же направлении.

Стремясь не допустить объединения рати Василия Ярославича с Василием II, Дмитрий Шемяка и Иван Андреевич направились к Твери. Несмотря на то, что собрано было большое войско (со всего Московского княжества), на Тверь наступать князья Дмитрий и Иван не решились. Обосновавшись в Волоколамске, они провели там весь Филиппов пост (с 15 ноября по 25 декабря 1446 г.).[109] Основной же базой противников Василия Васильевича было левобережье Волги с Галичем, Костромой и Вологдой.[110] Около ноября 1446 г. новгородский летописец писал, что новгородцы «не въступишася ни по едином», т.е. не участвовали в противоборстве Василия II и Дмитрия Шемяки. Он с горечью заметил, что князья тогда «землю Русскую остаток истратиша, межи собою бранячися».[111]

Узнав о приходе Дмитрия Шемяки на Волок, Борис Александрович направил туда своего посла Александра Садыка. На этот раз Дмитрию Шемяке был передан ультиматум: если он в недельный срок не уйдет из Волоколамска в свою отчину, то великий князь тверской грозил выступить против него совместно с Василием II.[112] Тем временем служилые люди, собранные Дмитрием Шемякой и Иваном Андреевичем («вси людие»), начали бежать в Тверь. В конце концов с князьями Дмитрием и Иваном остались только галичане и можаичи.[113]

Тем временем отряд Василия II и тверская рать во главе с М.Б. Плещеевым и Львом Измайловым, воспользовавшись отсутствием в Москве крупных вооруженных сил, совершили глубокий рейд в тыл противника. На Рождество (25 декабря 1446 г.), когда из столицы выехала вдова князя Василия Владимировича Ульяна и по этому случаю ворота, ведущие в город, были открыты, Плещеев и Измайлов со своими отрядами вошли в Москву. В плен был взят наместник можайского князя Ивана Андреевича Василий Чешиха, а наместнику Дмитрия Шемяки Федору Галицкому удалось бежать. Жители столицы приведены были к присяге на имя Василия II. На случай возможного нападения противника город начали спешно укреплять.[114]

Одновременно с посылкой «изгонной рати» Плещеева [119] и Измайлова воеводы Василия II решили нанести удар по врагу своими основными силами. Вместе с Борисом Александровичем Василий Васильевич двинулся из Твери по направлению к Волоколамску, где находились в бездействии Дмитрий Шемяка и Иван Можайский. Получив известия о падении Москвы, о выступлении объединенной московско-тверской рати из Твери и войск Василия Ярославича из Литвы, они под угрозой полного окружения поспешно бежали.

Борис Александрович, дойдя с Василием II до городка Редена, узнал о бегстве Шемяки «в далная части земли». Тогда он отпустил с великим князем московским своих воевод Бориса и Семена Захарьичей со «множеством» воинов, а сам («той же зимы») «восхоте пойти ко граду Ржеве». Ржевичи, однако, «не восхотеша отворити» ворот своего города тверским воеводам Дмитрию Федоровичу и Григорию Никитичу. «Град той аще ли мал, но тверд, и велми приправы градскые на нем велми много», — отметил инок Фома. Борис Александрович послал в Ржеву своего боярина Константина Константиновича с предложением о сдаче. Но и на этот раз ржевичи не капитулировали. Тогда князю Борису пришлось направить подкрепление с воеводами Даниилом Григорьевичем и Карпом Федоровичем. Ржевичи зажгли посады и перешли к обороне. Сражение под Ржевой затянулось.[115]

Покидая Волоколамск, Дмитрий Шемяка, очевидно, отправил часть своих войск («москвичей») во главе с Колычевым против зубцовского князя Ивана Юрьевича, племянника князя Бориса. Возможно, одной из задач этой посылки была помощь ржевичам. Но Колычев был разгромлен соединенным войском Ивана Юрьевича и Бориса Александровича. «Москвичей» гнали «до Сижешкы и еже есть ошуюю Ржевы».[116] 500 человек сдались в плен. Много было убитых и раненых.

Из-под Волоколамска Дмитрий Шемяка направился в Галич. Путь его пролегал по рекам Ламе, Шоше, Волге, Костроме и Вексе (через Углич, Ярославль и Кострому). Затем Шемяка поехал на Чухлому. Отсюда, взяв с собой великую княгиню Софью, он перебрался в Каргополь.[117] На каком этапе его странствований князь Иван Андреевич предпочел покинуть своего союзника, неизвестно. В то же самое время Василий II с московской и тверской «силой» двинулся по пути Шемяки на Углич, отпустив свою княгиню Марью в [120] Москву. С пушками из Твери под Углич послан был прославленный пушкарь Микула Кречетников.[118] Сюда прибыл также князь Василий Ярославич с великокняжескими боярами и «со всеми людми, что было в Литве».

В преддверии решительной борьбы с Дмитрием Шемякой (где-то в самом начале 1447 г.) Василий II заключил новый договор с серпуховским князем. Василий Ярославич жаловался Дмитровом в обмен на «недоданные» ему когда-то земли, а по существу в благодарность за поддержку в борьбе за великокняжеский престол.[119] Но Дмитров еще не приносил счастья никому из тех, кто получал его из великокняжеских рук. Так было и на этот раз. Правда, развязка событий наступит позднее, а пока Василий Ярославич только целовал крест в верности великому князю и (впервые в докончаниях Василия II) его детям Ивану, Юрию и Андрею. Отныне серпуховской князь должен был «имети братьею старейшею» не только самого великого князя, но и его сыновей. С родовым принципом наследования великокняжеского престола отныне было покончено. События 1445—1446 гг. (пленение и ослепление Василия Васильевича) заставили великого князя позаботиться о судьбе своего престола на случай всяких неожиданностей с ним самим.[120]

Борьба с Дмитрием Шемякой вступала в свой апогей, и предсказать ее исход накануне битвы за Углич было трудно. Поэтому Василий II еще предусматривал возможность замирения с галицким князем — подобные случаи бывали, однако теперь уже с позиции силы. Великий князь соглашался на мир только в том случае, если князь Дмитрий подчинится его воле как князь «молодший» и впредь будет владеть своим уделом не столько в силу наследственного права, сколько по милости (пожалованию) великого князя за его покорность.[121]

Стремясь изолировать Дмитрия Шемяку от его союзников, Василий II заключает, вероятно тогда же, докончание с бывшим его сподвижником можайским князем Иваном Андреевичем. Текст договора до нас не дошел.[122] Но, судя по соглашениям великого князя с тем же Иваном Андреевичем от сентября 1447 г. и с серпуховским князем Василием Ярославичем начала того же года, Василию II за отказ Ивана Андреевича от союза с князем Дмитрием пришлось поступиться [121] можайскому князю Бежецким Верхом, Лисином и половиной Заозерья.

Тем временем началась осада Углича. Она продолжалась неделю. После сильного артиллерийского обстрела город капитулировал.[123] Во время сражения под Угличем погиб отважный литвин Юшка Драница («храбрый человек»), прославившийся своими подвигами еще в 1445 г.[124] Дмитрий Шемяка и Иван Андреевич бежали в Галич.[125]

Одержав важную победу, Василий II из-под Углича направился по Волге к Ярославлю. Очевидно, по обычаю, воины плыли в «насадах», а кони шли берегом. В Ярославле состоялась встреча великого князя со служилыми царевичами Касымом и Якубом. Отсюда же великий князь послал боярина Василия Федоровича Кутузова к Дмитрию Шемяке с настоятельной просьбой, скорее требованием, отпустить великую княгиню Софью Витовтовну. 17 февраля 1447 г. («в пяток сырный») Василий Васильевич вошел с триумфом в Москву.[126]

По совету своих бояр Дмитрий Шемяка решил отпустить из Каргополя Софью Витовтовну.[127] Ее сопровождать отправлены были боярин Шемяки М.Ф. Сабуров и дети боярские. Воспользовавшись случаем, те перешли на службу к Василию II. Встреча матери с сыном состоялась в Троицком монастыре, откуда они направились в Переславль.[128]

Осада Ржевы тверскими войсками затягивалась. Ржевичи сопротивлялись в течение трех недель, несмотря на ожесточенный пушечный обстрел города. По словам инока Фомы, горожане в свою очередь «биаху овии пушками, а инии пращами, а друзии камение метаху, а овии стрелами, яко ж дождем пущаху». Но тверские пушки оказались сильнее — «толь бо грозно, но яко ж от великого того грому многим человеком падати». В конце концов под город пришел сам князь Борис Александрович, и в Великое заговенье (весной 1447 г.) Ржева сдалась на милость победителя.[129]

Сразу же после взятия Ржевы к Борису Александровичу, находившемуся тогда в Опоках, прибыл литовский посол «именем Давъкши и принесе ему дары велиции от злата».[130] Но... бойся данайцев, дары приносящих. Пройдет немного времени, и Казимир IV попытается иначе заговорить с тверским великим князем.

Назад К оглавлению Дальше

[1] В сентябре 1444 г. татары напали и на рязанские украины, и на мордву (ПСРЛ. Т. 12. С. 62).

[2] ПСРЛ. Т. 23. С. 151. Василий II к этому времени был сувереном Нижнего Новгорода. В 1444 г. ему доложена была грамота на село Омутское в Суздале (АСЭИ. Т. II. № 444. С. 485).

[3] ПСРЛ. Т. 23. С. 151; Т. 26. С. 196-197; Т. 12. С. 64. По Никоновской летописи, Улу-Мухаммед, будучи изгнан Кичи-Ахмедом из Большой Орды («ис Поля»), направился в 1437 г. в Белев, а потом «засяде Новъгород Нижней Старой» (ПСРЛ. Т. 12. С. 24, 64).

[4] ПСРЛ. Т. 12. С. 64.

[5] ПСРЛ. Т. 23. С. 151; Т. 26. С. 196.

[6] В.А. Кучкин считает, что «Старым» Нижним Новгородом летописцы называют нижегородский кремль, а «Меньшим» — одну из осад, построенных в 1444 г. (Кучкин В.А. О Нижних Новгородах — «Старом» и «Меньшом» // История СССР. 1976. № 5. С. 223-231). По Г. Вернадскому, речь должна идти о Городце («Старом» Нижнем Новгороде) и Нижнем Новгороде (Vernadsky G. The Mongols and Russia. Р. 316). Предположение Г. Вернадского сомнительно уже потому, что в источниках изучаемого времени Городец никогда не путается с Нижним Новгородом. См. пожалование Казимира IV Юшке Дранице в Новгородской волости (РИБ. Т. 27. СПб., 1910. С. 88).

[7] ПСРЛ. Т. 26. С. 197; Т. 4. Ч. 1. С. 454 («татар били по селом, а на бою многие руки знобили»). Во время военных действий погиб Александр Иванович Добрынский, сын И.К. Добрынского (см.: Веселовский. С. 313).

[8] НПЛ. С. 424. Воевали литовские земли, очевидно, царевичи Бердедат, находившийся летом 1445 г. на службе у Василия II, и Касым; Якуб в июле сражался с великим князем. По-видимому, младшие сыновья Улу-Мухаммеда предпочли служить на Руси, чем подчиняться не только престарелому отцу, но и энергичному и властолюбивому старшему брату, Мамутяку. По Жмойтской хронике, Василий II призвал себе на помощь «царя казанского» (ПСРЛ. Т. 32. С. 85). Сведение это не точно.

[9] ПСРЛ. Т 23. С. 151 («коли князь великы был в Володимери. а тое же зимы пришли литовьскые воеводы»).

[10] ПСРЛ. Т. 23. С. 151; Т. 26. С. 196. По литовским сведениям, во главе похода стоял Станислав Кишка. Казимир IV в то время находился в Смоленске (ПСРЛ. Т. 32. С. 85).

[11] НПЛ. С. 424. По литовским сведениям, сожжены были Можайск, Козельск, Верея и Калуга (ПСРЛ. Т. 32. С. 85).

[12] ПСРЛ. Т. 26. С. 206; Т. 12. С. 63. По Софийской I летописи, литовскими войсками разбит был сам князь Михаил Андреевич с отрядом в 300 человек (ПСРЛ. Т. 5. С. 267). По Ермолинской летописи, князь Михаил, будучи болен, послал с князем Андреем Лугвицей отряд в 300 человек, полагая, что литовцы пришли с небольшими силами (ПСРЛ. Т. 23. С. 151).

[13] ПСРЛ. Т. 12. С. 63.

[14] См.: Редкие источники. Вып. 2. С. 94.

[15] См.: Веселовский. С. 527.

[16] НПЛ. С. 425.

[17] ПСРЛ. Т. 26. С. 197.

[18] ПСРЛ. Т. 23. С. 151.

[19] ПСРЛ. Т. 12. С. 64.

[20] ДДГ. № 41. С. 121-122. Дата в грамоте (17 июля) ошибочна: 17 июля Василий II и Михаил Андреевич были уже в плену. Вряд ли там они имели возможность составлять докончания. К тому же Ивана Андреевича с ними там не было (см.: Пресняков, С. 400).

[21] Позднее русские иерархи писали Шемяке, что Василий II «посылал послов своих до четыредесяти, зовучи тобе к собе за христианство помогати: и ты ни сам к нему не поехал, ни воевод своих с своими людми не послал» (АИ. Т. I. № 40. С. 77).

[22] 6 июля 1445 г. Василий II выдал жалованную грамоту Спасо-Евфимьеву монастырю, которую скрепил Алексей Игнатьевич (АСЭИ. Т. II. № 447. С. 488).

[23] По новгородским сведениям, татары напали «без вести» (НПЛ. С. 426).

[24] НПЛ. С. 426.

[25] ПСРЛ. Т. 26. С. 197-198. По Софийской I летописи, произошло три столкновения татар с русскими. Только в третьем из них татары одержали победу, полонив Василия II и «бояр множество» (ПСРЛ. Т. 5. С. 268). См. также: Alef G. The battle of Suzdal in 1445 // Forschungen zur osteuropaischen Geschichte. 1978. Bd 25. S. 11-20.

[26] ПСРЛ. Т. 8. С. 114.

[27] ПСРЛ. Т. 13. СПб., 1904. С. 251. По Никоновской летописи, убит князь Азыя (по М.Г. Сафаргалиеву, имя хана происходит от слова «газы» — воитель, т.е. речь идет о его прозвище).

[28] Родословная книга. Ч. I. С. 26.

[29] См.: Вельяминов-Зернов В.В. Исследование о касимовских царях и царевичах. Ч. 1. СПб., 1863. С. 5-7.

[30] ПЛ. Вып. 1. С. 47. По новгородским данным, пожар в Москве произошел на шестой день после побоища. Сгорело в городе 700 человек (НПЛ. С. 426), по другим данным — 1500 человек (ПСРЛ. Т. 37. С. 87). О «момотяковщине», или «Суздальском бою», старожильцы помнили долго (АСЭИ. Т. I. № 615. С. 528-529; № 635. С. 548; Т. II. № 400. С. 407; № 481. С. 519; № 492. С. 534).

[31] ПСРЛ. Т. 26. С. 198.

[32] ПСРЛ. Т. 15. Стб. 492 («князь Дмитрей Шемяка Юриевич з Дубны великую княиню Софию увернул к Москве»).

[33] НПЛ. С. 426. По Супрасльской летописи, в 1444 (6952) г. великий князь тверской Борис Александрович «посылал повоевати земли великого Новъгорода». Воеводой был у него дорогобужский князь Андрей Дмитриевич. Тверичи «извоеваша» тогда 25 волостей (ПСРЛ. Т. 17. Стб. 69).

[34] НПЛ. С. 426; ПСРЛ. Т. 16. Стб. 188-189 (50 волостей).

[35] ПСРЛ. Т. 26. С. 198. Сведение о том, что Василий II сведен был в Казань, ошибочно (ПСРЛ. Т. 37. С. 87).

[36] ПСРЛ. Т. 26. С. 198.

[37] Там же. С. 199; Т. 23. С. 151-152. Дата «25 октября» (ПСРЛ. Т. 24. С. 183) ошибочна.

[38] НПЛ. С. 426 («взя на нем окупа двесте тысяць рублев»).

[39] ПЛ. Вып. 1. С. 47 («посулив на собе окупа от злата и сребра, и от портища всякого, и от коней, и от доспехов пол 30 тысящь»).

[40] ПСРЛ. Т. 15. Стб. 492.

[41] ПСРЛ. Т. 26. С. 199.

[42] Там же.

[43] Там же.

[44] ПСРЛ. Т. 23. С. 152.

[45] ПСРЛ. Т. 25. С. 264. В более раннем Московском своде — «бысть радость велика всем руским князем» (ПСРЛ. Т. 26. С. 199); по Ермолинской летописи, «бысть радость велика и плачь от радости всем градом русским, отчине его» (ПСРЛ. Т. 23. С. 152).

[46] ПСРЛ. Т. 23. С. 152; Т. 26. С. 199; Т. 37. С. 87 (23 октября); Т. 15. Стб. 492 (16 ноября).

[47] Василий II якобы «царю целовал, что царю сидети на Москве, и на всех градех Руских, и на наших отчинах, а сам хочет сести на Тфери» (ПСРЛ. Т. 26. С. 200).

[48] ДДГ. № 37. С. 105-107.

[49] ПСРЛ. Т. 23. С. 152.

[50] Там же («здумаша со князем Иоанном Андреевичем Можайским, а с ними и от боляр великаго князя, и от гостей московских, и от троецьских старцев»); Т. 26. С. 200 («мнози же от москвич в думе с ними бяху, бояре же и гости, беша же от черньцов в той думе с ними»), В московских сводах 70-х годов XV в., как видим, вместо троицких старцев упоминаются туманные «черньцы».

[51] По С. Б. Веселовскому — Петр, Никита и Иван Константиновичи Добрынские (см.: Веселовский. С. 311). П.К. Добрынский в 1433 г. был ростовским наместником, верным сторонником Василия II (ПСРЛ. Т. 26. С. 189), но в 1442 г. он уже боярин князя Ивана Андреевича (АСЭИ. Т. I. № 171. С. 124-125).

[52] ПСРЛ. Т. 27 (Сокращенный свод конца XV в). С. 272. И.Ф. Старков был коломенским наместником, к которому под надзор отправляли в свое время Дмитрия Шемяку (ПСРЛ. Т. 26. С. 191).

[53] Инока Фомы слово похвальное... С. 41, 42.

[54] По Новгородской IV летописи (Голицынский список), триумвиры, «здумав... царева посла велели потеряти да и казну взяли» (ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. С. 454). В промосковских летописях о роли будущего союзника или умалчивается (ПСРЛ. Т. 23. С. 152; Т. 27 (Сокращенный свод конца XV в.). С. 272), или говорится очень мягко (ПСРЛ. Т. 26. С. 200): князь-де по слабости («убоявся») примкнул к Дмитрию Шемяке, будучи им обманут.

[55] ПСРЛ. Т. 26. С. 200. А.М. Сахаров считал, что Василий II «отправился с дарами в монастырь, надеясь получить его поддержку» (Сахаров А.М. Церковь и образование Русского централизованного государства. С. 55). Это не исключено, хотя возможно, что великий князь отправился просто на богомолье.

[56] ПСРЛ. Т. 26. С. 200. В Московском своде конца XV в. говорится: «...не бяше в нем» (ПСРЛ. Т. 25. С. 264); по псковским сведениям, Василий II поехал в Троицкий монастырь «на мясное заговенье», «отпустив тотар» (ПЛ. Вып. 1. С. 47). Л.В. Черепнин предполагал, что «выезд Василия II из Москвы был ловко подготовлен его противниками, действовавшими согласованно в Рузе и в Москве» (Черепнин. Образование. С. 794-795). Никаких данных в пользу догадки о том, что выезд Василия II подготовили его противники, у нас нет.

[57] Возможно, именно тогда Борис Александрович «рать... посылал на Москву» (ПСРЛ. Т. 23. С. 158). Скорее всего эта рать послана была в Рузу, где присоединилась к войскам Дмитрия Шемяки и Ивана Андреевича.

[58] ПСРЛ. Т. 26. С. 201. Вероятно, мотив о «крестном целовании» навеян уже последующим «переписыванием истории», согласно которому Василий II рисуется сторонником соблюдения докончаний, а Дмитрий Шемяка — их нарушителем.

[59] Василий II увидел присланных Шемякой людей только тогда, когда они мчались на лошадях к троицкому селу Клементьевскому. Поняв, что «несть ему никоея помощи», он быстро отправился в Троицкий собор, рассчитывая на то, что крепкие стены собора и ореол святости не позволят врагам войти в него (ПСРЛ. Т. 26. С. 201).

[60] ПСРЛ. Т. 23. С. 152.

[61] ПСРЛ. Т. 26. С. 202.

[62] Там же.

[63] В Новгородской летописи по списку Дубровского говорится, что Василия II ослепили уже в Троицком монастыре: «... положиша доску на персех его среди монастыря и ослепиша его, и вину возложиша на него» (ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. С. 489).

[64] Г. Вернадский прозвище Василия II Темный производил от слова «темник» и связывал с приходом татар вместе с ним на Русь (Vernadsky G. Op. cit. P. 321). Но прозвище Темный — позднего происхождения. Оно встречается и у В.И. Татищева (см.: Татищев В.И. История Российская. Т. 1. М., 1962. С. 377), и у А.И. Манкиева с расшифровкой: «...прозванием Темный, или Слепый» (См.: Манкиев Л.И. Ядро Российской истории. М., 1770. С. 149).

[65] Подробнее см.: ПСРЛ. Т. 26. С. 200-202.

[66] ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. С. 443.

[67] ПСРЛ. Т. 26. С. 202. По Ермолинской летописи, «боляр, и князеи, и детей боярьских, и гостей, и чернь, всех привели к целованью, что хотети им добра князю великому Дмитрею Ивановичи) (так в летописи; надо: Юрьевичу. — А.З.) и князю Иоанну Андреевичю» (ПСРЛ. Т. 23. С. 152). После «поимания» детей Василия II (в мае) Дмитрий Шемяка «боляром и князем повеле себе служыти и привел их к неволному целованию» (Там же). Служилых людей, следовательно, дважды принуждали приносить присягу.

[68] ПСРЛ. Т. 23. С. 152-153 («пограби села и посад, а мало града не взял»). По московским данным, «он же, подговорив пристава его, и убежа из желез, и бежа к Коломне, и тамо лежал под своим приятелем, и многих людей подговорил с собою, погреби уезды Коломенския, побеже в Литву со многими людьми» (ПСРЛ. Т. 26, С. 202-203).

[69] ПСРЛ. Т. 26. С. 203.

[70] ПСРЛ. Т. 23. С. 153. По Львовской летописи — Трегуб Касым (очевидно, «Трегуб Касым» — это одно лицо) и Якуб (ПСРЛ. Т. 20. Первая половина. СПб., 1910. С. 260). Якуб перешел на сторону Василия II уже после сражения 7 июля 1445 г. Вероятно, он был послан с татарами, сопровождавшими великого князя из Курмыша в Москву. В конце 1446 г. летописи говорят только о двух царевичах на службе у Василия II — о Трегубе Касыме и Якубе (ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. С. 455; Т. 26. С. 207). Возможно, Бердедат уже после битвы 7 июля 1445 г. на службе у Василия II не находился и сведение Ермолинской летописи ошибочно.

[71] Федор Яковлевич и Василий Степанович были известны своими дипломатическими способностями. Они, в частности, участвовали в заключении Яжелбицкого договора 1456 г. Подробнее о них см.: Янин В.Л. Новгородские посадники. С. 281-282.

[72] «Князь Дмитрии крест целова на всих старинах. А тферьскии князь Борис на опасе новгородцких послов держал 4 месяци и отпусти их» (ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. С. 443). Не вполне ясно, о каких послах идет речь: о новгородских послах к Шемяке (см.: Черепнин. Архивы. Ч. 1. С. 326) или, что, на наш взгляд, вероятнее, о послах Новгорода в Тверь. Термин «опас» — охрана, защита, стража — дела не проясняет (см.: Срезневский И.И. Материалы для словаря древнерусского языка. Т. II. СПб., 1895. Стб. 678).

[73] Опись. Ч. 1. С. 40-41.

[74] См.: Кучкин В.А., Флоря Б.Н. О докончании Дмитрия Шемяки с нижегородско-суздальскими князьями // Актовое источниковедение. М., 1979. С. 209. Примеч. 102. 27 мая 1446 г. князь Иван Андреевич уже выдал жалованную грамоту на село Присеки Бежецкого Верха «по грамоте» «старейшего брата» Дмитрия Юрьевича (АСЭИ. Т. I. № 179. С. 129-130).

[75] См. под 1446 г.: «Того же лета начаша людие денги хулити сребреныя, даже и все новгородци, друг на друга смотря, и бысть межи ими голка, и мятежь, и нелюбовь» (НПЛ. С. 426; ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. С. 442). См. также под 1447 г.: «Того же лета новгородци охулиша сребро, рубли старыя и новыя, бе денежникам прибыток, а сребро пределаша на денги, а у денежников поимаша посулы. В том же лете ржи коробия по полтине бысть. И бысть во гради мятежь велик» (ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. С. 443-444). По П.Д. Мец, в первом случае речь шла о понижении веса монеты, а во втором — о порче металла. Хотя летопись говорит об этих явлениях применительно к Новгороду, но, по Н.Д. Мец, их следует рассматривать как общерусские (см.: Мец. С. 59). См. также: Сотникова М.П. Из истории обращения русских серебряных платежных слитков в XIV—XV вв. (Дело Федора Жеребца 1447 г.) // Советская археология. 1957. № 3. С. 54-59.

[76] См.: Мец. С. 62.

[77] См.: Мец. С. 60.

[78] ПСРЛ. Т. 37. С. 87-88.

[79] АФЗХ. Ч. I. № 232. С. 203-204.

[80] См.: Каштанов. № 10. С. 362. По С.М. Каштанову, это могло быть сделано в Переславле, куда 6 мая 1446 г. прибыл к Шемяке рязанский епископ Иона, рассчитывавший стать и митрополитом.

[81] АСЭИ. Т. I. № 180. С. 130. В акте упоминается только келарь Авраамий, а что стало с самим троицким игуменом, неясно. В 1444/45 г. игуменом был еще близкий к Василию II Зиновий (АСЭИ. Т. I. № 175. С. 127).

[82] АСЭИ. Т. I. № 101. С. 81.

[83] АСЭИ. Т. III. № 48а (№ 44). С. 72.

[84] «Обеща ему митрополию» (ПСРЛ. Т. 26. С. 203). Дело не в том, что «враждебные великому князю силы непосредственно опирались на церковь» (Сахаров А.М. Указ. соч. С. 55). Речь шла о попытке великого князя (в данном случае Дмитрия Шемяки) использовать церковь в своих интересах.

[85] См.: Инока Фомы слово похвальное... С. 40-41.

[86] 14 августа в Угличе у Василия II родился сын Андрей (ПСРЛ. Т. 23. С. 153), или 13 августа (Т. 26. С. 204), или 8 августа (см.: Клосс Б.М. Вологодско-Пермские летописцы XV в. С. 273).

[87] ПСРЛ. Т. 26. С. 203. По Ермолинской летописи. Иона взял детей Василия II «ис пелены во соборной церкве на свои руки, на всем добре, что не учинити им никакова зла» (ПСРЛ. Т. 23. С. 152). По Софийской I летописи, он «взя их на свою душу» (ПСРЛ. Т. 5. С. 268). Распространены были слухи, что Дмитрий Шемяка хотел было утопить детей Василия II «в реце в Волзе, в мехи сшивши, но не даст ему владыка Иона» (ПСРЛ. Т. 20. Первая половина. С. 260). Вероятно, это одна из версий; сторонники Ионы пытались таким образом как-то обелить его неприглядное поведение.

[88] ПСРЛ. Т. 26. С. 203.

[89] Там же. С. 204.

[90] Это известие позволяет датировать и возникновение самого движения в поддержку Василия II примерно маем-июнем 1446 г., т.е. временем после «поимания» детей Василия II.

[91] ПСРЛ. Т. 26. С. 203-204.

[92] Ермолинская летопись сообщает, что Шемяка принял меры, «видя себе отвсюду обидима и от всех наругаема и поносима, зане неправедно вьземь великое княжение и великого осподаря израдив на крестномь целовании» (ПСРЛ. Т. 23. С. 153). По Л.В. Черепнину, «к середине 1446 г. слуги великокняжеского «двора» оказались отстраненными от активной политической жизни боярами и детьми боярскими, прибывшими в Москву вместе с Дмитрием Шемякой. Экономическое и политическое положение московских бояр и детей боярских значительно ухудшилось, и они решили активно действовать, защищая свои права» (Черепнин. Образование. С. 797-798). Активизацию деятельности московских бояр и детей боярских он относил к июню 1446 г., после того как были «поиманы» Шемякой дети Василия II.

[93] ПСРЛ. Т. 23. С. 153 («аще тя простить князь велики, то и мы тебя простим»). По московским летописям, Дмитрий Шемяка сам «много думав» об отпуске великого князя. Ни о какой готовности простить Шемяку со стороны церковного собора (даже в случае «прощения» его Василием II) эти летописи не говорят (ПСРЛ. Т. 26. С. 204).

[94] «Дмитреи Шемяка, събрав епископы всей земли, и честные игумены, и прозвитеры и приехав на Угличе» (ПСРЛ. Т. 27 (Сокращенный свод конца XV в.). С. 273); «привед вси епископы на Углечь» (ПСРЛ. Т. 23. С. 153).

[95] ПСРЛ. Т. 26. С. 204-205.

[96] ПСРЛ. Т. 27 (Сокращенный свод конца XV в.). С. 273; Т. 23. С. 153. Ни о каких «проклятых грамотах» и о крестном целовании Василия II московские летописи не говорят.

[97] В Вологду «поидоща к нему (Василию II — А.З.) множество людей со всех стран, князи и боляре, и дети болярьские, и молодые люди, кто ему служивал, и паки кто не служывал» (ПСРЛ. Т. 23. С. 153). По Типографской летописи, «бояре его наехавше и вси людие» (ПСРЛ. Т. 24. С. 184). По московским летописям, «бояре великого князя, и дети боярские, и людие мнози» побежали от Дмитрия Шемяки и князя Ивана, узнав об отъезде Василия II в Кириллов монастырь (ПСРЛ. Т. 26. С. 205).

[98] См.: Инока Фомы слово похвальное... С. 42.

[99] ПСРЛ. Т. 23. С. 153; Т. 4. Ч. 1. С. 454-455 («тот грех на мне и на моей братьи главах, что еси целовал князю Дмитрею и крепость давал»). Ни о каком нарушении крестоцелования Василием II, а следовательно, и о действиях Трифона московские летописи не говорят.

[100] ПСРЛ. Т. 23. С. 153-154.

[101] По Устюжской летописи, тверской великий князь Борис говорил: «Оже у меня жениш сына своего князя Ивана... и аз тебе буду пособник» (ПСРЛ. Т. 37. С. 88).

[102] Инока Фомы слово похвальное... С. 42.

[103] ДДГ. № 37. С. 105-107.

[104] ПСРЛ. Т. 26. С. 205. По другой версии, «вся сила Московьскаа поиде к великому князю» (ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. С. 455).

[105] ПСРЛ. Т. 5 (Софийская I летопись по списку Царского). С. 269.

[106] ПСРЛ. Т. 26. С. 205.

[107] См.: Инока Фомы слово похвальное... С. 51. Фома писал, что Борис Александрович якобы был «умолим» Василием II (Там же. С. 45-46). Панегирист князя Бориса старался представить соглашение князей как акт великодушия тверского князя. В действительности стороны, очевидно, пришли к обоюдному взаимовыгодному соглашению.

[108] ПСРЛ. Т. 26. С. 206. Ср.: Т. 4. Ч. 1. С. 455 («царевичя два, Трегуб Каисым и Ягуп»); Т. 27 (Сокращенный свод конца XV в.). С. 273.

[109] ПСРЛ. Т. 15. Стб. 493; Т. 23. С. 154.

[110] Под 6956 (надо: 6955) г. в летописи говорится, что Дмитрий Шемяка и Иван Андреевич «выехаша за Волгу в Галич, и на Кострому, и на Вологда, и стоаху противу себе о реце о Волге» (ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. С. 444).

[111] ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. С. 444.

[112] См.: Инока Фомы слово похвальное... С. 44-45.

[113] ПСРЛ. Т. 23. С. 154 («развие... галичане и можаичи»).

[114] ПСРЛ. Т. 26. С. 206; Инока Фомы слово похвальное... С. 45.

[115] Инока Фомы слово похвальное... С. 45-49.

[116] Там же. С. 16-17. Река Сижка находилась в Ржевском уезде (см. там же. С. XXIV). По Я.С. Лурье и Л.В. Черепнину, экспедиция Колычева состоялась в конце 30-х годов XV в. (см.: Лурье Я.С. Роль Твери в создании Русского национального государства // Учен. зап. ЛГУ. № 36. Сер. истор. наук. Вып. 3. Л., 1939. С. 92-93; Черепнин. Архивы. Ч. 1. С. 125). Мы принимаем датировку А.А. Шахматова (см.: Шахматов А.А. Отзыв об издании Н.П. Лихачева «Инока Фомы слово похвальное о благоверном великом князе Борисе Александровиче». СПб., 1909. С. 12).

[117] Каргополь находился на левом берегу Онеги, вблизи того места, где она вытекала из озера Лаче. В Синодике (до 1666 г.) одного из каргопольских монастырей в списке князей нет Василия II, но зато упомянут Юрий Дмитриевич. Это говорит о принадлежности Каргополя галицким князьям (см.: Тихомиров М.И. Каргопольские рукописи // ТОДРЛ. Т. XI. М.; Л., 1955. С. 486).

[118] «Таков беаше мастер, но яко и среди немець не обрести такова» (Инока Фомы слово похвальное... С. 46).

[119] ДДГ. № 45. С. 129-140. Не исключено, что докончание было составлено вскоре после капитуляции Углича. 10 мая 1447 и около 1447—1455 гг. Василий Ярославич уже выдавал жалованные грамоты на владения в Дмитрове (АСЭИ. Т. I. № 191. С. 136-137; № 198. С. 142).

[120] П. Нитче считает, что гарантии перехода престола к детям Василий II начал вносить в докончания с 1445 г. (Nitsche P. Grossfurst und Tronfolger. S. 68-74). Но он, на наш взгляд, заблуждается, датируя грамоту № 31, в которой уже содержится упоминание о «детях» великого князя, 1445 г., а не 1433 г. Не упоминает П. Нитче и грамоту № 37 (с князем Борисом Александровичем) 1437—1439 гг., содержащую подобное же глухое упоминание. Вообще же общий термин «дети» Василий II, очевидно, начал вносить в докончания с некоторыми наиболее преданными ему князьями еще в 30-х годах XV в. Но этот термин отсутствует в его докончаниях с галицкими князьями, не признававшими семейный принцип престолонаследия (грамота № 27 с Василием Ярославичем, в которой «дети» отсутствуют, восходит по формуляру к более ранней). Грамоту № 36 П. Нитче ошибочно приписал Василию Ярославичу (надо: Василию Юрьевичу).

[121] «А добьет челом мне, великому князю, брат мои молодшеи, князь Дмитреи Юрьевич, а пожалую его его вотчиною» (ДДГ. № 45. С. 130, 132, 135, 138).

[122] Опись. Ч. 1. С. 42. Докончание датировано 6955 годом, т.е. 1 сентября 1446 — 31 августа 1447 г.

