Ю.П.Соловьев
Рыцарство и юродство. К поэтике образа императора Павла Первого
Оп. в альманахе "Одиссей", 2005 г.
См. эссе Махнача. Библиография.
Интерес к личности и эпохе императора Павла I в новейшей отечественной историографии возродился, на наш взгляд, с выходом книги Н.Я. Эйдельмана "Грань веков" (1982 г.). Значение этой монографии переросло рамки научного труда — фрагменты ее даже экранизировали в 1980-е...
Ценность работы Н.Я. Эйдельмана в том, что он впервые, пожалуй, тщательно проанализировал мемуарные источники, связанные с Павлом I (чего стоит хотя бы блестящий разбор сведений о цареубийстве 11 марта 1801 г.); показал "нашего романтического императора" как объект размышлений нескольких поколений - и перевел разговор в область истории культуры и исторической психологии (здесь особенно замечательна глава III "Грани веков"). На рыцарство Павла Первого, как на манеру поведения, "исторический жизненный идеал", а не курьез, обратил внимание впервые тоже Н.Я. Эйдельман.
Впрочем, стоит отметить важнейший аспект личности русского царя, оставшийся "за гранью" "Грани веков" - это религиозность Павла Петровича. Тому, конечно, есть свое объяснение -прежде всего особенности советского режима, не приветствовавшего такие сюжеты. Тем не менее религиозный опыт императора Павла чрезвычайно интересен - особенно потому, что с начала XX в. и вплоть до 1917 г. собирались материалы для канонизации царя Русской Православной церковью. Более того, современные церковные власти не отказываются возобновить этот процесс, а представители "истинно-православных христиан" (Русская православная соборная церковь) уже объявили о свершившейся канонизации.
Между тем порожденное книгой Н.Я. Эйдельмана внимание к Павлу I выразилось в 90-е годы XX в. во множестве перепечаток дореволюционных исследований (Н.К. Шильдера, Д.Ф. Кобеко, К. Ва-лишевского и др.), в издании современных биографий императора -прежде всего книги А.М. Пескова "Павел I" (М., 1999).
Однако реконструкция культурного контекста, в котором существовала личность Павла Петровича, мотивов его поведения, политических, административных, даже архитектурных мероприятий остается увлекательной и достаточно актуальной темой, вдохновляющей историков, искусствоведов, филологов... Здесь стоит упомянуть статью М.М. Сафонова "Суворов и оппозиция Павлу I" (Вопросы истории. 1993. № 4. С. 127-134), предлагающую вполне убедительный перечень обстоятельств, объясняющих строгость Павла I к офицерской среде. Крайне также любопытны павловские страницы монографии А.Р. Андреева, В.А. Захарова и И.А. Настенко "История Мальтийского ордена" (М., 1999). Более всего потрудились на этом поприще петербургские ученые, авторы сборника "Император Павел Первый и Орден Св. Иоанна Иерусалимского в России" (СПб., 1995), а также исследователи, сгруппировавшиеся вокруг музея "Михайловский замок".
