Огюстен Кабанес, Леонард Насс

РЕВОЛЮЦИОННЫЙ НЕВРОЗ

К оглавлению

Глава III

МУЧЕНИЧЕСКАЯ СМЕРТЬ ПРИНЦЕССЫ ЛАМБАЛЬ

Бегство королевской фамилии в Барен было наиболее выдающимся событием 1791 года. Среди немногих приближенных, которых королева Мария-Антуанетта посвятила в этот план, была принцесса Ламбаль, бывшая обер-гофмейстерина королевского двора, замененная лишь незадолго перед тем в этой должности герцогиней Полиньяк.

Между королевой и ее другом-принцессой было условленно, что последняя отправится в Омаль, где жил ее свекор, герцог Пантьеврский, и будет ожидать там писем от королевы тотчас по прибытии королевской семьи в Монмеди.

Во вторник, 21 июня 1791 г., принцесса действительно приехала в Омаль, но тотчас же отбыла далее, и на следующий день на английском корабле отправилась в Англию. 23 июня королевская фамилия, возвращенная из неудачной попытки к бегству, прибыла в Тюильри, которые отныне превратились для нее в место заключения.

Месяц спустя Мария-Антуанетта писала своей подруге известное письмо, из которого достаточно привести следующий отрывок. "Я счастлива, моя дорогая Ламбаль, что при ужасном положении наших дел хоть вы в безопасности; не возвращайтесь, я, кажется, всем приношу несчастье. Для моего спокойствия необходимо, чтобы мои друзья не компрометировали себя напрасно, это значило бы себя губить без всякой пользы для нас. Не увеличивайте же моих личных забот беспокойством за тех, кто мне так дорог..."⁽³³⁾.

Несколько времени спустя королева писала ей вновь: "У меня нет более никаких иллюзий, милая Ламбаль, и я полагаюсь теперь только на Бога. Верьте в мою нежную дружбу и если хотите доказать мне ее взаимно, то, прошу вас, берегите свое здоровье и не возвращайтесь, пока не поправитесь окончательно"⁽³⁴⁾.

Все это время принцесса жила в Англии и вела переговоры с правительством и государственными людьми, стараясь заинтересовать их в участи французской королевской четы. Вместе с тем она лечилась для восстановления своих расшатанных сил. Но она не столько заботилась о своем здоровье, сколько о том, что происходит в Париже при дворе, во время ее отсутствия. Письма королевы не могли ее конечно успокоить.

В сентябре 1791 г. Мария-Антуанетта пишет ей снова: "Я грустна и огорчена. Беспорядки не прекращаются. Я вижу, как с каждым днем возрастает дерзость наших врагов и падает мужество честных людей. День да ночь - сутки прочь! Страшно думать о завтрашнем дне, неведомом и ужасном. Нет, еще раз повторяю вам, моя дорогая, нет возвращайтесь ни за что... Не бросайтесь добровольно в пасть тигра... С меня довольно тревоги за мужа да за моих милых малюток...".

Принцесса была в отчаянии от того, что не может быть полезна своим государям. Невзирая на сопротивление королевы, она настойчиво требует своего возвращения ко двору. "Милая Ламбаль, не возвращайтесь" - пишет ей королева почти в каждом письме. "Не трогайтесь с места" - пишет ей в свою очередь и сам король. "Момент ужасен, я не хочу, чтобы вы жертвовали собою без надобности" - снова повторяет Мария-Антуанетта Но принцесса, все более и более беспокоясь, слушается только собственного сердца. Под предлогом болезни герцога Пантьеврского она возвращается туда, куда ее требует долг. Она, может быть, еще не думала, что, возвращаясь, устремляется в пропасть, но предчувствие опасности в ней уже зародилось. Перед отъездом во Францию она совершает в Лондоне духовное завещание. Единственной побудительной причиной, заставившей принцессу Ламбаль броситься, как выражается королева, в пасть тигра, была вне всякого сомнения исключительно ее беспредельная преданность королевскому дому, ради которой она не остановилась даже пожертвовать своей жизнью. Мы имеем этому самые несомненные доказательства.

Д'Аллонвиль, автор секретных мемуаров, который пишет и говорит только о том, чему был лично свидетелем, сообщает по этому поводу следующее: "У королевы оставался только один друг, принцесса Ламбаль. Эта красавица возвратилась из Ахена к Марии-Антуанетте, чтобы утешить ее в потере другого не менее нежного друга, отправившегося в изгнание. Напрасно принцессу умоляли отказаться от этой роковой поездки. "Королева желает меня видеть, - отвечала она, - мой долг: при ней жить и умереть".

Другой свидетель говорит почти то же самое. 4 ноября госпожа Ламбаль приехала к больному свекру, а 18-го уже выехала далее, спеша к своей государыне. Только 6 мая следующего года она вновь посетила герцога Пантьеврского, и то всего на одну неделю, спеша снова обратно на свой почетный, но опасный пост.

Вскоре для принцессы представился случай доказать свое мужество и хладнокровие. 20 июня народная толпа ворвалась в Тюильрийский дворец. Госпожа Ламбаль в течение всего этого ужасного дня не оставляла королеву ни на минуту. Во время всей длинной и тяжелой сцены, которая происходила, она, стоя за креслом королевы, казалось, думала исключительно об опасности, угрожавшей государыне, не заботясь ничуть о самой себе.

В этот день Марию-Антуанетту едва не постигла участь, которая через 2 месяца стала уделом принцессы. Мужчины и женщины, вооруженные ножами, вилами и пиками с страшными криками и ругательствами бросаются к королеве. Один показывает ей пук прутьев с надписью: "Для Марии-Антуанетты", другой представляет ей модель гильотины, третий - виселицу с куклой в женском платье, четвертый сует королеве, не опускающей ни на минуту головы, кусок кровавого мяса, вырезанного в форме сердца, с которого капает кровь⁽³⁵⁾. Стойкость принцессы Ламбаль не поколебалась.

10 августа, при обсуждении вопроса о судьбе королевства применительно к новой конституции, Людовик XVI с семейством был помещен в закрытой трибуне, позади президентского места. В этой узкой, дурно вентилируемой и едва освещенной комнатке была страшная жара и спертый воздух. Госпожа Ламбаль, нежная и слабая женщина, упала в обморок и была вынесена замертво. Придя в себя, она тотчас, потребовала, чтобы ее отвели обратно к королеве.