[123] ПСРЛ. Т. 15. Стб. 493.

[124] ПСРЛ. Т. 23. С. 154; Т. 26. С. 207.

[125] ПСРЛ. Т. 26. С. 206.

[126] Там же. С. 207; Т. 23. С. 154; Т. 15. Стб. 493. На Угличе недовольство Василием II и его союзниками сохранилось надолго. Так, в грамоте великого князя 1455—1462 гг., выданной Троицкому монастырю, упоминались люди Угличского края, которые вышли из троицких владений, «не хотя ехати» на службу великого князя «к берегу», т.е. против ордынцев на берег Оки (АСЭИ. Т. I. № 265. С. 192).

[127] Шемяка якобы говорил: «Что, брате, томити мне тетку... а сам бегаю, а люди, себе надобныа, уже истомлены, а еще бы сее стеречи, лутче отпустити ея ис Каргополя» (ПСРЛ. Т. 26. С. 207).

[128] ПСРЛ. Т. 26. С. 207. М.Ф. Сабуров — видный костромской землевладелец (АСЭИ. Т. I. № 280. С. 201). Очевидно, позднее М.Ф. Сабуров дал княгине Софье свои села в Костроме на реке Колдоме, притоке Волги (ДДГ. № 61. С. 196).

[129] Инока Фомы слово похвальное... С. 47-50; ПСРЛ. Т. 15. Стб. 493.

[130] Инока Фомы слово похвальное... С. 50.

Падение Галича

Капитуляция Углича привела к очередной передышке, во время которой обе враждующие стороны пытались накопить силы для нового раунда борьбы за власть в Северо-Восточной Руси. Основные их усилия были направлены на консолидацию сил, которые могли бы противостоять противнику. При этом перед Василием II и Дмитрием Шемякой стояли, естественно, разные задачи. Московский великий князь стремился к полному подчинению (если не к ликвидации) своего противника, а Дмитрий Шемяка пытался сохранить свои позиции, не рассчитывая (во всяком случае в обозримом будущем) добиться великого княжения.

Победоносная канонада тверских и московских пушек под Угличем оказала свое действие на тех княжат, которые приглядывались, примеривались, выбирая себе позицию в ходе развернувшихся в 1445—1446 гг. событий.

Летом и осенью 1447 г. Василию II удалось заключить ряд докончаний, имевших целью создать коалицию князей, направленную против Дмитрия Шемяки. 19 июня 1447 г. договор был заключен с князем Михаилом Андреевичем.[1] В нем князь Михаил жалуется половиной Заозерья («отчины заозерьских князей половина») и сотней деревень из другой половины. Правда, часть из них должна быть отписана на великого князя «против» переданной Михаилу Андреевичу половины Кубены. По сентябрьскому докончанию 1447 г. с князем Иваном [123] Андреевичем вторая половина Заозерья отошла к нему.[2]

Заозерье (за Белоозером) и Кубена (к северу и востоку от Кубенского озера) были частью Ярославского княжества, «занозой», отделявшей великокняжескую Вологду от Новгорода. Старейший князь в Ярославле Александр Федорович Брюхатый твердо придерживался ориентации на Василия II. Но во время войны великого князя московского с Василием Косым в 1435 г. он попал в плен к вятчанам и был препровожден на Вятку.[3] Где он находился в 1447 г., неизвестно. Его дядя Дмитрий Васильевич (младший брат его отца) княжил в Заозерье. В том же 1435 г., идя с Вологды, он напал на Василия Косого, но был им разбит.[4] На дочери князя Дмитрия Васильевича был женат Дмитрий Шемяка.[5] Словом, Заозерье было беспокойным краем, и Василий II предпочел его отдать своим союзникам, чем оставить в «уделе» у союзного Шемяке князя Дмитрия. Когда же сын князя Дмитрия Андрей взял у своего дальнего родича князя Ивана Дея в приданое Кубену, то великий князь (до лета 1447 г.) отобрал и ее.[6]

20 июля 1447 г. Василий II вместе с союзными ему Иваном и Михаилом Андреевичами и Василием Ярославичем заключает договор с рязанским великим князем Иваном Федоровичем.[7] В нем рязанский князь признает себя «молодшим братом» по отношению к великому князю и обязывается отныне «не приставать» к Литве и ходить ратью на «недруга» Василия Васильевича. В целом же договор повторял старые докончания с Рязанью, в том числе докончание от 25 ноября 1402 г. Василия I с Федором Ольговичем и договор 1434 г. Юрия Дмитриевича с Иваном Федоровичем.[8]

Менее удачными были дипломатические усилия Дмитрия Юрьевича Шемяки. Но все же и ему удалось добиться некоторых успехов. Прежде всего он не терял надежды снова привлечь на свою сторону князя Ивана Андреевича. Очевидно, Шемяке удалось на время оторвать князя Ивана от союза с Василием II. Как писали в декабре 1447 г. русские иерархи, Дмитрий Юрьевич «посылал ко князю Ивану Андреевичи посла своего Михаила Сатина, а все одиначяся с ним» на Василия II. Дмитрий Юрьевич хотел, чтобы можайский князь выступил посредником между ним и великим князем. Князь Иван должен был предъявить Василию II нечто [124] вроде ультиматума: «...толко пожалуеш ты, князь великий, князя Дмитрия Юрьевича, ино то еси и мене, князя Ивана, пожаловал; а толко не пожалуеши князя Дмитрия, ино то еси и мене, князя Ивана, не пожаловал». С этим предложением безуспешно ездил к Василию II посол князя Ивана Елизар Васильевич Гусев.[9]

Летом 1447 г. Дмитрий Шемяка и Иван Андреевич делают попытку договориться с Василием II. Для этой цели они заключают перемирие с союзниками великого князя Михаилом Андреевичем и Василием Ярославичем и договариваются, что эти князья выступят посредниками в их переговорах с московским великим князем.[10]

Перемирие с белозерским и серпуховским князьями было заключено около 12 июня 1447 г. («уговев Петрова говенья неделю»). Оно предусматривало прекращение военных действий галицкого и можайского князей с великим князем. Во время перемирия они обязались ни на Василия II, ни на его союзников (Михаила Андреевича и Василия Ярославича) «и на царевичев, и на князей на ордыньских, и на их татар не ити, и не изгонити их» и не чинить «никоторые пакости» вотчине великого князя. Князь Дмитрий и князь Иван обязывались «любовь и докончанье взяти по старине» с Борисом Александровичем, так как он с Василием II был «один человек». Со своей стороны князья Василий Ярославич и Михаил Андреевич обещали ходатайствовать перед Василием II, с тем чтобы он заключил также мирное докончание с Дмитрием Юрьевичем и Иваном Андреевичем. Для достижения этой цели Дмитрий Шемяка соглашался «отступиться» от Углича, Ржевы (уже им потерянной) и «Бежитцкие волости», а Иван Андреевич отказывался от Козельска, Алексина и Лисина.[11]

Летом 1447 г. князь Дмитрий Юрьевич заключает еще одно докончание с Василием II.[12] Текст договора не сохранился, но о некоторых его положениях можно судить по их изложению в декабрьском послании иерархов 1447 г. Докончание Шемяки с Василием II напоминало аналогичное докончание, которое несколько позже (в сентябре) снова заключил с Василием II князь Иван Андреевич.[13] Можайский князь, равно как и ранее галицкий, признавал Василия II «старейшим братом», обязывался «не канчивати ни с кем, ни [125] сылатися» без ведома великого князя (в том числе «Орды не знати»). Со своей стороны Василий II гарантировал галицкому и можайскому князьям владение их уделами и обязывался жить «по душевной грамоте деда нашего великого князя Дмитрея Ивановича», что в общем-то было программой галицких князей.

Особое место в планах Дмитрия Шемяки занимала идея создания союзного с ним Нижегородско-Суздальского княжества. Нижний Новгород приковывал к себе мысли еще его отца, князя Юрия. К 1447 г. за преобладание в этом краю боролись между собой две ветви потомков великого князя суздальски-нижегородского Дмитрия Константиновна, известные позднее под фамилиями Шуйских и Горбатых. Первая, старшая ветвь представлена была двумя братьями — Василием и Федором Юрьевичами. Согнанные Василием II со своих престолов, они стали князьями-«изгоями». Старший из них, князь Василий, еще в 1443 г. боронил Новгород от соседей, а в 1446 г. наместничал в Кашине.[14] Под благосклонным покровительством Василия II находились некоторые князья из второй ветви. В общем-то и судьба детей Василия Горбатого (Александра Глазатого, Ивана Горбатого, Романа, Андрея Лугвицы, Бориса и Василия Гребенки) была сходной. Князь Александр позднее (в 1452 г.) выдаст свою дочь замуж за князя Бориса Тверского, а Василий II возьмет его «в докончанье».[15] Андрей Лугвица, служивший князю Ивану Андреевичу, погиб в 1445 г., тогда же, когда и его брат Борис, служивший в 1430 г. на Волоке, а в 1435 г. по поручению Василия II в Пскове.[16] Василий Гребенка с 1448 г. княжил в Пскове, но покинул его в 1455 г. и в 1456 г. возглавлял в Новгороде войска, сражавшиеся с Василием II.[17]

В первой половине 1447 г. Дмитрий Шемяка, отобрав Суздаль у изменившего ему князя Ивана Андреевича, санкционирует восстановление Нижегородско-Суздальского княжества во главе с Василием и Федором Юрьевичами.[18] Князья должны были получить в свое распоряжение и Вятку.[19] Дмитрий Шемяка, как ранее его отец и старший брат, пытался поднять вятчан на борьбу с Василием II. В 1447 г. он «на лихо» великого князя посылал к ним своих посланцев.[20] Но на этот раз у него ничего не получилось. Вятчане не откликнулись на призыв галицкого князя, памятуя [126] своекорыстное отношение к ним Юрия Дмитриевича и Василия Косого.

Договор Дмитрия Шемяки с суздальскими князьями Василием и Федором Юрьевичами не содержал признания за ними полной независимости, но в делах, касавшихся непосредственно земель их княжества, они сохраняли суверенные права.[21] Используя терминологию докончаний своего отца, Дмитрий Юрьевич обязывался держать князя Василия своим «сыном», а князя Федора — «братаничем». Сын Шемяки Иван рассматривался в дскончании «братом ровным» князю Василию и «старейшим братом» князю Федору.

Эксперимент Дмитрия Шемяки оказался нежизнеспособным. Князь Василий вскоре умер,[22] а князь Федор дал «запись» в своей «вине» Василию II.[23] Суздальско-Нижегородскос княжество прекратило свое существование. Правда, князь Иван Андреевич вскоре восстановил свои отношения с князем Дмитрием. Неудачи чередовались с успехами.

Дмитрий Шемяка серьезно рассчитывал и на поддержку новгородцев. По словам иерархов (декабрь 1447 г.), он не только не сложил крестного целования к Новгороду, но «еще посылал еси к Великому Новогороду и посла своего, а зоучи себе князем великим да просил еси у них собе помочи, а введя то слово, что татарове изневолили нашу отчину Москву, и вы ми дайте на них помочь». Иерархи возражали на это: «...татарове во християньстве живут, а то ся чинит все твоего же деля с твоим братом старейшим с великим князем неуправленья, и те слезы християнские вси на тобе же».[24]

Положение новгородцев было трудным. Зимой 1446/47 г. псковичи прислали к ним своих послов и «мир взяша по старине и крест целоваша».[25] Назревало продолжение войны с Ливонским орденом и союзными с ним Швецией и Пруссией,[26] и псковичи заинтересованы были в союзе с Новгородом.

Сразу же после победы под Угличем и взятия Борисом Александровичем Ржевы новгородцы поспешили послать своих послов в Тверь для заключения мирного договора. При этом они «поруб тферскои весь отдаша, а что воеводы тферскиа, ходив, повоевали землю их и что иное у них поймали, и тому всему погреб».[27] В тексте дохончания, предложенном новгородцами, говорилось, что Борис Александрович «дал рубежь земли и [127] воде промежи своего великого княженья Тфери и Кашина, и промежи Новгорочкои отцине, и Новоторжскои земли и воде, и Бежичкои по великого князя грамоте Ивана Даниловичя». Предусматривалась, как бывало обычно в подобных случаях, посылка тверского боярина на рубеж для разбора спорных дел. Тверскому князю, княгине и боярам запрещалось покупать новгородскую и новоторжскую земли. Устанавливался порядок суда тверичей и кашинцев с новгородцами и новоторжцами. Гостям обещался «путь чист», т.е. свобода поездок для совершения торговых операций.[28]

Для организации обороны от ливонцев в июне 1447 г. из Пскова в Новгород был приглашен князь А.В. Чарторыйский, имевший уже опыт борьбы с Орденом.[29]

Осада Ливонцами Ямы, продолжавшаяся 13 дней, успеха не имела.[30] Решительное сражение с орденскими войсками произошло 3 июля 1447 г. на реке Нарове. Новгородские войска, возглавленные князем А.В. Чарторыйским, одержали полную победу.[31] Орден вынужден был уже 27 февраля 1448 г. заключить с новгородцами перемирие на пять лет,[32] а 25 июля — и 25-летний мир. В последнем случае Новгород выступал совместно с Псковом.[33] Словом, в 1447 и 1448 гг. Новгороду было не до Шемяки.

Победы великокняжеских войск в 1446—1447 гг. привели к изменению характера отношений в треугольнике Василий II — Дмитрий Шемяка — Мамутяк. Казанский царь понял, какой опасностью для него стал московский великий князь, получивший престол из татарских рук. Верный традиционной ордынской политике, Мамутяк решил теперь поддерживать Дмитрия Шемяку, т.е. слабейшего, и тем самым не допускать дальнейшего усиления власти Москвы.

После ряда неудач князь Дмитрий Шемяка пришел к мысли о необходимости расширить фронт своих союзников. Видоизменив свою старую, антиордынскую программу, он охотно откликнулся на предложение Мамутяка о союзе против Василия II. Еще в 1445 г. Дмитрий Юрьевич не послал своих войск против ордынских царевичей (в первую очередь против Мамутяка), и поэтому уже в то время царь склонялся к тому, чтобы именно ему передать ярлык на великое княжение. Досадное стечение обстоятельств не позволило этим планам осуществиться. Теперь же [128] Мамутяк решил попытаться снова вернуться к планам 1445 г.

Наряду с Мамутяком наследниками былого величия Большой Орды во второй половине 40-х годов XV в. были Сеид-Ахмед, кочевавший преимущественно в Подолии и упорно враждовавший с Казимиром IV, Кичи-Мухаммед, господствовавший в «Поле», и ставленник литовского великого князя Хаджи-Гирей.[34]

В непростой обстановке, сложившейся в «Поле», Дмитрий Шемяка, пытаясь упрочить свои позиции в Среднем Поволжье, сделал ставку на Мамутяка.

По словам русских иерархов (декабрь 1447 г.), Дмитрий Шемяка посылал в Казань своего посланца настраивать царевича Мамутяка «на все лихо» против Василия II. В ответ на это, писали иерархи Шемяке, «посол его к тобе пришел, у собе его и ныне держиш». Вслед за тем Мамутяк «поймал да сковал и ныне держит» киличея Василия II «у себе, в железех скованого». Василий II посылал к Шемяке сначала своего боярина, потом своих детей боярских, с тем чтобы галицкий князь отпустил к нему посла Мамутяка. Но Шемяка этого не сделал и даже не позволил послу Мамутяка встретиться с великокняжеским боярином и детьми боярскими. Не отдал князь Дмитрий «все лутшее» из награбленного добра великого князя, и в частности ничего не вернул из казны Марии Голтяевой. Не вернул Шемяка и захваченных ярлыков, дефтерей и докончальных грамот.[35] Дмитрий Юрьевич решительно отказывался платить дань Сеид-Ахмеду: «От царя Седи-Яхмата пришли к брату твоему старейшему великому, князю его послы, и он к тобе посылал просити, что ся тобе имает дати с своей отчины в те в татарские просторы; и ты не дал ничего, а не зоучи царя Седи-Яхмата царем».

Были далеко идущие планы не только у Дмитрия Шемяки, но и у князя Ивана Андреевича. Он начинал все более отчетливо понимать, что без опоры на Литву победить Василия II не удастся. Поэтому в конце 1447 — начале 1448 г. у него возник план овладеть престолом Москвы, используя поддержку Казимира IV. В феврале 1448 г. князь Ф.Л. Воротынский составил от своего имени и от имени князя Ивана Андреевича (его зятя) докончальные грамоты с Казимиром IV. Можайский князь обещал Казимиру IV Ржеву и Медынь и «не вступатися» в Козельск. А «коли его господарь [129] мой, король, посадить на великом княженьи на Московском», то он согласен быть ему вассалом.[36]

Закончив подготовку к выступлению против Дмитрия Шемяки, Василий II решает предпринять последний демарш, используя для этой цели авторитет церкви. 29 декабря 1447 г. высшие иерархи русской церкви (включая рязанского епископа Иону), явно по прямому указанию Василия II и его окружения, составляют послание Дмитрию Шемяке. В нем они перечисляют «вины» и «неисправлсния» мятежного князя, в первую очередь нарушение галицким князем последнего докончания с Василием Васильевичем. Прежде всего, пишут они, обращаясь к Шемяке, «ты на него (Василия II. — А.З.) добываяся, а христианьство православное до конца губя, съсылаешся с иноверци, с поганьством и с иными со многими землями, а хотя его и самого конечно погубити и его детки, и все православное христианьство раздрушити». Иерархи утверждают, что Дмитрий Шемяка пытается «подбить» на выступление против великого князя соседей: «...всюды во християнство, так и в бесер-менство, к Новугороду к Великому посылаешь, ко князю Ивану Андреевичи посылаешь, к вятчаном посылаешь».

Касаясь деликатного вопроса о татарах на Руси, иерархи от имени великого князя обещали, что, как только Шемяка «управится... во всем чисто по крестному целованию», Василий II тотчас «татар из земли вон отошлет».

После заключения договора с великим князем, по словам иерархов, бояре и дети боярские галицкого князя «били челом» служить Василию II. Шемяка же их «пограбил, села их и домы их еси у них поотъимал, и животы, и състаткы все, и животину еси у них поймал». В довершение всего князь Дмитрий к своему тиуну Ватазину грамоты на Москву посылал, велев ему «отзывати от своего брата старейшего... людей, а... звати людей к собе». Грамоты у Ватазина были перехвачены («выиманы у твоего тиуна у Ватазина»). В конце послания иерархи призывали Шемяку подчиниться воле великого князя и покаяться. Они-де били челом перед великим князем, и Василий II готов «жаловати... по старине» Шемяку, если тот «о всем... управливатися срок, по Крещеньи две недели». Срок дан был сжатый. Если же Шемяка не выполнит [130] предъявленное ему требование, то иерархи угрожали галицкому князю отлучением от церкви: «...ино то не мы тобе учиним, но сам на себе наложит тягость церковную духовную».[37]

Пока иерархи писали послание Шемяке, события приняли иной поворот. Мамутяк в Филиппово заговенье (15 ноября — 25 декабря) 1447 г. выступил воевать Владимир и Муром и иные города. Но Василий II послал против него войска, и набег татарского царевича окончился ничем.[38]

Той же зимой Василий II выслал войска на Галич. Войска дошли до Костромы. Начались переговоры между сторонами. Снова повторилось старое. Дмитрий Юрьевич «начат мира просити и крест на том целовати и грамоты проклятые на себя дал, что по та места не хотети ему никоего лиха великому князю и его детем, и всему великому княжению, и отчине его». Был заключен мир, и Василий II 21 марта 1448 г. двинулся из Костромы на Москву, куда и прибыл между 31 марта и 6 апреля (в Фомину неделю).[39]

1448 год был для Руси тяжелым, моровым.[40] Поэтому больше никаких военных акций ни Василий II, ни Дмитрий Шемяка не предпринимали. Только некий Ярославко, воевода князя Ивана Вольского (вассала Казимира IV), дерзким набегом и «советом ржевским» захватил Ржеву.[41] Назревало столкновение Великого княжества Литовского и Твери.

Успех похода Василия II на Дмитрия Шемяку заставил князя Ивана Андреевича резко изменить свои планы. Вскоре после возвращения Василия Васильевича в Москву он при посредничестве тверского великого князя Бориса, а также брата Михаила и князя Василия Ярославича заключил с ним новый договор, признав его «старейшим братом» (летом 1448 г.).[42]

Весной того же года в Москве побывал литовский посол смоленский наместник Семен Едиголдов (Гедиголдович). Возможно, он вел там предварительные мирные переговоры, которые в следующем году привели к заключению литовско-русского мирного договора.[43] В 1448 г. умер давно уже сошедший с исторической сцены Василий Косой.[44]

Самым значительным событием этого года было торжественное поставление в митрополиты рязанского епископа Ионы 15 декабря. Более 15 лет упорно шел Иона к высшей церковной власти. На его пути были [131] взлеты и падения, но триумф был обеспечен беспрекословной поддержкой всех начинаний великого князя, и прежде всего его борьбы с Дмитрием Шемякой с 1447 г. Избрание Ионы имело в первую очередь значение даже не для него самого, а для дальнейших судеб русской церкви. Фактически оно означало установление ее независимости от православных властей на Востоке. Отныне избрание митрополитов стало делом русского священного собора, а не прерогативой константинопольского патриарха.

Одновременно с Ионой повышение в чине получил и ростовский епископ Ефрем (первая после Ионы фигура в составе священного собора). Он стал архиепископом. Ефрем, ведавший церковью в Ростове, Ярославле, на Белоозере, сыграл видную роль в борьбе все с теми же галицкими князьями, удел которых находился в его ведении. Кроме Ефрема на соборе, избравшем Иону, присутствовали суздальский епископ Авраам, оказавший существенную услугу церкви в связи с Флорентийской унией, пермский епископ Питирим, истреблявший «поганьство» в районах, склонявшихся к Шемяке, и коломенский епископ Варлаам. Новгородский архиепископ и тверской епископ на избрании Ионы не присутствовали, но прислали грамоты, в которых заранее соглашались с решением, которое вынесет священный собор.[45]

Вероятно, вскоре после избрания Иона направил послание (скорее всего в Новгород), в котором продолжал разоблачать Шемяку.[46] Иона писал: «Ведаете, сынове, что, как ся стало от князя Дмитрии Юрьевича, коликое лиха и запустениа земли нашей починилося и крови христианьской пролилося множество». Митрополит писал, что князь Дмитрий, «в познание пришед, да своему брату старейшему великому князю добил челом и животворящий крест целовал... и не одинова, да и грамоту на себе сам написал своею волею такову, что ему было по то место лиха никакова не думати, ни починати... на великого князя» под угрозой отлучения от церкви. Иона призывал своих адресатов бить челом «о жалованьи» великому князю. В противном случае «вся кровь християнская на вас от Бога взыщется» и не будет благословения от митрополита.

Г. Алеф предположил, что одновременно с избранием Ионы митрополитом Василий II объявил своего [132] старшего сына, Ивана, великим князем с целью укрепить его династическое положение.[47] Действительно, в грамоте русских епископов от 13 декабря 1459 г. упоминается, что Иона был избран на митрополичий престол собором, созванным по инициативе Василия II и его сына великого князя Ивана («и сын его князь всликый Иван»).[48] Если это свидетельство может быть интерпретировано по-разному (в частности, Ивану Васильевичу могли «задним числом» приписать великокняжеский титул), то другой факт бесспорен: княжич Иван назван великим князем в договоре Василия II с суздальским князем Иваном Васильевичем.[49]

Это докончание составлено было между 15 декабря 1448 и 22 июня 1449 г. Оно имело целью укрепить позиции Василия Васильевича, ибо суздальский князь обязывался «не приставати» к Дмитрию Юрьевичу или какому-либо еще «недругу» великого князя. Пункт этот важен был хотя бы потому, что дальние родичи Ивана Васильевича, князья Шуйские, поддерживали Дмитрия Шемяку. Да и «меньшая братия» князя Ивана — князья Александр и Василий проявили «шатость». Докончание предусматривало, что если они «добьют челом» великому князю, то он их пожалует «их вотчиною, их жеребьи, по старине». Самого же князя Ивана Васильевича Василий II пожаловал Городцом-на-Волге и теми землями в Суздале, которыми владел его отец. Сам Суздаль, а заодно и Нижний Новгород становились владениями Василия II. Великий князь пытался противопоставить князей Горбатых (младшую ветвь суздальских княжат) князьям Шуйским (старшей ветви). На докончании отразились и сложные отношения суздальских князей с Ордой. Иван Васильевич обязывался вернуть все старые ярлыки на Суздаль и Нижний «и на все Новугородское княжение» и «не имати» новых ярлыков. Если же ордынский царь такие ярлыки пришлет, то их следовало передать Василию II.

Стремясь укрепиться в районах, на которые мог посягнуть Дмитрий Шемяка, Василий II 4 марта 1448 г. выдал жалованную грамоту вологодскому Глушицкому монастырю.[50]

Весной 1449 г. (после пожара 25 апреля) в Твери распространился слух, что в поход на Тверскую землю выступает Казимир IV. Якобы и Дмитрий Шемяка, находившийся в Новгороде, собирался напасть на тверскую [133] «украину».[51] Однако Шемяка тогда, очевидно, находился в Галиче.

На «Велик день» (13 апреля 1449 г.) Шемяка подошел «со многою силою» к Костроме.[52] Но поход оказался безрезультатным. В городе находилась «застава» великого князя — его двор, который возглавляли наиболее энергичные военачальники Василия II — князь И.В. Стрига Оболенский и Ф.В. Басенок. Узнав о движении войск князя Дмитрия, выступил в поход и сам Василий II. Его военной акции придано было значение карательной экспедиции общерусского масштаба. С собой великий князь взял и «братию свою» (очевидно, князей Василия Ярославича и Михаила Андреевича), и татарских царевичей «со всеми силами», а также митрополита и епископов — ведь поход был «на клятвопреступника».[53]

Войска подошли к Волге. Отсюда Василий II отпустил на Шемяку свою «братию» и татарских царевичей, а сам стал в селе Рудине на Ярославщине. Дмитрий Шемяка перешел Волгу вместе с князем Иваном Андреевичем и «с многими силами». Но до открытого столкновения («кровопролития») дело не дошло. Враждующие стороны замирились. В который раз Василию II удалось ценой подкупа разбить коалицию своих противников. Для этой цели он использовал князя Михаила Андреевича, который послан был к своему брату Ивану и «отводе» его от Дмитрия Шемяки. Миссию князю Михаилу осуществить было не столь уж сложно, ибо сам князь Иван «не крепко стояше по Шемяке».[54] В конечном счете Иван Андреевич «добил челом» Василию II к получил за свой «перелет» солидное дополнение к своему уделу — Бежецкий Верх. Дмитрий Шемяка, оставшись без союзника, предпочел не вступать в открытое столкновение с Василием II и, «взяв перемирие» с ним, вернулся в Галич.[55] Докончание Василия II с ним не сохранилось.

Передышка оказалась кратковременной. Дмитрий Шемяка оставался по-прежнему смертельным врагом великого князя. По договору от 31 августа 1449 г. с Василием II Казимир IV обещал «не прыимати» недруга великого князя Дмитрия Шемяку. Договор предусматривал возможность перехода на литовскую службу великого князя рязанского Ивана Федоровича.[56] Содержалось в нем и обязательство Василия II не помогать злейшему врагу Казимира IV Михаилу Сигизмундовичу: [134] «А мне, брате, твоего недруга, князя Михайлушка, не прыимати. А быти ми, брате, с тобою на него заодин».

Примерно в августе 1449 г., т.е. тогда же, когда Казимир IV заключил договор с Василием II, великий князь литовский составил мирное докончание и с великим князем тверским.[57] Предполагавшаяся литовская военная экспедиция против Твери не состоялась, так как Борис Александрович привлек к союзу против Казимира IV можайского князя Ивана Андреевича. По докончанию Казимир IV признал права князя Бориса на Ржеву. Осенью того же года великий князь тверской отправил в Ржеву своих наместников.[58]

Договор Василия II с Казимиром IV включает несколько пунктов, специально затрагивающих новгородско-литовско-московские отношения. Все они проникнуты стремлением московского правительства не допустить вмешательства Литвы в дела, касающиеся Новгорода и Пскова.

Казимир IV дал обязательство «не вступатися» в Великий Новгород и Псков, а также в новгородские и псковские места. Реально это означало отказ Великого княжества Литовского от претензий на политическое господство в Пскове и Новгороде. Этот отказ сохранял силу даже в том случае, если сами новгородцы и псковичи будут «се... давати» Казимиру IV (тот все равно не должен был принимать их под свое покровительство). Если в чем-либо новгородцы или псковичи «зъгрубять» Казимиру IV, то великий князь литовский мог разбирать дело, лишь «обослав» с Василием II. Московский великий князь опасался, что Казимир IV вознамерится посягнуть на Новгород или Псков, ссылаясь на «грубость» новгородцев и псковичей. Поэтому решение конфликтных случаев должно было проходить под контролем московского государя.

Договор обязывал Казимира IV не вступать в новгородские и псковские «в земли и в воды» и тем самым предусматривал недопустимость в дальнейшем каких-либо территориальных претензий литовского великого князя к новгородцам и псковичам. Согласно договору, Казимир IV признал, что земли, некогда принадлежавшие Федору Блудову, Александру Борисовичу Хлепенскому и князю Роману Фоминскому, отныне принадлежат Василию II.[59]

В договор внесен был пункт, предусматривавший [135] заключение с Ливонским орденом особых соглашений о мире («с немцы... держати вечный мир») в отличие от соглашений с Новгородом и Псковом («опрышнии мир»). Василий II боялся «единачества» новгородцев и псковичей с литовцами даже в рамках единого мирного договора с Орденом (подобные договора Новгород и Псков часто заключали совместно). В 1448 г. кончилась война новгородцев с Орденом. Предвидя возможность повторения военных столкновений, Василий II настаивал на неучастии в них Казимира IV («межы ими не въступатисе»). Наконец, если новгородцы и псковичи «зъгрубять» Василию II, то Казимир IV не должен был «за них... въступатисе». Этот пункт должен был развеять надежду новгородцев и псковичей на поддержку Казимира IV в случае возникновения у них конфликта с Москвой. Он же лишал литовского великого князя еще одного повода для установления своего контроля над Новгородом или Псковом. Самому Казимиру IV удалось добиться малого: Василий II обещал не вступаться в новгородские волости и оброки, которые издавна «тянули» к Литве.

В 1449 г. «скорые татарове Седи Ахметевы» дошли до Пахры, но были разбиты царевичем Касымом, выступившим из Звенигорода, и «розсунашася по земле».

В Звенигороде Касым оказался не случайно. После победы над Василием Косым (1436 г.) этот когда-то стольный город Юрия Дмитриевича и его старшего сына перешел к Василию II. Однако Дмитрий Шемяка считал, что Звенигород по наследству должен был стать его вотчиной. Только в 1447 г. он отказался от этой мысли и готов был признать переход Звенигорода к великому князю.[60] Но еще до этого, в конце 1446 г., татарские царевичи (в их числе и Касым) на московской службе размещались где-то на литовско-русском порубежье.[61] Возможно, что именно там они были и поселены первоначально (около 1445 г.), чтобы обеспечить подчинение этого края, связанного с галицкими князьями, великокняжеской власти.[62]

Новая военная экспедиция против Дмитрия Шемяки готовилась долго и началась только осенью 1449 г. Тогда Василий II послал князя Василия Ярославича «изгонной ратью» на Галич. Узнав об этом, князь Дмитрий выехал из города с женой и боярами и отправился в Новгород. Приехав на Вишеру, он послал Ивана Яковлевича к новгородскому архиепископу Евфимию [136]с просьбой принять к себе его жену Софью и сына Ивана. Владыка согласился это сделать, и княгиня Софья с сыном въехала осенью («в осенине») в Юрьев монастырь. Сам же Дмитрий Юрьевич, так и не побывав в Новгороде, «пошед Галицю».[63]

На краю плащаницы, представляющей собой вклад жены Дмитрия Шемяки в Юрьев монастырь, помещена надпись: «В лето 6957 индикта 7, как был великий князь Дмитрии Юриевичь в Великом Новегороде и повелением великаго князя наряжен бысть сии воздух в храм святаго великомученика Георгия того же лета месяца августа в 23 день благоверною и его великою княгинею Софьею и при с[ы]ну благоверном князя Иване...»[64] Следовательно, к 23 августа 1450 г. (дата в стиле новгородской летописной традиции) Дмитрий Шемяка находился уже в Новгороде.[65]

С напряженной идеологической борьбой в конце 40-х годов XV в. между Василием II и Дмитрием Шемякой связано возникновение трех литературных произведений — Летописной повести о Куликовской битве, Слова о Дмитрии Донском и Пространной редакции Повести о нашествии Тохтамыша. Как доказала М.А. Салмина, Летописная повесть сложилась на основе рассказа Троицкой летописи (свода 1409 г.) и содержалась в первоначальном виде в своде 1448 г., представленном Софийской I и Новгородской IV летописями.[66] В этом же своде находился и первоначальный текст Слова о Дмитрии.[67]

А.А. Шахматов обосновал новгородское происхождение свода 1448 г., хотя отмечал и общерусский его характер.[68] По М.Д. Приселкову, свод 1448 г. был митрополичьим, конец которого заменен в Новгородской IV летописи новгородскими записями.[69] Я.С. Лурье считает свод общерусским. Нам представляется все же, что прав А.А. Шахматов. Общерусский характер свода 1448 г. объясняется скорее всего тем, что его составитель принадлежал к кругам, близким к Дмитрию Шемяке, претендовавшему (во всяком случае с середины 1445 г.) на обладание великим княжением на Руси.[70] Не случайно под 1434 г. в Софийской I летописи младшей редакции великим князем называется как Юрий Дмитриевич, так и Василий Васильевич.[71] «Компромиссность» в отношении к Василию II и галицким князьям, которую подметил Я.С. Лурье в своде 1448 г., характерна и [137] для новгородской политики этой поры. Возможно, именно с кругами, в которых возник свод 1448 г., следует связывать и появление цикла произведений, относящихся к Дмитрию Донскому. Ведь великий князь Дмитрий Иванович был знаменем для князя Юрия и его сыновей.

М.А. Салмина считает, что Летописная повесть о Мамаевом побоище сложилась в среде, близкой к Василию II: ее составитель как бы сопоставлял этого великого князя с Дмитрием Донским, а рязанского князя Олега, пособника татар, — с Дмитрием Шемякой.[72] Но даже благожелательные к московскому князю современники вряд ли могли обнаружить в Василии Васильевиче, наведшем на Русь татар, черты его славного деда, а вот сторонники Дмитрия Шемяки, который все время упрекал московского князя за пособничество татарам, вполне могли сопоставить Василия II с Олегом Рязанским.[73]

То же самое можно сказать и о Слове, посвященном Дмитрию Донскому. Как установила М.А. Салмина, одним из источников этого произведения было завещание Дмитрия Донского.[74] Но ведь именно князь Юрий Дмитриевич опирался на это завещание в споре о великом княжении в Орде в 1431—1432 гг., тогда как И.Д. Всеволожский, представлявший интересы Василия II, ссылался на волю хана и завещательное распоряжение отца Василия Васильевича. Для М.А. Салминой существенное значение имеют слова «яже стол отца его, и деда, и прадеда» (Слово о Дмитрии Донском), перекликающиеся с летописной фразой о том, что Василий II искал в Орде великого княжения «по отечьству и дедьству».[75] Но эта ссылка в 1431—1432 гг. имела лишь второстепенное значение. А вот Дмитрий Шемяка искал престол, опираясь на права отца (Юрия) и деда (Дмитрия Донского). Поэтому текст, приведенный М.А. Салминой, не может быть однозначно интерпретирован.[76] Панегирик же боярам, вложенный в уста Дмитрия Донского, мог означать реверанс в сторону новгородского боярства или, скажем, бояр, поддерживающих Шемяку, а не апологию боярства вообще.