После весьма бурного заседания Национальное Собрание постановило перевести королевское семейство в Фёльянтинский монастырь. Но кем-то было замечено, что там надзор за пленниками будет совершенно невозможен и потому окончательно решили перевести их в Тампль, где можно было учредить присмотр более строгий.

Королевская семья прибыла в Тампль в 7 часов вечера в понедельник 13 августа. Принцесса Ламбаль была в числе немногих, ее сопровождавших.

В ночь с 19 на 20 число вышел приказ Парижской коммуны, предписывавший всем посторонним, не принадлежавшим к королевской семье лицам, немедленно покинуть Тампль. Декрет этот касался и принцессы Ламбаль. Отведенная в Коммунальное управление, она была подвергнута там краткому допросу. Затем ее в продолжение нескольких часов продержали в кабинете одного из членов Собрания. В полдень ее перевели в другую тюрьму.

Госпожа де Турзель, бывшая вместе с принцессой, оставила характерное и правдивое описание этого происшествия: "За нами пришли, - пишет она, - чтобы отвезти нас в тюрьму, Форс. Нас посадили в наемный экипаж, окруженный жандармами и сопровождаемый огромной толпой народа. Это было в воскресенье. В карету к нам сел какой-то жандармский офицер. Мы вопили в нашу угрюмую тюрьму через калитку, выходящую на Метельную улицу, недалеко от Сент-Антуанской. Принцессу, меня и мою мать, конечно, разлучили и развели по разным камерам...". Тюрьма, в которой была заключена принцесса, называлась Малой Форс⁽³⁶⁾.

Здесь содержалось уже 110 женщин, по большей части проституток, а также все обвиняемые в краже белья и столовой посуды из Тюильрийского дворца 10 и 11 августа. Только 9 женщин содержались по политическим делам. Статейный список госпожи Ламбаль гласил: "Мария-Тереза-Луиза Бурбон-Ламбаль Савойская. По приказу мэра Петьона и комиссаров 48-ми секций".

Делались ли действительно какие-либо попытки спасти принцессу и существовало ли такое намерение? Говорят, будто в настольном реестре тюрьмы против ее имени была приписка: "3 сентября переведена в Большую Форс". Зачем понадобился этот перевод? К чему было отделять принцессу от ее подруг по неволе, которые большей частью остались в живых? На эти вопросы ответ один: "ее было решено убить"⁽³⁷⁾.

За нее, однако, сильно хлопотали перед влиятельными членами Коммуны и, главным образом, перед Мануэлем, который имел решающий голос в делах, и если он не помог, то это значит, что судьба несчастной принцессы зависела не от него одного. Благодаря ему были же освобождены: беременная госпожа Сен-Брис, Полина де Турзель и 24 другие высокопоставленные женщины; лишь одна принцесса не вошла в это число.

Говорили, будто ее свекор, герцог Тиантьеврский, предлагал Мануэлю 120.000 ливров, и что, якобы, последний принял это предложение и обещал освободить принцессу. Действительную роль Мануэля в этом деле обрисовывает человек, принимавший весьма деятельное участие в событиях этой эпохи, а именно, врач принцессы Зейферт, дневник которого, до сих пор неизданный, находится у одного из авторов настоящей книги. Он рассказывает, что он прежде всего обратился к Петиону⁽³⁸⁾ и заявил ему, что над принцессой готовятся совершить страшное преступление. "Народонаселение Парижа, - возразил ему этот малодушный деятель, - самостоятельно ведает правосудие, а я являюсь лишь его рабом". "Народонаселение Парижа, - ответил ему Зейферт, - не весь французский народ; а небольшая кучка столичных жителей, захватившая теперь власть, тоже не весь Париж... Кто дал право этому сброду быть судьями, приговаривать к смерти и убивать людей под предлогом, что они государственные преступники? Большинство национальной гвардии ждет только приказа, чтобы прекратить это самоуправство, опасное для свободы и постыдное для цивилизованной нации".

"Я не располагаю никакой властью, - отвечал Петиону, - повторяю вам, я сам пленник народа. Обратитесь лучше к тем главарям, которые действуют помимо народного контроля".

Прием, оказанный Зейферту Дантоном, тоже не обещал ничего доброго. "Париж, - сказал он ему угрожающим тоном, - и его население стоят на страже Франции. Ныне свершается уничтожение рабства и воскресение народной свободы. Всякий, кто станет противиться народному правосудию, не может быть ни чем иным, как врагом народа!..".

Марат только весело подтрунил над "коллегой" Зейфертом, ученые достоинства которого он ставил очень высоко, но в политическую опытность которого вовсе не верил.

Потеряв всякую надежду смягчить главарей подготовлявшегося движения, Зейферт все еще рассчитывал как-нибудь добиться хотя бы только освобождения своей пациентки, принцессы Ламбаль, из тюрьмы. Он направился к Мануэлю, пользовавшемуся огромным влиянием на народную массу. "Меч равенства, - отвечал ему клубный оратор, свойственным ему цветистым языком, - должен быть занесен надо всеми врагами народной свободы. Женщины часто даже опаснее мужчин, а поэтому осторожнее и благоразумнее не делать для них никаких исключений. Впутываясь в это дело, касающееся свободы и равенства нашего великого народа, вы сами рискуете головой из за простой сентиментальности. Вам, как иностранцу, следовало бы быть осторожнее...".

Зейферт, в отчаянии, не зная что делать, бросается к Робеспьеру, и пытается возбудить его сострадание.

"Народное правосудие слишком справедливо, - отвечает ему этот честолюбивый лицемер, - чтобы поразить невиновного. Вам ничего иного не остается, как только ожидать результатов этого правосудия. Народ чутьем отличает правого от виноватого. Но он, конечно, не может щадить кровь своих исконных врагов... Я замечаю, - продолжал хитрец, - что вы особенно заинтересованы этой женщиной?"

"Если бы вы хотя один раз встретили ее в обществе, то вы бы поняли участие, которое я в ней принимаю. У нее чудное сердце, она истинный друг народа. Она терпеть не может двор; она оставалась при нем только по необходимости, чтобы быть возле тех, с которыми ее связывают чувство дружбы и долга... Я спас ей жизнь как врач, и знаю ее вполне; она заслуживает полного сочувствия всех друзей свободы. Вы пользуетесь огромным влиянием на народ; одного вашего слова достаточно, чтобы избавить ее от опасности, а этим вы приобретете много искренних друзей".