М.А. Салмина также доказала, что в тексте свода 1448 г. (списки Софийской I и Новгородской IV летописей) находилась Пространная редакция Повести о нашествии Тохтамыша. Она убедительно связала ее [138] появление с событиями 40-х годов XV в.[77] Повесть рассказывает о том, «елико сдеяша тстарс напасти и убытка Руси».[78] Говорит она о героической защите Москвы народом от татар (параллель между рассказами о событиях 1382 и 1445 гг. убедительно проводил Л.В. Черепнин[79]). «Споспешником» татар Повесть называет Олега Рязанского, указавшего татарам, «како пленити землю Рускую». Более рельефно показаны в Повести изменнические деяния суздальских князей.

При объяснении этой суммы фактов М.А. Салмина исходит из мысли о том, что автор Пространной редакции Повести ассоциировал Олега Рязанского с Дмитрием Шемякой. Она обращает внимание на то, что с Шемякой заключили докончание в 1445 г. суздальские князья Василий и Федор Юрьевичи. На наш взгляд, дополняя Повесть о нашествии Тохтамыша, составитель свода 1448 г. имел в виду нашествие ордынцев на Москву летом 1445 г. Но тогда против татар выступил именно Дмитрий Шемяка (параллель с Дмитрием Донским тут явная). Он, в частности, воспрепятствовал побегу княгини Софьи Витовтовны из Москвы, а навел татар на Русь, как считали современники, находившийся в то время в плену Василий II (параллель с Олегом Рязанским также напрашивалась).

Не так однозначен и вопрос о суздальских князьях. Часть из них поддерживала не Дмитрия Шемяку, а Василия II. Так, князь Александр Иванович Брюхатый (старший дядя князей Василия и Федора Юрьевичей Шуйских) женат был на сестре Василия Васильевича. С князем Иваном Васильевичем около 1449 г. Василий II заключил союзное докончание.[80] Словом, и выпады против суздальских князей могут связывать Пространную редакцию Повести с кругами, близкими к Шемякс.

Поход Василия II начался где-то в самом конце 1449 — начале 1450 г. Получив известие, что Дмитрий Шемяка пошел к Вологде, великий князь направился не в Галич, как предполагалось раньше, а в северные костромские волости Иледам и Обнора, с тем чтобы оттуда двинуться навстречу своему врагу в Вологду. Когда Василий II дошел до церкви Св. Николы на Обноре, то ему сообщили, что князь Дмитрий повернул к Галичу. Тогда Василий II двинулся вдоль реки Обноры вниз, затем вдоль реки Костромы вверх и остановился у Железного Борока в Иоанно-Прсдтсчснском (Железноборковском) монастыре, неподалеку от устья Вёксы. [139] Здесь он прослышал, что Дмитрий Юрьевич не только уже в Галиче, но и собрал большое войско: около него людей много, «а город крепит и пушки готовит, и рать пешая у него, а сам перед городом стоит со всею силою». Василий II назначил князя В.И. Оболенского главным воеводой и отправил его под Галич «со всею силою своею». С ним он отпустил и «прочих князей и воевод многое множество, потом же и царевичев отпустил и всех князей с ними».[81]

Двигаясь вдоль замерзшей реки Вексы, войска князя В.И. Оболенского 27 января 1450 г. подошли к Галичу. Князь Дмитрий расположился со всеми силами на горе под городом. Воеводы подошли к горе со стороны озера и начали взбираться на нее из оврагов. Из города стали стрелять из пушек, тюфяков и самострелов, но «не убиша никого же». В рукопашном сражении победили великокняжеские полки. Они «многих избиша, а лутчих всех руками яша, а сам князь едва убежа, а пешую рать мало не всю избиша, а город затворился».

После того как получено было известие о победе, Василий II из Борока пошел к Галичу. Теперь можно было и ему выступить в качестве победителя. Узнав о его приходе, горожане «предашася ему. Он же град омирив и наместники своя посади по всей отчине той». Великокняжеские наместники посажены были в Галиче и Угличе.[82] На Масленой неделе (9-15 февраля) великий князь вернулся в Москву.[83] Шемяка же бежал в Новгород.[84]

Назад К оглавлению Дальше

[1] ДДГ. № 44. С. 127-129.

[2] ДДГ. № 48. С. 146-148.

[3] ПСРЛ. Т. 37. С. 86. В Ермолинской летописи ошибочно назван Федор Дмитриевич (ПСРЛ. Т. 23. С. 148).

[4] ПСРЛ. Т. 23. С. 148.

[5] ПСРЛ. Т. 27 (Сокращенный свод конца XV в.). С. 345.

[6] Редкие источники. Вып. 2. С. 104.

[7] ДДГ. № 47. С. 142-145.

[8] ДДГ. № 19. С. 52-55; № 33. С. 83-87.

[9] АИ. Т. I. № 40. С. 79-80.

[10] ДДГ. № 46. С. 140-142.

[11] Там же. По Л.В. Черепнину, перемирная запись «представляет собой условия, выработанные в Москве», в великокняжеской канцелярии (Черепнин. Архивы. Ч. 1. С. 141). Это наблюдение не лишено вероятия, хотя доказать его трудно.

[12] Дата заключения докончания определяется замечанием в послании иерархов от 29 декабря 1447 г.: «...опосле вашего докончанья, ино ушед месяць. Ино уже после того срока более шти месяць книжных» (АИ. Т. I. № 40. С. 81). Впрочем, еще 20 июля 1447 г. Дмитрий Юрьевич отсутствовал среди княжат, подписавших вместе с Василием II договор с Рязанью (ДДГ. № 47. С. 142).

[13] ДДГ. № 48. С. 146-148. Ср.: АИ. Т. I. № 40.

[14] НПЛ. С. 424; Инока Фомы слово похвальное... С. 42.

[15] ПСРЛ. Т. 15. Стб. 495; Государственный архив России XVI столетия. Опыт реконструкции. М., 1978. С. 69 (ящик 147); князь Александр ошибочно назван Ивановичем, надо: Васильевич.

[16] ДРВ. Ч. VI. М., 1788. С. 457; ПЛ. Вып. 1. С. 43; Машков И.П. Воскресенский собор в Волоколамске // Сборник статей в честь графини П.С. Уваровой. М., 1916. С. 295.

[17] ПЛ. Вып. 1. С. 48-49, 53; ПСРЛ. Т. 16. Стб. 194.

[18] ДДГ. № 40. С. 119-121. Л.В. Черепнин считал, что «в программу Шемяки входило расчленение государственной территории, находившейся под властью московских князей, на самостоятельные княжества» (Черепнин. Архивы. Ч. 1. С. 131). Нам представляется, что Шемяка стремился создать ценой политических уступок коалицию князей, способную противостоять Василию II и его союзникам.

[19] Передача Юрьевичам Вятки имеет свою предысторию. Еще в 1402 г. в Вятку отправился (согласно пожалованию Василия I) суздальский князь Семен Дмитриевич с семьей (сын Дмитрия Константиновича). Здесь он пробыл пять месяцев и умер. Согласно топонимическим данным, в Вятке жил и его брат Василий Кирдяпа. Внуками Кирдяпы были князья Василий и Федор Юрьевичи (см.: Луппов П.Н. История города Вятки. Киров, 1958. С. 52-56). Таким образом, братья имели некоторые права на Вятку.

[20] АИ. Т. I. № 40. С. 80.

[21] См. жалованные грамоты Василия и Федора Юрьевичей: АСЭИ. Т. II. № 448. С. 488-489; Т. III № 491. С. 471-472; № 502. С. 479 (№ 18).

[22] См. грамоту одного князя Федора: АСЭИ. Т. III. № 492. С. 472; см. его же подтверждение: Т. II. № 435. С. 479.

[23] Государственный архив России XVI в. С. 69 (ящик 147).

[24] АИ. Т. I. № 40. С. 79.

[25] ПСРЛ. Т. 16. Стб. 190; ПЛ. Вып. 2. С. 48.

[26] Казакова. С. 70-71; Forstreuter K. Preu?en und Ru?land von der Anfangen des Deutschen Ordens bis zu dem Grossen. Gottingen, 1955. S. 55-57.

[27] Инока Фомы слово похвальное... С. 51.

[28] ГВНП. № 20. С. 36-38.

[29] ПСРЛ. Т. 16. Стб. 191; ПЛ. Вып. 2. С. 47-48, 136-137.

[30] См.: Клейненберг И.Э. Военно-морские действия новгородцев и отражение орденской агрессии 1443—1448 гг. // История СССР. 1958. № 4. С. 117-120; Он же. Борьба Новгорода Великого за Нарву в XV в. // Научные доклады высшей школы. 1960. № 2. С. 140-151.

[31] ПЛ. Вып. 1. С. 48; Вып. 2. С. 48, 137; ПСРЛ. Т. 16. Стб. 191.

[32] ГВНП. № 72. С. 117-119; ПЛ. Вып. 1. С. 49; Вып. 2. С. 48. 137-138; Казакова. С. 75-77.

[33] ГВНП. № 73. С. 120-122; Казакова. С. 75-77.

[34] Spuler B. Die Goldene Horde. Die Mongolen in Russland. 1223—1502. Leipzig, 1943. S. 166-168; Греков Б.Д., Якубовский А.Ю. Золотая Орда и ее падение. М.; Л., 1956. С. 419; Сафаргалиев М.Г. Распад Золотой Орды. С. 262.

[35] АИ. Т. I. № 40. С. 80.

[36] ДДГ. № 49, 50. С. 149-150.

[37] АИ. Т. I. № 40. С. 81-82.

[38] ПСРЛ. Т. 26. С. 207.

[39] Там же. С. 207-208.

[40] Там же. С. 208.

[41] Инока Фомы слово похвальное... С. 52. По Тверской летописи, в Ржеве «в мясное заговенье» «засел» некий «лях» Станислав (ПСРЛ. Т. 15. Стб. 493).

[42] ДДГ. № 51. С. 150-155.

[43] См.: Базилевич. С. 43-44. Л. Коланковский датирует договор 1448 г. и связывает его с посольством Семена Гедиголдовича (Kolankowski L. Dzieje Wielkiego Ksiestwa Litewskiego za Jagellonow. T. 1. S. 262-264).

[44] ПСРЛ. Т. 26. С. 208.

[45] Там же. Новгородский летописец в осторожной форме писал, что Иона поставлен был «первый... своими епископы» на Москве (ПСРЛ. Т. 4. 4.1. С. 463).

[46] РИБ. Т. 6. № 64. Стб. 539-542. Это послание Ионы слито воедино с его грамотой, направленной в конце 1448 г. в Литву. В нем он сообщает о своем избрании в митрополиты священным собором, «по думе... Василья Васильевича и его молодшие братии, князей». (По предположению А.И. Плигузова и Г.В. Семенченко, послание Ионы, фрагмент которого был слит с его грамотой в Литву, было адресовано в Вятку. — Примеч. ред.)

[47] Alef G. Muscovy and the Council of Florence // Slavic Review. 1961. Vol. XX. P. 399.

[48] РИБ. Т. 6. № 84. Стб. 633-634.

[49] ДДГ. № 52. С. 158.

[50] АСЭИ. Т. III. № 253. С. 274-275. В октябре 1448 г. Василий II находился в Переславле (АСЭИ. Т. I. № 219. С. 154).

[51] См.: Инока Фомы слово похвальное... С. 34-36.

[52] ПСРЛ. Т. 26. С. 208. В московских летописях прямо не сказано, откуда вышел в поход Дмитрий Шемяка. В Ермолинской летописи говорится, что на Василия II «поидоша», «собравше силу многу», князья Дмитрий и Иван (ПСРЛ. Т. 23. С. 154).

[53] ПСРЛ. Т. 26. С. 208.

[54] ПСРЛ. Т. 23. С. 154.

[55] ПСРЛ. Т. 27. С. 273. См. упоминания о договорах Василия II с князем Иваном Андреевичем: Опись. Ч. 1. С. 40, 42.

[56] ДДГ. № 53. С. 160.

[57] ДДГ. № 54. С. 163-164.

[58] См.: Инока Фомы слово похвальное... С. 34-36, 52.

[59] В 1440 г. Ф. Блудов был повешен за то, что утопил И.Г. Протасьева (ПСРЛ. Т. 23. С. 150). Фоминское княжество и Хлепень находились на реке Вазузе и открывали с юго-востока путь к Ржеве. О князьях Фоминских см.: Квашнин-Самарин Л.Д. Исследование об истории княжеств Ржевского и Фомичского. Тверь, 1887; Веселовский. С. 363-369. По П.Д. Квашнину-Самарину, Роман Фоминский был сыном Ивана Васильевича Козловского (см.: Квашнин-Самарин Н.Д. Указ. соч. С. 33).

[60] ДДГ. № 46. С. 141.

[61] ПСРЛ. Т. 23. С. 153; Т. 26. С. 206.

[62] В 1504 г. упоминалась в Звенигороде слободка, «что за татары», а также земли численных людей и ордынцев (ДДГ. № 95. С. 379, 380, 382, 386).

[63] ПСРЛ. Т. 16. Стб. 192.

[64] Цит. по: Янин В.Л. Очерки комплексного источниковедения. Средневековый Новгород. М., 1977. С. 193.

[65] Обоснование датировки см.: Справочник. Ч. III. Ошибка в индикте. О пребывании Шемяки в Новгороде см.: Гусев П.Л. Князь Дмитрий Юрьевич Шемяка в Великом Новгороде // Вестник археологии и истории. Вып. XIX. СПб., 1909. С. 59-70; Вернадский В.И. Новгород и Новгородская земля в XV в. М.; Л., 1961. С. 253-254.

[66] См.: Салмина М.А. «Летописная повесть» о Куликовской битве и «Задонщина» // «Слово о полку Игореве» и памятники Куликовского цикла. М.; Л., 1966. С. 372-374.

[67] См.: Салмина М.А. «Слово о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя Русьскаго» // ТОДРЛ. Т. XXV. М.; Л., 1970. С. 90. Датировка 1448 г. для общего текста Софийской I и Новгородской IV летописей, предложенная А.А. Шахматовым, обоснована Я.С. Лурье (см.: Лурье Я.С. Общерусские летописи XIV—XV вв. Л., 1976. С. 118-119).

[68] См.: Шахматов А.А. Обозрение русских летописных сводов XIV—XVI вв. М.; Л., 1938. С. 154-156.

[69] См.: Приселков М.Д. История русского летописания XI—XV вв. Л., 1940. С. 150.

[70] Я.С. Лурье кажется странным помещение в Новгородском своде материала о борьбе с татаро-монголами (см.: Лурье Я.С. Общерусские летописи XIV—XV вв. С. 104). Но в обстановке, когда в 1445 г. Василий II «навел» татар на Русь, это совершенно понятно.

[71] См.: Приселков М.Д. Указ. соч. С. 154.

[72] «Дмитрий Донской мог ассоциироваться в глазах современников с Василием II, а Шемяка — с Олегом Рязанским» (Салмина М.А. Летописная повесть»... С. 375).

[73] Правда, «теоретически» М.А. Салмина допускает, что «сторонники Шемяки также могли использовать рассказ о Куликовской битве в своих политических целях, сопоставляя с Дмитрием Донским его внука и тезку, а с Олегом Рязанским — Василия II» (Салмина М.А. «Летописная повесть»... С. 376).

[74] См.: Салмина М.А. «Слово о житии...». С. 99.

[75] ПСРЛ. Т. 25.С. 249.

[76] Кстати, М.А. Салмина сама же считает, что «можно было бы предположить, что «Слово о житии...» отражает борьбу 40-х годов не с точки зрения Василия II, а с точки зрения Дмитрия Шемяки», но, по ее мнению, этому препятствует («вряд ли могла быть употреблена») злополучная формула о «столе» (см.: Салмина М.А. «Слово о житии...». С. 103).

[77] См.: Салмина М.А. Повесть о нашествии Тохтамыша // ТОДРЛ. Т. XXXIV. Л., 1979. С. 134-151.

[78] ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. С. 338.

[79] См.: Черепнин. Образование. С. 781.

[80] В.Ю. Шуйский еще зимой 1443/44 г. находился в Новгороде в качестве князя-служебника. Выпад в Повести против его родичей-соперников в новгородском (прошемякином) летописании поэтому был вполне естественным.

[81] ПСРЛ. Т. 26. С. 209. См. подробнее: Смирнов П.П. Древний Галич и его важнейшие памятники. С. 100-101.

[82] ПСРЛ. Т. 16. Стб. 192. В докончании Василия II с князем Василием Ярославичем (около 1450 г.) упоминается удел князя Юрия, конфискованный у «недругов» великого князя — у Василия Косого и «у князя у Дмитрея у Шемяки» (ДДГ. № 56. С. 169; ср.: № 58. С. 179).

[83] ПСРЛ. Т. 26. С. 209. По Устюжской летописи, Василий II «ходил ратью» на Галич 26 — января (ПСРЛ. Т. 37. С. 88).

[84] ПСРЛ. Т. 16. Стб. 192.

Гибель Дмитрия Шемяки

После падения Галича судьба Дмитрия Шемяки была предрешена. Борьбу с Москвой предстояло начинать сызнова, а людские ресурсы мятежного Севера были основательно потрепаны. Да и энтузиазм борцов с московским единодержавием шел на убыль. Апатия, как следствие усталости от братоубийственной борьбы, очевидно, захватывала все большие круги населения. Не случайно именно на упреке в братоубийственных распрях играли церковные иерархи в своих агитационных посланиях, направленных против Шемяки.

В новой обстановке у князя Дмитрия было два варианта продолжения борьбы: первый — поднять против Москвы Новгород, второй — попытаться сплотить вокруг своего знамени те земли, которые еще оставались не покоренными Москвой, т.е. Двину, Устюг и Вятку. Дмитрий Шемяка мог надеяться, что ему удастся убедить дальновидного архиепископа Евфимия и боярское руководство Новгородской республики в том, что если они не откликнутся на его призыв и не положат предела победоносному шествию московского деспотизма, то скорый конец новгородских вольностей неизбежен.

Возможно, подобные мысли приходили на ум князю Дмитрию, когда он бежал из-под Галича в Новгород, где он появился 2 апреля 1450 г. Дмитрий Юрьевич «челова крест к Великому Новугороду, а Великый Новъгород челова крест к великому князю Дмитрию [141] заедино». Новгородцы, следовательно, и на этот раз признали Дмитрия Шемяку великим князем. Впрочем, не отказались они считать великим князем и Василия II. На этом, собственно говоря, альянс их с Шемякой и кончился. Новгород не оказал «великому князю Дмитрию» действенной помощи. В то же самое время великий князь тверской Борис Александрович «съодиначилъся» с Василием II «на Дмитрия князя».[1] Вот это было опасно, ибо князь Борис в подобных случаях словом не ограничивался, а посылал свою «силу» и пушки. Дмитрию Шемяке не удалось преодолеть близорукую уверенность новгородского боярства в незыблемости их порядка, существующего испокон веку. Расчет на «все обойдется» усыплял бдительность тех, кто дорого заплатит за свою инертность при сыне Василия II Иване III.

В Новгороде Шемяка пробыл недолго. Он отправился на Двину, по которой спустился вниз, и 29 июня без боя вошел в Устюг.[2] Это, пожалуй, был его последний успех в затянувшейся борьбе с Василием II. Дмитрий Шемяка тогда «земли не воивал, а людей добрых привел к целованию». Но на этот раз единодушие устюжан не было всеобщим. Нашлись среди них «добрые люди» (хотя их было не так уже много), которые отказались присягнуть новому князю и сохранили верность Василию II. Они понимали, что дело Шемяки обречено. Но пока князь Дмитрий был господином положения. Поэтому он решил устрашением добиться покорности колеблющихся и скрытых недругов. Ой как заблуждался Шемяка (как и многие его наследники позднее), веривший в действенную силу устрашающих мер! Открытых супротивников ждала казнь: их побросали в Сухону, «вяжучи камение великое на шею им».[3]

Готовясь к походу на Устюг, Дмитрий Шемяка призвал вятчан, а сам пошел из Новгорода на «насадех». В свою очередь устюжане призвали пермичей (вычегжан и вымичей), но «сами супротив Шемяки щита не держали», т.е. не оборонялись от него. Среди устюжан, как мы знаем, произошел раскол, но большинство их против князя не сражалось. Вычегодско-Вымская земля в административном отношении была подчинена Устюгу, и поэтому обращение устюжан к вкмичам и вычсгжанам было совершенно естественным. Конечно, между властями Устюга и пермяками (коми) отношения были натянутыми: и налоги-то собирали устюжане, и судебные [142] власти находились в Устюге. К этому добавлялись и национально-религиозные распри. Во время расправы на Устюге с противниками Дмитрия Шемяки казнены были пермские сотники Емельян Лузский (Луга — правый приток Юга), Миня Жугулев и др.

После захвата Устюга Дмитрий Шемяка призвал вогуличсй и вятчан «грабити» великокняжеские волости. Речь шла, наверное, о Вычегодско-Вымской земле. «Наущением Шемяки» вятчане приходили «на Сысолу, на Вычегду, на Вымь, погосты пожгли, храмы святеи грабили». Подошли они и к центру Вычегодско-Вымской земли — Усть-Выму, но взять его так и не смогли и вернулись на Вятку.[4] Шемяка же пошел на Вятку и, «воивав» ее, вернулся на Устюг, где жил «2 годы неполны», т.е. примерно до начала 1452 г.[5] Очевидно, жил он там не постоянно, а лишь наездом. О походе на Вымскую землю сообщает митрополит Иона в своем послании (около 1452 г.) на Вятку. Вятчане «с отлученным от Божья церкве с князем Дмитрием с Шемякою приходили... многожды на великого князя вотчину, на Устюг, на Вологду, на Галич, а через крестное целованье, целовав животворящий крест у князя у Дмитрия у Ивановича у Ряполовского, у Глеба у Семенова трижды крест целовав, у Олександра у Мякинина двожды крест целовав, на великого князя добро». Этого мало. «Ныне ново, сими часы, воевали есте великого князя вотчину, Сысолу, и Вым, и Вычегду». Они людей «безчислено пожигали», «иных в воду пометали», «иным очи выжигали, а иных младенцев, на кол сажая, умертвляли» и грабили церкви. Митрополит настаивал, чтобы вятчане прекратили злодеяния и «челом добили» великому князю.[6]

Правительство Василия II использовало противоречия между устюжанами и коми. Чтобы закрепиться на подступах к Устюгу, в 1451 г. оно отправило «на Пермскую землю наместника от роду верейских князей Ермолая да за ним, Ермолаем, да за сыном ево Василием правити пермской землей Вычегоцкою, а старшево сына тово Ермолая, Михаила Ермолича... на Великая Пермь на Чердыню. А ведати им волости Вычегоцкие по грамоте наказной по уставной».[7] Вопрос о происхождении пермских князей неясен. Существует мнение, что они вышли из местной (коми) знати.[8] По В.Н. Давыдову, речь должна идти о «представителях» верейских князей.[9] Но у верейского князя Михаила [143] Андреевича никаких родичей Ермолая и «Ермоличей» не было. В.Н. Давыдов считает, что великий князь вряд ли бы назначил наместником в этот отдаленный район представителя местной знати. Ну почему же? Если местная знать была противником врага Василия II Дмитрия Шемяки, то подобное назначение совершенно естественно.

Сохранились глухие известия, что около 1450—1451 гг. Дмитрия Шемяку отлучают от церкви и составляют по этому случаю «проклятую грамоту». О том, что подобную «проклятую грамоту» подписал пермский епископ Питирим в 1447 г., сообщает Вымский летописец.[10] Дата этой записи ошибочна, да и сам факт вызывает сомнения. В послании новгородскому архиепископу Евфимию митрополит Иона даже в сентябре 1452 г. писал, что Шемяка «сам себе от христианства отлучил».[11] Об отлучении его церковным собором митрополит не говорит.[12]

О последних годах жизни Дмитрия Шемяки известно мало. Он проиграл битву за великое княжение и Москву. Эфемерны были его попытки создать особое царство на севере страны с центром в Устюге. Опасались гнева и карательных действий со стороны Василия II и новгородские покровители князя Дмитрия. До поры до времени они мирились с самовластными действиями Дмитрия Юрьевича, сохраняя видимость нейтральности в споре Москвы с Устюгом. В лучшем для Шемяки случае они прикрывались традиционным служением «великому князю» (по мнению Новгорода, в это время было два великих князя — Дмитрий Шемяка и Василий Васильевич). На долю князя Дмитрия оставались лишь тщетные попытки воскресить прошлое. Но страна устала от мсждукняжеских распрей и жаждала покоя.

Тем временем Василий II, накапливая силы, ждал лишь подходящего момента, чтобы расправиться со своим злейшим врагом. После победы над Дмитрием Шемякой в 1450 г. московский великий князь, очевидно, в том же году заключил новый договор с союзным ему серпуховским князем Василием Ярославичем. Чувствуя свою силу, Василий II принуждает серпуховского князя отказаться от пожалованного ему ранее Дмитрова. Василий Ярославич лишь сохранил пожалованный ему Суходол (как награду в борьбе с общим врагом), некогда входивший в состав удельных земель Юрия Дмитриевича и его наследников.[13] [144]

1 июля 1450 г. Василий II заключил новый договор и с белозерским князем Михаилом Андреевичем.[14] Он содержал подтверждение прав послушного князя Михаила на Белоозеро и Верею и пожалование ему Вышгорода, входившего ранее в состав Шемякина «царства». Это пожалование выглядело наградой за верность в борьбе с князем Дмитрием.

Положение Вышгорода в то время было незавидным, поэтому он освобождался от уплаты «ордынского выхода» на пять лет (с остальной вотчины князя Михаила Андреевича снималась лишь половина «выхода», и то всего на три года). Впрочем, даже такая льгота не обеспечила покой и порядок в Вышгороде, сохранявшем, наверно, преданность галицким князьям. Намек на это можно усмотреть в событиях, происшедших там около 1451 г. Тогда митрополит Иона обратился к князю Михаилу с жалобой на вышгородских попов и мирян. Оказывается, они убили митрополичьего десятильника конюшего Юрия, который поехал было по «жалованью» Ионы «по десятине», т.е. для сбора податей. Избили они и сопровождавших десятильника митрополичьих дворян («дворян моих перебили, а били, сказывают, насмерть»). Утверждение власти князя Михаила, очевидно, сопровождалось новыми поборами, ложившимися на плечи жителей Выщгорода, что привело к взрыву их недовольства. Митрополит Иона настаивал, чтобы князь Михаил Андреевич впредь не допускал подобных эксцессов и «от тых своих горожане оборонил». Митрополит угрожал, что в противном случае он примет свои меры.[15]

Грозовые тучи, шедшие с востока, отчетливо видели новгородцы. Москва рано или поздно должна была положить конец их заигрыванию с Шемякой, Поэтому руководство Новгорода пыталось укрепить свое положение на западе. 1 марта 1450 г. новгородское посольство во главе с посадником Дмитрием Васильевичем заключило перемирие с ганзейскими городами сроком на семь лет (с Ливонией предварительное соглашение заключено было тем же Дмитрием Васильевичем еще в 1448 г.). Русско-ганзейский договор гарантировал купцам обеих сторон свободный проезд для торговли, а также «исправу» (справедливый суд) по спорным делам.[16]

До поры до времени Василий II не имел возможности расправиться ни с устюжским правителем, ни с его [145] новгородскими покровителями. Причиной тому было тревожное положение на южных и восточных границах Московского великого княжества. В 1450 г., когда великий князь находился в Коломне, к нему пришло известие, что на Русь «с Поля» движется некий Малым Бердей с татарскими князьями и «многими татары». Против них послан был К.А. Беззубцев «с коломничи». Они нагнали ордынцев на реке Битюге (приток Донца) «в Поле» и разбили их («побиша татар много»). Убит был некий Ромодан Зиновьев. [17]

В 1451 г. в Москву приезжал князь Семен Олелькович из Литвы, как глухо сказано в летописях, к своему дяде Василию II.[18] Возможно, его приезд связан был с судьбой старого врага Казимира IV Михаила Сигизмундовича.[19] 26 января 1451 г. Казимир IV передал в управление Ионе Киевскую митрополию.[20] Вскоре Ионе представился случай отблагодарить литовского великого князя за доверие, а Василию II доказать действенность русско-литовского договора 1449 г. В Хронике Быховца приводится следующий эпизод. «Михайлушко» (Михаил Сигизмундович), находясь в Брянске, «собрал там немалое войско и с помощью Москвы пошел и захватил город Киев. И князь великий Казимир, собрав силы свои литовские, спешно послал своего дядьку Ивана Гаштольда», который «города Киев и Брянск возвратил Великому княжеству». «Михайлушко, услышав, что идет войско литовское... побежал из тех городов в Москву. И когда был он в одном монастыре и слушал обедню, игумен, который не любил его, дал ему в причастии лютую отраву ядовитую. Он это причастие быстро принял и проглотил и здесь же пал и подох».[21] Польский хронист середины XV в. Ян Длугош отметил, что «Михайлушко» отравлен был ядом, данным ему, «как утверждают, великим князем московским».[22] Смерть Михаила Сигизмундовича исследователи относят к 1451 г. Опыт расправы с ним пригодился вскоре, когда Василию II представилась возможность покончить со своим недругом Дмитрием Шемякой.[23]

В 40-е годы XV в. фактическим хозяином «Поля» (Дешт-и-Кипчака) был Сеид-Ахмед. Он совершал набеги на земли не только Руси, но и Великого княжества Литовского. В 1449 г. Сеид-Ахмед помогал Михаилу Сигизмундовичу взять Киев.[24] Сеид-Ахмеду Казимир IV противопоставил своего ставленника Хаджи-Гирея, [146] который с его помощью в 1449 г. захватил Крым и положил начало Крымскому ханству.[25]

В 1451 г. на Русь пришел из Орды Сеид-Ахмеда царевич Мазовша, а с ним князь Едигер. Узнав, что Мазовша («Сиди-Ахметов сын»[26]) идет на Русь «изгоном», Василий II выступил спешно ему навстречу к Коломне, не успев собраться с силами. Когда он был уже у Брашевы, то получил весть, что татары находятся «близ берега» (Оки). Тогда великий князь предпочел за благо вернуться к Москве — опыт с Суздальской баталией запомнился ему на всю жизнь. Но одновременно Василий II отпустил на татар с коломенским наместником князем И.А. Звенигородским всех воинов («что с ним людей было»), для того чтобы воспрепятствовать татарам в быстрой переправе через Оку. Проведя Петров день (29 июня) в Москве и «град осадив», оставя в нем великую княгиню Софью, сына Юрия, «множество бояр и детей боярских», а с ними митрополита Иону, архиепископа Ефрема и «многое множество народа града Москвы», Василий II покинул столицу со старшим сыном, Иваном. Великую княгиню Марию с младшими детьми он отправил в далекий Углич. Проведя ночь в селе Озерецком,[27] великий князь оттуда пошел на Вологду.[28]

Когда татары пришли к Оке, то не нашли там рати, которую ожидали встретить. Решив, что войска противника готовят им ловушку, но не найдя никого, они перешли Оку и устремились к Москве. 2 июля татары подошли к столице и начали поджигать ее посады. Из-за сильной засухи пожар быстро распространился по всему городу — «от дыма не бе лзе и прозрети», отметил летописец. Осаждающие пошли на приступ и пытались пробиться через городские ворота и те места, «где несть крепости каменыя» (Кремль, сооруженный еще Дмитрием Донским, порядком обветшал). Завязался ожесточенный бой с москвичами, вышедшими из города навстречу противнику, ибо «от великиа тесноты огненыя и дыма» в нем было трудно оставаться. К вечеру татары отступили. Этим воспользовались горожане и «начаша пристрой граднои готовити» (пушки, пищали, самострелы, а также щиты, луки и стрелы). Предстояла, как они полагали, еще упорная борьба с сильным и многочисленным противником.

На следующее утро, как только взошло солнце, жители Москвы, к своему изумлению, никого из [147] осаждающих перед стенами города не обнаружили. Оказывается, ночью татары бежали, «пометаша от меди и железа и прочего многово товару, а огнь угасше». Оставили татары и взятый ими ранее полон. Поспешное бегство татар объяснялось тем, что ночью они заслышали в городе шум и решили, что туда пришел великий князь «со многими силами». Поэтому они предпочли поспешно отойти от Москвы. В городе это известие встречено было с радостью. Об этом сразу же послано было сообщение сыну великого князя Ивану, который поутру уже переезжал Волгу у устья Дубны. Очевидно, он спешил укрыться в Твери (как в подобном же случае пыталась в 1445 г. сделать его бабка Софья). Вскоре в Москву вернулся и Василий II.[29]

Ордынцы же на следующий год (1452) совершили еще один большой поход. На этот раз их нападению, по известию поздней Густынской летописи, подверглось Подолье.[30]

В 1451 г. попытался было активизировать свои действия и Дмитрий Шемяка. Еще 21 марта он покинул Городище, направившись «за Волок».[31] Свою жену и сына Дмитрий Юрьевич оставил в Новгороде. На Двине он в течение нескольких месяцев готовился к новым военным действиям против Василия II. В конце года великий князь получил известие, что Шемяка движется к Устюгу. Нужно было незамедлительно действовать. Поэтому, проведя Рождество (25 декабря) в Москве, великий князь в знаменательный для него Васильев день (1 января) выступил из столицы в поход. Крещение (6 января) он провел в Троицком монастыре, а оттуда направился в Ярославль. Из Ярославля против Дмитрия Юрьевича отпущен был с войсками сын великого князя Иван. Он должен был покарать кокшаров — жителей плодородной устюжской волости по реке Кокшенге (приток Устьи, впадающей в Вагу).[32]

Стратегическая цель планировавшейся военной экспедиции состояла в том, чтобы отрезать мятежный Устюг от его возможного союзника Новгорода. Лишая Устюг экономической базы, Василий II стремился его обескровить и ускорить капитуляцию. Кокшенгский край населен был «инородцами», и привкус крестового похода против «поганых» чувствовался в экспедиции княжича Ивана. Двенадцатилетний наследник престола действовал под присмотром великокняжеских воевод. Василий Васильевич, лишенный из-за своей слепоты [148] возможности активно участвовать в военных действиях, решил с малых лет привлекать княжича Ивана к бранным подвигам.

Сам же Василий II двинулся к Костроме, обходя Устюг с юга. Придя на Кострому, он в дополнение к уже посланным войскам направил к княжичу Ивану царевича Якуба с его татарами. Еще ранее на Устюг двинулись князь С.И. Оболенский и великокняжеский двор («иных многих, двор свои»).

Находившийся под Устюгом князь Дмитрий Юрьевич, узнав, что Василий II вошел уже в Галич, а великокняжеские воеводы приближаются к Устюгу, понял, что ему грозит реальная опасность окружения. Тогда он сжег посады Устюга, оставил в городе своего наместника Ивана Киселева[33] и поспешил на Двину. Здесь князь Дмитрий «застави двинян... полити (палить? — А.З.) пониже города Орлеца». Орлец находился неподалеку от устья Двины, южнее Холмогор. В погоню за Шемякой отправились великокняжеские воеводы «с силою, Югом мимо Устюг», не задержавшись ни на один день под городом.[34]

Тем временем Иван Васильевич и татарский царевич Якуб на Кокшенге расправлялись с кокшарами — «градкы их поимаша, а землю всю поплениша и в полон поведоша». По Устюжской летописи, путь их пролегал с Андреевых селищ и Галишны на реку Городишну, приток Сухоны, далее на Сухону, Селенгу и, наконец, на Кокшенгу (ее верховья близки к Сухоне). Здесь Иван Васильевич «город Кокшенскои взял, а кокшаров секл множество».[35] Великокняжеская рать дошла до устья Ваги и Осинова Поля и вернулась «со многим пленом и великою корыстью».[36]

1452 год был наполнен важными событиями. Василий II попытался после успешного похода на Дмитрия Шемяку урегулировать вопрос с Константинополем. Там после смерти императора-униата Иоанна VIII (31 октября 1448 г.) на престоле находился его брат Константин XI, склонный к православию. Патриархом после смерти Митрофана (1 августа 1443 г.) в то время был униат Григорий Мамма (с 7 июля 1446г.). Однако в августе 1451 г. он бежал в Рим. Воспользовавшись отсутствием патриарха в Константинополе, Василий II в июле 1452 г. пишет послание Константину XI Палеологу, в котором сообщает об избрании митрополита Ионы и пытается объяснить, [149] почему это избрание произошло без патриаршего благословения.[37]

Дмитрий Шемяка после падения Устюга несколько месяцев находился где-то на Двине.[38] Тем временем новгородцы весной («в Великое говение») 1452 г. совершили во главе с князем А.В. Чарторыйским поход на можайского князя Ивана Андреевича, перешедшего еще в 1449 г. на сторону великого князя. Никогда не отличавшийся особой отвагой, князь Иван, как только ему стало известно о начале похода, бежал. Новгородцы же «много волостей великого князя восваша и пожгоша и полону много приведоша».[39] Великокняжеские волости здесь упомянуты не случайно. За переход на свою сторону Василий II пожаловал князя Ивана в 1449 г. Бежецким Верхом.[40] Теперь же, считая «Бежичи» своей волостью, подлежащей совместному управлению с великим князем (а великим князем для новгородцев тогда был не только Василий II, но и Дмитрии Шемяка), новгородцы совершили карательную экспедицию против князя Ивана Андреевича, находившегося в «Бежичах», по их мнению, незаконно.

В то время князь Александр Чарторыйский целиком и полностью поддерживал Дмитрия Шемяку. В 1452 г. он даже женился на его дочери. Это случилось как раз тогда, когда князь Дмитрий пребывал «за Волоком».[41] Здесь, в далеком Заволочье, у князя Дмитрия было много хлопот. По сообщению Вымской летописи, в 1452 г. он «поймал» пермского епископа Питирима, отправившегося было в Москву, и бросил его в темницу на Устюге.[42] Рассказ этот или может быть датирован более ранним временем, или упоминание в нем об Устюге не точно. Сам факт примечателен. Владыка, по словам летописца, не испугался мучений и не взял обратно «проклятое слово», т.е. отлучение Шемяки от церкви, к чему якобы принуждал его князь Дмитрий.

Когда точно Дмитрий Шемяка прибыл из Заволочья в Новгород, остается неизвестным. Но уже 10 сентября 1452 г. он совершил набег на Кашин.[43] Возможно, Шемяка собирался пробиться в Ржеву, которую считал своей вотчиной, хотя в ней уже с 1449 г. сидели наместники тверского великого князя Бориса. К тому же Кашин издавна был центром антитвсрской оппозиции, и Шемяка мог рассчитывать на поддержку его жителей.

И на этот раз планы князя Дмитрия оказались [150] миражом. Жить воспоминаниями о прошлом было нельзя. По словам инока Фомы, Дмитрий Шемяка «прииде бо не яко есть обычаи есть князем или воеводам мужествовати яве, но яко есть хищник тайно прииде». Но ведь нападения «изгоном» тогда были делом обычным. Так, «изгоном» войсками Василия II и князя Бориса Александровича взята была Москва. Прямо по пословице: «Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку»!

В совещании, состоявшемся в Ржеве, когда там стало известно о набеге Дмитрия Шемяки, кроме наместников и бояр приняли участие также «тысящникы земьские». Принято было решение бороться с князем Дмитрием, а не капитулировать. Собравшиеся, оказывается, возмущались тем, что Дмитрий Юрьевич «единово крещениа христианства с нами, а дела тотарьския творит». Который раз с больной головы перекладывали на здоровую, обвиняя в татарщине Шемяку, хотя навел-то татар на Руси, его московский двоюродным братец.

С помощью воевод князя Бориса кашинцам удалось отбить набег князя Дмитрия. Шемяка сначала попытался задержаться в местечке Киясове, но, увидев, что его войско растаяло (500 человек «отступиша от него»), бежал, и «никто ж его не весть, где бе». В погоню за Шемякой отправились воеводы князя Бориса князья Андрей и Михаил Дмитриевичи, но они «не нашедше его, но понеже крыяшесь в пустых и непроходимых местех».[44]

Зимой 1452/53 г. после долгих странствий Дмитрий Шемяка вернулся в Новгород (по новгородским сведениям, «из Заволочья») и расположился на Городище как обычный служилый князь. Это — максимум, на что в изменившейся обстановке скрепя сердце пошли новгородцы, продолжавшие (если верить летописи) числить его в великих князьях («приеха князь великый Дмитрей Юрьевич и стал на Городище»).[45]

В житии Михаила Клопского, составленном в 1478 или 1479 г., рассказывается о том, как Дмитрий Шемяка приходил к старцу Михаилу с сетованиями на свою горькую судьбу. «Михайлушко, — говорил князь Дмитрий, — бегаю своей вотчины, и збили мя с великого княжения», просил старца молить бога, «чтобы досягнути» ему «своей вътчины, великого княжения». На это Михаил ответил: «...досягнеши трилакотнаго гроба». Тем не менее Шемяка отправился добывать [151] великого княжения, но «не бысть божия пособия князю». Опять он прибежал в Новгород и при встрече с Михаилом сказал: «...хочю во Ржову ехати Костянтинову на свою вотчину». Старец молвил на это (дело было, возможно, незадолго до осеннего похода 1452 г. на Кашин): «Не исполниши желания своего». И действительно, князь «въборзе преставися».[46]

Сохранилось два послания, направленные в это время в Новгород митрополитом Ионой и касавшиеся непосредственно Дмитрия Шемяки. В одном из них Иона писал новгородскому архиепископу Евфимию, что уже неоднократно посылал ему своих послов с грамотами и речами. Новгородцы и князь Дмитрий должны были по «опасным грамотам» прислать своих послов, последний «с чистым покаянием», «без лукавьства». Новгород и Псков посылали уже своих послов, «но прислали ни с чем», да и князь Дмитрий «прислал своего боярина Ивана Новосилцева... ни с чем». Он к тому же «грамоты посылает тайно, а с великою высостию: о своем преступленьи и о своей вине ни единого слова пригодного не приказал». Василий II милостиво пожаловал Новгород, «полон их к ним велел отпущати, и без окупа». А князю Дмитрию следует «бити челом, с покаянием, от чиста сердца». Митрополит надеялся также, что для продолжения переговоров из Новгорода приедут новые послы.[47] Точно датировать это послание не удается.

Во втором послании (скорее всего от 29 сентября 1452 г.) митрополит Иона писал новгородскому архиепископу Евфимию, что до него дошли его «речи». В них Евфимий писал: «...будтось яз посылаю к тобе и пишу о князи Дмитреи Юрьевичи, а называя его сыном». Но посмотри в ту посланную мной грамоту, ведь в ней «не велю с ним ни пити, ни сети? Занеже сам себе от христианства отлучил... (пропуск в рукописи. — А.З.) своему брату старейшему великому князю Василию Васильевичи), а еще он же, своею волею, какую великую церковную тягость на себе положил и неблагословение всего великого Божиа священьства, да и грамоту на себе написал, что ему потом брату своему старейшему великому князю и всему христьанству лиха никакого не хотети, ни починати; да то все изменил». Евфимию якобы известно «нашими грамоты, что после тое своее грамоты князь Дмитрей колика есть лиха починил, и крови христианскиа [152] пролилося, и запустениа от него». Разве после этого можно называть его «духовным сыном»?

Евфимий писал митрополиту, что прежде князья приезжали в Новгород «и честь им въздавали по силе», а митрополиты таких грамот, как Иона «с тягостию», не присылали. Но ведь тогда и князья такого лиха не чинили, как Шемяка, возражал ему Иона. Князь Дмитрий ведь «княгиню свою, и дети, и весь свой кош оставя у вас в Великом Новегороде, да, от вас ходя в великое княжение, христианство губил». Митрополит писал, чтобы Евфимий с посадником, тысяцким и Великим Новгородом послали «с челобитьем и со всею управою» к Василию II, и обещал за них печаловаться.[48]

Тем временем жизнь при великокняжеских дворах брала свое. Одни владыки отходили в царство теней. Кто-то женился. Нарождалось новое поколение князей, которые еще не скоро станут активно вмешиваться в ход большой игры за власть. Словом, лихорадка военных тревог подходила на этот раз к концу.

В канун Троицы 1452 г. (4 июня) наследник московского престола Иван Васильевич женился на дочери тверского великого князя Марии.[49] Он достиг уже того возраста (целых 12 лет было тогда княжичу), когда союз с Тверью Москва могла закрепить «браком надежды». К тому же княжич Иван только что вернулся после победоносного похода на кокшаров. Венчал молодых Новоспасский архимандрит Трифон, старый друг Василия II. Тот самый Трифон, который в годину жизни трудную, в 1446 г., в Кириллове монастыре освободил Василия Васильевича от «крестного целования» Шемяке.[50] Да и сам отец Марии был еще молодцом. Зимой 1452 г. Борис Александрович вторично вступил в брак. На этот раз его супругой стала дочь суздальского князя Александра Васильевича Глазатого, который после некоторых колебаний вслед за своим братом Иваном Горбатым впрягся в московскую колесницу.[51]

Пример чадолюбия показывал и Василий II: 8 августа 1452 г. у него родился очередной сын — Андрей Меньшой.[52] Омрачила великокняжескую семью только смерть престарелой матери великого князя Софьи Витовтовны (5 июля 1453 г.).[53]

23 июля 1453 г. в Москву из Новгорода пришла весть, что там «умре напрасно» князь Дмитрий [153] Юрьевич Шемяка.[54] Так весьма деликатно в великокняжеских московских летописях последующего времени (70-х годов XV в.) сообщается о смерти злейшего врага Василия II. Правда, здесь же вскользь отмечается, что сообщивший эту новость некий подьячий Василий с весьма выразительным прозвищем — Беда сразу же получил за это дьяческое звание. В независимых летописях говорится лапидарно — «умре со отравы».[55]

Но шила в мешке не утаишь, и другие современники добавляли подробности отравления князя Дмитрия. Говорили, что «даша ему лютаго зелия».[56] Отраву якобы из Москвы привез доверенный дьяк Василия II Степан Бородатый — тот самый просвещенный книгочей, который и летописцы хорошо знал, и дело выполнял исправно. Степан передал отраву то ли новгородскому боярину Ивану Котову,[57] то ли посаднику Исааку Борецкому.[58] Боярин разыскал повара, служившего Шемяке, с подходящим для предназначавшейся ему миссии прозвищем — Поганка. Тот поднес князю отраву «в куряти». После 12-дневной болезни 17 июля Дмитрий Шемяка скончался.[59] Причастность к его гибели новгородского боярства, стремившегося урегулировать свои отношения с Василием II, весьма вероятна. Князь в ореоле побед мог еще представлять интерес для Новгорода, но князь, терпящий поражение за поражением, только вызывал досаду и раздражение, а заодно и желание поскорее избавиться от него.

Расправа с Дмитрием Шемякой вызвала недовольство в разных кругах русского общества. Уж очень выбрано средство позорное. Одно дело — победа на поле боя, другое — отрава втихомолку. Все сразу повернулось другой стороной, чем это было до смерти князя Дмитрия. Из князя-«изгоя», неудачника, полуразбойника он превратился в князя-мученика, в князя-героя, которого его враги не смогли победить в честном противоборстве. Правда, и тут церковная хула могла сделать многое, но далеко не все.

Когда подьячий Василий Беда получил в Москве за сообщенную новость о смерти князя Дмитрия звание дьяка, то «прорекоша ему людие мнози, яко ненадолго будеть времени его, и по мале сбысться ему».[60]

Позднее с негодованием писал о расправе с угличскими князьями, в том числе с Дмитрием Шемякой, князь Андрей Михайлович Курбский, находившийся в отдаленном свойстве с Дмитрием Юрьевичем.[61] [154]

Циничная линия поведения митрополита Ионы во всей истории с Дмитрием Шемякой (да и не только в этой истории) вызывала негодование у многих церковных деятелей (таких, как новгородский архиепископ Евфимий) и даже у светских. «Неверие» к Ионе имел (согласно Степенной книге XVI в.) и великокняжеский боярин В.Ф. Кутузов. Он не хотел даже приходить к митрополиту за получением благословения («благословения от него прияти не трсбовавше»). [62] Можно себе представить, какие эмоции вызывал митрополит, предавший Шемяке детей великого князя, у человека, спасшего мать великого князя от этого недруга Василия II. Но особенно резко осуждал Иону и убийство Шемяки один из виднейших церковных деятелей середины XV в. — игумен Боровского монастыря Пафнутий. [63]

Пафнутий родился в 1394 г. в семье небогатого боровского вотчинника. Дед его был крещеным татарским баскаком. Двадцати лет Пафнутий постригся в Высоком монастыре в Боровске. Здесь он поступает в «ученичество» к старцу Никите, ученику Сергия Радонежского (Троицкий монастырь входил в состав владений серпуховско-боровских князей). По воле князя Семена Владимировича Пафнутий ставится игуменом Высокого монастыря.[64] В Высоком монастыре он пробыл 20 лет и в апреле 1444 г. покинул его, основав неподалеку, в Суходоле, во владениях князя Дмитрия Шемяки, новый монастырь.[65] Это вызвало неудовольствие нового боропского князя — Василия Ярославича. Он даже послал некоего татарина, «еже запалити основание обители отца», т.е. Пафнутия.[66] После разгрома Василием II Дмитрия Шемяки Суходол был снова передан Василию Ярославичу, а с ним под покровительство боровского князя перешел и Пафнутьев монастырь. Впрочем, уже в 1456 г. князь Василий Ярославич попал в заточение, а его удел вошел в состав великокняжеских владений.

Судя по житию Пафнутия, боровский игумен пользовался большим уважением в великокняжеской семье, что не мешало ему оставаться почитателем своего старого патрона — Дмитрия Шемяки. Ходили слухи, что Пафнутий даже самого Иону «не велел звати митрополитом», поскольку тот запретил поминовение умершего князя Дмитрия. Сам же боровский игумен не подчинился этому распоряжению главы русской церкви. Тогда Иона заточил Пафнутия в темницу в Москве. Однако [155] авторитет боровского игумена был настолько велик, что митрополит вынужден был «смириться» с этим упрямцем и не только отпустить его из темницы, но и «повиниться» перед ним. Шемяку же Пафнутий продолжал поминать по-прежнему.[67]

Позднее панегиристы Ионы «переписали» историю. Автор Похвального слова Ионе (1546/47 г.) изображал дело так, что Пафнутий находился в заточении «довольно, дондеже сьвръшенно покаяние с смирением положи».[68]

Вскоре после гибели Дмитрия Шемяки в Боровский монастырь явился постригшийся в монахи его убийца. Узнав об этом, Пафнутий изобличил его перед всей братьею и отказался принять в своей обители.[69]

Со смертью Дмитрия Шемяки его ореол не померк в районах, где он действовал. Культ галицких князей сохранялся в Галицкой земле даже в XVII в. Составитель позднего жития Паисия Галицкого писал, что он не знает, «каковыя ради вины» приключилась вообще распря между Василием II и Дмитрием Шемякой. Летописец солигаличского Воскресенского монастыря поместил сведение о смерти Дмитрия Шемяки «с пиететом, причем он назван великим князем».[70]

Прозвище Шемяка было распространено в районах» связанных с влиянием галицких князей. Возможно, еще князь Александр Андреевич Шаховской получил его в силу семейных связей с Шемякой (в конце XV в. он служил князю Андрею Васильевичу Большому).[71] В 1538 г. упоминается Иван Шемяка Долгово Сабуров (Сабуровы — костромичи). Шемяка Истомин Огорелков (1562 г.), очевидно, происходил из семьи вологодских Огорелковых. Дворовые люди с именем Шемяка фигурируют в XVI в. в новгородских писцовых книгах.[72] На Двине упоминается в 1550 г. владелец соляной варницы Василий Шемяка.[73] Крестьянин Шемяка Сысуев упоминается в 1579 г. на Суздалыцине,[74] а Шемяка Васильев сын Смолин — в 1608 г. в Вологде.[75]

В позднейшей промосковской церковной литературе намечается отчетливая тенденция изобразить Дмитрия Шемяку неким извергом. Так, в житии Григория Пельшемского рассказывается, что в 1430 г. Шемяка подошел к Вологде «в зимнее время с силою многою и около града Вологды села воеваша, а християнство губяще, а градским людем, во граде седящим в осаде, и не смеяху с князем бранитися. Православное християнство [156] мнози побиени быша воинством князя того немилостиваго, ово гладом умерша, а инии мразом изомроша, и мнози безвестно погибоша и разыдошася...». Григорий якобы увещевал Шемяку «отвратиться» от злых дел. Князь разъярился, приказал сбросить его с помоста, но тот чудом остался жив.[76] Хронология рассказа сбивчива. Речь могла идти о каких-то воспоминаниях о походе Василия Косого под Вологду в 1435 г. или Дмитрия Шемяки в 1449/50 г. Согласно житию, Григорий крестил детей князя Юрия Дмитриевича, что делает, по И.У. Будовницу, рассказ о событиях на Вологде весьма сомнительным.[77]

Еще Н.М. Карамзин связывал с Дмитрием Шемякой сатирическую «Повесть о Шемякином суде», обличающую судебные порядки Русского государства.[78] Карамзин при этом ссылался на показания Хронографа (нам неизвестного), говоря, что «от сего убо времени в Велицей Русии на всякого судью и восхитника во укоризнах прозвася Шемякин суд».[79] Последним, кто считал, что в повести «сохранилось воспоминание о тяжелых для населения порядках, установившихся при Шемяке (взяточничество, вымогательство, притеснения судьями населения)», был Л. В. Черепнин.[80] Вместе с тем И.П. Лапицкий убедительно доказал, что «Повесть о Шемякином суде» — памятник, сложившийся не ранее второй половины XVII в.[81]

Обратимся к тексту повести. В ней рассказывается о тяжбе между богатым и бедным братьями. Она произошла в связи со следующими обстоятельствами. Богач дал своему бедному брату лошадь и сани, чтобы тот привез из леса дрова, но пожалел дать ему хомут. Бедняк привязал дровни за хвост лошади и так ударил ее кнутом, что хвост оторвался. Тогда богач «пошел на него бить челом в город к Шемяке-судье» и требовать возвращения лошади с хвостом.

Остановившись по пути у некоего попа, богач поведал ему о происшедшем. Затем они сели ужинать, не позвав бедняка. Тот стал разглядывать, что едят поп и богатый брат, но неожиданно свалился с полатей и задавил попова сына. После этого поп тоже поехал в город с жалобой на бедняка.

Проезжая по мосту, бедняк решил броситься в реку, понимая, что все равно «будет ему погибель от брата и от попа». Но, бросившись, бедняк задавил насмерть старика, которого вез его сын-горожанин в [157] баню мыться. Сын старца также отправился в суд с жалобой на бедняка.

Решив, что без «посула» с судьей дела иметь нельзя, бедняк положил за пазуху завернутый в платок камень и многозначительно показывал его судье при разбирательстве каждого иска.

Что же присудил Шемяка по всем трем искам? Думая, что бедняк «ему мзду посулил», судья решил следующее. Поскольку бедняк оторвал у лошади хвост, то ее не следует у него отбирать до тех пор, пока хвост не отрастет. Коли он задавил попова сына, надо отдать ему и попадью, чтобы он добыл с ней нового ребенка. Затем судья решил, что сын старика должен «сверзнуться» с моста на бедняка.

После суда богач предпочел отдать своему бедному брату 5 рублей, чем дожидаться, когда у лошади отрастет хвост. Поп не пожелал расстаться с попадьей и откупился 10 рублями. Дал бедняку мзду и третий истец. Слуге, которого прислал судья за «посулом», бедняк показал простой камень и сказал: если бы судья «не по мне стал судить, убил бы его тем камнем». Судья воздал хвалу Богу, что «по нем» судил, иначе этот камень полетел бы в его голову.

Повесть вводит нас в накаленную обстановку жизни России второй половины XVII в. Она обличала неправедное («по мзде») судопроизводство, но с благодушным юмором рисовала образ самого судьи — Шемяки, решавшего дела в пользу бедняка, а не в пользу богатея и попа. Очевидно, повесть сохранила какие-то далекие отзвуки благожелательного отношения к князю Дмитрию, распространенные в демократической среде.

Князь Дмитрий Юрьевич Шемяка обладал качествами незаурядного правителя. Беда его состояла в том, что он во многом обгонял свое время, которое никогда не прощает тем, кто пытается заглянуть в будущее. Продолжая дело Дмитрия Донского и своего отца, Дмитрий Юрьевич сделал все, что было в его силах, чтобы объединить русские земли и нанести решительный удар ордынским царям. Но и для того, и для другого время еще не приспело. Эти цели могли быть достигнуты лишь постепенно, а не вдруг, по мановению волшебной палочки. Время волевого правителя-самодержца также было еще впереди. Нужно было создать когорту верных сподвижников, которая бы обеспечила медленное движение к заветной цели, а [158] Дмитрию Шемяке не терпелось. Он мог зажечь своим энтузиазмом на недолгий срок даже таких осторожных правителей, каким был Борис Александрович Тверской, таких честолюбцев, как Иван Андреевич Можайский. Но на этом дело кончалось.

Шемяка привык все делать сам, решать судьбы княжеств и земель самостоятельно. При нем не заметно каких-либо видных деятелей из среды боярства. Они предпочитали иметь дело с бесцветным Василием II, который давал простор их инициативе. Шемяка только после 1446 г. понял, что надежной опорой в борьбе с Василием II мог стать лишь Север с его особыми традициями, с его вольной промысловой жизнью, широкими связями с Новгородом и Западом. Но время было упущено, а доверие к Шемяке все уменьшалось. В его войсках не заметно уже вятчан, которые составляли ударную силу в полках его отца и старшего брата. Вятчане на своем опыте убедились, что галицкие князья только использовали их в своих корыстных целях, не платя по векселю ничего,

Постепенно все движение, возглавленное Дмитрием Шемякой, перерождалось в обыкновенный средневековый разбой. И те, кто когда-то с надеждой смотрел на князя Дмитрия, в ужасе отшатывались от его грабительских походов последних лет.

История ничего не прощает неудачникам. Поэтому она нарисовала портрет Шемяки с помощью его злейших врагов, исходя из результатов его деятельности последних лет, забыв, что опыт борьбы галицкого князя за единство Руси, против татарского ига позднее был широко использован именно теми, кто не жалел сил для очернения Шемяки.

Мятеж не может кончиться удачей, —
В противном случае его зовут иначе.[82]

[1] ПСРЛ. Т. 16. Стб. 192.

[2] ПСРЛ. Т. 37. С. 88.

[3] Там же. С. 88-89. По Л.В. Черепнину, «сопротивление Шемяке оказывает местная знать: феодалы, богатые купцы. Рядовая масса горожан выступает за него» (Черепнин. Образование. С. 808). В.П. Давыдов пишет диаметрально противоположное; по его мнению, на сторону Шемяки перешла «военно-феодальная и купеческая знать», а за Василия II стояли «волостные люди, больше всех страдавшие от бесчинств удельных князей и бояр» (Давыдов В.П. Присоединение Коми края к Московскому государству. Сыктывкар, 1977. С. 11). Обе точки зрения не находят опоры в источниках. В Устюжской летописи и сторонники Шемяки, и его противники названы «добрыми людьми». Речь должна идти о расколе устюжан в обстановке, когда конечная победа Шемяки была более чем проблематичной.

[4] Подробнее см.: Давыдов В.Н. Указ. соч. С. 18-19.

[5] ПСРЛ. Т. 37. С. 89.

[6] РИБ. Т. 6. № 73. Стб. 591-592.

[7] Вымская летопись. С. 261.

[8] См.: Очерки по истории Коми АССР. Т. 1. Сыктывкар, 1955. С. 51-52. См. также: Голубцов В.В. Князья Великопермские, Пермские и Вымские. 1463—1641 гг. // Труды Пермской ученой архивной комиссии. Вып. 1. Пермь, 1892. С. 75.

[9] См.: Давыдов В.Н. Указ. соч. С. 12-13.

[10] Вымская летопись. С. 261 («писал грамоту на Дмитрия Шемяку с проклятием от церкви святей»). В послании от 29 сентября 1452 г. митрополит Иона писал, что Шемяка «великую церковную тягость на себе положил и неблагословение всего великого Божиа священьства». Он также упоминает «князя Дмитрея неблагословена и отлучена Божией церькви» (ААЭ. Т. I. № 372. С. 464-465). В послании около 1452 г. Иона отметил, что вятчане «с отлученным от Божья церкве с князем Дмитрием с Шемякою приходили... многожды» (РИБ. Т. 6. № 73. Стб. 591).

[11] ААЭ. Т. I. № 372. С. 464.

[12] Нет ни слова об отлучении Дмитрия Шемяки и в документах об анафематствовании русской церковью (см.: Никольский К. Анафематствование. СПб., 1879. С. 240).

[13] ДДГ. № 56. С. 168-175.

[14] ДДГ. № 55. С. 164-168.

[15] РИБ. Т. 6. № 70. Стб. 573-575.

[16] ГВНП. № 74. С. 124-126; Казакова. С. 123. О Дмитрии Васильевиче подробнее см.: Янин В.Л. Новгородские посадники. С. 279, 283, 287.

[17] ПСРЛ. Т. 23. С. 154; Т. 26. С. 210; Т. 27 (Никаноровская летопись). С. 116; Т. 37. С. 88. Г. Вернадский считал, что набег совершили татары, входившие в Орду Кучук-Мухаммеда (Vernadsky G. The Mongols and Russia. P. 330). Правдоподобнее предположение Б. Шпулера, полагавшего, что речь шла о татарах Сеид-Ахмеда (Spuler B. The Goldene Horde. Dia Mongolen in Russland. 1223—1502. S. 168). Возможно, поход состоялся в августе (сообщение о нем помещено после записи от 13 августа).

[18] ПСРЛ. Т. 26. С. 210.

[19] Kolaniwski L. Dzieje Wielkiego Ksiestwa Litewskiego za Jagellonow. T. 1. S. 266.

[20] РИБ. Т. 6. № 67. Стб. 563-566. См. благодарственные грамоты Ионы Казимиру IV от начала февраля 1451 г. (Там же. № 68. Стб. 565-570).

[21] ПСРЛ. Т. 32. С. 159-160; Хроника Быховца. М., 1966. С. 97 (перевод И.П. Улащика). См. также: Грушевський М. Iсторiя Украiнi — Руси. Т. IV. Киiв; Львiв, 1907. С. 246.

[22] Подробнее см.: Kopystianski A. Ksieze Michol Ziygmuntowicz // Kwartalnik Historiczny. 1906. T. XX. S. 74-165. По Л. Коланковскому, Михаил Сигизмундович умер в начале 1452 г. (Kolanowski L. Op. cit. S. 266).

[23] Переговоры в 1448 г. о заключении литовско-русского союза вел тот самый дьяк Степан Бородатый, который позднее организовал отравление Дмитрия Шемяки (ААЭ. Т. I. № 49. С. 36). По Г. Вернадскому, Михаила Сигизмундовича отравили литовские агенты (Vernadsky G. Op. cit. Р. 327). Догадка эта не подкреплена доказательствами.

[24] Spuler B. Op. cit. S. 167; Греков Б.Д., Якубовский А.Ю. Золотая Орда и ее падение. С. 419-420.

[25] Смирнов В.Д. Крымское ханство под верховенством Отоманской порты до начала XVIII в. СПб., 1887. С. 207.

[26] ПСРЛ. Т. 27. С. 274.

[27] Село Озерецкое находилось в Инобожи (Дмитров). См.: АСЭИ. Т. I. № 108. С. 86-87; № 191. С. 136.

[28] По Ермолинской летописи, Василий II «поиде к рубежу ко Тверьскому», что правильнее (ПСРЛ. Т. 23. С. 155).

[29] ПСРЛ. Т. 26. С. 210-212; Т. 23. С. 154-155; Т. 27 (Никаноровская летопись). С. 116-117; (Сокращенный свод конца XV в.). С. 348.

[30] ПСРЛ. Т. 2. С. 356.

[31] ПСРЛ. Т. 16. Стб. 193.

[32] ПСРЛ. Т. 26. С. 212. Кокшенгцы считали себя потомками новгородцев. Вопрос этот остается спорным (см.: Едемский М. Кокшеньгская старина // Записки отделения русской и славянской археологии Русского археологического общества. Т. VII. Вып. 2. СПб., 1907. С. 85-96; Он же. О старых торговых путях на Севере // Там же. Т. IX. СПб., 1913. С. 39-62; Он же. Из кокшеньгских преданий // Живая старина. Вып. 1 и 2. СПб., 1905. С. 102-106). А.Н. Насонов считает представление М. Едемского о колонизации Кокшенги из Новгорода неверным и связывает русские поселения на Кокшенге с колонизацией из Устюга (см.: Насонов А.И. «Русская земля» и образование территории Древнерусского государства. М., 1951. С. 189).

[33] Иван Киселев, возможно, происходил из семьи солигаличского солевара Якова Киселя (АСЭИ. Т. I. № 118. С. 94). У него также были владения между Нижним Новгородом и Муромом (ПСРЛ. Т. 26. С. 199).

[34] ПСРЛ. Т. 37. С. 89; Т. 26. С. 212.

[35] ПСРЛ. Т. 37. С. 89; Т. 27 (Никаноровская летопись). С. 118.

[36] ПСРЛ. Т. 26. С. 212.

[37] РИБ. Т. 6. № 71. Стб. 575-586.

[38] ПСРЛ. Т. 37. С. 89.

[39] ПСРЛ. Т. 16. Стб. 193.

[40] ПСРЛ. Т. 23. С. 154.

[41] ПСРЛ. Т. 16. Стб. 193.

[42] Вымская летопись. С. 261. Сообщение помещено перед рассказом о походе Василия II на Кокшенгу.

[43] ПСРЛ. Т. 15. Стб. 495.

[44] Инока Фомы слово похвальное... С. 53-54; 27 ноября 1452 г. Василий И находился в Суздале (АСЭИ. Т. III. № 96. С 133).

[45] ПСРЛ. Т. 16. Стб. 193.

[46] Повести о житии Михаила Клопского. М.; Л. 1958. С. 108. Ржева входила в удел князя Константина Дмитриевича, а затем пожалована была Дмитрию Шемяке (ДДГ. № 35. С. 90).

[47] АИ. Т. I. № 53. С. 101-103.

[48] ААЭ. Т. I. № 372. С. 463-464. Грамота написана после приезда Дмитрия Шемяки и его жены в Новгород.

[49] ПСРЛ. Т. 26. С. 212; Т. 27 (Никаноровская летопись». С. 118; (Сокращенный свод конца XV в.). С. 274; Т. 15. Стб. 495.

[50] ПСРЛ. Т. 5 (Софийская I летопись). С. 271.

[51] ПСРЛ. Т. 15. Стб. 495; Инока Фомы слово похвальное... С. 54-55.

[52] ПСРЛ. Т. 26. С. 212. До Андрея Меньшого у Василия II были уже сыновья Иван, Юрий, Андрей Большой, а в июле 1449 г. родился еще Борис (Там же. С. 208).

[53] Там же. С. 212. Сохранилась духовная грамота Софьи Витовтовны, написанная до 8 августа 1452 г. (ДДГ. № 57. С. 175-178).

[54] ПСРЛ. Т. 26. С. 213; Т. 25, С. 273; Т. 6. С. 180.

[55] ПСРЛ. Т. 27 (Сокращенные своды конца XV в.). С. 274, 348; Т. 5 (Софийская I летопись по списку Царского). С. 271; Т. 4. Ч. 1. С. 455, 490.

[56] ПСРЛ. Т. 37. С. 89.

[57] ПСРЛ. Т. 20. Первая половина. СПб., 1910. С. 262.

[58] ПСРЛ. Т. 23. С. 155.

[59] ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. С. 445 (Новгородская летопись по списку Дубровского). С. 490 (17 июня); Т. 15. Стб. 495; Т. 24. С. 184 («по Петрове дни»); ПЛ. Вып. 1. С. 51 (18 июня); Вып. 2. С. 49 (18 июня). Еще накануне отравления Дмитрия Шемяки и вскоре после этого в Москве проявляли беспокойство в связи с положением дел в Галиче и других землях, некогда ему принадлежавших. Правительство Василия II стремилось укрепить там свои позиции выдачей льгот. Так, 3 июля 1453 г. от имени Василия II выдана была грамота на троицкие владения в районе Соли Галичской (АСЭИ. Т. I. № 245. С. 172-173). Около 1453—1455 гг. на солигаличские варницы грамоту выдала великая княгиня Мария Ярославна (Там же. № 248. С. 177).

[60] ПСРЛ. Т. 23. С. 155.

[61] Князь Андрей возмущался, что «Углецком учинено и Ерославичом и прочим единые крови? И како их всеродне заглаженно и потребленно? Еже ко слышанию тяжко, ужасно!» (Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. М., 1979. С. 109).

[62] ПСРЛ. Т. 21. Вторая половина. СПб., 1913. С. 514.

[63] Подробнее о нем см.: Кадлубовский А.П. Житие преподобного Пафнутия Боровского, писанное Вассианом Саниным // Сборник историко-филологического общества при институте князя Безбородко. Т. II. Нежин, 1899. С. 130, 133-134; Послания Иосифа Волоцкого. М.; Л., 1959. С. 191, 366.

[64] Дата поставления Пафнутия в игумены в его житии (1434 г.) неверна, ибо князь Семен умер еще осенью 1425 г. и похоронен был в Троицком монастыре (ПСРЛ. Т. 27. С. 101).

[65] Суходол в 1432—1433 гг. завещан был князем Юрием Дмитриевичем своему сыну Дмитрию Красному (ДДГ. № 29. С. 74). В 1440 г. князь Дмитрий умер. По докончанию 1447 г. Василия II с Князем Василием Ярославичем Суходол пожалован был этому боровскому князю. Но в договоре предусматривалась возможность замирения великого князя с Дмитрием Шемякой и передачи ему Суходола (ДДГ. № 45. С. 130). Следовательно, после 1440 г. Суходол мог принадлежать некоторое время Дмитрию Шемяке.

[66] См.: Будовниц. С. 224-228; Зимин А.А. Крупная феодальная вотчина и социально-политическая борьба в России (конец XV—XVI в.). М., 1977. С. 42-45.