"То, что вы так откровенно поверяете мне, меня очень трогает, - перебил его этот коварный человек. Я сейчас же сделаю все от меня зависящее, чтобы освободить ту, о которой вы хлопочете, а вместе с нею и всех ее подруг по заключению".

Час спустя старый доверенный слуга Робеспьера, которого Зейферт когда то удачно вылечил, явился к нему и сообщил ему следующее:

"Не знаю почему, но вы показались сегодня Робеспьеру очень подозрительным и он сказал мне, что: "доктор Зейферт сочувствует вовсе не свободе, а деспотам. Он передо мной проговорился".

Затем Зейферт сообщает о своем визите к герцогу Орлеанскому по тому же делу. "До герцога, - пишет он, - добраться было не легко. Его негр сообщил мне по секрету, что он сидит, запершись, и никого не принимает. Я тут же написал ему записку: "Примите меня по крайне важному делу". Негр возвратился и повел меня к своему господину. Когда я рассказал герцогу об опасности, которой подвергалась его свояченица, принцесса Ламбаль, он произнес: "Это ужасно! но что же я могу для нее сделать, когда и сам-то сижу почти под арестом. Ради Бога, скажите мне, что я могу сделать для ее спасения?". Зейферт, по его словам, предложил герцогу написать Дантону и взялся самолично доставить это письмо по адресу. Дантон, кажется, ответил герцогу Орлеанскому, что он примет необходимые меры, чтобы помешать убийствам. Известно, как он сдержал это обещание.

Тем временем, наступили сентябрьские события. Не без тревоги ожидала принцесса Ламбаль своей участи, хотя в первый день резни о ней, как будто, позабыли. Вечером этого дня она бросилась на постель, измученная усталостью и заботами.

На следующий день поутру два национальных гвардейца вошли к ней в комнату и сообщили ей о немедленном переводе ее из тюрьмы Форс в тюрьму Аббатства. Она отвечала, что, хотя все тюрьмы и одинаковы, но ей бы лучше хотелось остаться там, где она уже находится. Она отказалась спуститься вниз и умоляла оставить ее в покое.

Один из надзирателей, посоветовал ей лучше повиноваться, прибавив, что от этого может зависеть даже ее жизнь. Она ответила, что готова исполнить все, что от нее требуют, но просит лишь всех выйти на несколько минут, на площадку лестницы, чтобы дать ей возможность одеться. Затем, надев платье, она позвала надзирателя, и опираясь на его руку, спустилась вниз в длинную и узкую привратницкую, где уже с раннего утра заседало самозванное народное судилище.

От тесноты здесь было трудно дышать; народ, наполнявший комнату, говорил, спорил, кричал и курил, а изредка сюда же доносились хриплые крики умиравших рядом людей. Ослабевшая принцесса при этом зрелище сразу лишилась сознания. Одна из ее горничных привела ее в чувство, но обморок тотчас же возобновился от поднявшегося вокруг нее крика. Едва она очнулась вторично, как начался допрос. Он продолжался лишь несколько минут.

Эбер, прокурор Городской коммуны, предложил ей следующие вопросы:

- Кто вы такая?

- Мария-Луиза, принцесса Савойская.

- Чем вы занимаетесь?

- Я обергофмейстерина королевы.

- Знаете ли вы о придворном заговоре 10-го августа?

- Ничего не знаю и мне неизвестно даже, был ли какой заговор.

- Присягните немедленно, - воскликнул председатель, - свободе и равенству и клянитесь, что вы ненавидите короля, королеву и весь королевский режим.

- Я охотно присягну первому, - возразила принцесса, - но не могу поклясться в последнем, это против моей совести.

Тогда один из присутствовавших шепнул ей тихо: "Клянитесь скорее, иначе вы погибли!" Принцесса не промолвила ни слова, она только подняла руки, закрыла ими лицо и сделала шаг к выходу.

Судья произнес условные слова: "Освободить барыню!". Это был ее смертный приговор.

Говорят, что у судьи было намерение спасти принцессу, и что самый допрос не имел иной цели. Несомненно, что колебание было. Когда принцесса отказалась идти, об этом тотчас дали знать городским чиновникам, заседавшим в кровавом трибунале. Последние немедленно отправили нарочного к Петиону и Мануэлю с запросом, что делать далее. Коммунальное управление было близко, и сношения с тюрьмой Форс поддерживались беспрерывно. Гонец быстро вернулся и приказал своим людям затесаться в народ и распустить слух, будто принцесса Ламбаль участвовала в дворцовом заговоре в ночь с 9-го на 10 августа. Это и было немедленно исполнено.

Часам к 11 утра в толпе уже послышались крики: "Ламбальшу, Ламбальшу".

Когда чиновники дождались, наконец, такого, якобы народного, требования, они снова отправили на верх за принцессой с приказанием на этот раз привести ее хотя бы силой.

Многие полагают, что ее смерть была предрешена заранее. Это весьма возможно, но возможно также, что подобному решению посодействовала и найденная на ней улика, окончательно решившая ее участь.

Молочный брат Марии-Антуанетты, который оставил после себя полные самого захватывающего интереса мемуары, пишет об этом следующее:

"Не могу отказаться от тяжелой обязанности привести здесь несколько малоизвестных фактов, которыми сопровождалась плачевная кончина самой достойной и самой нежно любимой королевской подруги.

Три письма, найденные в чепчике госпожи Ламбаль во время ее первого допроса, решили ее участь. Одно из писем было от королевы. Этот факт, о котором не упоминается ни в одних записках того времени, подтверждается, однако, и одним из офицеров герцога Пантьеврского, сопровождавшего принцессу на первый допрос в Городскую думу (20 августа). Он ясно слышал, как один из комиссаров доложил об этих злосчастных письмах, которые, действительно, и были найдены. Доносчик до того в течение восьми лет состоял при принцессе и не раз пользовался ее благодеяниями. Повлияли ли эти письма на решение сентябрьских убийц или нет, мы все же не можем найти ни малейшего оправдания этому преступлению, совершенному при том же в исключительно зверской обстановке".