[67] Постриженик Пафнутьева монастыря Иосиф Волоцкий позднее вспоминал: «А митрополит Иона о том брань положил на Пафнотья и по него послал, и на Москву его свел... и в темницу послал». Кончилось же дело тем, что «Иона-митрополит смирился и сам пред Пафнотием повинился, и мир дав ему, и дарова его, и отпусти его с миром» (Послания Иосифа Волоцкого. С. 365-366).

[68] ГИМ. Синод. собр. № 55. Л. 654; Макарий. История русской церкви. Т. VI. СПб., 1870. С. 17. Подробнее см.: Зимин А.А. Крупная феодальная вотчина... С. 42-45.

[69] См.: Зимин А.А. Крупная феодальная вотчина... С. 44, 45.

[70] Преображенский А.А. Летопись Воскресенского монастыря, что у Соли Галичской // Восточная Европа в древности и средневековье. М., 1978. С. 237, 242.

[71] Редкие источники. Вып. 2; С. 106-107. Это же прозвище было в середине XVI в. у князя Ивана Васильевича Пронского и у сына князя Данила Гагарина, происходившего из среды стародубских князей (Разрядная книга 1475—1605 гг. Т. I. Ч. II. М., 1977. С. 263; Тысячная книга 1550 г. и Дворовая тетрадь 50-х годов XVI в. М., 1950. С. 188).

[72] Новгородские писцовые книги, изданные Археографическою комиссией. Т. IV. СПб., 1886. Стб. 351, 423.

[73] АЮ. № 135. С. 158.

[74] АЮ. № 46. С. 92.

[75] АЮ. № 423. С. 458. Существовал крест с надписью об убитом татарами в 1521 г. под Москвой Тимофее Шемяке Григорьеве сыне (см.: Федотов-Чеховский А. Акты, относящиеся до гражданской расправы древней России. Т. 2. Киев, 1863. № 151. Стб. 543). О прозвище Шемяка см. также: Тупиков Н.М. Словарь древнерусских личных собственных имен. СПб., 1903: Лапицкий. И.П. Повесть о суде Шемяки и судебная практика второй половины XVII в. // ТОДРЛ. Т. VI. М.; Л., 1948. С. 82-83; Веселовский С.Б. Ономастикон. М., 1974. С. 365.

[76] ГБЛ. Собр. Ундольского. № 298. Л. 14 об.-16; Будовниц, С. 180.

[77] ГБЛ. Троицк, собр. № 694. Л. 589-589 об. По второй редакции Жития Григория Пельшемского, Григорий якобы в 1431 г. ходил к князю Юрию в Москву и просил его отказаться от великого княжения в пользу Василия II (л. 594-594 об.). По житию, Григорий якобы умер в возрасте 127 лет в 1448 г.

[78] См.: Русская повесть XVII в. М., 1954. С. 289-291.

[79] Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. V. Примеч. 338.

[80] См.: Черепнин. Образование. С. 800-801.

[81] См.: Лапицкий И.П. Указ. соч. С. 60-99.

[82] Маршак С.Я. Соч. Т. 3. М., 1959. С. 593.

Концы и начала

Гибель Дмитрия Шемяки не означала еще конца борьбы Василия II за победу единодержавия на Руси. Устранен был только последний реальный претендент на великокняжеский престол, но не сама возможность появления новых искателей великого княжения из числа князей «гнезда Калиты». Ведь даже сын Дмитрия Шемяки находился еще в Новгороде. А можайский князь Иван Андреевич давно вынашивал честолюбивые планы овладеть великокняжеским престолом с помощью Литвы. Не было еще завершено объединение земель вокруг Москвы. Поэтому последние годы правления Василия II были заполнены стремлением привести к покорности тех княжат, которые, по его мысли, могли представить для него опасность.

Помыслы великого князя были также прикованы к уже присоединенным землям, которые следовало прочнее объединить с московскими, утвердив в них великокняжескую власть. Наконец, для страны жизненно необходимым было обезопасить ее от вторжения казанцев и ордынцев с востока и юга. Все эти задачи нельзя было осуществить без строительства нового государственного аппарата (армии, управления, суда, финансов). Конец старой эпохи должен был сочетаться с началом новой.

1454 год начался в Москве получением известия о смерти ростовского архиепископа Ефрема (29 марта).[1] Его место занял архимандрит Чудова монастыря в [160] Кремле Феодосий Бывальцев. 23 июня он прибыл в Ростов.[2] Ефрем, как мы помним, принадлежал к числу виднейших сподвижников митрополита Ионы. Не менее преданным митрополиту и великому князю был Феодосий. Его назначение архиепископом отражало общую линию подбора кадров представителей высшей церковной иерархии, которую настойчиво проводили светские и духовные власти в Москве. Членами епископата становились, как правило, архимандриты придворных монастырей или лица, персонально связанные с митрополитом, т.е. те, которые уже успели доказать свою преданность в борьбе с врагами великокняжеской власти.

Тем временем тучи сгущались над князем-«перелетом» Иваном Андреевичем Можайским. 15 февраля 1454 г. в митрополичий дом сделал земельный вклад Петр Константинович Добрынский, один из ближайших к этому князю лиц, переметнувшийся на его сторону еще в феврале 1446 г.[3] Это было предвестием опалы. Примерно тогда же «за приставы» под надзор введеного дьяка Алексея был взят в Москве его брат Никита, тот самый, что схватил Василия II в Троицком монастыре перед его ослеплением. Однако «Алексей великому князю изменил, сговоря с Никитою, да побежали ко князю Ивану Андреевичу в Можайск».[4] Петр Константинович был боярином можайского князя уже в первой половине 1447 г.[5] Владения Н.К. Добрынского в Бежецком Верхе были конфискованы и переданы верным сподвижникам Василия II князю С.И. Оболенскому и Ф.М.Челядне.[6]

«В Великое говенье» Новгород покинул, чувствуя приближение расправы, сын Дмитрия Шемяки Иван.[7] 9 апреля он прибыл в Псков. Здесь его встречали все «мужи» псковские «со кресты», «прияша его с великою честию». Однако прошло всего три недели, как князь Иван Дмитриевич подобру-поздорову решил уехать в Литву. При отъезде (1 мая) он получил «дару» от жителей Пскова всего только 20 руб.[8]

Последний час существования Можайского княжества пробил летом 1454 г. Василий II выступил в поход против можайского князя «за его неисправление», как деликатно записали московские летописцы. Великий князь не просто мстил можайскому князю за свои прошлые обиды и карал за недавно совершенные им проступки. Для него ликвидация Можайского княжества [161] была необходимостью, обеспечивавшей невозможность повторения их в будущем. Контакты князя Ивана Андреевича с Литвой казались Василию II особенно опасными.

Можайск был взят войсками Василия II, но князь Иван Андреевич с женой, с сыновьями Андреем и Семеном и боярами, в том числе с Н.К. Добрынским и его семейством, бежали в Великое княжество Литовское. По словам московского летописца, великий князь, взяв город, «умилосердився на вся сущая во граде том, пожаловал их и, наместники своя посадив», вернулся в Москву.[9] Можно себе представить, как «пожаловал» можаичей князь Василий Васильевич. А вот в Литве князья-беглецы встретили радушный (конечно, небескорыстный) прием. Из чернигово-северских земель на границе с Московским великим княжеством было создано два больших княжества: Новгород-Северское (в него входили также Чернигов и Гомель), которым пожалован был князь Иван Андреевич, и Стародубское (туда входили также Рыльск и, возможно, Путивль), которым был пожалован Иван Дмитриевич Шемякин.[10]

Возникновение на порубежье очагов возможных осложнений беспокоило московское правительство. Вскоре после побега князя Ивана Андреевича митрополит Иона направил смоленскому епископу Мисаилу грамоту, в которой настоятельно просил Мисаила «озаботиться», чтобы князь Иван какого-либо «зла» не учинил Василию II. В послании объяснялась и причина гнева великого князя на Ивана Андреевича. Можайский князь представлялся нарушителем взятых по докончанию обязательств. В частности, он не прислал свои войска на помощь московским вооруженным силам, когда приходил сын Сеид-Ахмеда «с многими людми».[11]

После ликвидации Можайского удела произведен был дележ его территории. По докончанию с Василием Ярославичем, составленному вскоре после лета 1454 г., основная часть можайских земель переходила к великому князю. Серпуховской князь приобрел Бежецкий Верх и Звенигород, которые еще недавно князь Иван Андреевич получил из наследия галицких князей.[12] Князь Василий Ярославич за себя и своего сына Ивана обязывался иметь «братом старейшим» не только Василия II, но и всех его детей (как в докончании около 1450 г.). Текст докончания в основном повторял [162] предшествующий договор между московским и серпуховским князьями.

Очевидно, в то же самое время Василий II со своими детьми Иваном и Юрием заключил докончанис и с тверским великим князем Борисом Александровичем.[13] Если князь Борис подписывал договор от своего имени и от имени «братьи молодшей» (Дмитрия Юрьевича Холмского и Ивана Юрьевича Зубцовского), то московский великий князь уже никого из «братьи» (ни Василия Ярославича, ни Михаила Андреевича) к подписанию договора не допустил. Договор подтверждал союзнические отношения между Москвой и Тверью «по старине». Князь Борис обещал «к собе... не приимати» тех, кто «отступил» от Василия II, т.е. князя Ивана Андреевича Можайского и Ивана Дмитриевича Шемякина, а также (предусмотрительно) того, «которой... иныи браг згрубит». Формулировка весьма неопределенная. «Грубостью» великий князь московский мог назвать любой проступок или даже подозрение в деянии.

Опасность со стороны беглецов в Литву была реальной, ведь в 1446 г. именно Великое княжество Литовское было тем центром, в котором собирались русские сторонники Василия II, начавшие оттуда борьбу за восстановление Василия Васильевича на великокняжеском престоле. Кто мог дать гарантию, что в 1454—1456 гг. там же не образуется группа энергичных сторонников того же Ивана Андреевича или Ивана Дмитриевича Шемякина и не затеет войну против Василия II?

После завершения объединения основных земель Северо-Восточной Руси вокруг Москвы в середине 50-х годов XV в. началась большая работа по строительству государственного аппарата на основах, отличавшихся от тех, на которых построено было княжество предшественников Василия II. Отрывочные данные источников позволяют представить основные контуры реформ. Перестраивалась территориально-административная структура государства. На смену уничтоженным уделам создавались новые, но уже не на родовой («гнездо Калиты»), а на семейной основе: все они принадлежали детям Василия II (за исключением разве что старого удела князя Михаила Андреевича).

По наблюдениям В.Д. Назарова, около конца 1454 — начала 1455 г. создан был удел князя Юрия [163] Васильевича, основным ядром которого стал Дмитров.[14] Возможно, был выделен удел и князю Андрею Большому.[15] Этот опыт Василий II использовал позднее, при наделении уделами своих детей по завещанию 1461/62 г. Основная же территория Московского княжества оставалась подведомственной великому князю. При этом главное состояло в том, что на смену удельному пестрополью приходила уездная система, проверенная жизнью первоначально на «уезженной» (освоенной во время поездок княжеских администраторов) территории Московского княжества. Этот переход отражал основной итог событий второй четверти XV в.

Термин «уезд» впервые появляется в источниках, когда они говорят о московских землях.[16] Позднее уезды упоминаются для обозначения соседних земель, издавна связанных с Москвой, — Переславского (1425—1427 гг.)[17] и Коломенского (1441 г.)[18] уездов. В середине века число уездов значительно увеличивается за счет новоприсоединенных земель. Становятся известными Ростовский (1453 г.).[19] Угличский (1455—1462 гг.)[20] и Костромской (1457 г.)[21] уезды. В 1460/61 г. упоминается Суздальский,[22] а в 1462/63 г. — Владимирский уезд.[23]

Власть в уездах концентрировалась в руках наместников, как правило, бояр великого князя, поддерживавших его в годы борьбы с галицкими князьями. Так, очевидно, московским наместником был сначала И.Д. Всеволожский, а после него князь Юрий Патрикеевич. В 1433 г. ростовским наместником был П.К. Добрынский,[24] в 1436 г. устюжским — князь Глеб Иванович Оболенский.[25] В 1445 г., очевидно, муромским наместником был его брат Василий.[26] Известно несколько коломенских наместников: в 1436 г. — И.Ф. Старков,[27] в 1443 г. — В.И. Лыков[28] в 1450 г., возможно, К.А. Беззубцев, в 1451 г. — князь И.А. Звенигородский.[29] В Суздале некоторое время наместничал крупнейший военачальник Ф.В. Басенок.[30]

Наместничья власть распространялась по мере присоединения уделов к Москве и на удельные земли. Наместники поставлены были в Галиче, Угличе, Можайске и других городах.

Права и привилегии наместников еще в предшествующий период регулировались уставными наместническими грамотами, нормы которых восходили к Русской [164] Правде. Но после Двинской уставной грамоты 1397 г. и до Белозерской грамоты 1488 г. подобных документов до нас не дошло. В годы войн и княжеских распрей не право, а сила определяла поведение наместников.[31] Обеспечивался наместнический аппарат «кормами». Их состав перечисляется в грамотах по Галичу (1455—1462 гг.) и Радонежу (около 1457 г.).[32] Близкие к древнерусским поборы были традиционными. Их нормы вошли позднее в установления Белозерской грамоты 1488 г.[33] Предусматривались два «корма» (на Рождество и на Петров день) в виде натуральных поборов (мясом, хлебом, сеном), которые могли переводиться на деньги. «Корм» дополнялся судебными пошлинами (шедшими в великокняжескую казну) и «посулами» (взятками).

Перестройка центрального правительственного аппарата отставала от создания местной администрации. Главой Московского великого княжества был Василий II. Пределы его власти определялись общим состоянием объединительного процесса, но ее правовые устои регулировались «стариной». Сам Василий II не отличался инициативностью, решительностью и волей.

До совершеннолетия великого князя (1433 г.) власть в стране принадлежала митрополиту Фотию (1431 г.), великой княгине Софье, а также боярину И.Д. Всеволожскому. После ослепления (1446 г.) Василий II вряд ли мог принимать непосредственное участие в осуществлении даже важнейших мероприятий. Участие его в походах имело больше символическое, чем реальное, значение. Судопроизводством он не занимался. Позднейшие летописцы и публицисты подчеркивают особую роль Василия II в осуждении Исидора и в избрании митрополитом Ионы. Однако перед нами явное стремление клерикальных сочинителей опереться на авторитет великокняжеской власти, а не точная передача событий. Как все происходило на самом деле, сказать трудно. Скорее всего в данном случае великий князь был проводником общей линии русских иерархов.

Действенная власть в годы правления Василия II принадлежала боярским советникам великого князя. Состав введеных бояр был тогда невелик. Так, духовную Василия I в 1423 г. подписало всего шестеро бояр: князь Юрий Патрикеевич, Иван Дмитриевич [165] (Всеволожский), Михаил Андреевич, Иван Федорович, Михаил Федорович, Федор Иванович.[34] Завещание Василия II 1461/62 г. удостоверило пятеро бояр: князь Иван Юрьевич (Патрикеев), Иван Иванович (Кошкин), Василий Иванович, Федор Васильевич (Басенок), Федор Михайлович (Челядня).[35] Исключая князей Патрикеевых, находившихся в родстве с великими князьями и возглавлявших Думу, все это были представители старомосковских боярских родов.

Роль бояр в великокняжеской администрации в годы правления Василия II резко возросла. Их решительной поддержке обязан был Василий II своему возвращению на великокняжеский престол (1446 г.). Составитель похвального Слова Дмитрию Донскому (написанного, согласно М.А. Салминой, в конце 40-х годов XV в.) вложил в уста этого князя следующие слова: «...бояре свои любите и честь им достоину воздайте противу служениа их, без воля их ничто же отворите... и отчину свою с вами (боярами. — А.З.) соблюдох... под вами городы держах и власти великиа... Вы же не нарекостеся у меня бояре, но князи земли моей».[36] Эти слова характеризуют положение боярства не столько при Дмитрии Донском, сколько во второй четверти XV в.

Круг обязанностей, лежавших на боярских советниках великого князя, отличался разнообразием. Введение бояре скрепляли своей подписью великокняжеские грамоты. Правда, такие подписи мы находим только до окончательного утверждения Василия II в Москве (начало 1447 г.). Эти бояре должны были отправлять судопроизводство.

За изучаемый период сохранилось всего восемь правых грамот и судных списков.[37] О четырех судных делах есть упоминания.[38] Все это земельные дела. Пять из сохранившихся грамот относятся к внутривладельческим распрям. В трех случаях судили удельные князья: Дмитрий Юрьевич, Василий Ярославич и Михаил Андреевич, в одном случае — Дмитрий Давидович Морозов, боярин удельного князя Андрея Васильевича. В двух случаях грамоты выдавались «по слову» Василия Васильевича (самим Василием II не выдано ни одной грамоты). Судьями в делах, подведомственных великокняжескому суду, были князь Иван Юрьевич Патрикеев, Михаил Федорович Сабуров (два случая), Федор Васильевич Басенок (два случая), Григорий Васильевич [166] Морозов и Иван Харламов. Из 12 актов только четыре или три относились к периоду до 1448 г. (два из них судились в уделах). Судопроизводство начало налаживаться только тогда, когда борьба Василия II с Дмитрием Шемякой близилась к концу.

Бояре возглавляли Государев двор как военно-административную корпорацию. Они выполняли отдельные поручения общегосударственного значения (вели дипломатические переговоры с соседними странами и удельными князьями).[39] Постепенно у них складывался круг функций, который станет традиционным в более позднее время.

Четкого разграничения между дворцовым и общегосударственным управлением еще не было. Корни дворцовой системы уходят в расчлененность личных владений великого князя (его «примыслов», «купль» и т.п.) и земель великого княжения, которым он владел как бы временно (по ярлыку ордынского царя). В актовых источниках времени Василия II мы не встретили термина «дворецкий», но, по семейным преданиям Сорокоумовых, при нем эту должность исполнял боярин Григорий Васильевич Криворот. Он «был дворетцкой на Москве по свою смерть без перемены».[40] В 1442/43 г. его «застрелили (ранили. — А.З.) в челюсть»,[41] поэтому он уже не мог участвовать в военных походах и стал дворецким. Старые, хворые и увечные обычно использовались в административном аппарате из-за непригодности к военной службе (Углич, например, «держал» у Шемяки Р.А. Безногий Остеев).[42]

Брат Г.В. Криворота Иван (Полуект) Море был «постельничей по свою смерть, с судом з боярским и в думе у великого князя з бояры был».[43] В 1434—1436 гг. ему поручено было сопровождать рязанского епископа Иону на поставление в митрополиты в Константинополь.[44]

Руководство дворцового аппарата, как можно видеть по приведенным примерам, происходило из среды старомосковского боярства, преданного великокняжеским интересам. На дворцовые должности назначались обычно пожизненно представители одной семьи. Обеспечивались дворцовые чины (путные бояре), как и наместники, кормлениями, которые в дворцовом ведомстве собирались с определенных территорий — путей (ср. татарское «даруги», т.е. дороги). Известен, например, «Чашнич путь» во Владимирщине.[45] Великокняжескими [167] селами и слугами (челядью) ведали дворские.

Уже в середине 40-х годов XV в. началась перестройка Государева двора. Он разделился на Дворец, оставшийся хозяйственно-административной организацией, которая обеспечивала нужды великого князя, и Двор — военно-административную корпорацию, ставшую ядром вооруженных сил Московского великого княжества. Двор возглавляли князья Оболенские, Ф.В. Басенок и другие видные военачальники. Именно Двор стал организатором побед Василия II и кузницей кадров для администрации Русского государства.

Наряду с боярами и детьми боярскими (дворянами) к исполнению государственных поручений стали привлекаться и потомки правителей когда-то самостоятельных княжеств (суздальские, ростовские, ярославские и прочие князья). При этом стародубские и оболенские князья, тесно связанные с Двором, порывая связи со своими старинными владениями, начали входить в Боярскую думу. Суздальские и ростовские князья посылались князьями-служебниками в пока еще независимые города (Новгород и Псков).

Тогда еще не была приметной активная деятельность княжеской канцелярии (дьяков, казначеев и прочих «слуг»). Княжеские администраторы этого ранга происходили из числа холопов, выходцев из духовной среды и торгового люда. Казначеев среди холопов называет княгиня Евпраксия в завещании 1433—1437 гг.[46] Василий II около 1461—1462 гг. отпускает на свободу своих казначеев и дьяков.[47] Около 1455—1462 гг. казначеем назван Остафий Аракчеев.[48] Судя по подписи, он был и дьяком. Происходил Аракчеев из татар (его татарская тамга так и расшифровывается: Уракчиев). Личный аппарат великого князя был еще патриархальным, связанным с вотчинным управлением. Впрочем, к концу правления Василия II среди дьяков появляются уже видные деятели. Из десяти поименно известных дьяков великого князя Василия Васильевича пять известны с 1455 г. Степан Бородатый прославился и своим умением читать летописи, и мастерским ведением дипломатических переговоров (с Литвой в 1448 г.), и тем, что в 1453 г. выполнил более чем деликатное поручение великого князя, касающееся Дмитрия Шемяки. Алексей Полуектов отличался самостоятельностью суждений. [168] Он, в частности, «из старины печаловался», чтобы отчина ярославских князей «не за ними была».[49]

В середине 50-х годов XV в., как установил Л.В. Черепнин, происходила перестройка иммунитета.[50] Вместо грамот на отдельные владения с определенными привилегиями начинают все более часто выдаваться пожалования на комплексы владений с разнообразным набором привилегий. Особое внимание уделялось при этом районам, в которых было сильно влияние Дмитрия Шемяки (Галич, Углич, Бежецкий Верх) или других удельных князей (Радонеж). Получение податных льгот должно было содействовать умиротворению этих земель. В благодарность за активную поддержку великокняжеской власти щедрые льготы получает и митрополия. С целью содействовать восстановлению хозяйства владений, разоренных междоусобной борьбой и татарскими набегами, правительство гарантирует длительные льготы (освобождение от уплаты дани и других налогов) бежавшим «старожильцам», которые возвращались на пепелища, или людям, призванным вотчинниками «из иных княжений». Впрочем, этих «иных княжений» становилось все меньше, и льготы выходцам из них практически не реализовались. Больше действовал не пряник, а кнут: запрет перехода серебряников во все дни, кроме Юрьева, запрет принимать великокняжеских крестьян, возврат ушедших тяглецов и т.п.

Иной характер носила политика в отношении судебного иммунитета. Общая тенденция его развития сводилась к сокращению судебных привилегий землевладельцев. Все чаще дела о разбое, убийстве, грабеже с поличным изымались из их ведения и передавались наместничьему аппарату. Получившая военную закалку администрация Василия II стремилась обеспечить в стране надежный порядок.

В круг судебных реформ входит и издание так называемой Записи о душегубстве.[51] В ней подтверждена была существовавшая издавна подсудность дел о душегубстве во владениях удельных князей, «тянувших к Москве», большому московскому наместнику. Речь шла о владениях князя Василия Ярославича (Серпухове, Суходоле, Звенигороде), а также о «дмитровских волостях». Единственное исключение составляла Руза, не входившая в середине 50-х годов XV в. в чей-либо удел. Отсутствие в Записи Дмитрова объяснялось тем, что этот город [169] подсуден был тогда сыну Василия II Юрию, т.е. практически великому князю.

В самой столице создавались судебные округа, к которым «тянули» подмосковные села. Дела о татьбе с поличным (как по жалованным грамотам) изымались из компетенции сместного суда и передавались суду московского наместника. Регламентировались размер и распределение судебных пошлин и «посулов» (взяток) между различными судебными чиновниками.

Принципиально нового в Записи о душегубстве мы не видим, но она возобновляла порядок, нарушенный в годы междукняжеской смуты.

Разорение страны, вызванное междукняжескими сварами и татарскими набегами, привело к упадку монетного дела. Возможно, даже монетный двор в столице перестал существовать, а чеканка денег перешла в руки отдельных денежников. Выпуск общегосударственной монеты на великокняжеском дворе нужно было начинать сначала. В середине века проведена была новая монетная реформа и возобновлена общегосударственная чеканка. За основу приняты были монеты, выпускавшиеся еще Дмитрием Шемякой. Их вес несколько повысился (около 0,39 г). После присвоения наследнику престола княжичу Ивану Васильевичу титула великого князя на монетах начали помещать надпись: «Осподари всея Руси», имея в виду как Василия II, так и его старшего сына.[52]

В 1455 г. Русь переживала очередное бедствие. Еще в начале этого года Сеид-Ахмед с ордынцами появился в Великом княжестве Литовском.[53] Затем настала очередь и русских земель.

О нападении на Русь сохранилось три летописные версии. Согласно одной из них, в 1455 (6963) г. «приходили татарове Седи-Ахметевы к Оке-реке и перевезошася Оку ниже Коломны». Против них был послан князь Иван Юрьевич «с многими вои». Во время столкновения «одолеша христьяне татар». Правда, тогда убит был князь Семен Бабич Друцкий («не на суиме, но притчею некоею»).[54]

По второй версии поход татар тоже датируется 1455 г. В согласии с первой версией в Ермолинской летописи говорится, что на Русь напали «татарове от Сиди-Ахмстевы орды, и перелез Оку-реку, и грабили, полон и имали». Далее сообщается, что против них послан был не князь Иван Юрьевич, а Иван Васильевич [170] Ощера с «коломничи», но он «не поспе на них ударити». Тогда «пришед сы иные страны» Ф.В. Басенок «с великого князя двором, татар бил и полон отнял». Тогда же убит был князь Семен Бабич (Друцкий).[55]

Третья версия (Софийская II и Львовская летописи) — компиляция первых двух, но проникнута определенной тенденцией. Здесь глухо говорится под 1455 г. о приходе на Русь татар и посылке против них князя Ивана Юрьевича. Но под 1454 г. сообщается, что Солтан, Седи-Ахметов царевич, перешел Оку, пограбил земли и отошел, а коломенский воевода И.В. Ощера «да их пустил, а не смел на них ударитися».[56] Услышав это, Василий II отпустил «со множеством вои» своих детей, Ивана и Юрия, да и сам пошел против «окаянных». Видя это, татары «возвратишася вспять», а Федор Басенок со двором великого князя «татар бил, а полон отьимал». Тогда-то и убили князя Семена Бабича. А.Н. Насонов связывает появление этого рассказа с разоблачением И.В. Ощеры во время похода татар 1480 г.[57] Во всяком случае, в Софийской II летописи слиты два источника, один из которых восходит к Московскому своду конца XV в.

К середине 50-х годов XV в. относится возникновение Касимовского ханства (царства). В.В. Вельяминов-Зернов датирует это событие примерно 1452 г., считая, что до этого татарские царевичи находились на русской службе без земельного обеспечения.[58] М.Г. Сафаргалиев связывает создание царства с «выходами» с Городца, которые упомянуты в докончании 1445 г. «Выходы», по его мнению, установлены именно этим договором, а само Касимовское царство «обязано своим возникновением не инициативе великого князя Московского для борьбы с Казанским ханством, а именно инициативе казанских ханов, использовавших благоприятно сложившуюся для них конъюнктуру».[59] В этих размышлениях есть ряд слабых звеньев. Само докончание, о котором идет речь, датируется в настоящее время не 1445 г., а 15 декабря 1448 — 22 июля 1449 г. В нем говорится: «А з Городца, с твоее вотчины, чем тя есмь пожаловал, имати ми у тобе во царев выход по описи по людем».[60] Речь, следовательно, идет об обычном «выходе», который должен был платиться Городецким князем. Никаких следов пребывания царевичей в Городце нет. Поэтому [171] отпадает основание и говорить о том, что «выход» с Городца шел в пользу Касыма; к тому же Городец (Касимов) находился не на Волге, а в Мещерской земле.

В докончании Ивана III с рязанским великим князем Иваном Васильевичем от 9 июня 1483 г. традиция установления особых отношений с Городецкими татарами возводится к временам Василия II. Рязанский великий князь обязывался платить то, что «шло царевичю Касыму... при великом князи Иване Федоровиче... и что царевичевым князем шло, и их казначеем и дарагам». Размер поступлений царевичам определялся записями, которые составил («кончал») Василий Васильевич «за Василия Ивановича Рязанского».[61]

Итак, Касимовское царство существовало уже при Василии II и во всяком случае до смерти рязанского великого князя Ивана Федоровича (1457 г.). Но можно попытаться и уточнить дату его возникновения. Еще в 1449 г. Касым, который был основателем ханства, находился в Звенигороде. Около 1454—1455 гг. Звенигород передан был князю Василию Ярославичу.[62] Очевидно, вскоре после этого Касым получил Городец, когда и создано было Касимовское ханство. Оно должно было стать щитом в обороне Руси как от Казани, так и от Орды Кучук-Мухаммеда.

В 1455 г. вогуличами, напавшими на Великую Пермь, был убит епископ Питирим.[63] Причиной его гибели была миссионерская деятельность, от которой несладко приходилось «инородцам».

В начале 1456 г. Москву посетил доброхот митрополита Ионы смоленский епископ Мисаил «со многими местичи смоленскими». Он бил челом, чтобы Василий II вернул им драгоценную смоленскую реликвию — икону Пречистой Богородицы, которую «пленом взял Юрга». Речь, возможно, шла о князе Юрии Семеновиче (Лугвеньевиче), который бежал из Смоленска после восстания 1440 г.[64] Икону не только возвратили, но и устроили ей торжественные проводы 18 января 1456 г. На них присутствовали все великокняжеское семейство, князья, бояре, воины, «бе бо тогда и многое множество воинства на Москве», да и «весь народ славнаго града Москвы».[65] Очевидно, с Мисаилом велись переговоры не только об иконе, но и о русских смутьянах (Иване Шемякине и Иване Можайском), обосновавшихся в Литве. [172]

Отправка иконы в Смоленск имела и антиновгородский привкус: князь Юрий препроводил икону в Новгород, а вот теперь Москва возвращает ее Смоленску. Празднество 18 января в этой связи было как нельзя кстати. Василий II уже давно решил покончить с новгородским своеволием, и в столицу собраны были войска, которые уже на следующий день после празднества выступили в поход.

Новгород представлял опасность для Москвы не только как ее основной соперник в экономической сфере. Последние годы он так или иначе стоял за спиной Дмитрия Шемяки. Да и в 1456 г. там находились его жена, дочь и зять князь А.В. Чарторыйский. Возглавлял войска новгородцев В.В. Шуйский Гребенка, а Шуйские, как известно, еще в 1447 г. поддерживали Шемяку. Наконец, могли рассчитывать новгородцы и на помощь Казимира IV, и на русских эмигрантов в Литве.

Словом, у Василия II было достаточно оснований, чтобы начать военную акцию «за неисправление ноугородец». Московские летописи рассказывают о ней так. Выступив из Москвы 19 января 1456 г., великий князь остановился на Волоке, где к нему присоединились «братиа его» (очевидно, Михаил Андреевич и Василий Ярославич) и все воеводы «со множеством воинства». Сюда прибыли также новгородцы с челобитьем, в котором они просили, чтобы великий князь «на Новгород не шол и гнев свои отложил».[66] Но это не возымело действия. Поход продолжался.

Вступив в Новгородскую землю, Василий II отправил под Русу князя И.В. Стригу и Ф.В. Басенка. Рейд был для жителей Русы полной неожиданностью — они не успели ни покинуть город, ни спрятать свои «товары». Поэтому воеводы «многое множество богатества взяша» и отправили своих людей со скарбом впереди себя. А тут к ним пришла весть, что навстречу движется 5-тысячная рать новгородцев. У воевод же осталось всего человек 200. У них не было и лошадей, занятых доставкой награбленного скарба. Отступать воеводам не хотелось. Разгневанный великий князь мог им поставить в упрек и то, что они отпустили «воев», и то, что они позарились на «корысть». Решено было дать новгородцам бой. Чтобы лишить новгородскую конницу ее преимуществ, москвичи стали стрелять не в людей, а в лошадей. Обезумевшие от [173] боли кони начали «метатися» под всадниками, которые падали на землю. Сказалось отсутствие у новгородцев военного опыта. Не выдержав боя, они бежали. В плен попал посадник Михаил Туча. Москвичи же «вси здрави» вернулись к великому князю.

После того как весть о поражении достигла Новгорода, там созвано было вече. На нем принято было решение послать к Василию II архиепископа Евфимия для заключения мира.[67]

Новгородская версия событий, дошедшая до нас в летописи Авраамки, более обстоятельна и правдоподобна. Зимой Василий II прислал «грамоту възметную» («на Черкизове недили, в вторник») и пошел в Новгородскую землю «с всею своею силою», причем «поднял царевица Момотяка с татарьскою силою». Под Русу великий князь отправил «изгонную рать» численностью 5000 человек во главе с Семеном Карамышевым и Федором Басенком. В нее входили и татары. В понедельник на Сырной неделе (9 февраля) Руса была взята.[68] При взятии Русы москвичи «много зла учиниша, сребра, и злата, и порт, и всякого товара много пограбиша, а рушан почаша имати, и бити, и животов у них сочити (искать. — А.З.)». Узнав об этом в тот же день, на Масленой неделе новгородские войска во главе с князем Василием Васильевичем Шуйским («Низовъскым») выступили против москвичей («не в мнози силе»).[69]

Позднее вышел из Новгорода и князь Александр Васильевич Чарторыйский со своим двором, но он задержался на Липне. Не дождавшись его помощи, В.В. Шуйский во вторник пошел с новгородцами и со «своим двором» с Озвада (на устье Ловати) к Русе. Бой у церкви Св. Ильи выиграли новгородцы (убито было 50 человек). Москвичи бежали в Русу, за ними устремились новгородцы. Вот тогда-то и подошла другая московская рать с татарами. Москвичи начали стрелять по коням новгородцев, что и вызвало у них панику. Во время перестрелки был ранен отважно сражавшийся тысяцкий Василий Казимир.

Пограбив Русу, татары пошли к Демону. Новгородцы же послали за помощью к псковичам.[70]

Василий II в ото время находился под Демоном, а затем перешел в Яжелбицы (в 150 верстах от Новгорода), отпустив свою рать к Молвотицам. За этот город два дня шел ожесточенный бой, но в конце концов он пал. Взят был москвичами и городок Стерж. Приближалась [174] развязка. Новгородцы понимали, что, пока семья к Дмитрия Шемяки находится под их покровительством, ни о каком мире с ними Василий II вести переговоры не будет.

7 февраля 1456 г., «убояся князя великого», из Новгорода бежала вдова князя Дмитрия Софья. Прошло несколько дней, и 13 февраля («в пяток на Федоровой неделе») неожиданно умерла дочь Шемяки Мария. Уж очень эта смерть была для новгородцев своевременной, чтобы считать, что они не имели к ней никакого касательства. Словом, путь к переговорам с Василием II был открыт, и через два дня после кончины Марии (15 февраля) архиепископ Евфимий отправился с посольством к великому князю.

Мир в Яжелбицах был заключен спустя несколько дней. Новгородцам кроме всего прочего пришлось заплатить 8500 руб. «окупа».[71] Выполнив свою миротворческую миссию, Евфимий 25 февраля вернулся в Новгород. Тогда же отправтся в Москву Василий II, послав 28 февраля «на Городище» как князя-наместника своего сына Юрия. Князь А.В. Чарторыйский после смерти жены и заключения Новгородом мира с Москвой выехал в Псков.[72] Юрий Васильевич пробыл в Новгороде всего две недели. Его приезд туда имел в основном символическое значение, знаменуя подчинение Новгорода воле великого князя.