Эти подробности повторялись много раз, но своевременно, наконец, выделить истину из всех более или менее противоречивых рассказов и из всех более или менее фантастических версий этой кровавой драмы, запятнавшей навеки эпоху террора. Чем же лучше можем мы разоблачить эту истину, как не показаниями свидетелей-очевидцев плачевной одиссеи гнусно обезображенного трупа, на который обрушилась безнаказанная жестокость рассвирепевшей и охваченной садическим пароксизмом народной толпы.

Вот как описывает первый акт этой драмы секретарь-редактор Комитета общественной безопасности⁽³⁹⁾.

"Некоторые из деятелей резни, заметив в тюрьме Форс принцессу Ламбаль, тотчас же признали в ней свояченицу царя всех убийц - герцога Филиппа Орлеанского. Она уже будто бы выходила на свободу, когда ее встретил глава палачей-добровольцев и, узнав ее с первого же взгляда, вспомнил, что царь убийц, герцог Филипп, приказал предать смерти и поруганию эту свою родственницу. Он вернул ее обратно и, положив ей руку на голову, сказал: "Товарищи, этот клубок надо размотать!".

В тот же момент один из окружающих, некий Шарла, парикмахерский подмастерье из улицы Св. Павла, бывший барабанщиком Арсийского милиционного батальона, вздумал сорвать с нее чепчик концом сабли. Опьяневший от вина и крови, он попал ей повыше глаза, кровь брызнула ручьем и ее длинные волосы рассыпались по плечам. Двое людей подхватили ее под руки и потащили по валявшимся тут же трупам. Спотыкаясь на каждом шагу, она силилась сжимать ноги, чтобы не упасть в непристойной позе.

В это время из толпы зрителей выделился какой-то прилично одетый человек, который, видя бесстыдные поступки убийц над обнаженной уже принцессой и неимоверные усилия, которые она, не взирая на грозящую ей смерть, делала, чтобы прикрыться от взоров толпы, закричал в негодовании: "Стыдитесь, несчастные! Вспомните, что и у вас есть жены и матери!" В одну минуту тысяча копий пронзила его насквозь и его тело было растерзано в клочья!

Зловещее шествие достигло узкого переулка, между С.-Антуанской улицей и тюрьмой Форс, называемого Метельной улицей⁽⁴⁰⁾.

Здесь несколько человек отважились крикнуть: "Помогите! Помогите!". "Смерть переодетым Пантьеврским лакеям!", - закричал один из злодеев, по имени Мамэн, и бросился на требовавших снисхождения с обнаженной саблей. Двое из этих преданных слуг были зарублены на месте, остальные спаслись бегством⁽⁴¹⁾. В тот же момент Шарла ударил принцессу, лежавшую уже без чувств на руках у тащивших ее людей, поленом по голове, и она свалилась замертво на груду трупов.

Другой злодей, мясник Гризон, отсек тотчас же ей голову мясным косарем⁽⁴²⁾. Обезглавленный труп был брошен на поругание черни и оставался в таком положении более двух часов. По мере того как кровь, которая струилась из ее трупа и из трупов других жертв, которые валялись кругом, заливала тело, специально поставленные люди обмывали его, цинично обращая внимание окружающих на его белизну и нежность⁽⁴³⁾. Возмутительные по распутству сцены, которые при этом происходили, не поддаются никакому описанию.

У несчастной женщины вырезали груди, потом вскрыли живот и вытащили все внутренности. Один из злодеев обматывает их вокруг себя, вырывает сердце и подносит его к своим губам. По уверению одного из свидетелей-очевидцев он даже рвал его зубами⁽⁴⁴⁾. Все, что можно придумать ужасного и зверского, пишет другой современник, Мерсье, все было проделано над телом Ламбаль. Когда, наконец, оно было окончательно обезображено и изрублено в куски, убийцы поделили их между собой, а один из них, отрезав половые органы, устроил себе из них искусственные усы. Все зрители были объяты чувством отвращения и ужаса⁽⁴⁵⁾.

Коллекционеры ничем не гнушаются. Лет 20 тому назад в одном замке эти части ее тела показывались засушенными и растянутыми на шелковой подушке⁽⁴⁶⁾.

По словам Пелетье и Бертрана де Мольвиль одну ногу, оторванную от туловища несчастной, зарядили в пушку и выстрелили. Какой-то господин, проходивший 3 сентября 1792 г. мимо тюрьмы Форс, присутствовал тоже случайно при всех перипетиях этой драмы.

Он видел, что из тюрьмы вышла "небольшого роста, одетая в белое платье, женщина, которую палачи, вооруженные разным оружием, немилосердно били"; видел, затем, как ее обезглавили и потом последовал за шествием, в котором влачили по всему Парижу окровавленные клочья мяса, бывшие еще накануне прекрасной принцессой Ламбаль, той неотразимо-обаятельной женщиной, про которую говорили, будто она служила своей красотой у подножия самого трона. Убийцы, влача по земле кровавые останки, пробежали несколько улиц. Дойдя до конца улицы св. Маргариты, они заметили, что из лохмотьев одежды, болтавшихся еще на трупе, выглядывает какой-то предмет. Произвели осмотр и нашли небольшой портфель. Барабанщик Эрвелен его спрятал и, не теряя времени, сдал в Комитет секции Воспитательного дома. Председатель вскрыл бумажник и, составив опись находившимся в нем документам, возвратил его Эрвелену, одобрив его поведение.

Отсюда последний отправился в Законодательное собрание и так как заседание было уже окончено, то он обратился к приставу, который направил его в Наблюдательный комитет общественной безопасности, куда он и передал, наконец, и опись и бумажник⁽⁴⁷⁾.

По окончании допроса по этому делу, председатель спросил еще Эрвелена, не заметил ли он, кто именно держал на конце пики голову или какие-либо другие части тела принцессы? Эрвелен ответил отрицательно. Допрос продолжался. Чтобы не лишить его своего поразительного реализма, мы приведем часть его дословно.

На вопрос, не лежала ли голова вышеупомянутой женщины на прилавке кабачка, где они выпивали, Эрвелен ответил, что он этого не видал.

Вопрос. - Не было ли изжарено сердце бывшей принцессы Ламбаль по требованию людей и даже его самого в топившейся печке в этом заведении и не ел ли он затем сам этого сердца?

Ответ. - Не видел и не ел.

В. - Не носил ли он на острие своей сабли половые органы Ламбаль?