Яжелбицкий мирный договор[73] носил компромиссный характер. Новгород еще сохранял (хотя бы номинально) положение государства, находящегося только под патронатом Москвы. Особой докончальной грамотой новгородцам удалось подтвердить «старину», восходящую к договору 1435 г.[74] (возможно, через докончание 1440 г.[75]). Но эта грамота имела скорее декларативное, чем действенное, значение. Так, в ней новгородскими волостями по-прежнему считались Волок, «Бежичи», Вологда, хотя ими уже распоряжался великий князь. «Перед нами, — писал Л.В. Черепнин, — устойчивый, закоченевший в течение двух столетий договорный формуляр, уже не отвечавший исторической действительности середины XV в. и не отражавший реального соотношения политических сил».[76]

Более действенной была вторая Яжелбицкая грамота с московскими условиями мира, которые вынуждены были принять новгородцы. Основное ее содержание посвящено обстоятельствам, порожденным военными [175] действиями (отпуску пленных и пр.). Но гораздо важнее были обязательство новгородцев отныне заверять их грамоты великокняжеской печатью и запрет составлять вечевые документы («а вечным грамотам не быти»). Тем самым московская власть брала под свой контроль всю законодательную и текущую административную деятельность в Великом Новгороде, а в самом городе устанавливался тот режим «совместного управления» великим князем (его князьями-наместниками) и новгородской администрацией, который ранее существовал только в отдельных волостях Новгорода.

Существенное значение для Москвы имело и взятое Новгородом обязательство не принимать к себе ни можайского князя Ивана Андреевича, ни Ивана Дмитриевича Шемякина, ни его мать Софью.[77] В Москву вернулись спустя почти полстолетия (в 1500 г.) только Семен Иванович Можайский и внук Дмитрия Шемяки Василий Иванович Шемячич, перейдя из Литвы на положение служилых князей на Руси.[78] Новгородцы обещали также вообще не «приимати» к себе никакого «лиходея» великих князей, откуда бы он ни прибежал — из «Московского княжения», из Литвы или из «Немец». Но весь строй новгородской жизни оставался прежним.

Половинчатость Яжелбицкого договора объяснялась тем, что в распоряжении Василия II не было достаточно сил, чтобы окончательно сломить сопротивление Новгорода. Позиция Пскова свидетельствовала о том, что даже в лагере союзников великого князя еще не было единства. Нужно было укрепить положение внутри великого княжества и в лагере союзников.

Весной 1456 г. умер рязанский великий князь Иван Федорович, давнишний союзник Москвы, сын дочери Дмитрия Донского. Незадолго до этого скончалась и его жена. Перед смертью князь Иван, по словам московских летописцев, «княжение же свое Рязанское и сына своего князя Василья приказал» Василию II. Воспользовавшись этим, великий князь взял восьмилетнего рязанского княжича и его сестру в Москву, а в Рязань и в другие рязанские города послал своих наместников.[79] Рязанский вопрос до поры до времени был решен.

10 июля 1456 г. Василий II «поимал» в Москве серпуховского князя Василия Ярославича и отправил его в заточение на Углич. На этот раз великий князь предпочел провести эту важную акцию в столице. [176] Поход в удел мог привести, как показал неприятный казус с князем Иваном Андреевичем, к бегству серпуховского шурина за рубеж. Но вот сыну Василия Ярославича от первой жены Ивану и второй супруге князя все же удалось бежать в Литву (очевидно, из удела).[80] Позднее Иван Васильевич писал, что Василий II «ял моего отца... на крестном целованьи (нарушив крестное целование. — А.З.) безвинно, а мене выгонил из моее отчины и дедины».[81] С укором вспоминал поимание «ярославичей» и князь А.М. Курбский.[82]

Как и белозерский князь Михаил Андреевич, серпуховской князь Василий Ярославич входил в ближайшее окружение Василия II. Все они были связаны между собой родственными узами. «Поимание» князя Василия было настолько неожиданным, что летописец не нашел даже слов для его объяснения, ограничившись лишь скупым изложением самого факта. О причинах происшедшего можно только строить более или менее правдоподобные предположения.

Между князем Михаилом и князем Василием была существенная разница уже в том, что первый был лицом совершенно безынициативным, чего нельзя было сказать о последнем. Князь Василий не лишен был военных способностей (в 1449 и 1451 гг. ему поручались самостоятельные военные экспедиции против Дмитрия Шемяки). Он обладал опытом организаторской деятельности. В 1446 г. Василий Ярославич стал в Литве центром притяжения сил сопротивления Дмитрию Шемяке и сделал много для организации победы Василия II. Однако через 10 лет после этого попал в заточение.

В условиях борьбы за власть в 1446 г. великий князь охотно использовал достоинства князя Василия Ярославича, а вот позднее они стали казаться ему весьма опасными. Удел князя Василия находился на юго-западных рубежах Московского великого княжества. В середине 50-х годов XV в. в Литве образовалась группа князей-эмигрантов и их бояр, готовая выступить против Москвы. В таких условиях побег в Великое княжество Литовское князя Василия Ярославича мог привести к повторению событий 1446 г. С той только разницей, что на этот раз движение могло быть направлено против Василия Васильевича, а не в его поддержку. Таков мог быть ход мысли [177] Василия II, когда он из-за превентивных соображений решил «поймать» князя Василия.

Не внушало доверия и родство Василия Ярославича с рязанскими князьями (женой его дяди Ивана была сестра великого князя Ивана Федоровича).[83]

1457 год в Северо-Восточной Руси прошел без каких-либо примечательных событий. Ничего особенно существенного летописцы не сообщают читателям. Разве что 29 сентября сгорел весь Муром, а 22 октября-Москва (выгорела треть столицы).[84] 10 марта 1458 г. умер новгородский архиепископ Евфимий. Его смерть была тяжелой потерей для Новгорода. В смутные 30—50-е годы, направляя церковно-политическую жизнь Господина Великого Новгорода, он сумел добиться многого, и прежде всего сохранения основ новгородской самостоятельности. Упрочение (пусть временное) республиканского строя в Новгороде было в условиях надвигавшегося на Русь единодержавия анахронизмом, результатом своекорыстной политической линии, настойчиво проводившейся Евфимисм и новгородским боярством. И все же годы, когда архиепископский престол занимал Евфимий, для Новгорода были отмечены подъемом во всех областях его жизни. Об этом говорит уже «Евфимьевское возрождение», давшее шедевры архитектуры и живописи, овеянные тоской по ушедшему в далекое прошлое величию Новгорода, успешно противостоявшего в XII в. натиску великих князей Северо-Восточной Руси. Пусть в этом было что-то от «пира во время чумы», но плоды, взращенные Евфимием, позднее войдут в сокровищницу общерусской культуры. И кто знает, не навеяно ли было обращение к древнерусской традиции в Москве конца XV в. в какой-то мере опытом Новгорода середины того же столетия?

Мертвые уходят в вечность, но живые остаются. Уже через девять дней после смерти Евфимия новгородцы 19 марта 1458 г. избирают его преемника — Иону.[85] В том же году они совершают опрометчивый шаг, посылая посадника Ивана Лукинича к Казимиру IV с просьбой дать им князя-служебника на новгородские пригороды.[86] Великий князь литовский охотно откликнулся на это приглашение, и в ноябре 1458 г. в Новгород прибыл «королевич» с его послом полоцким наместником Андреем Саковичем. Прибывшему князю Юрию Семеновичу даны были новгородские пригороды [178] (Руса, Ладога, Орешек, Ям и половина Копорья) в кормление.[87] Это в Москве, конечно, должно было восприниматься если не как нарушение буквы Яжелбицкого договора, то во всяком случае как шаг, противоречащий его духу. Новгородцы считали докончание 1456 г. подтверждением их «старины» (в частности, и права приглашать князей-служебников). Великий князь рассматривал его как свидетельство наступления новой эры, знаменующейся подчинением Новгорода великокняжеской воле.

Повод для разъяснения своей позиции у Новгорода нашелся. В Москву отправился на поставление в архиепископы Иона. С Ионой в столице побывало представительное новгородское посольство во главе с посадником Федором Яковлевичем и тысяцким Василием Казимиром.[88] Переговоры завершились успешно. 1 февраля Иона поставлен был на архиепископство, и его «с честию» отпустили восвояси, 6 марта он прибыл в Новгород. В августе того же года князь Юрий Семенович «восхоте поехати в свою землю». Новгородцы его отпустили, «честь ему въздаша добре и одариши его».[89] Был ли этот отпуск продиктован требованием Москвы или какими-либо соображениями самого князя Юрия, сказать трудно.

Правительство Василия II принимало меры с целью подорвать могущество Новгорода. Важнейшей из них было приведение к покорности Вятки, потенциального новгородского союзника.

Весной 1458 г. на Вятку была направлена рать во главе с испытанным воеводой, решительным сторонником Василия Темного князем Семеном Ивановичем Ряполовским. Ряполовские давно уже были связаны с Вяткой. Так, в послании митрополита Ионы около 1452 г. вспоминалось, что вятчане целовали крест у князя Д.И. Ряполовского.[90] На этот раз поход был неудачным. Согласно приглаженной московской версии, рать вернулась, «ничто же успев».[91] В Ермолинской летописи рассказывается, что посланы были в поход князья Ряполовские и Григорий Михайлович Перхушков. Они даже не дошли до Вятки, ибо вятчаная «норовил... Перхушков, и то дал Бог, что сами поздорову пришли». На следующий год, допытавшись, что Перхушков «вятчаном норовил», Василий II ведет «его изымати, и вести в Муром, и посадити в железа».[92] [179]

В 1459 г. на Вятку отправляется в новый поход молодой воевода князь Иван Юрьевич Патрикеев. На этот раз экспедиция была подготовлена лучше. С князем Иваном Василий II отпустил «двор... свои весь». Патрикееву удалось взять вятские городки Орлов и Котельнич, но под Хлыновом, главным городом Вятской земли, он задержался, «бьяся на всяк день». «Видяще себе побеждаемы всегда», вятчане в конечном счете капитулировали (били челом Василию II «на всей его воли»).[93] По московской версии, вместе с князем И.Ю. Патрикеевым на Вятку посылались также Иван Иванович Кошкин и князь Д. И. Ряполовский «со многою силою».[94]

Как и в случае с Новгородом, подчинение Вятки было временным. Окончательное присоединение ее к Москве относится уже ко времени Ивана III.

В том же 1459 г. на Русь, «похваляся» победить русских, напали татары Орды Сеид-Ахмеда. Навстречу им «к берегу» отправились войска во главе с наследником престола княжичем Иваном (по словам летописца, «со многими силами»). Переправы ордынцев за Оку не допустили, «отбися от них, они же побегоша». В честь этой победы митрополит соорудил к алтарю Успенского собора каменный придел Похвалы Богородицы.[95]

На следующий год Василий II попытался урегулировать свои отношения с Новгородом и Псковом. 20 января 1460 г. он прибыл в Новгород «о всех управах». Московские летописцы подчеркивают, что великий князь ходил в Новгород «с миром», хотя новгородские осторожно записали, что новгородцы тогда «на стороже жили».[96] Василия Васильевича сопровождали сыновья Юрий и Андрей Большой. Наследник остался, видимо, в Москве на случай всевозможных неожиданностей (все-таки новгородцы были крамольниками, что бы они ни говорили).

Сразу же после прибытия великого князя в Новгород псковичи поспешили туда направить своих послов с небольшим (50 руб.) даром. Они жаловались на обиды ливонских немцев и просили оставить им для обороны Псковской земли в качестве князя-служебника А.В. Чарторыйского. Василий II обещал «боронить» Псков «от поганых», но князя Александра соглашался оставить им только в том случае, если тот «поцелует животворящий крест» в верности ему и его детям [180] («что ему зла на мене и на моих детей не мыслити»). Василий Васильевич не забыл союза Чарторыйского с Шемякой. На предложение великого князя Александр Васильевич ответил решительным отказом, заявив: «Не слуга-де яз великому князю и не буди целование ваше на мне и мое на вас; коли не учнуть псковичи соколом вороны имать, ино тогда-де и мене, Черторизкаго, воспомянете». Попрощавшись с псковичами, князь со своим двором (300 воинов «кованой рати», не считая кошевых) 10 февраля 1460 г. отъехал в Литву.

Вслед за отъездом Чарторыйского Василий II послал в Псков своего сына Юрия. Он прибыл туда 24 февраля и был торжественно встречен псковичами. Князю Юрию при этом вручили Довмонтов меч — символ власти над Псковом. 23 марта состоялась церемония поставления Юрия на псковское княжение. Юрий Васильевич целовал крест «по всей пъсковъскои пошлине (старине. — А.3.)». В Пскове он принял посольство от ливонцев и заключил с Орденом перемирие. 18 марта Юрий Васильевич с подарками покинул Псков. Наместником там оставлен был князь И.В. Стрига Оболенский.[97]

Поездка в Новгород прошла благополучно. Василий II всячески изъявлял свою любовь к городу, низким поклоном кланялся новгородским святыням.[98] Уезжая, он «поклонивъся у всех седми соборов, а Новугороду, отчинс своей, мужемъ водным такоже поклонивъся».[99] Очевидно, тогда же договорились и об уплате «черного бора».

Во время поездки произошел эпизод, показавший, что за внешней умиротворенностью кипели страсти. Ф.В. Басенок (один из полководцев, взявших и ограбивших в 1456 г. Русу), напившись у новгородского посадника, отправился ночью на Городище (где остановился, очевидно, Василий II со своей свитой). По пути на него напали «шилники» (плуты), убили его слугу, а сам Федор Васильевич «едва утече на Городище с товарыщи». Услышав «голку» (переполох), новгородцы «возмятошася и приидоша всем Новым городом на великого князя к Городищу: чаяли, что князя великого сын пришел ратью на них, и едва утолишася». До кровопролития дело не дошло.[100] Новгородцы были перепуганы суматохой и боялись, что она вызвана была подходом к Новгороду новых московских сил во [181] главе с наследником престола Иваном. Однако все окончилось благополучно.

В позднейшей версии Софийской II и Львовской летописей в духе изобличения «изменников-новгородцев» рассказывается, что они «удариша в вечье и сьбрашася к святей Софеи; свечашася все великого князя убити и сь его детьми». Это их намерение якобы предотвратил архиепископ Иона, сказав: «...большую язву Новугороду доспеете: сын бо его большей князь Иван се послышит ваше злотворение, а се часа того, рать испросивши у царя, и пойдет на вы, и вывоюеть землю вашу всю».[101] Нам представляется этот рассказ досужим вымыслом. Да и вряд ли бы Василий II, узнав о заговоре против своей особы (дело-то происходило на вече), так благолепно расстался с новгородцами и не предпринял против них карательных санкций.

Во время поездки в Новгород произошло «чудесное воскресение» постельничего Григория Тумгана у гробницы Варлаама Хутынского. В связи с этим событием по возвращении великого князя в Москву построен был храм Иоанна Предтечи у Боровицких ворот с приделом Варлаама Хутынского.[102]

20 февраля 1460 г. Василий II покинул Новгород.[103] Во исполнение договоренности зимой 1461 г. (в феврале-марте) новгородцы собрали с жителей всей Новгородской земли «черный бор» великому князю.[104]

И все же Новгород не давал покоя Василию II. 7 января 1462 г. он послал туда боярина Ф.М. Челядню, Ф.А. Белеутова и специалиста по новгородским делам дьяка Степана Бородатого. О чем велись там переговоры, не известно. 22 января они покинули Новгород.[105] Накануне смерти (март того же года) Василий II гневался на новгородцев за то, что они не прислали в Москву для переговоров архиепископа Иону.[106]

Походы войной и «миром» 1456—1460 гг. на Новгород были предвестниками окончательного падения новгородской вольности. Попытки новгородского боярства сохранить независимость от Москвы, тесные связи с врагами московского великого князя, в первую очередь с Дмитрием Шемякой и его окружением, контакты с Великим княжеством Литовским, где обосновалось ядро княжеской эмиграции, — все это диктовало, по [182] мнению правительства Василия II, необходимость скорейшего решения новгородской проблемы. Прошло немного времени, и в 1471—1478 гг. Новгород окончательно был включен в состав Московского великого княжества.

В августе 1460 г. (в Успеньев пост) ордынцы совершили новое нападение на рязанские украины. На этот раз царь Ахмат Кичиахматович из Большой Орды пришел под Переяславль-Рязанский («на Ряськое поле»), а мурзы Тенсуфуй и Темир появились под Рязанью.[107] Царь Ахмат стоял под городом шесть дней, но, «ничтоже успев граду тому», вынужден был отойти. Горожане сражались отважно и «много у него татар побили». Войска наследника престола Ивана Васильевича заняли оборону «на берегу» (Оки). В своей неудаче Ахмат винил мурзу Казат-Улана, который был инициатором этого похода. Ведь он привел царя на Рязань, «не чающе от Руси ничего сьпротивления».[108] С Ахматом еще придется столкнуться Ивану III в 1480 г., во время «стояния на Угре».

На следующий год Василий II «заратил... со царем Казанским». В чем была причина этого московско-казанского конфликта, летописи не сообщают. Известно только, что великий князь выступил было в поход и дошел до Владимира. Но сюда пришли казанцы и «взяша мир» с ним.[109] Развязывать казанский узел будет также Иван III в 80-е годы XV в.

В начале 1461 г. сошли со сцены еще два видных деятеля, сыгравших значительную роль в организации победы Василия II. Круг старых сподвижников великого князя сужался. 10 февраля умер тверской великий князь Борис Александрович. На престол вступил его сын Михаил.[110] 31 марта скончался митрополит Иона.[111] На его место 3 мая поставлен был ростовский архиепископ Феодосии Бывальцев.[112] На избрании присутствовали суздальский епископ Филипп, рязанский Ефросин, коломенский Геронтий, сарский Вассиан. Пермского епископа не было (после смерти Питирима кафедра оставалась вакантной). Новгородский архиепископ Иона и тверской епископ, как обычно, ограничились присылкой грамот, в которых заранее соглашались с результатами предстоящего избрания («кого восхощет господь Бог... и господин наш князь великий Василеи, и братиа наша епископи [183] Рустии, и иже с ними освященыи собор, то и нам митрополит»).[113]

Зимой 1461/62 г. в Москву прибыл из Литвы Владимир Давыдов, сын боярский серпуховских князей. Он привез с собой копию с договора, который заключили между собой можайский князь Иван Андреевич и сын опального серпуховского князя Василия Ярославича Иван.[114]

Князья-эмигранты, рассчитывая на возможность победы над Василием II, заключили между собой соглашение об условиях союза между ними. Князья обязывались совместно бороться за их отчины («заодин доставати... своей отчины и дедины»). Они обещали не заключать сепаратного мира с Василием II. Иван Андреевич обязывался не вступаться в вотчину Василия Ярославича (Бежецкий Верх, Суходол), что ему дал Василий II, а также пожаловать Ивану Васильевичу Дмитров и Суздаль. В случае смерти Василия Ярославича его вотчина должна была перейти сыну, т.е. князю Ивану. Князь Иван Васильевич признавал Ивана Андреевича «братом старейшим». Если в походе князья «достанут» городов, волостей и казны, треть из них должна была поступить Ивану Васильевичу. Если в намеченный срок Иван Андреевич не выступит в совместный поход князей, то договор считается нарушенным и Иван Васильевич слагает с себя крестное целование.

Весной 1462 г. (на «Федоровой неделе», т.е. 1-7 марта) Василий II получил известие, что «дети болярьские и иные дворяне» Василия Ярославича «хитростью коею хотеша» освободить («выняти») серпуховского князя с Углича «ис поиманиа». Подобный заговор был несколько лет тому назад, но тогда хотели освободить из «поимания» на Угличе Василия II, а во главе заговора стоял Василий Ярославич. Он окончился успехом. Теперь времена переменились. Василий II все хорошо помнил, но на этот раз он хотел, чтобы все знали — прошлое не повторится. Во главе заговора находились Владимир Давыдов, а также Парфен Бреин и Лука Евсевьев. Их и «иных многих» великий князь велел «казнити, бити и мучити, и конми волочити по всему граду и по всем торгом, а последи повеле им главы отсещи». Казни произвели на москвичей тяжелое впечатление и сами по себе, и потому, что они произведены были в Великий пост: «Множество [184] же народа, видяще сиа, от боляр, и от купець великих, и от священников, и от простых людей, во мнозе быша ужасе и удивлении, и жалостно зрение, яко всех убо очеса бяху слез исполнени, яко николиже таковая не слышаша, ниже видеша... в русских князех бываемо, понеже бо и недостойно... кровь проливати во святыи Великий пост».[115]

Так страшными казнями завершилось время княжения Василия II. Они были предвестниками того, что принесет с собой образование единого государства тем, кто не хотел мириться с этим фактом или вызывал чем-либо другим неудовольствие державного правителя.

Возможно, отдавая распоряжение о казнях, Василий II был уже болен. Во всяком случае, 27 марта он скончался от «сухотной болезни».[116]

Смерть есть смерть. И вот один из летописцев записал: «Бысть тогда в граде Москве и рыдание велико зело, плакахужеся князи и вельможи, старии и унии, богатии и убозии».[117]

Незадолго до смерти Василий II составил завещание, в котором содержались распоряжения о судьбах государства.[118]

Великим княжением, как бесспорно принадлежащим ему самому и его наследнику, Василий Васильевич благословил старшего сына, Ивана. Ему были завещаны также треть в Москве, Владимир, Переславль, Кострома, Галич с Солью Галичской, Устюг, Вятская земля, Суздаль, Нижний Новгород, Муром, Великая Соль, Юрьев Польский, Боровск, Суходол, Калуга с Алексином. В списке этих городов четко прослеживаются итоги борьбы за единовластие в Северо-Восточной Руси 20—50-х годов XV в. Великий князь отныне становился господином не только земель, «по старине» принадлежавших его семье, владельцем «примыслов», добытых в упорной борьбе его отцом, но и самого великого княжения с городами, относившимися к «короне». Ему переходили столицы бывших уделов Юрия Дмитриевича и Дмитрия Шемяки, удельная столица Василия Ярославича, часть земель Ивана Андреевича, а также Нижегородско-Суздальское княжество.

Второй сын Василия II, Юрий, получал, как и старший брат, треть в Москве (Василия Ярославича), но уже не единолично, а в совместное владение («по половинам») с братом Андреем Большим, а также «год» [185] в столице, принадлежавший когда-то князю Константину Дмитриевичу. Столицей удела князя Юрия Васильевича становился Дмитров, когда-то принадлежавший князю Петру Дмитриевичу, а затем бывший объектом борьбы великого князя с его братом Юрием Дмитриевичем и его детьми. Владениями князя Юрия Васильевича становились бывшая столица князя Ивана Андреевича (Можайск) и примерно половина земель князя Василия Ярославича (Серпухов и Хотунь).

Князь Андрей Большой Васильевич кроме трети в Москве (по «половинам» с братом Юрием) получал Углич с Устюжной (когда-то владения князя Петра Дмитриевича), Бежецкий Верх и Звенигород, т.е. в основном земли, входившие в удел князя Юрия Дмитриевича и его сыновей (но без Галича и Вятки).

Борис Васильевич кроме «года» в Москве (князя Ивана Андреевича) становился владельцем Волока, Ржевы и Рузы. Волок продолжал номинально числиться совместной новгородско-московской волостью. Руза некогда была владением князя Юрия Дмитриевича с сыновьями, а за Ржеву шла упорная борьба с Тверью, Литвой и Дмитрием Шемякой.

Младшего из сыновей, Андрея Меньшого, Василий II наделял «годом» в Москве, ранее принадлежавшим князю Петру Дмитриевичу, а также Вологдой с Кубеной и Заозерьем. Вологда, как и Волок, номинально считалась новгородско-московской волостью, а Заозерье «поимано» было Василием II у союзных Дмитрию Шемяке заозерских (ярославских) князей.

Наконец, жена великого князя Мария Ярославна по традиции «до живота» становилась владетельницей Ростова (там сохраняли часть прав и ростовские князья), а также Романова (ее «примысел», добытый у ярославских князей).

Отражая решительную победу Василия II над его политическими противниками, распределение земель по завещанию великого князя наглядно свидетельствует об усилении процесса утверждения единовластия на Руси. В завещании закладываются прочные основы, которые должны обеспечить решительное преобладание великого князя над его удельными братьями. Дмитрий Донской в своем завещании 1389 г. каждого из своих четырех сыновей «благословил» одним городом, да в виде компенсации за территорию «короны» (великого княжения), переходившую фактически наследнику, три [186] сына Дмитрия получали «примысли» — «купли» Ивана Калиты.[119]

В 1461/62 г. картина была совершенно иной. Единства рода «гнезда Калиты» уже не существовало. Василий II утверждал всевластие своего старшего сына. Он получал (не считая трети Москвы) 16 городов, тогда как остальные его братья всего 12.[120] Ивану III доставались наиболее крупные города. Территориальная структура новых уделов резко отличалась от прежней. Они создавались за счет земель, входивших в старые уделы, но не в виде прямого наследования удельных земель, а как владения великого князя. Столицы прежних уделов теперь преимущественно входили в состав великокняжеских земель, а состав территорий новых уделов формировался из владений, некогда принадлежавших разным родичам Василия II.

Назначение Казимира IV («брата» великого князя) опекуном детей Василия Васильевича свидетельствовало о нормализации русско-литовских отношений в 1461/62 г. Напоминало оно и подобное же распоряжение Василия I, сделавшего опекуном своего тестя Витовта. Однако существенного значения эти распоряжения не имели.

Итак, великий князь умер. Подведен был, казалось, итог под длительной борьбой за единодержавие на Руси. Противники и союзники или «в бозе почили» (Юрий Дмитриевич), или были уничтожены (Василий Косой и Дмитрий Шемяка), или находились в заточении (Василий Ярославич), или бежали за рубеж (Иван Андреевич Можайский, Иван Дмитриевич Шемякин, Иван Васильевич Серпуховской). Из всего «гнезда Калиты» остался доживать дни в своем уделе только тишайший Михаил Андреевич. И вот... все вроде бы началось сызнова — умирая, Василий II оставлял после себя целую систему новых уделов. Но на смену «гнезду Калиты» пришла семья Василия Васильевича. Степень зависимости новых удельных князей от великого, несмотря на силу традиции, была уже большей.

Сам Василий Васильевич был личностью маловыразительной. В вооруженных столкновениях со своими противниками в первые десятилетия он терпел поражение за поражением. Только после февраля 1446 г., когда Василия II ослепили, его полководцы сами смогли справиться с врагами московского великого князя. [187] Может быть, именно в том, что Василий Васильевич не выделялся какими-либо талантами, и скрывается разгадка его успеха. Вернее будет сказать — успеха тех, кто стоял за его спиной. Княжата, бояре, полководцы предпочитали иметь дело с ним, а не с мятущимся и, наверно, деспотичным Дмитрием Шемякой, хотя тот был, безусловно, более яркой личностью. Укрепившая свои позиции знать поплатится за своеволие при Василии II позднее — в годы правления его сына.

То, что было сделано за время правления Василия II, было только началом. Концы этого падают на время правления Ивана III. Процесс растянулся еще на 20 с лишком лет.

Сначала молодой великий князь ограничился заключением системы междукняжеских договоров. Подписано было докончание с новым тверским великим книзем Михаилом Борисовичем (27 марта 1462 — 13 сентября 1464 г.). Тверской князь «по старине» признавался «братом» московского и обязывался не посягать на великое княжение Ивана III.[121] Примерно в то же время по другому договору Иван Васильевич санкционировал князю Михаилу Андреевичу владение Белоозером, Вереей и Вышгородом,[122] полученным белозерским князем по докончанию, составленному в 1450 г. Князь Михаил Андреевич признавался в духе предшествовавшего княжения Василия II «братом молодшим» Ивана III. Он считался теперь «молодшим братом» и его братьев Юрия и Андрея Большого, но «старейшим» всей остальной братии великого князя. Отобран был у князя Михаила Ярославец, который завещал в свое время ему его отец. Позднее (по докончанию 11 ноября 1464 — 12 сентября 1472 г.) у князя Михаила отобран был и Вышгород.[123] Князь теперь считался «братом молодшим» как самого Ивана III и его брата Юрия, так и всех остальных его братьев.[124]

В 1464 г. из Москвы в Рязань отправлен был подросший князь Василий Иванович. Предварительно его женили (в январе) на сестре Ивана III. Тем самым Рязань прочно вошла в орбиту московского влияния.[125]

По наблюдениям Л.В. Черепнина, Ярославское княжество было окончательно присоединено к Москве до в 1463 г., как считалось раньше,[126] а лишь после смерти князя Александра Федоровича, в 1471 г.; до [188] этого там оставался режим своеобразного двоевластия — князя и московского наместника.[127] 12 сентября 1472 г. умер брат Ивана III Юрий Васильевич, и его удел унаследовал великий князь.[128]

Ростовские князья, Владимир Андреевич с братьею, в 1474 г. продали свою половину Ростова Ивану III, а тот передал ее своей матери «до живота».[129]

Но главными событиями первого периода правления Ивана III были присоединение к Москве Великого Новгорода в 1471—1478 гг. и падение ордынского ига в 1480 г.

Итак, к концу 70-х годов XV в. из числа самостоятельных княжеств, существовавших во второй четверти XV в., оставались только Тверь, Рязань, а также Белозерско-Верейское княжество да Псковская республика и Вятская земля.

В 80-е годы завершение ликвидации самостоятельности этих княжеств продолжалось. После смерти Андрея Меньшого Васильевича (1481 г.) его вологодский удел перешел к великому князю.[130] Когда умер Василий Иванович Рязанский, его сын Иван поспешил 9 июня 1483 г. признать себя «молодшим братом» не только Ивана III, но и его сына и братьев.[131]

После стояния на Угре (1480 г.) Иван III пожаловал Михаила Андреевича Ярославцем, но составил с ним и его сыном Василием докончание (4 апреля 1482 г.), согласно которому после смерти князя Михаила Белоозеро должно было перейти к великому князю.[132] В 1483 г. в Литву бежал сын Михаила Андреевича Василий, владевший к тому времени Вереей. По докончанию с Михаилом Андреевичем от 12 декабря 1483 г. князь Михаил сохранял за собой Верею, но только до смерти.[133] По завещанию князя Михаила Андреевича (лето 1485 г.) весь его удел (Белоозеро, Ярославец и Верея) должен был после смерти князя перейти к Ивану III.[134] В 1486 г. князь Михаил умер.

В 1485 г. к Москве была присоединена Тверь, в 1487 г. взята Казань и установлен над ней протекторат, а в 1489 г. произошло «останочное» взятие Вятки.

Практически к 1485 г. объединение земель Северо-Восточной Руси вокруг Москвы приближалось к концу. Видимость независимости сохраняли только покорные [189] Москве Рязань и Псков. Падение остатков их самостоятельности было предрешено.

Строительство единого Русского государства отразилось на изменении титулатуры великого князя. Еще в 1425 г. великий князь был «владимирским», которому подчинялся и Новгород («будет князь великий Владимерьскыи, Новугороду Великому и всеа Русии»).[135] В докончании от 31 августа 1449 г. с Казимиром IV появляется уже более пространный титул: «московъскии, и новгородский, и ростовъскии, и пермъскии, и иных».[136] Но княжеств, присоединенных к Москве, становилось все больше и больше, и титул не успевал их поглощать. После падения ордынского ига упоминание о Великом княжестве Владимирском становилось как бы одиозным, ибо напоминало о тех временах, когда ярлык на Великое княжество Владимирское выдавался в Орде. В 1485 г. присоединено было Великое княжество Тверское. Накануне этого под влиянием титула московских митрополитов и московский великий князь начинает называться «великим князем всея Руси». Это было итогом объединения Руси и программой на будущее. [190]

Назад К оглавлению Дальше

[1] ПСРЛ. Т. 26. С. 213.

[2] ПСРЛ. Т. 24. С. 184.

[3] АФЗХ. Ч. I. № 29, С. 48-49.

[4] ГИМ. Синод, собр. № 562. Л. 433-433 об.; Веселовкий. С. 312.

[5] ДДГ. № 40. С. 120.

[6] ДДГ. № 58. С. 180; ср.: № 61. С. 196, 199.

[7] ПСРЛ. Т. 16. Стб. 193.

[8] ПЛ. Вып. 1. С. 52; Вып. 2. С. 49.

[9] ПСРЛ. Т. 26. С. 213. В Ермолинской летописи о походе говорится скупо: Василий II «город Можаеск взял, а князь Иван Андреевич побежал в Литву, к королю служыти» (ПСРЛ. Т. 23. С. 155). Поход начался, очевидно, до 31 августа: запись о молнии в Москве от 31 августа помещена в московских летописях после записи о походе, но до сообщения о поставлении архиепископа Феодосия.

[10] См.: Зимин А.А. Служилые князья в Русском государстве конца XV — первой трети XVI в. // Дворянство и крепостной строй России XVI—XVIII вв. М., 1975. С. 43, 45. Стародуб и Гомель Казимир IV давал еще в 1446 г. в «вотчину» бежавшему в Литву князю Василию Ярославичу (ПСРЛ. Т. 26. С. 203).

[11] АИ. Т. I. № 56. С. 103-104.

[12] ДДГ. № 58. С. 179-186.

[13] ДДГ. № 59. С. 186-192.

[14] Князь Юрий Васильевич выдал жалованную грамоту на Дмитров уже 3 февраля 1455 г. (АСЭИ. Т. II. № 163. С. 98-99), 29 сентября 1455 г. (см.: Голубцов И.А. Назаров В. Д. Акты XV — начала XVI в. // Советские архивы. 1970. № 5. С. (81-82; № 2), 23 марта 1457 г. (АСЭИ. Т. II. № 356. С. 350), 6 марта и 20 июля 1461 г. (АСЭИ. Т. I. № 289, 291. С. 206-208).

[15] Около 1461/62 г. князь Андрей Большой выдавал грамоты на Звенигород (АСЭИ. Т. III. № 55. С. 84-87).

[16] ДДГ. № 14. С. 40 (1401—1402 гг.); № 38. С. 108 (1442 г.). То же в Записи о душегубстве (АСЭИ. Т. III. №12. С. 27). Ранее термин «уезд» употреблялся в неопределимом смысле: «княгинин уезд Ульянин» (ДДГ. № 13. С. 37). В летописи под 1446 г. названы «уезды Коломенския» (ПСРЛ. Т 26. С. 203). В актах на земельные владения Московский уезд встречается с 1460 г. (АСЭИ. Т. II. № 361. С. 355).

[17] АСЭИ. Т. I. № 47. С. 51. Ср.: «...в Кинеле в Городьском уезде» (Там же. № 117. С. 93). Переславский уезд упоминается также под 1449/50 г. (Каштанов. № 12. С. 364), в 1453—1460 гг. (АСЭИ. Т. II. № 354. С. 348-349; № 361. С. 354).

[18] АСЭИ. Т. III. № 70. С. 105. Ср.: под 1464 г. (Там же. № 71. С. 106). Грамота сохранилась в списке XVII в. Колменский уезд упоминается и в Записи о душегубстве. В грамоте князя Юрия Дмитриевича 1404 г., сохранившейся в копии, упоминается Звенигородский уезд (АСЭИ. Т. III. № 53а. С. 80).

[19] АСЭИ. Т. I. № 243. С. 170. Ростовский наместник упомянут в 1433 г. (ПСРЛ. Т. 26. С. 189), поэтому Ростовский уезд мог существовать еще в это время.