О. - Нет, а носил кусок ее гребенки.

В. - Как же можно было прикрепить кусок гребенки на конец сабли?

О. - Это была часть головного убора - тока.

В. - Но гребенка и ток - две разные вещи?

О. - Они были соединены проволокой.

В. - Где он подобрал эти вещи?

О. - В канаве, напротив тюрьмы Форс.

В. - Не принимал ли он участия в процессии, которая ходила по улицам с головой и другими частями тела убитой?

О. - Нет.

Мы попытаемся на основании сохранившихся свидетельских показаний восстановить путь, по которому проследовало шествие с останками принцессы. Из тюрьмы Форс оно прежде всего направляется в Тампль по улицам Франбуржуа, Шом и Кордери⁽⁴⁸⁾. Приблизительно около полудня на улицах послышался страшный шум и образовалось огромное скопление народа. Жена одного из бывших академиков-живописцев, когда-то обязанная принцессе, госпожа Лебель, подошла справиться у прохожих в чем дело? - "Это носят по Парижу голову Ламбальши", - последовал ответ. Госпожа Лебель поспешила укрыться у одного парикмахера, которого считала роялистом по убеждениям. Но едва она к нему вошла, как в магазин нахлынула толпа народа, требуя от парикмахера, чтобы он "отделал" голову принцессы. Последний вынужден был повиноваться. Он вымыл мертвую голову и завил и напудрил ее белокурые волосы, запятнанные кровью. - "По крайней мере теперь Антуанетта ее узнает", - сказал тот, который нес этот трофей, поднимая пику со вновь насаженной на нее головой несчастной жертвы⁽⁴⁹⁾.

Муниципальная стража в Тампле около часа дня услыхала, что толпа несет голову принцессы, чтобы заставить королеву к ней приложиться в последний раз, и затем влачить по улицам уже 2 головы. Конный ординарец, посланный из тюрьмы на разведку, донес, что действительно по направлению к Тамплю движется колоссальная толпа народа со своей ужасной добычей. Немедленно навстречу толпе были посланы два комиссара, с приказанием вступить с ней в переговоры и, по возможности, успокоить наиболее возбужденных. Единственным оружием, которое имели в своем распоряжении эти чиновники для защиты от насилий толпы, были их трехцветные шарфы. Один из них, взобравшись на стул, обратился к народу с речью. Он сказал, что выбранным народом чиновникам Национальное собрание поручило хранить королевское семейство как ценный клад, за который они должны отвечать и перед Собранием, и перед всей Францией, и что они поклялись сохранить его в полной неприкосновенности. Он дал понять толпе, как было бы неполитично упускать из рук столь драгоценный залог в тот момент, когда границы Франции уже находятся в руках неприятеля. С другой стороны, если король и королева будут убиты без суда и следствия, то не послужит ли это им в оправдание в глазах всей нации? Речь закончилась воззванием к толпе, чтобы она остерегалась подстрекательств злонамеренных лиц, которые стремятся только к буйству, рискуя уронить этим парижан в глазах всех остальных французов. Чтобы оказать доверие благоразумию народа, он объявил, что решено допустить шестерых его представителей в сад, окружающий Тампль, в сопровождении самих комиссаров.

Тотчас же были отворены ворота и около 12-ти человек вошло в ограду, неся кровавые трофеи. Они в порядке проследовали до башни замка; но за ними все же успело проскользнуть немало рабочих, и поддержание порядка стоило немало труда. Раздались голоса, требовавшие, чтобы Мария-Антуанетта подошла к окну, другие кричали, что если она этого не сделает, то надо самим подняться наверх и заставить ее приложиться к отрубленной голове ее бляди. Благодаря исключительной твердости чиновников, которым была поручена охрана Тампля, этого допущено не было. Видя, что им не удается добиться своей цели, убийцы разразились страшными проклятиями и отвратительными, непристойнейшими ругательствами".

Куда могла направиться затем дикая орда после этого визита? С некоторым вероятием предполагалось, что она бросится на бульвары до С.-Денисских ворот, чтобы пройти к Тулузскому отелю (ныне Французский банк), где жил герцог Пантьеврский. Здесь уже приготовились ко всяким случайностям. Сознавая бесполезность сопротивления, герцог приказал открыть галереи дворца и ждал страшного посещения.

Банда, увеличиваясь в числе, уже проходила по улице Клери, когда к Шарла, несшему впереди всех голову принцессы, подошел какой-то человек и спросил его, куда они идут?

- Дать поцеловать этой сволочи ее роскошную мебель, - отвечал Шарла.

- Вы ошибаетесь, - возразил ему тот, - она здесь никогда не жила; ее квартира в отеле Лувуа или в Тюильри.

Действительно у принцессы была квартира в Тюильри и конюшни в улице Ришелье; но жила она в Тулузском отеле. К счастью этому человеку поверили на слово и ватага повернула сразу к Тюильри.

Трудно установить с точностью, прошла ли она через Пале-Рояль по пути к Тюильри или попала туда, идя обратно?

Герцог Орлеанский, живший в Пале-Рояле, собирался садиться за стол в обществе своей любовницы госпожи Бюффон и нескольких англичан, его приятелей. Вдруг во дворе дворца раздались неистовые вопли толпы. Стоявшие у окна увидели на пике голову принцессы Ламбаль; охваченные ужасом, - как сообщает один из свидетелей, - они отступили на другой конец комнаты, где сидел герцог Орлеанский, заинтересовавшийся тоже происходившим на улице; на его вопрос ему ответили, что народ несет человеческую голову, насаженную на конец пики. - "О, - сказал он, - только-то?! Ну, так давайте обедать!".

Затем он осведомился, убиты ли сидевшие в тюрьмах женщины, и, когда ему ответили, что некоторые из них погибли, спросил: "Скажите мне, пожалуйста, что сталось с госпожой Ламбаль?" Сидевший около него англичанин молча провел рукой вокруг шеи. "Я вас понимаю", - сказал герцог, и тотчас перевел разговор на другую тему⁽⁵⁰⁾. Этот эпизод, характеризующий психологию Филиппа Эгалите, которому история еще и доныне не вынесла оправдательного приговора, заслуживает особого внимания.

Многие предполагали, что убийцы принесли к его окнам голову его свояченицы именно для того, чтобы доказать ему, что его приказания исполнены в точности. Но теперь еще не пришло время разъяснять двусмысленное положение, которое он вообще занимал в это смутное время. Весьма возможно, что он и не выказал вовсе ни того хладнокровия, ни того цинизма, который ему приписывают в данном случае. Мы скорее склонны думать, что и он был, наверное, потрясен этой драмой, если не из сострадания к погибшей родственнице, то хотя бы потому, что сам должен был опасаться подобной же участи; он только не выказал своих чувств открыто, может быть, просто из трусости.

Одна высокопоставленная англичанка, присутствовавшая при этом, передавала в последствии, что ей показалось, будто бы герцог был сильно потрясен этим событием. Он сказал ей, что с своей стороны сделал все, от него зависящее, чтобы спасти принцессу Ламбаль. "Судя по тому, что я узнала впоследствии, - продолжает рассказчица, - я уверена, что он говорил правду, так как он всегда вообще выражал самое живое участие к несчастной мученице"⁽⁵¹⁾.

Отложим пока в сторону дальнейшие комментарии и проследим окончательную судьбу несчастных останков, печальную одиссею которых мы описываем.

В Тюильри стража не допустила народную орду ворваться во дворец. Тогда она направилась по улицам С.-Онорё, Ферронери, Верьер и Сицилийского короля и возвратилась обратно к пункту своего отправления - на Метельную улицу. Вероятно, в это время она и зашла в С.-Антуанское аббатство, чтобы поднести кровавый трофей госпоже Бово, бывшей настоятельницей аббатства и интимным другом принцессы. Но это еще не было ее последней остановкой. Один автор⁽⁵²⁾ утверждает, что он слышал от одного из своих родственников следующую ужасающую подробность. Он проходил С.-Антуанской улицей, по которой повсюду валялись груды трупов. Кровь текла по канавам, как дождевая вода. Чувствуя, что ему от ужаса становится дурно, он зашел в погребок и спросил стакан воды. Пока он пил, толпа убийц ворвалась туда же и потребовала вина. В руках у одного из чудовищ была только что отрубленная женская голова, великолепные белокурые волосы которой были обернуты у него вокруг руки. Чтобы выпить стакан, он положил голову на свинцовый прилавок кабака. Эта была голова принцессы Ламбаль.

Выйдя отсюда, дикари побежали по направлению к Шателе, вероятно, с намерением избавиться от останков, сдав их в Морг. Но так как последний был закрыт, то они просто бросили их на соседнем дровяном дворе.

Что касается собственно головы, то ее великолепная шевелюра еще украшала ее, когда чудовища задумали показать ей место, где она покончила свое земное существование. В их отвратительном бреду они воображали, что безжизненные останки жертвы могут еще чувствовать наносимые им оскорбления...

Когда голову проносили в ворота тюрьмы, какой-то парикмахер с невообразимой ловкостью отрезал от нее волосы покойной.

"Говорят, что некто Пэнтель воспользовался этим моментом для того, чтобы вырвать железное острие, на которое была насажена голова, и завернул ее в салфетку, которую принес с собой специально с этой целью; потом он, вместе товарищами пошел в Попэнкурскую секцию и заявил, что у него в узле находится мертвая голова, которую он просит оставить пока на кладбище "Quinze-Vingts", а завтра он придет за ней с 2-мя другими товарищами, причем пожертвует 100 экю на бедных участка...". Полицейский комиссар участка распорядился похоронить эти бренные останки на кладбище Воспитательного дома⁽⁵³⁾.

Ознакомившись с ужасными подробностями умерщвления принцессы Ламбаль, мы попытаемся установить ниже истинные мотивы этого дикого преступления.

Почему жертвой пала именно она, а не другие, невинность которых была может быть даже менее бесспорна? Мы указывали уже в начале настоящей главы, что доказательством преднамеренного убийства принцессы является перевод ее 3 сентября, одной из всех заключенных с нею придворных дам, из Малой Форс в Большую. "Это исключение заслуживает особого внимания", пишут авторы "Histoire parlementaire de la Revolution francaise"; "iно доказывает, что ее или хотели судить, считая виновной, или же хотели, по крайней мере, подвергнуть опасности - быть судимой" (т. XVII, стр. 417). Те же историки высказывают свои предположения и о главной причине этого убийства. Не может ли осуждение принцессы Ламбаль быть объяснено особенной ненавистью к ней со стороны народа?

Здесь уместно вспомнить о разных, появлявшихся в это время брошюрах, в которых обличались нравы французской королевы. Госпожу Ламбаль в них тоже не щадили, выставляя ее подчас в роли едва ли не публичной женщины. Народ ничего этого не забыл и, конечно, в его глазах принцесса пользовалась уже давно скверной репутацией, которой в сущности, может быть, и не заслуживала. На нее обрушивалась вся ненависть, которую народная масса питала к королеве за, якобы, легкомысленное поведение, приписываемое ей стоустой молвой⁽⁵⁴⁾.

По нашему мнению это и есть настоящая причина того исключения, жертвой коего пала Ламбаль, так как, по словам современников, "вообще, было условленно женщин пощадить" (Там же с. 415).

Это мнение находит себе подтверждение и в тех неописуемых, полных самого дикого безобразия и распутства сценах, которые разыгрывались вокруг ее еще теплого трупа.

Автор "Парижских картин" - Мерсье, относящийся весьма неблагосклонно ко всем "бывшим" (т. е. аристократам), не находит, однако, никакого оправдания этому "столь же гнусному, сколь и бесполезному" подвигу сентябрьской резни, так как и в глазах самой толпы, говорит он, единственным преступлением принцессы была ее искренняя привязанность к королеве.

"В народных волнениях вообще принцесса не играла никогда никакой выдающейся роли; на нее не падало никакого подозрения и она, напротив, была известна всему народу своей обширной благотворительностью. Самые беспощадные журналисты, самые пылкие народные ораторы никогда не указывали на нее ни в своих статьях, ни в своих речах". Проводя такое суждение, Мерсье, по-видимому, однако, забывает содержание памфлетов, направленных против Марии-Антуанетты и обвинявших ее, между прочим, в склонности к противоестественному лесбийскому пороку. В этих брошюрах принцесса Ламбаль почти всегда упоминалась, как подруга и сообщница королевы по разврату⁽⁵⁵⁾.