[20] АСЭИ. Т.1. № 265. С. 192.

[21] АФЗХ. Ч. I. № 247. С. 211. Ср.: под 1459 г. (АСЭИ. Т. I. № 280. С. 201). В списке конца XVII в. Костромской уезд упоминается в грамоте от 30 января 1424 г., выданной И. Кафтыреву (АСЭИ. Т. III. № 239. С. 260). Упоминание сомнительно.

[22] АСЭИ. Т. I. № 315-316. С. 225 (1462—1466 гг.).

[23] АСЭИ. Т. II. № 363. С. 357.

[24] ПСРЛ. Т. 26. С. 189; Т. 27 (Никаноровская летопись). С. 104.

[25] ПСРЛ. Т. 26. С. 191; Т. 27 (Никаноровская летопись). С. 105.

[26] ПСРЛ. Т. 26. С. 199; ср.: Веселовский. С. 435.

[27] ПСРЛ. Т. 26. С. 191; Т. 27 (Никаноровская летопись). С. 105.

[28] ПСРЛ. Т. 26. С. 196; Т. 27 (Никаноровская летопись), С. 108.

[29] ПСРЛ. Т. 26. С. 210; Т. 27 (Никаноровская летопись). С. 116.

[30] АСЭИ. Т. III. № 101. С. 139.

[31] О судебных функциях наместников см. в докончаниях: ДДГ. № 27, 65, 67 и др.

[32] АСЭИ. Т. I. № 261. С. 190; № 260. С. 189.

[33] АСЭИ. Т. III. № 22. С. 38-41.

[34] ДДГ. № 22. С. 62.

[35] ДДГ. № 61. С. 198-199.

[36] ПСРЛ. Т. 26. С. 159.

[37] 1435—1447 гг. (АСЭИ. Т. II. № 90. С. 54-55), конец 30-х — начало 40-х годов XV в. (Каштанов. № 6. С. 348-350), 1442—1462 гг. (Каштанов. № 9. С. 354-361), около 1448—1452 гг. (АСЭИ. Т. III. № 35. С. 58), около 1449/50 г. (АСЭИ. Т. II. № 450. С. 490-491), 1453—1462 гг. (АСЭИ. Т. II. № 496. С. 544-545), 1454—1456 гг. (Каштанов. № 16. С. 371-372), 1461/62 г. (АСЭИ. Т. III. № 55. С. 84-87).

[38] 1428/29 г. (АСЭИ. Т. III. № 48а. С. 72; № 54), конец 40-х годов XV в. (АСЭИ. Т. II. № 374. С. 369), около 1456—1460 гг. (Каштанов. № 27. С. 387-388), около 1450—1463 гг. (АСЭИ. Т. III. № 36. С. 59).

[39] В 1431—1432 гг. в Орде вел переговоры боярин И.Д. Всеволожский. В 1433 г. мирные переговоры с Василием II вел боярин князя Юрия Дмитриевича Семен Морозов. В том же году с миссией к можайскому князю Ивану Андреевичу посылался А.Ф. Голтяев (ПСРЛ. Т. 26. С. 190). Тот же Голтяев и В.И. Собакин в 1437 г. вели переговоры с Улу-Мухаммедом, а князь Юрий Патрикеев тогда же собирал «черный бор» с Новгорода (НПЛ. С. 419).

[40] Редкие источники. Вып. 2. С. 69.

[41] ПСРЛ. Т. 23. С. 151.

[42] См.: Лихачев Н.И. Разрядные дьяки XVI в. С. 436.

[43] Редкие источники. Вып. 2. С. 69.

[44] ПСРЛ. Т. 6. С. 162.

[45] АСЭИ. Т. II. № 496. С. 544.

[46] ДДГ. № 28. С. 72.

[47] «А хто будет моих казначеев или хто моих дьяков прибыток мои от мене ведали... то все не надобны моей княгине и моим детом» (ДДГ. № 61. С. 198).

[48] АСЭИ. Т. I. № 266. С. 193.

[49] ПСРЛ. Т. 23: С. 158.

[50] См.: Черепнин. Архивы. Ч. 2. С. 150-159.

[51] АСЭИ. Т. III. № 12. С. 27-29. О Записи подробнее см.: Тихомиров М.Н. Средневековая Москва в XIV—XV вв. М., 1957. С. 95-96; Черепнин. Архивы. Ч. 2. С. 348-359; Памятники русского права. Вып. 3. М., 1955. С. 199-208; Мец. С. 45-46; Семенченко Г.В. О датировке московской губной грамоты // Советские архивы. 1978. № 1. С. 53-58; Хорошкевич А.Л. К истории возникновения «Записи о душегубстве» // Восточная Европа в древности и средневековье. М., 1978. С. 193-203.

[52] См.: Мец. С. 61-63. Монеты с надписью: «Деньга можайская» Н.Д. Мец относила к последнему периоду существования Можайского княжества, когда оно уже находилось под контролем Москвы (Там же. С. 62).

[53] Kolankowski L. Dzieje Wielkiego Ksiestwa Litewskiejo za Jagellonow. T. 1. S. 281; Греков Б. Д., Якубовский А.Ю. Золотая Орда и ее падение. С. 420.

[54] ПСРЛ. Т. 26. С. 213; Т. 5 (Софийская I летопись). С. 271; Т. 18. С. 209 (под 6962 г., но там записей под 6963 г. нет); Т. 25. С. 273; Т. 27 (Никаноровская летопись). С. 118; Т. 28, С. 112.

[55] ПСРЛ. Т. 23. С. 155; Т. 27 (Сокращенные своды конца XV в.). С. 274, 348; Т. 37. С. 89.

[56] ПСРЛ. Т. 6. С. 180; Т. 20. Первая половина. С. 262-263.

[57] См.: Насонов А.Н. История русского летописания XI — начала XVIII в. С. 308.

[58] См.: Вельяминов-Зернов В.В. Исследование о касимовских царях и царевичах. Ч. 1. С. 26-27. Г. Вернадский датирует основание ханства 1452 — началом 1453 г. (Vernadsky G. The Mongols and Russia. P. 331).

[59] Сафаргалиев М.Г. Распад Золотой Орды. С. 256-257.

[60] ДДГ. № 52. С. 157.

[61] ДДГ. № 76. С. 284.

[62] ДДГ. № 58. С. 180.

[63] ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. С. 491; Т. 26. С. 213; Т. 37. С. 89.

[64] Н.А. Полевой считал, что речь должна идти о смоленском князе Юрии Святославиче (см.: Полевой Н.А. История русского народа. Т. 5. М., 1833. С. 442). Князь Юрий Святославич в 1404 г. выехал из Смоленска в Москву (ПСРЛ. Т. 26. С. 170). Вряд ли о нем говорили так панибратски («Юрга»).

[65] ПСРЛ. Т. 26. С. 213-215.

[66] Посольство возглавлял посадник Василий Степанов (ПСРЛ. Т. 26. С. 215).

[67] ПСРЛ. Т. 26. С. 215-216; Т. 23. С. 155; Т. 27 (Сокращенный свод конца XV в.). С. 274.

[68] ПСРЛ. Т. 16. Стб. 194. По Псковской летописи — 2 февраля (ПЛ. Вып. 2. С. 49).

[69] В предвидении войны с Москвой новгородцы еще в июле 1455 г. запросили к себе В.В. Шуйского из Пскова, где он до этого пробыл семь с половиной лет (ПЛ. Вып. 1. С. 52; Вып. 2. с. 49).

[70] Псковичи выслали подмогу только 15 февраля (ПЛ. Вып. 2. С. 49), «в неделю по Зборе» (ПСРЛ. Т. 16. Стб. 196).

[71] ПСРЛ. Т. 16. С. 196. По московским сведениям, величина «окупа» достигала 10000 руб. (ПСРЛ. Т. 26. С. 216), по тверским — 9000 руб. (ПСРЛ. Т. 15. Стб. 495-496) Сумма близка к той, что новгородцы заплатили Василию II в 1440 г. (8000 руб.).

[72] ПСРЛ. Т. 16. Стб. 195-196. См. также: Вернадский В.И. Новгород и Новгородская земля в XV в. М.; Л., 1961. С. 254-257. А.В. Чарторыйский прибыл в Псков только 18 июля 1456 г. (ПЛ. Вып. 2. С. 49). Где он провел целых пять месяцев до этого, неизвестно.

[73] ГВНП. № 22-24. С. 39-44.

[74] ГВНП. № 19. С. 34-36.

[75] См.: Черепнин. Архивы. Ч. 1. С. 357.

[76] Там же. С. 359.

[77] «А Великому Новугороду князя Ивана Андреевичя Можайского и его детей, и князя Ивана Дмитреевичя Шемякина и его детей, и его матери княгини Софьи и ее детей и зятьи Новугороду не приимати» (ГВНП. № 23. С. 43).

[78] Подробнее см.: Зимин А.А. Служилые князья... С. 43, 44, 54.

[79] ПСРЛ. Т. 26. С. 216-217.

[80] ПСРЛ. Т. 26. С. 217. По другим данным — 3 июля 1456 т. (ПСРЛ. Т. 5 (Софийская I летопись по списку Царского). С. 272; Т. 6. С. 181).

[81] ДДГ. № 62. С. 200.

[82] См.: Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. С. 109; РИБ. Т. 31. СПб.. 1914. Стб. 272. Умер Василий Ярославич «в железех» в 1482/83 г. (ПСРЛ. Т. 12. С. 214).

[83] ПСРЛ. Т. 23. С. 138.

[84] ПСРЛ. Т. 26. С. 217.

[85] ПСРЛ. Т. 4. Ч.1. С. 445 (10 марта), 491-492 (11 марта).

[86] ПСРЛ. Т. 16. Стб. 198. Иван Лукинич принадлежал к числу виднейших деятелей из среды новгородского боярства. Уже в 1435 г. он был тысяцким (ГВНП. № 69. С. 114), а к 1439 г. — посадником. Участвовал он и в заключении Яжёлбицкого мира, и Коростынского договора 1471 г. Подробнее о нем см.: Янин В. Л. Новгородские посадники. С. 278-284, 319-321 и др.

[87] По Ф. Конечному, речь должна идти о князе Ю.С. Острогском (Koneczny F. Jerzy Semenowicz Ostrogski w Nowgorodzic w 1458/59 // Atheneum Wilenskie. 1925. Т. III. 5. 1-9). Правдоподобнее вывод Л. Коланкояского, считавшего, что упоминается князь Ю.С. Голшанский (Kolankowski L. Dzieje Wielkiego Ksiestwa Litewskiejo za Jagellonow Т. 1. Warszawa, 1930. S. 308-309).

[88] Федор Яковлевич был посадником еще до 1440 г. В 1456 г. участвовал в заключении Яжёлбицкого договора. Василий Казимир в том же году отличился в битве под Русой (см.: Янин В.Л. Новгородские посадники. С. 281-282).

[89] ПСРЛ. Т. 16. Стб. 197-200.

[90] РИБ. Т. 6. №73. Стб. 591-592.

[91] ПСРЛ. Т. 26. С. 217. Еще до 5 марта 1459 г., «идучи на осподареву службу великого князя на Вятку», написал духовную Есип Окинфов, предполагая, что в походе может всякое случиться (АСЭИ. Т. III. № 100. С. 137).

[92] ПСРЛ. Т. 23. С. 156. Г.М. Перхушков известен как белозерский землевладелец (АСЭИ. Т. II. № 330. С. 309; № 376. С. 374). До 25 марта служил волостелем на Двине (АСЭИ. Т III. № 15. С. 31). Как послух упомянут в акте 1470—1490-х годов (АСЭИ. Т. I. № 487. С. 367).

[93] ПСРЛ. Т. 23. С. 156.

[94] ПСРЛ. Т. 26. С. 217.

[95] Там же.

[96] Там же; Т. 23. С. 156 («миром»), Т. 4. Ч. 1. С. 445, 455, 493.

[97] ПЛ. Вып. 1. С. 57-60; Вып. 2. С. 51 (князь Александр якобы «убоявся князя великого и побеже в Литву»), 145-148; ПСРЛ. Т. 26. С. 217-218. См. также: Черепнин. Архивы. Ч. I. С. 413-414.

[98] ПСРЛ. Т. 16. Стб. 200 («якоже ему възлюбилося к святей Софии... на поклон, и к честным гробом иже святых в святей Софеи лежащей»).

[99] ПСРЛ. Т. 16. Стб. 202.

[100] ПСРЛ. Т. 23. С. 156.

[101] ПСРЛ. Т. 20. Первая половина. С. 264; Т. 6. С. 181-182.

[102] ПСРЛ. Т. 6. С. 184; Дмитриев Л.А. Житийные повести Русского Севера как памятники литературы XIII—XVII вв. Л., 1973. С. 25-26.

[103] ПСРЛ. Т. 16. Стб. 202. Князь Юрий вернулся в Москву в пяток шестой недели, в канун субботы Воскресения Лазаря (11 апреля), а Василий II еще «на память святых мученик 40, иже в Севастии» (ПСРЛ. Т. 26. С. 218).

[104] ПСРЛ. Т. 16. Стб. 204; ГВНП. № 21. С. 38-39. О дате см.: Зимин А.А. О хронологии договорных грамот Великого Новгорода с князьями XIII—XV вв. // Проблемы источниковедения; Сб. V. М., 1956. С. 323; Янин В.Л. Новгородские посадники. С. 284.

[105] ПСРЛ. Т. 16. Стб. 206-207.

[106] Там же. С. 207.

[107] ПСРЛ. Т. 26. С. 219; Т. 5 (Софийская I летопись), С. 272. По другим сведениям, Ахмат стоял под Переяславлем три недели (ПСРЛ. Т. 23. С. 156).

[108] ПСРЛ. Т. 23. С. 156.

[109] ПСРЛ. Т. 26. С. 219-220.

[110] ПСРЛ. Т. 15. Стб. 496.

[111] ПСРЛ. Т. 26. С. 219.

[112] ПСРЛ. Т. 27 (Сокращенный свод конца XV в.). С. 275; Т. 26. С. 219.

[113] ПСРЛ. Т. 26. С. 219. В конце 50-х — начале 60-х годов XV в. произошли серьезные перемены в епископате. В 1459 г. архиепископом новгородским стал Иона. В Твери 30 декабря 1456 (6965) г. умер епископ Илья, а 29 января 1457 (6966) г. поставлен был епископом Моисей (ПСРЛ. Т. 15. Стб. 496), но вскоре он был сведен, и 22 марта 1461 г. на его место поставлен был на Москве Геннадий Кожа (ПСРЛ. Т. 15. Стб. 496). Зимой 1462 г. умер епископ рязанский Ефросин Звенец, на его место 1 февраля поставлен был казначей митрополита Ионы Давыд (ПСРЛ. Т. 26, С. 220).

[114] ДДГ. № 62. С. 199-201 («А привезл сесь список Володя Давыдов лета 70»). В публикации ошибочно сказано, что текст издан по сборнику ГПБ. Q XVII. № 58. На самом деле — ГПБ. Q IV. № 14. Л. 18 об.-19. Остаются неясными пути, которыми попал договор в сборник: его мог передать правительству Василия II сам Владимир Давыдов или он мог быть у него отобран.

[115] ПСРЛ. Т. 23. С. 157. По великокняжескому своду начала 70-х годов XV в., зимой дети боярские «целова крест меж себя», чтобы «изгоном» освободить князя Василия Ярославича. В ответ на это, узнав о заговоре, Василий II повелел заговорщиков «бити кнутьем и сечи руки и ноги, и носы резати, а иным главы отсекати» (В. Давыдову, П. Бреину и Л. Евсевьеву). См.: ПСРЛ. Т. 26. С. 220; Т. 27 (Никаноровская летопись). С. 122-123. По другим сведениям, картина сходная: Василий II приказал казнить «немилостивно, на лубие волочити по леду, привязав конем к хвосту» (ПСРЛ. Т. 6. С. 185).

[116] ПСРЛ. Т. 25. С. 278; Т. 4. Ч. 1. С. 445 (4 апреля); Т. 15. Стб. 496 (28 марта). В Голицынском списке Новгородской IV летописи говорится, что Василий Васильевич «повеле жещи у себе труд на хребте, болезни ради сухотныя, и с тех ран разболеся и преставися» (ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. С. 456). Сходной была и официальная версия («зажигая труд на многих местех и по многу, иде же не бе ему никоея болезни, тогда и не чающе. Егда же разгнишася раны они, и бысть ему болезнь ташка») (ПСРЛ. Т. 26. С. 220). Ермолинская летопись добавляет: «...великая же княгини его и боляре его вси возбраняху ему, он же не послушав их, и с тех мест разболеся» (ПСРЛ. Т. 23. С. 157).

[117] ПСРЛ. Т. 5 (Софийская I летопись). С. 273.

[118] ДДГ. № 61. С. 193-199.

[119] ДДГ. № 12. С. 33-37.

[120] Если считать, что в Вятской земле было три города, то великокняжеских городов насчитывалось 18. См. подсчеты В.О. Ключевского, восходящие к С.М. Соловьеву (Ключевский В.О. Соч. Т. II. М., 1957. С. 40). По подсчетам В.П. Бочкарева — соответственно 16 и 14 городов (Бочкарев В.Н. Политические итоги феодальной войны в удельно-княжеской Руси XV в. // Ученые записки МГПИ им. В.П. Потемкина. Т. II. Вып. 2. М., 1947. С. 65).

[121] ДДГ. № 63. С. 201-207.

[122] ДДГ. № 64. С. 207-212.

[123] ДДГ. № 65. С. 212-214.

[124] ДДГ. № 67. С. 217-221.

[125] ПСРЛ. Т. 23. С. 158; Т. 26. С. 221.

[126] ПСРЛ. Т. 23. С. 157-158.

[127] ПСРЛ. Т. 24. С. 188; Черепнин. Образование. С. 825-830.

[128] ПСРЛ. Т. 26. С. 250-251.

[129] ПСРЛ. Т. 24. С. 194; Т. 8. С. 180; Насонов А.Н. История русского летописания XI — начала XVIII в. С. 247.

[130] ПСРЛ. Т. 26. С. 274.

[131] ДДГ. № 76. С. 283-290.

[132] ДДГ. № 75. С. 277-283.

[133] ДДГ. № 78. С. 293-295.

[134] ДДГ. № 80. С. 301-315. О дате завещания князя Михаила Андреевича см.: Каштанов С.М. Социально-политическая история России конца XV — первой половины XVI в. С. 46.

[135] ПСРЛ. Т. 26. С. 184.

[136] ДДГ. № 53. С. 160. Титул «московский великий князь» широко употреблялся в Твери (ПСРЛ. Т. 15. Стб. 489, 490).

Витязь выбирает путь

Задумчивая фигура витязя на распутье, который не знает, какую судьбу себе избрать, удивительно точно передает состояние Руси накануне «великой замятии» второй четверти XV в. Это уже потом панегиристы разных родов внушили читателям, что все было ясно и предопределено. «Москве самим Богом было предназначено стать «третьим Римом»», — говорили одни. «Москва стала основой собирания Руси в силу целого ряда объективных, благоприятных для нее причин», — поучающе разъясняли другие.

О первых — что и говорить! Хочешь верь, хочешь нет. А вот о вторых — стоит. При ближайшем рассмотрении все их доводы оказываются презумпциями, частично заимствованными из общих исторических теорий, выработанных на совсем ином (как правило, западноевропейском) материале. Главная из них заключается в том, что создание прочного политического объединения земель должно было произойти вследствие определенных экономических предпосылок — например в результате роста торговых связей. Указывалось еще на благоприятное географическое положение Москвы,[1] и, наконец, отмечалась роль московских князей в общенациональной борьбе с татарами. Эти два объяснения не соответствуют действительности. Никаких «удобных» путей[2] в районе Москвы не существовало. Маленькая речушка Москва была всего-навсего внучкой-золушкой мощной Волги. Поэтому города по Волге [191] (Галич, Ярославль, Кострома, Нижний) имели гораздо более удобное географическое (и торговое) положение.

М.К. Любавский писал, что древнейшее Московское княжество сложилось на территории, обладавшей «сравнительно скудными природными ресурсами. Здесь относительно мало было хлебородной земли — преимущественно на правой стороне р. Москвы; не было таких больших промысловых статей, какие были в других княжествах, — соляных источников, рыбных рек и озер, бортных угодий и т.д.». Транзитная торговля (о роли которой писал В.О. Ключевский) едва ли могла захватить широкие массы местного населения, тем более что начала и концы путей, по которым она велась, не находились в руках московских князей.[3] Москва, писал П.П. Смирнов, «как торговый пункт не обладала преимуществами в сравнении с такими городами, как Нижний Новгород или Тверь».[4]

Не был Московский край и средоточием каких-либо промыслов.

Важнейшими центрами солеваренной промышленности были Соль Галичская, Вологда, Нерехта; меньше — Переславль, Ростов, Северная Двина и Руса.[5]

Крупнейшим центром соледобычи в это время была Соль Галичская. Там находились варницы посадских солеваров, московских и галицких бояр (в их числе фаворита («любовника») галицкого князя Юрия Дмитриевича Семена Федоровича Морозова).[6] В 30-40-е годы XV в. Троицкий монастырь владел там тремя варницами, а Симонов — двумя.[7]

Начало солепромышленной деятельности крупных монастырей падает на первую половину XV в., когда и начался подъем солеварения вообще.[8] В 30-х годах помимо Подола добывали соль и в других местах Соли Галичской. Существовало там уже три колодезя — Верхний, Великий и Средний.[9]

Значительным центром соледобычи была Нерехта с ее Большой и Малой Солью на реке Солоницс (левом притоке Волги), впадающей в Волгу неподалеку от устья Шексны. Среди владельцев варниц были бояре З.И. Кошкин,[10] Р.А. Остеев, митрополия,[11] Троицкий монастырь (три варницы).[12]

В Соли Переславской у Троицы было уже в 20-х годах XV в. четыре варницы.[13] Великому князю (до 1481 г.) шло с варницы по рублю и по 10 пудов соли [192] с вари.[14] О Соли у Городца упоминается только в завещании князя Владимира Андреевича (около 1408 г.).[15] Варницей в Ростове у озера Неро владел Симонов монастырь.[16] Солевары, которые работали на великого князя, занимались и продажей соли.[17] Варили соль и в Стародубе, у князя Константина Федоровича в вотчине.[18]

Основным районом развития бортничества были Среднее Поволжье, районы Оки, Мурома, Рязани.[19] Бортники упоминаются в грамоте около 1432— 1445 гг.[20] Мед входил в состав оброка.

Ну а Москва? В районах, прилегающих непосредственно к ней, не было никаких богатств — ни ископаемых, ни соляных колодезей, ни дремучих лесов. «В результате хищнического истребления лесов, — писал С.Б. Веселовский, — строевой лес в Подмосковье, главным образом сосна и ель, уже в первой половине XVI в. стал редкостью».[21] Уже в 70-х годах XV в. появляются заповедные грамоты, запрещающие самовольную порубку леса.[22]

Дорогостоящий пушной зверь был выбит. Только на юго-востоке Подмосковья сохранилась менее ценная белка.[23] В первой четверти XV в. в последний раз в Подмосковье упоминаются бобры (на реке Воре).[24] Поэтому зоркий наблюдатель начала XVI в. Сигизмунд Герберштейн писал, что «в Московской области нет... зверей (за исключением, однако, зайцев)».[25]

Наиболее значительные места ловли рыбы располагались по крупным рекам, особенно по Волге, Шексне, Мологе, Двине, а также на озерах — Белоозере, Переславском, Ростовском, Галицком и др.

Разве только бортные угодья получили распространение и в Московском крае. Но мед, собиравшийся здесь, шел не на вывоз, а на изготовление напитков. Пили на Москве всегда много. В 1433 г. москвичи умудрились пропить великое княжение,[26] а в 1445 г. — и самого великого князя, попавшего с перепою в татарский полон.[27]

Воевать без вооружения нельзя. Меч, кольчуга, щит, шелом, копье и сабля — это прежде всего железо. В Северо-Восточной Руси было три более или менее значительных места, богатых запасами болотной руды. Это — Серпухов, Белоозеро и Устюжна Железопольская.[28] Спасибо, что белозерский князь Михаил Андреевич и серпуховской князь Василий Ярославич [193] принадлежали к числу союзников Василия II, а то бы великому князю пришлось совсем туго. Ведь запасов железной руды в пределах самого Московского княжества не было.

П.П. Смирнов полагал, что основу подъема экономики в Московском княжестве составлял переход к трехполью при употреблении сохи-косули. Начало вытеснения подсечной системы земледелия паровой (с трехпольным оборотом) он относил к первой половине XIV в. «Лемех, или соха-косуля, да навоз на крестьянском поле» сделали, по его мнению, Калиту «самым богатым князем в Русской земле».[29] Однако никакой сохи-косули в изучаемое время не было. С рубежа XIII—XIV вв. основным орудием на Руси становится двузубая соха с полицей и без нее.[30]

О широком распространении трехполья даже к середине XV в. говорить не приходится. «Ярь», свидетельствующую о наличии трехполья, встречаем в актах Бежецкого (1392—1427 гг.),[31] Дмитровского (1428—1432 гг.),[32] Переславского[33] уездов, в каких-то актах из числа московских, коломенских, костромских, вологодских, владимирских и юрьевских (около 1449—1452 гг.),[34] суздальских (до марта 1459 г.)[35] и московских (до июля 1460 г.).[36] Возможно, третье поле было в деревне Галицкого уезда около 1425—1430 гг.[37] Из приведенных отрывочных сведений нельзя сделать вывода о преимущественном развитии трехполья в Московском княжестве. Основной формой земледелия продолжала оставаться подсека.

Происходила расчистка новых земель, следы которой обнаруживаются в Московском уезде,[38] Дмитрове,[39] Переславле,[40] Бежецком Верхе,[41] Ростове,[42] Угличе,[43] Соли Галичской,[44] Вологде,[45] Рузе.[46]

Образную картину состояния земледелия на Руси нарисовал Матвей Меховский. Жители «пашут, и бороздят землю деревом без применения железа, и боронят, таща лошадьми по посеву древесные ветви. Из-за сильных и долгих морозов там редко вызревают нивы, и поэтому, сжав и скосив урожай, они в избах досушивают его, выдерживают до зрелости и молотят».[47]

С.Б. Веселовский тонко подметил, что вес эти Минины, Бутурлины и прочие дети боярские «не вели в своих владениях никакого земледельческого хозяйства: вся их деятельность выражалась в эксплуатации [194] природных богатств самыми примитивными способами — в бортном пчеловодстве, ловле рыбы и охоте на зверя и птицу».[48]

Историки охотно говорят о Москве как этнографическом центре Великороссии или как центре сложения русской народности.[49] Но этногенетический процесс вряд ли плодотворно локализовать в одном городе с округой. Он происходил на всей территории Северо-Восточной Руси, и роль в этом процессе, скажем, Твери, Галича, Новгорода была равно значительной.

Москва не была и тем единственным райским уголком для тех, кто желал скрыться от ордынских набегов, приводивших к запустению целых районов страны (таких, как Рязань). Место было небезопасное: татары не раз подходили к Москве, Владимиру, Коломне и запросто «перелезали» через Оку. Гораздо спокойнее чувствовали себя жители более западных (Тверь) или северных (Новгород) земель.

Не стала Москва и средоточием сил национального сопротивления татарам, несмотря на гром Куликовской победы. И.Д. Всеволожский, выклянчивая в Орде ярлык на великое княжение Василию II, которого он собирался сделать своим зятем, доказывал, что его подопечный обязан своей властью только воле ордынского царя и распоряжению своего отца, Василия I. Князь же Юрий искал великого княжения «духовною отца своего».[50] Этим отцом был Дмитрий Донской, с именем которого связывали победу над татарами. Борьба за наследие Дмитрия Донского, которую вели галицкие князья, была вместе с тем борьбой против татарских поработителей. Образ Георгия Победоносца особенно почитался на Севере Руси — в Новгороде, на Двине и в Вятке.[51] Ему посвящались церкви. Воспевался он в духовных стихах.[52] Этот культ как бы связывал воедино образ победителя змия (под которым разумели татар) и образ блистательного князя Юрия Дмитриевича, основателя могущества галицких князей, истинного наследника Дмитрия Донского. Знамя борьбы с татарскими насильниками прочно держал в своих руках и его сын князь Дмитрий Юрьевич Шемяка.

А вот Василий II стал после суздальского позора 1445 г. верным вассалом Улу-Мухаммеда, навел татар на Русь и платил ордынскому царю и наемникам-татарам колоссальные «выходы» и поборы. Василий II не только сделал татарские отряды составной частью [195] русского войска, но и допустил создание мощного Казанского царства на государственных рубежах (около 1445 г.). Несколькими годами позже он передал Городец (на Волге) Касыму и создал вассальное Касимовское царство, не только беспокоившее ордынцев, но и стоившее дорого для подданных самого великого князя.

Верные своей политике («разделяй и властвуй»), татары поддержали Василия II тогда, когда поняли, какую опасность для них представляет Дмитрий Шемяка. Они всегда готовы были поддержать слабейшего против сильнейшего. Впрочем, такой же политики придерживались Тверь и Новгород, думавшие только о своекорыстных интересах. Панегирист великого князя тверского Фома писал: Борис, «власть приимше тферскаго чиноначальства, гордыя с власти сверже, а смиренныя на престоле с собою посади».[53] Вот и посадил на московский престол мудрейший князь Борис слепого и гонимого Василия Темного. Прошло 40 лет, и смышленый сынок Василия Васильевича изгнал из Твери ее правителя-сына князя Бориса, брата своей собственной супруги.

Кончилось время тверского ренессанса. «Москва, отнявшая у Твери политическую самостоятельность, — писал А.А. Шахматов, — уничтожила и те слабые ростки духовной жизни, которые при благоприятных условиях отразили бы здоровый рост и естественное развитие оригинальной письменности, складывавшейся на берегах реки Тьмаки».[54]

Тверь и Новгород в период смуты второй четверти XV в., блюдя собственные интересы, твердо придерживались позиции Понтия Пилата. В борьбе за Москву различных политических сил «новогородци не въступишася ни по едином». При этом новгородский летописец с горечью заметил, что русские князья «землю Русскую остаток истратиша, межи собою бранячися».[55] Отмечая, что новопоставленный митрополит Герасим не поехал «на Москву» осенью 1443 г., псковский летописец объяснял это тем, что «князи руския воюются и секутся о княжении великом на Руской земли».[56] Но никто не властен над своей судьбой. Не прошло и полутора лет, как того же Герасима за измену сожгли на костре в Смоленске.

Позиция Новгорода, Твери и даже Пскова давала им возможность до поры до времени избегать тягот, которые [196] несли другие русские земли. Расплата за это наступит позднее. А тем временем московская удавка медленно, но неотвратимо сжимала шеи этих страусов. Когда говорят пушки, музы умолкают. В годы смуты московские музы скорбно молчали. Предвозрожденческий взлет конца XIV — начала XV в., запечатленный в творениях Андрея Рублева и Феофана Грека, Пахомия Логофета и Епифания Премудрого, сменился холодным безмолвием. За Андреем Рублевым последует Дионисий только в конце XV в., когда снова воспрянет и московская культура. Да и каменное строительство в Москве почти прекратилось. Только столетие спустя после постройки белокаменных кремлевских стен Дмитрием Донским Иван III начал возводить новый Кремль. «Столетняя бедность города, — писал И.Е. Забелин, — явственнее всего выразилась в незначительности и малом количестве каменных построек».[57]

А пока при дворе тверского князя курили фимиам этому покровителю искусств, «наследнику царя Константина». И из Твери отправился в свое трудное хождение за три моря, в диковинную страну Индию любознательный купец Афанасий Никитин. Именно он, а не кто-либо из осевших при московском дворе купцов-сурожан додумался до гуманнейшей из мыслей, что «правую веру Бог ведаеть, а праваа вера Бога единого знати, имя его призывати». С тоской и надеждой Никитин писал на причудливом языке восточных базаров, зашифровывая тем самым написанное: «А Русскую землю Бог да сохранит!.. На этом свете нет страны, подобной ей. Но почему князья земли Русской не живут друг с другом как братья! Пусть устроится Русская земля, а то мало в ней справедливости».[58]

Даже «соколы» и «кречеты» и те были тогда не московскими, а белозерскими, ибо «Задонщина» неведомыми путями («неуготованными дорогами») из Рязани залетела в далекое Белоозеро, а не в царственную Москву. Это уже потом, при сыне Василия Темного Иване III, в Москву свезены были умельцы-ремесленники, вольнодумцы-«еретики» и архитектоны* со всей земли Русской (как полоняники-ремесленники заполонили Сарай). Именно они-то и создавали шедевры русской культуры в конце XV в. Победитель торжествовал: супостаты были уничтожены, а их достояние — естественный трофей победителя.

Время произвола и насилия, «время замятное»,[59] или «булгачное»,[60] губило и те ростки нового права, которые создавались в покоях умудренных жизненным опытом митрополитов Киприана и Фотия и в избах великокняжеских администраторов. То, что после Двинской уставной наместничьей грамоты 1397 г. в Москве создали Белозерскую только в 1488 г., объясняется не превратностями судьбы, скрывшей от нас опыты подобного рода на протяжении XV в., а суровым временем, не склонным поступаться своими страстями во имя каких-либо сдерживающих начал. Лишь в Пскове и Новгороде, где не слышно было треска копий и звона сабельных ударов, появляются опыты кодификации русского права, шедшие на смену Правде Русской.

Успех в ходе борьбы за великое княжение между Василием II и Юрием Дмитриевичем и его сыновьями на первом этапе (1425—1446 гг.) склонялся то в одну, то в другую сторону и скорее был благосклонен к галицким князьям. Но над ними довлело что-то роковое, предопределенное. Вот в 1434 г. в распахнутые ворота Москвы триумфально въезжает князь Юрий. Казалось, наступил конец кратковременной «замятие». Так нет же! Прошло всего несколько месяцев, и Юрий Дмитриевич неожиданно умирает. Власть переходит к его старшему сыну, Василию Косому. Но не проходит и месяца, как он бежит из Москвы, и именно родные братья наносят ему первый удар. В 1436 г. он терпит окончательное поражение, и устанавливается длительное замирение между его братом Дмитрием Шемякой и вернувшимся в Москву Василием II. Оно нарушается лишь на короткий срок, в 1441—1442 гг. Затем в 1445 г. в ордынский полон попадает Василий II, и великим князем наконец становится Дмитрий Шемяка. Ордынский царь склоняется к тому, чтобы выдать именно ему ярлык на великое княжение. Однако его посол Бегич так медленно возвращался в Орду, что там подумали, что он убит Шемякой, и отпустили как своего ставленника Василия II.

Последний раз фортуна улыбнулась князю Дмитрию Юрьевичу в начале 1446 г. Народ с возмущением осуждает великого князя, наведшего на Русь татар. Дмитрию Шемяке удается вместе с Борисом Александровичем Тверским и Иваном Андреевичем Можайским составить триумвират князей, захватить Москву и ослепить Василия Васильевича. Но кульминация успехов князя [198] Дмитрия Шемяки оказывается его пирровой победой. Тот же народ в ужасе отворачивается от совершенного злодеяния, а «глас народа — глас божий». Начинается второй этап «замятии», приведший князя Дмитрия к гибели.