Нельзя сомневаться, что это обвинение руководило многими из тех, которые гнусно надругались над ее трупом.

Искали, впрочем, и другие причины кроме ее дружбы с Марией-Антуанеттой.

Некоторые подозревали герцога Орлеанского в соучастии в убийстве своей свояченицы⁽⁵⁶⁾. Иные говорили, что и Робеспьер играл в этой мрачной драме какую то зловещую роль, которая, однако, и по сие время остается окончательно не выясненной⁽⁵⁷⁾.

Необходимо ли теперь, когда мы установили роль, сыгранную главными виновниками в подготовке только что описанной нами драмы, распространяться о соучастниках этого преступления. Палачи⁽⁵⁸⁾ только исполнили полученный приказ, но, однако, утонченная жестокость и кровожадные излишества, которым нет ни имени, ни счета, должны без всякого сомнения падать всецело на совесть этих душегубов⁽⁵⁹⁾. Их образу действий можно найти если не снисхождение, то хотя бы некоторое объяснение только в том кровавом опьянении, в том временном умопомрачении, которое психиатры определяют термином "садизма толпы", и несомненной наличности коего мученическая кончина несчастной принцессы Ламбаль служит одним из печальнейших, но и убедительнейших подтверждений.

ПРИМЕЧАНИЯ  

33. Фогт Гунольштейн. Correspondance de Marie-Antoinette.

34. Де Дескюр. La princesse de Lamballe, стр.262-263.

35. Гонкур. Histoire de Marie-Antoinette.

36. Тюрьма Форс состояла из двух отделений: Большой Форс, куда заключали за долги, за нарушение дисциплины, за дезертирство, а также всех арестованных на улицах и в публичных местах за драки и буйства и вообще всех подозрительных и праздношатающихся. Эта тюрьма предназначалась только для мужчин. Что касается Малой Форс, то она была учреждена в 1785 г. специально для проституток, где они и содержались, пока для них не был приспособлен монастырь Сен-Лазарской миссии. В Малую Форс можно было попасть с улицы Мощеного Болота, она была построена на месте старого Бриенского отеля.

37. Исследуя эту запись,- пишет де Ботен, который имел ее в руках, - легко заметить, что несчастную принцессу ожидала особая участь.

38 Петьон де Вальнёв, был в 1791 г. мэром Парижа и президентом Конвента. В качестве жирондиста объявлен 31 мая 1794 г. вне закона; о его смерти см. ниже (1756-1794 г.). - Прим. пер.

39. Revelations. Сенара, р.44.

40. Угол, где было совершено преступление, оставался в течение целого дня залитым кровью и покрытым кусками человеческого мяса. Дочь одного цирюльника из Метельной улицы вышла и вытерла его губкой.

41. Биография Мишо: "Принцесса Ламбаль, ее жизнь и кончина" стр.353.

42. По словам Эрвелена, артиллерийского барабанщика Рыночной секции, интересные воспоминания которого опубликованы г. Бежи в Ежегоднике Общества друзей книги, 1891 г. с.39 и след., отсек голову принцессы некий Форга, жандармский тамбур-мажор.

43. Рассказ де Пелетье у Лесккюра стр.359-360.

44. А. Бонардо записал со слов одного торговца картинами, Панье следующий рассказ. Лет 10-12-ти он жил на квартире у родственника в С.-Антуанском предместье. Однажды в сумерки он увидел, что во двор вошел небрежно одетый и еле держащийся на ногах человек, с грязным оловянным блюдом в руках, на котором лежали какие то куски мяса черноватого цвета. По приказанию этого человека, говорит рассказчик, я позвал своего родственника и между ними произошел на дворе приблизительно такой разговор. - "Гражданин, истинный ли ты патриот?". - "Не менее чем ты". - "В таком случае поешь этого". - "А что это такое?". - "Это сердце Ламбальши. Докажи зубами, что ты - враг аристократов!". - "Ничего такого я делать не буду и не стану из-за этого худшим патриотом". - "Тем хуже для тебя, ты можешь навлечь на себя неприятности!". Поставив затем блюдо на подоконник, этот человек удалился в угол двора... Он, как оказалось, уже давно носил блюдо по домам и его везде щедро угощали.

45. "Париж во время революции". Мерсье, т. I. Poulet Malassis, 1862.

46. Intermediaire, 10 июня 1894 г.

47. В нем оказалось письмо, золотое кольцо с надписями внутри и снаружи, 9 маленьких ключей на стальном кольце и шагреневый чехол с парой очков в стальной оправе... "Людовик XVI, его жизнь, агония и смерть" де Ботена. Париж 1894, т,I, стр.551-552.

48. Ленотр. "Captivite et mort de Marie Antoinette", стр.79.

49. Де-Ботен, т. I, стр.280.

50. Письмо Бюргера к лорду Гренвилю от 8 сентября 1792 г.

51. Мемуары мисс Эллиот (изд. Levy), стр.161.

52. Мемуары барона Оберкирха, т.II, стр.157.

53. Revue retrospective, o.Ш, стр.496.

54. При этом (избиении в тюрьме "Форс") погибла только одна женщина, но мы должны сказать, что ее близкая связь с самым ожесточенным врагом нации, - королевой Марией-Антуанеттой, подругой которой она была во всех ее развлечениях, именно и объясняет и до известной степени даже оправдывает те зверства, жертвой коих она погибла". (La verite sur les evenemeuts du 2 septembre соч. Мегэ де ла-Туш).

Около того же времени, журналист Горса писал в своем летучем листке: "Близкие отношения г. Ламбаль к королеве и несколько фактов, относящихся к событиям 10-го августа, поставили ее в ряды жертв, павших в этот роковой день от руки сограждан". В другом месте этот же публицист, говоря о перебитых монахах Кармелитского ордена, сообщает: "между вещами, найденными на них и которым после их смерти была составлена опись, оказались маленькие бумажные образки, на которых в терновом венце, увенчанном крестом, были изображены два сердца, пронзенные стрелой, с надписью под ними:

Спасите нас!".

Очевидно это был какой то условный знак, нечто вроде талисмана, который носили на себе и госпожа Ламбаль и прочие придворные дамы; но у них это изображение было искусно вышито шелками на лоскутках разноцветного сукна.

55. Прежде чем мы попытаемся осветить характер отношений, существовавших между принцессой Ламбаль и Марией-Антуанеттой, мы должны удостоверить, что королева действительно неоднократно оказывала принцессе знаки самой глубокой привязанности. Известно, что между вещами, найденными на принцессе в момент ее гибели, было золотое кольцо с медальном, закрывавшимся голубым вращающимся камнем; в медальоне хранилась прядка белокурых волос, перевязанных шнурком, с подписью сверху: "Поседели от горя". Кольцо это было подарено королевой своему другу во время пребывания принцессы в Ахене, после возвращения королевской семьи из Варенн.

56. Маркиз Ферриер, завзятый противник герцога Орлеанского, который не щадит его в своих "Записках", высказывает по этому поводу следующее: "привязанность принцессы к королеве заставляла и якобинцев, и сторонников Филиппа Эгалите одинаково смотреть на нее, как на завзятого врага, от которого надо во что бы то ни стало избавиться. К этой причине присоединилась и личная корысть. Герцог Орлеанский выплачивал госпоже Ламбаль пожизненную ренту в 300.000 ливров. Банкротство, до которого он дошел благодаря своему безумному швырянию деньгами, в надежде привлечь страну на свою сторону, затрудняло для него выполнение этого обязательства, и он ухватился за первый удобный случай, чтобы избавиться от подобного расхода. Последняя часть этого тяжкого обвинения, пишет Фасси, основанная, впрочем, на весьма сомнительных сплетнях и слухах, отпадает сама собой, ввиду отсутствия со стороны герцога всяких прав на наследство после принцессы.

Во время совершения преступления герцог и его жена, герцогиня, были в имущественном отношении разделены. Рента принцессы Ламбаль составляла едва 30.000 франков, следовавших ей притом из доходов не герцога, а ее сестры, герцогини Орлеанской. Ламартин весьма основательно высказал по этому поводу, что "игра не стоила свеч и что из-за таких денег, которые даже не доставались убийце, незачем было бы совершать подобного преступления" (См. по этому вопросу: "Memoires secretse" д'Аллонвиля, т.II).

57. Об отношениях Марии-Антуанетты и принцессы Ламбаль к Робеспьеру см.: Прюдом, "Les revolutions de Paris", ст.146, 147; Сериейса, "Anecdotes sur la Revolution", стр.80 ислед.: Мишле, "Histoire de la Revolution". III, 487; Гамеля: "Histoire de Robespierre". II, 225 и след.

58. Следствие, произведенное в 1795 г., установило, что добровольцев-палачей при тюрьме Форс в сентябре 1792 г. было 13 человек; число это, вероятно, преувеличено, но вот, во всяком случае, самые главные из них и их дальнейшая участь.

а) Великий Николай (Петр-Николай-Ренье) 41 года, уроженец Парижа, бывший крючник, потом служил в жандармах и уволен в отставку. 22 мая 1796 г. приговорен к 20 годам каторжных работ с заковкой в кандалы. Народный певец Анж-Питу, который видел его в тюрьме Форс в первый год его заключения, сообщает о нем следующую интересную заметку.

"В 1796 г. я был заключен в тюрьму Форс за куплеты против принудительного займа 13 вандемьера, и увидел там того, которого народная молва называет убийцей госпожи Ламбаль. Это был матрос из Порт-о-Блэда, по имени Николай. Он был сослан на каторгу; остальные же все соучастники - наемные убийцы, получавшие за свою "работу" по 6, 7 и 12 фр. в сутки, - были тогда же оставлены на свободе, "дабы не замедлять успехов революции".

"Этот Николай был так ненавидим сотоварищами, что они расправлялись с ним на каторге собственным судом. Он, впрочем, всегда твердил и им и всем одно и то же: "Мы были только второстепенными деятелями и сидим теперь в кандалах: а наши главные атаманы покрыты почестями".

б) Пети Мамэн, 33 л., родом из Бордо, оправданный по суду 4 февраля, считался, однако, всегда одним из убийц принцессы. Он проводил всю жизнь в грязных притонах Пале-Рояля, пока не был сослан в 1801 г. на остров Анжуан (группы Коморских островов) и погиб там от изнурительной лихорадки. Мамэн был замешан затем в деле улицы Сэн-Никез в соучастии с Екатериной Эврар, вдовой Марата. См. Фасси: "Оправдательные документы" № 12.

в) Гонор (Иван Петр), родился в Париже, 38 л., по ремеслу каретник, затем подпоручик 16 роты вооруженной милиции, секции "Единства". Он сам хвастался тем, что принимал участие в сентябрьских убийствах и не был чужд убийству Ламбаль (Histoire des girondins et des massacres de septembre, Кассаньяка). Гонор был освобожден из-под стражи, затем опять арестован, и, наконец, исчез бесследно.

г.) Гризон, был приговорен к смертной казни как атаман разбойничьей шайки Обской уголовной палатой в январе 1797 г. (См. Moniteur V года № 125).

е) Негр Делорм приговорен к смерти и казнен 8 апреля за убийство депутата Феро и за то, что носил его голову на конце пики.

59. Гнусность сентябрьских избиений усугубляется еще и тем, что они были несомненно совершены наемными убийцами. В последующие за побоищем дни эти палачи-поденщики открыто являлись в кассу Исполнительного коммунального комитета за получением обусловленной поденной платы. Как бы гордясь совершенными преступлениями, их организаторы не постеснялись даже сохранить против себя самих документальные доказательства в подстрекательстве и найме убийц. Еще много лет спустя в архивах счетного отделения Комитета можно было найти ордера на подобные уплаты, подписанные именами руководителей этого постыдного дела: Тальева, Меге и др.

Новым доказательством, что эти преступления были подготовлены и организованы, а вовсе не были только делом случая и обстоятельств, как это утверждали некоторые из сторонников террора, служит однообразная форма суда, производившегося во всех тюрьмах, и даже одинаковая фраза, употреблявшаяся везде в качестве смертного приговора. Это насмешливое "elargissement" (освобождение), которое служило сигналом для немедленной и беспощадной казни.

Резюмируя свое заключение по поводу ужасной сентябрьской катастрофы, историк Монгальяр говорит: "Приходится признать, что виновны в них все без исключения общественные деятели того времени: министры, депутаты, гласные и другие. Одни действовали по предварительному замыслу и расчету, другие прикрывали их и им потворствовали, а третьи просто молчали, закрывая глаза и уши из трусости и низости.