На первом этапе борьба шла прежде всего за обладание Волгой и приволжскими районами. Ключом к Волге был Нижний Новгород, куда в 1425 и 1430 гг. бежал князь Юрий. Суздальско-нижегородские князья в 30-40-х годах раскололись: старшая их ветвь поддерживала Василия II (князь Александр Иванович Брюхатый был женат на его сестре), а младшая стала на сторону Дмитрия Шемяки. Но закрепиться в Нижнем галицким князьям не удалось. Одной из причин неудачи было усилившееся в этом районе к середине 40-х годов ордынское влияние. Улу-Мухаммед косо смотрел на князя Юрия как наследника Дмитрия Донского.

В 30-е годы XV в. борьба шла как бы за промежуточную полосу между землями, на которые опирался Василий II, и землями, входившими в сферу влияния Юрия Дмитриевича и его сыновей. Так, решающие битвы между князьями происходили в 1435 г. на реке Куси (на востоке Костромского края) и на реке Могзе (на севере Ростовской земли). В 1435 г. войска враждующих сторон сошлись в битве на Которосли (на Ярославщине) и под Вологдой. Наконец, в 1436 г. после сражения под Вологдой Василий Косой был разбит в Скорятине (Ростовская земля). В этих районах соотношение сил было примерно равным. Так, на Ярославщине старшие князья (Иван Васильевич, Роман Иванович, а также Александр Федорович) поддерживали Василия II, а младшая ветвь — Дмитрия Шемяку (на сестре Федора Дмитриевича Заозерского он женился в 1436 г.). Кострома склонна была поддержать любого из князей, только бы он выступил против Москвы.

Общую картину расстановки сил в конце 1446 г., когда Дмитрий Шемяка и Иван Можайский уже бежали из-под Волоколамска, нарисовал новгородский летописец: по его словам, эти князья выехали «за Волгу, в Галич, и на Кострому, и на Вологду, и стоаху противу себе о реце о Волге».[61] Второй этап смуты ознаменован борьбой за эти заволжские районы и падением опорных центров Шемякина «царства». В начале 1447 г. пал Углич. В 1450 г. войска Василия II нанесли решающее поражение Дмитрию Шемяке под [199] Галичем, а в конце 1451 г. взяли Устюг. Народ устал от братоубийственных войн. Он жаждал мира и покоя. Любой ценой.

Если посмотреть на Русь не с «подмосковной» колокольни, а как бы с общероссийского спутника, то картина соотношения сил будет следующей. Многочисленные государственные образования представляли три тенденции, или силы, поступательного развития. Первая из них — Новгород и Тверь, которые богатели на транзитной торговле с Западом и Востоком. Как в торговле, так и в политике они балансировали между другими странами и землями.

Вторую силу составляли Север и отчасти Поволжье, точнее, Галич, Вятка, Углич и Устюг. Север во многом еще смотрел в далекое прошлое, грезил о золотых временах безвластия. В варварстве северян был один из источников их силы. Север и Поволжье этнически были не чисто русскими землями, а многонародными, имперскими. Кто знает, кого там жило больше — русских или пермяков, удмуртов или мари, чувашей или мордвы. Их язычество еще было достаточно сильно и враждебно казенному православию. Северу была присуща ценность, которой не знала Москва, — любовь к свободе. И разве кто-нибудь способен кинуть в северян камень за эту пленительную страсть?

Галичане в «сермягах» («в овчих шерьстех»)[62] составляли основную силу князя Юрия. В 1450 г. почти вся галицкая «пешая рать» («мало не всю») была избита в сражении под стенами Галича — первой столицы Шемякина «царства».[63] А уже летом того же года рать Шемяки, в «насадех» пришедшая с Двины, была с воодушевлением принята на Устюге.

Вятчане, эти полуразбойники, полуохотники, добытчики пушнины, которой торговали новгородцы с заморскими купцами, были душой побед галицких князей и на Куси в 1433 г., и в Ростовской земле в 1434 г. и успехов Василия Косого в 1435 г., а их воеводы разделили с Косым печальную участь в 1436 г., казненные по указу московских властей.

В борьбе Василия II с галицкими князьями, во всяком случае на первом этапе, т.е. до конца 1446 г., горожане Северо-Восточной Руси поддерживали князя Юрия и его детей. Это можно сказать о посадских людях не только северных городов, которые находились в сфере влияния Галича, но и Москвы, во [200] всяком случае о ее гостях и суконниках.[64] Нет ни одного сведения, которое говорило бы в это время о благожелательном отношении горожан (посадских людей) к Василию II.[65] Тому были вполне зримые причины. Галицкие князья кровно были заинтересованы в торговле со странами Запада и Востока, в решительной борьбе с ордынцами, грабившими русские посады и торговые караваны, налагавшими тяжелые «выходы», которые платили все те же посадские люди. В то же время военно-служилая рать Москвы также была не прочь поживиться за счет городских богатеев.

Москва была коварным магнитом для жаждавших славы и величия галицких князей. Им не под силу оказалось справиться с вековыми традициями и идеалами, в дурмане которых они проводили свою юность. Великий их дед — князь Дмитрий Иванович оставался для них все время образцом для подражания. Завещанная им цель — объединение всего «гнезда Калиты» вокруг знамени борьбы с иноземным ворогом с Востока — была священной для его потомков, а Москва — тем средоточием надежд, которым надлежало сбыться.

Но как много воды утекло со дня Куликовской битвы! Корни могущества Юрия Дмитриевича и его клана уходили в совсем иную питательную среду, чем та, что взрастила их великого предка. Уже с конца 80-х годов XIV в. Юрий, Константин, Андрей и Петр Дмитриевичи и их родичи срослись с землями, резко отличавшимися по строю их жизни от московской. Звенигород и Можайск, Углич и Галич, Устюг и Вятка к середине 20-х годов XV в. сделали большой скачок в будущее. А виднейший из лидеров этого клана князей, Юрий, по-прежнему был обуреваем навязчивой идеей «в Москву, в Москву!», хотя каждый раз при столкновении с реальной действительностью понимал ее утопичность. И все равно князь Юрий готов был поступиться всем тем, чего ему удалось достичь за десятилетия упорного труда на благо создания царства надежды, и теми, кто его строил. С необычной легкостью он, а потом и его старшие сыновья, бросает все ради Москвы. Но представления о власти и дела самовластных деспотов удельных княжеств, опиравшихся на аморфную массу солеваров, гостей, вольных крестьян, ушкуйников, оттолкнули от себя московскую знать, привыкшую к собственному самовластию при дворе безвольного правителя. Что лучше: тирания удельного самовластца [201] или тысячи маленьких своеволий княжат, бояр и детей боярских из московского двора, за которым в далеком тумане вырисовывалась кровавая фигура Грозного-убийцы?! Кто знает!

Оторвавшись от местной среды, галицкие князья в московском служилом люде, «боярстве» встретили только чувство злобы. Неуютно было князю Юрию, Василию Косому и Дмитрию Шемяке в стольной Москве, с которой ничего не могли сделать галицкие пушки (их было так мало!). Массовое бегство ко двору Василия II в первые годы его правления и особенно к ослепленному главе удела на Вологде показало необходимость новых решений. Их уже осторожно нащупывал князь Юрий, «добровольно» покидавший Москву ради Галича. И только Дмитрий Шемяка довел до конца намеченное. Оставив Москву, он приступил к созданию самостоятельного государства на севере, в которое входили Устюг, Галич, Вятка. Может быть, в планы Шемяки входило и соединение с Великим Новгородом, причем более прочное, чем хотелось бы новгородцам. Но время было упущено. Его московский противник сумел уже создать боеспособное и послушное воинство, воеводы которого нанесли решительный удар по своему лютому ворогу.

Князь Дмитрий Юрьевич Шемяка был самым блистательным сыном той мрачной эпохи. Необыкновенная энергия, страстность в борьбе с противниками. Широкие государственные замыслы. Умение увлечь за собой трусливых и ненадежных союзников из числа княжат или новгородских бояр и отчетливое сознание, что только на Севере, в среде вольных атаманов Вятки, солеваров Галича, охотников и промысловиков, мог он рассчитывать на бескомпромиссную борьбу как с татарами, так и с московским деспотизмом. Так что же, «виват Шемяка!»? Увы, нет. Князь Дмитрий смотрел дальше, чем то полагалось по неписаным законам истории. А история никогда и ничего не прощает тем, кто пытается приподнять завесу, скрывающую тайны будущего. Гибель Шемяки была предопределена. В российских условиях он не мог не стать тираном, авантюристом. Вокруг него не заметно ни одного талантливого сподвижника — он везде решал все за всех сам. А вот вокруг этого ничтожества, темного Василия, можно найти много ярких государственных мужей и военачальников. Они вершили делами Москвы, не [202] подозревая, что, как только она победит, их роль подойдет к последнему акту. Конец их был предрешен. Но все-таки хоть час, да мой...

Третья сила — хлебородный Центр с его холопьей покорностью властям и благочестивостью бессловесной паствы... Его средоточию — Москве суждено было одержать победу в борьбе за единство Руси. Ключ к пониманию этого лежит в особенностях колонизационного процесса и в создании военно-служилого войска (Двора).

Уже к концу XIV в. основные территории Московского княжества (в пределах Москвы, Коломны, Дмитрова и Можайска), насколько позволял тогдашний уровень сельскохозяйственной техники, были освоены. Земли Подмосковья расхватали сподвижники Калиты, в их числе бежавшие под его покровительство выходцы из других земель. В силу крайней косности устоев жизни местной знати новые лица с величайшим трудом пробивались в состав великокняжеского боярства. Окружение великого князя росло за счет потомков все тех же бояр, которые служили его предкам в XIV в.[66] Земель вокруг Москвы не хватало. Ненасытные бояре и дети боярские, обнищавшие князья-«изгои» и пролезавшие в щели ветхого великокняжеского Дворца дьяки ждали своего времени, будучи готовы на все, с тем чтобы получить землицу, а еще лучше — варницу за участие в походах великого князя против его недругов.

Начало колонизации новых районов связано с основанием Троицкого монастыря в конце XIV в. и таких его филиалов, как Симонов и Кириллов. Под монашеской рясой скрывались нередко родичи все тех же бояр и детей боярских, не имевшие других возможностей для применения своих сил, кроме освоения еще не вырубленных лесных массивов.

Характерной чертой московского боярства была столь тесная корпоративная связь, что каждый находился в свойстве с каждым, а наиболее знатные — Патрикеевы, Протасьевичи, Всеволожские — могли похвастать и родством с великокняжеским домом.

Основой военного могущества Москвы стал Государев двор с его тремя составными частями: служилыми князьями, боярами и детьми боярскими. Роль Двора резко выросла после возвращения Василия II из ордынского полона осенью 1445 г. В Переславле его [203] встречали «вси князи, и бояре его, и дети боярские, и множество двора его ото всех градов».[67] Суть перестройки старого Двора, как военно-хозяйственной организации, в ходе событий 1446 г. сводилась к выделению из него Дворца — хозяйственно-административной организации и формированию нового Двора — военно-административной корпорации служилых людей. «Оставя грады и домы»,[68] служилые князья, бояре и дети боярские создали ядро войска, для которого война стала делом всей жизни.

Новый Двор фактически возглавил талантливый полководец Федор Васильевич Басенок, происходивший скорее всего из неименитой служилой среды. Все упоминания о Дворе в 1446, 1449, 1452, 1455 гг. связаны с Ф.В. Басенком, организатором решающих побед сторонников Василия II над князем Дмитрием Шемякой и его союзниками под Новгородом в 1456 г. Ермолинская летопись с восторгом пишет о нем как об «удалом воеводе».[69] «Мужьствовал» он еще в 1443 г.[70] Время Шемякиной смуты было раздольем для «удалых воевод». «Удалый» Григорий Горсткин, новгородский боярин на великокняжеской службе, погиб в 1450 г. под Галичем.[71] «Храбрый человек» Юшка Драница сложил свою голову в битве за Углич в 1447 г. [72] Много «удалых людей» — новгородцев и заволочан было побито югрой.[73]

Города тогда брались «изгоном», а «многие люди от двора» охотно приставали к мужественным военачальникам.[74] Тогда возможно было совершить, казалось бы, невероятное — «выкрасть» из ордынского полона великого князя[75] или с отрядом в 90-100 человек захватить столицу великого княжества.[76] В один и тот же год боярин или гость мог выступить против великого князя как ставленника ордынцев и сделаться его надежным союзником, когда он оказывался беспомощным слепцом.

Ослепляли не только князей. Гибли наиболее талантливые полководцы и государственные деятели. Ослеплен был виднейший боярин Иван Дмитриевич Всеволожский, вывезший Василию II ярлык из Орды на великое княжение и испытавший на себе силу лжи и зависти со стороны «смиренных» бояр. Позже ослеплен был и Федор Васильевич Басенок. Побеждала монолитная масса служилых людей, каждый из которых был копией другого. [204]

А между тем Москва пустела. Разорялись города, уводились в полон жители. Бурный рост городов в уделах, на западных и северных окраинах происходил в обстановке упадка жизни городов Центра. Владимир, Переславль, Ростов, Суздаль постепенно превращаются в обычные провинциальные центры, забитые дворами княжат, бояр и детей боярских с их военной и ремесленной челядью, наполненные храмами и монастырскими подворьями. Нечем было дышать в них свободному умельцу-ремесленнику. По мере роста земледелия города в Центре аграризируются.

В упадок приходили и старинные города, центры бывших княжений. В XV в. перестали быть городами Оболенск и Стародуб Ряполовский. Еще бы! Князья Стародубские и Ряполовские стали профессионалами — военачальниками и администраторами. Они подолгу не бывали в своих родных краях. Все их помыслы и заботы связаны были с Двором великого князя и его службой, приносившей им и славу, и деньги, и новые земли. Тем временем их старинные владения пустели.

Пути, приведшие Москву к победе, не только вырубались мечом. Они были куда более замысловатыми. Наряду с уезженными дорогами, реками и речушками к ней вели и лесные тропочки. Топор крестьянина и монаха в непроходимых чащобах вместе с деревянной сохой создавал хлеб насущный, достигал того, чего не могло достичь оружие воина. Детище Сергия Радонежского и митрополита Алексея — общежительный Троицкий монастырь выходил за городские стены в неведомые земли и становился мощной организацией, которая должна была существовать уже не столько «ругой» (денежным вспомоществованием властей) и подачками вкладчиков, сколько плодами труда иноков. Забота о мирской жизни начинала занимать в их делах и днях не меньшее место, чем молитвенное безмолвие в храмах и лесных скитах.

Опираясь на благосклонное внимание властей, монахи созидали очаги благополучия в этой грешной жизни, не забывая о благодарности своим высоким покровителям. Защищенные частоколами заборов и стенами каменных соборов, княжескими иммунитетами и благоговением перед святостью, монастыри становились магнитом для обездоленных и обиженных судьбой, мечтавших о царстве божьем на земле или хотя бы о забвении постигших их горестей. [205]

Галицкие князья с их разнородным воинством, когда они не занимали великокняжеского престола, были злейшими врагами московских монастырей. В солеварах и других мытарях они видели своих соперников по торговле, в черносошных крестьянах — ненужных насельников необходимых им земель, в «инородцах» — «поганых», из которых надо было выбить их языческий дух.

Провозгласив богоугодным делом труд хлебороба («в поте лица своего»), пастырь благословлял на ратный подвиг и воина. Убийство и грабеж освящались его молитвой, если речь шла об истреблении «поганых» (как вятчане или удмурты на Кокшенге) или «клятвопреступленников» — «братьев» в Угличе, Галиче, Устюге.

Только «всем миром» можно было устоять и победить в тяжелой борьбе с многочисленными и благополучно существующими противниками. Поэтому московские князья стремились действовать не в одиночку, а в содружестве со своими ближними и дальними родичами. Все они происходили из «гнезда Калиты». Так, по словам автора «Задонщины», называл русских князей, участников Куликовской битвы, Дмитрий Донской («Братьеца моя милая, русские князи, гнездо есмя были едино князя великаго Ивана Данильевича»[77]). В клане Калиты были все «братьями», но брат брату рознь. Глава клана — великий князь считался «старейшим братом», остальные — «молодшими». «Молодшие братья» скорее напоминали вассалов, чем родичей, хотя традиция («старина») диктовала особые нормы отношений с ними великих князей, которых те преступить до поры до времени не могли. Позиции в уделах у большинства «братьев» не были прочными. Их дворы состояли из отпрысков московской знати времен Ивана Даниловича: старший из бояр служил старшему из князей «гнезда Калиты», его брат — следующему по старшинству из князей этого рода. Люди и земли делились по одному принципу.

Боярам из московских родов доставались наиболее щедрые пожалования земель в уделах и должностей при дворах. Это вызывало негодование местных владельцев, готовых поддержать Москву, с тем чтобы с помощью великокняжеской власти положить конец засилью «иноземельцев». Не была надежной опорой удельного князя и сама придворная знать, родичи которой в [206] случае каких-либо передряг могли помочь ей найти местечко под солнцем, т.е. в самой столице.

Акции против галичан задумывались и проводились как общее дело потомков Калиты, всех «братьев» — «старейшего» и «молодших». Позднее оказалось, что «молодшие», когда надобность в них пропадала, подвергались уничтожению. Их место занимали новые дети и внуки московских государей. Традиция и реальная обстановка не позволяли великим князьям отказаться от «содружества» родичей как условия единения Руси. Но все уже становился их круг.

Решительным противником «супостата» Шемяки стала высшая церковная иерархия. О митрополите Ионе и говорить-то много не стоит. Он думал о спасении своей грешной жизни не меньше, наверно, чем о вечном блаженстве. Причины тому были. Ведь Иона — типичный самозванец, утвердившийся на митрополичьем престоле лишь с помощью великого князя, без санкции разгневанного непослушанием константинопольского патриарха. Последнему хлопот хватала. Судьба благоприятствовала Ионе: и споры в Царьграде относительно унии, и приближающийся конец Византийской империи не позволили патриарху предпринять каких-либо санкций против Москвы. Но вот великий князь был не за морем, а рядом. Грехи же свои Иона сознавал отлично. Ведь именно он, нарушив крестное целование, выдал Шемяке детей Василия II за обещание поставить его на митрополию. В смутном 1446 г. Иона в припадке откровенности говорил князю Дмитрию Юрьевичу (как-никак, но тогда он был великим князем): «Меня еси ввел в грех и в сором... нынче яз во всей лжи».[78]

Василий Темный не прощал куда меньшей «шатости», чем прямая измена Ионы в 1446 г. Дамоклов меч повис над нареченным на митрополию рязанским епископом. Не только право на духовную власть, но и право на жизнь ему надо было еще заслужить. У всех в памяти была судьба митрополита киевского и всея Руси Герасима, которого Свидригайло сжег в Смоленске за попытку завести какие-то сношения с его противниками. И Иона стал служить верой и правдой Василию II. Сильные мира сего любят сторонников с сомнительной репутацией: те всегда стараются быть преданными власти.

Церковь была сильнейшим орудием Москвы. Вся [207] иерархия была промосковской. Кроме новгородского архиепископа и тверского епископа, старавшихся держаться независимо, все остальные иерархи были послушны великокняжеской власти. Коломенский епископ Варлаам не только стал правой рукой столичного владыки, но и держал в своем подчинении можайскую паству. Пермский епископ Питирим был особенно воинствующим. Он «огнем и мечом» крестил «инородцев» Севера, за что и был убит вогулами. Ростовский архиепископ Ефрем находился всецело под влиянием Москвы. Власть его распространялась также на белозерские, ярославские земли и владения Шемяки (в частности, на Устюг и Углич[79]). Суздальский епископ Авраамий долго и усердно старался доказать свое правоверие, ведь он подписал «антихристову грамоту» — Флорентийскую унию. Что же говорить о крутицком епископе — пастыре без паствы? Таково было руководство церквью.

Галицких князей иерархи поддерживали только тогда, когда в их руках была реальная власть, ведь «всякая власть от Бога». Как только их положение пошатнулось, иерархи сразу же единодушно выступили против них. Если не говорить о «перелетах» типа Добрынских, Старкова и им подобных, которых всегда хватает в стане победителей, Галичу в московском Центре сочувствовали только торговые люди. Военно-служилая масса была самым решительным и грозным противником галииких князей.

Итак, люди из прошлого, заглянувшие в будущее, были раздавлены людьми, жившими в настоящем. Романтиков победили трезвые реалисты. Победа далеко не всегда бывает за процветающими и богатеющими. В годы Шемякиной смуты победили несчастные, задавленные нуждой мужики и хищные грабители из Государева двора. Спаянные единством своекорыстных целей, эти княжата, бояре и дети боярские мало чем отличались и от своих восточных соседей («скифы... мы, с раскосыми и жадными очами»), и от воинственных литовцев, поработивших богатые города Украины и Белоруссии. Словно свора голодных псов с крепкими зубами, они терзали цветущие земли Руси. Разве что стоны по убитым заглушались скорбными звуками поминального звона колоколов.

Свои богатства они создавали путем захвата, полона, продажи своих же соотечественников в холопство [208] на восточных рынках.[80] Их окружала свита, состоявшая из холопов, а трудом их «людей» возделывались небольшие участки пашни, которые бояре и дети боярские получали от своих высоких покровителей.[81] Да и сами господа не многим отличались от своих холопов, когда речь шла о вкусной косточке или куске пирога с барского стола.[82]

В.И. Бушуев писал, что в первой половине XV в. суздальско-нижегородские князья, несмотря на плодородие земель своего княжества, сравнительно мало интересовались земледелием. Главным их занятием, по его мнению, была работорговля. Из-за нее и велась борьба между суздальскими Борисовичами, «тянувшими» к Москве, и нижегородскими Дмитриевичами, опиравшимися на ордынских ханов. «В работорговле нижегородские князья имели огромное преимущество перед суздальскими: у них были неограниченные запасы живого товара в лице многочисленных инородцев... И сбывать этот живой товар восточным купцам они могли легче и быстрее у себя же в Новгороде». В Суздальском княжестве «инородцев» не было. Отсюда и происходила непрерывная борьба Дмитриевичей и Борисовичей за Нижний.[83] Несмотря на несомненные преувеличения, зерно истины в размышлениях В.И. Бушуева есть.

Только сильная и воинственная власть могла обеспечить своим служилым людям и землю, необходимую для того, чтобы с нее получать хлеб насущный, и челядь, которая должна была ее обрабатывать и пополнять кадры военных и административных слуг, и деньги, которые можно было тратить на заморские вина и ткани и отечественное вооружение. Но землю надо было захватить у соседа, деньги отнять у него же, а в холопа в виде благодарности можно было обратить того же простака.

Н.Е. Носов высказал плодотворную мысль о том, что в конце XV — первой половине XVI в. в России происходила борьба двух тенденций развития страны. Стоял вопрос, по какому пути пойдет Русь: по предбуржуазному, который развивался на Севере с его соледобывающей промышленностью, или по крепостническому? Север противостоял Центру и был в конечном счете им подмят под себя. Предвестником этого противостояния и была борьба Москвы с Галичем, Вяткой и Устюгом в годы смуты. Крепостнической, крестьянской и монашествующей Москве противостояла северная [209] вольница промысловых людей (солеваров, охотников, рыболовов) и свободных крестьян. Гибель свободы Галича повлекла за собой падение Твери и Новгорода, а затем и кровавое зарево опричнины.[84]

Итак, слепой, немудрящий правитель вернул свой престол. Его противники повергнуты были во прах. Единство земель вокруг Москвы было восстановлено. Но какой ценой? «Гнездо Калиты» было ликвидировано. Только свояк великого князя Михаил Андреевич сохранил удел на Белоозере. Остальные или умерли (князь Юрий Дмитриевич и Василий Косой), или погибли (Дмитрий Шемяка), или были в «нятстве» (Василий Ярославич), или оказались за рубежом (Иван Андреевич, Иван Дмитриевич Шемячич и сын Василия Ярославича Иван). На смену «гнезду Калиты» пришла семья великого князя, а там был уже лишь шаг и до одного самодержца типа Ивана IV Васильевича. Появилось и столь редкое в предшествующее время средство борьбы с нспослушниками — массовые казни. Они стали заключительным аккордом правления Василия II. Московские казни дворян, пытавшихся освободить серпуховского князя, были устрашающими. А в народе (единодушно бояре, купцы и простолюдины) в ужасе говорили:

«...недостойно бяше православному великому осподарю, по всей подсолнечной сущю, и такими казньми казнити, и кровь проливати во святыи Великии пост».[85] Не то еще увидят их потомки через сто с небольшим лет.

Получили сполна и те, кто по селам и весям молился о здравии великого «осподаря» и своим трудом возделывал нивы, чтобы напитать его служилых людей. В середине XV в., когда еще не отзвучали громы последних битв за единодержавие, в далеком Белоозере князь Михаил выдаст Кириллову монастырю грамоту, в которой предписывает крестьянам-должникам выходить от своего землевладельца только за неделю до и неделю после Юрьего дня осеннего.[86] Пройдет еще время, и ярмо крепостного права будет достойной наградой за «безумное молчание» послушного народа.

И снова малиновый звон колоколов. На этот раз в отстроенном Кремле конца XV в., с его новыми мощными стенами и изысканными соборами. Вот уже появились и льстецы, возводящие власть самодержца к Августу-кесарю, а то и к самому Вседержителю. Вот уже и наследники Орды лишены «выходов» — их собирают [210] теперь в свою казну великие князья. Набеги воинственных соседей постепенно прекращаются. Страна вроде бы благоденствует. Каждый при своем деле. Мужик пашет. Купец торгует. Барин воюет и управляет. Появились иноземные гости и послы, дивящиеся, откуда взялась такая мощная держава. И плата ведь, которую весь народ (и господа, и слуги) заплатил за царство благоденствия, невелика — всего только утеряна свобода («один только росчерк пера»). Да помилуйте, нужна ли она вообще? И была ли она когда-нибудь на Святой Руси? Может быть, и не было, но градус несвободы повысился.

Только много лет спустя «в стране рабов, стране господ» начнут убеждаться, что не хлебом единым жив человек, и оценят прошлый путь иначе, чем то делали раньше. [211]

Назад К оглавлению К послесловию

[1] См.: Станкевич Н.В. О причинах постепенного возвышения Москвы до смерти Иоанна III // Ученые записки Московского университета. 1834. Ч. 5. С. 34-35.

[2] См.: Соловьев С.М. История России с древнейших времен. СПб., Б/г. Кн. 1. Стб. 1341-1344; Ключевский В.О. Соч. Т. II. С. 8-9, История Москвы: Краткий очерк. М., 1978. С. 17.

[3] См.: Любавский М.К. Образование основной государственной территории великорусской народности. Л., 1929. С. 38.

[4] Смирнов П.П. Образование Русского централизованного государства в XIV—XV вв. // Вопросы истории. 1946. № 2-3. С. 69.

[5] См.: Хорошкевич А.Л. Торговля Великого Новгорода с Прибалтикой и Западной Европой в XIV—XV вв. М., 1963. С. 223; Заозерская Е.И. Соляные промыслы на Руси XIV—XV вв. // История СССР. 1970. № 6. С. 95-109. О солеварении см. также: Очерки русской культуры XIII—XV вв. Ч. 1. С. 137-147.

[6] АСЭИ. Т. I. № 245. С. 172-173.

[7] Там же. № 225. С. 160-161; № 245. С. 172; № 248. С 177. О более ранних приобретениях см. там же. № 64. С. 59; № 66. С. 61; № 67. С. 62; № 68. С. 62; № 149. С. 112; № 214. С. 149-150; № 118. С. 94; № 120. С. 95; № 151. С. 113.

[8] См.: Заозерская Е.И. Указ. соч. С. 96. 100.

[9] См.: Хорошкевич А.Л. Указ. соч. С. 224.

[10] АСЭИ. Т. I. № 130. С. 100.

[11] Там же. № 194. С. 139.

[12] АФЗХ. Ч. I. № 263. С. 236.

[13] АСЭИ. Т. I. № 31. С. 42; № 47. С. 51; № 48. С. 52; № 101. С. 81; № 199. С. 142.

[14] АСЭИ. Т. I. № 491. С. 370.

[15] ДДГ. № 17. С. 50.

[16] АСЭИ. Т. II. № 344. С. 341.

[17] АСЭИ. Т. I. № 225. С. 160-161.

[18] АСЭИ. Т. II. № 455. С. 494.

[19] См.: Хорошкевич А.Л. Указ. соч. С. 127. О бортничестве см. также: Очерки русской культуры XIII—XV вв. Ч. 1. С. 130-137.

[20] АСЭИ. Т. I. № 466. С. 506.

[21] Веселовский С.Б. Подмосковье в древности // Подмосковье. М., 1962. С. 21.

[22] АСЭИ. Т. I. № 469. С. 356 («секут лес к городу к Переславлю»).

[23] См.: Веселовский С.Б. Подмосковье в древности. С. 24.

[24] АСЭИ. Т. I. № 40. С. 47.

[25] Герберштейн. С. 130.

[26] ПСРЛ. Т. 26. С. 189.

[27] Там же. С. 197.

[28] См.: Бахрушин С.В. Научные труды. Т. I. С. 56. 61-62, 72-74.

[29] Смирнов П.П. Указ. соч. С. 78, 80.

[30] См.: Очерки русской культуры XIII—XV вв. Ч. 1. С. 75.

[31] АСЭИ. Т. I. № 11. С. 31.

[32] Там же. № 62. С. 58.

[33] АФЗХ. Ч. I. № 116. С. 108.

[34] ДДГ. № 57. С. 178. Перечень см.: Очерки русской культуры XIII—XV вв. Ч. 1. С. 52-53.

[35] АСЭИ. Т. III. № 100. С. 137.

[36] АСЭИ. Т. II. № 361. С. 355.

[37] АСЭИ. Т. I. № 523. С. 400. Сведение неясное. Не установлено, когда пустошь Кашино стала третьим полем деревни Матково (ср.: № 213. С. 149). См. сведения о третьем поле в Нерехте (№ 540: С. 419), в Звенигороде (АСЭИ. Т. III. № 54а. С. 83). Последнее сведение хронологически неясно.

[38] АСЭИ. Т. I. № 205, Т. II. № 347, 352, 355; 361.

[39] АСЭИ. Т. 1. № 14, 87, 230. 257.

[40] Там же. № 18, 242.

[41] Там же. № 165.

[42] АСЭИ. Т. II. № 2, 3, 8, 9, 33, 36, 46, 48, 65, 117, 128.

[43] АСЭИ. Т. I. № 21.

[44] Там же. № 67, 68.

[45] АСЭИ. Т. III. № 254.

[46] АСЭИ. Т. II. № 346.

[47] Меховский М. Трактат о двух Сарматиях. С. 114.

[48] Веселовский С.Б. Подмосковье в древности. С. 26.

[49] См.: Ключевский В.О. Соч. Т. II. С. 10-12; История Москвы: Краткий очерк. С. 17.

[50] ПСРЛ. Т. 26. С. 188.

[51] См.: Лазарев В.И. Искусство Новгорода. М.; Л., 1947. С. 107.

[52] См.: Смирнов Я.И. Устюжское изваяние святого Георгия Московского Большого Успенского собора // Древности. Труды Московского археологического общества. Т. XXV. М., 1916. с. 171.

[53] Инока Фомы слово похвальное... С. 16.

[54] Шахматов А.А. Отзыв об издании П.П. Лихачева «Инока Фомы слово похвальное». СПб., 1909. С. 2.

[55] ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. С. 444.

[56] ПЛ. Вып. 1. С. 41-42; Вып. 2. С. 44, 128.

[57] Забелин И.Е. История города Москвы. Ч. 1. М., 1905. С. 107.

[58] Хожение за три моря Афанасия Никитина 1466—1472 гг. Л., 1986, С. 53, 171. Примеч. 178.

* так — HF.

[59] ДДГ. № 47. С. 144.

[60] В грамоте на Вологду и Устюг (около 1448—1462 гг.) прогнозировалось время, когда «будет тишина или не тишина или коди булгачно в земли» (АСЭИ. Т. II. № 102. С. 63).

[61] ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. С. 444.

[62] ПСРЛ. Т. 26. С. 184.

[63] Там же. С. 209.

[64] Собрав наспех московских «гостей и прочих», Василий II проиграл решительную битву с князем Юрием в 1433 г. (ПСРЛ. Т. 26. С. 189). Гости и суконники ссудили князю Юрию 600 руб. (ДДГ. № 30, С. 77). В июне 1436 г. Василий II писал: с Василием Косым «гости суконщики вскоромолили на меня... да вышли с Москвы во Тферь в наше розмирие» (ДДГ. № 36. С. 102). В феврале 1446 г. «мнози же от москвич», в том числе гости, принимали участие в заговоре Дмитрия Шемяки против Василия II (ПСРЛ. Т. 26. С. 200).

[65] Л.В. Черепнин предполагал, что к Василию II могли благосклонно относиться жители Коломны и Мурома (см.: Черепнин Л.В. К вопросу о роли городов в процессе образования Русского централизованного государства // Города феодальной России. М., 1966. С. 113). Он писал, что сторонники Василия II, стекаясь в Коломну, «очевидно... находили там благоприятную обстановку и в посадской среде» (С. 113). Но ведь коломничи не пустили в свой город Ф.В. Басенка, который ограничился тем, что «пограбил» посад (ПСРЛ. Т. 23. С. 153). Отождествлять же. позицию наместников Мурома с настроениями горожан, как это делает Л.В. Черепнин (см.: Черепнин Л.В. К вопросу о роли городов... С. 116), нам не представляется возможным.

[66] Подробнее см.: Веселовский С.Б. Исследования по истории класса служилых землевладельцев. М., 1969.

[67] ПСРЛ. Т. 26. С. 199.

[68] ПСРЛ. Т. 23. С. 153.

[69] Там же. С. 155.

[70] Там же. С. 151.

[71] Там же. С. 154.

[72] ПСРЛ. Т. 26. С. 207.

[73] НПЛ. С. 425.

[74] ПСРЛ. Т. 23. С. 152.

[75] Там же. С. 152.

[76] См.: Инока Фомы слово похвальное... С. 45.

[77] «Слово о полку Игореве» и памятники Куликовского цикла. М.; Л., 1966. С. 549.

[78] ПСРЛ. Т. 26. С. 204.

[79] См.: Приселков М.Д. Троицкая летопись: Реконструкция текста. М.; Л., 1950. С. 445.

[80] В 1463—1465 гг. русские рабы ценились на генуэзском рынке по 180-195 лир при средней цене здорового молодого раба 170-187 лир, а породистого арабского коня — 250-300 лир (Heers V. Genes au XV ciecle. Paris, 1961. Р. 656).

[81] Впрочем, формула «яз холоп твой» известна только из более поздних источников. По Медоварцевскому летописцу, И.Д. Всеволожский в 1432 г. говорил: «А мне, холопу великого князя, зде того не мощно... Дмитров отдати» (Лурье. С. 10).

[82] Подробнее см.: Зимин А.А. Холопы на Руси (с древнейших времен до конца XV в.). М., 1972.

[83] Бушуев В. Опыт применения точного измерительного прибора — весов к историческому исследованию, к истории Суздальско-Нижегородского княжества в первой половине XV в. (Рукопись. 1941 г.). Цит. по: Смирнов П.П. Образование Русского централизованного государства в XIV—XV вв. С. 88.

[84] См.: Носов Н.Е. Становление сословно-представительных учреждений в России. Л., 1969. С. 5-13.

[85] ПСРЛ. Т. 23. С. 157.

[86] АСЭИ. Т. II. № 138. С. 81-82.