В этом последнем случае мы наблюдаем замечательный процесс, когда реставрация таинственной резиденции Павла Петровича сопровождается чредой самых разнообразных трудов, посвященных эстетическим и интеллектуальным привязанностям монарха (см., например, статью О. Неверова "Михайловский замок - пластическая аллегория судьбы "русского Гамлета"). Ближе всего к теме нашей статьи стоит работа Л.В. Хайкиной (представитель того же коллектива Михайловского замка) "Михайловский замок и некоторые аспекты религиозно-философских воззрений Павла I" (Отечественная история. 2000, № 2. С. 164-170). Правда, мы не можем согласиться с основным мотивом указанной статьи: главный источник павловской идеологии автор видит в масонском учении. Дело даже не в том, что членство Павла Петровича в масонской ложе всегда считалось легендарным артефактом. Нет смысла такие общехристианские образы, которые исследователь вполне справедливо выделяет как важнейшие для самосознания Павла - например, царя-священника Мелхиседека или Небесный Иерусалим (по плану которого выстроены все православные монастыри) - связывать именно с масонством на том лишь основании, что "вольные каменщики" преподносили цесаревичу духовную литературу в своем издании. Это ничего не определяет: достаточно вспомнить св. Тихона Задонского, в те же примерно времена любившего "почитывать" книгу И. Арндта "Об истинном христианстве", изданную масоном Н.И. Новиковым и присутствовавшую в личной библиотеке Павла I. Более того, святитель главную свою книгу назвал точно так же... Даже масонские портреты Павла I, опубликованные в начале XX в. Т. Соколовской ничего не решают - в ритуальном саду известного русского масона И.В. Лопухина стояли памятники православным иерархам: все тому же св. Тихону (его книги, к слову, издавал Н.И. Новиков) и св. Арсению Мацеевичу - и уж, конечно, ни у кого не возникало и не возникает соблазна связать этих подвижников с масонским движением.
Дело здесь скорее всего в том, что XVIII век в России был крайне скуден на издания аскетической литературы, санкционированные Святейшим Синодом. Причина - предубеждение властей против монашества и "просвещенческие" настроения. У вольных же типографов, вроде Н.И. Новикова, до определенного времени не было таких сдерживающих факторов, как у синодалов. Отсюда и востребованность "масонских" изданий — в числе которых, к слову, было множество творений Отцов церкви и современных Павлу православных богословов.
Но вернемся к нашей теме. В настоящей статье мы ставили перед собой задачу показать несколько определяющих начал в личности императора Павла, связанных прежде всего с христианскими корнями европейской цивилизации.
I
О том, что рыцарство было важной и нешуточной чертой характера императора Павла I, свидетельствуют многие мемуаристы - и не они одни. Н.А. Саблуков: "Как доказательство его рыцарских, доходивших даже до крайности воззрений может служить то, что он совершенно серьезно предложил Бонапарту дуэль в Гамбурге с целью положить этим поединком предел разорительным войнам, опустошавшим Европу". "Я находил.., - вспоминал И.И. Дмитриев, - в поступках его что-то рыцарское, откровенное..." "Русский Дон-Кихот" - так называл его Наполеон", который и сам себя иной раз сравнивал с этим героем, и вновь — Саблуков. Павел Петрович осознавал и даже декларировал свое донкихотство. Когда в 1765 г. мать подарила ему Каменноостровский дворец, цесаревич приказал развесить по стенам так называемой "Малиновой гостиной" (позже эта гостиная "переехала" в Гатчинский дворец) гобелены, изображавшие сцены из романа Сервантеса. Серия "Дон Кихоты", выполненная в 1776 г. на Парижской королевской мануфактуре, была подарком Павлу от Людовика XVI и Марии Антуанетты...
Наполеон учитывал рыцарство русского царя в своей внешней политике (как и английский посол в России Уитворт, вдохновитель цареубийства 11 марта): "Он (Наполеон. - Ю.С.) дал знать императору Павлу, с которым Франция официально была в войне, что желает вернуть в Россию немедленно всех русских пленных, оставшихся после разгрома корпуса Корсакова осенью 1799 г. И притом он не требовал даже обмена пленными... Уже это привело Павла в восхищение, и он для окончания дела о пленных отправил в Париж генерала Сперенгпортена". Наполеон не просто вернул на родину русских солдат, числом около 6 тыс. человек, но распорядился изготовить для них новую форму и амуницию согласно русским уставам, вернуть оружие. В послании по этому поводу "Бонапарт... выразил самое горячее чувство симпатии и уважения к Павлу Петровичу, подчеркивая благородство и величие души, которые, по его мнению, отличают русского царя". Со стороны Наполеона это не было всего лишь лестью предполагаемому союзнику... Союз Павла и Наполеона придворные корсиканца называли: "раздел мира между Дон-Кихотом и Цезарем". Несколько иначе, но более обоснованно высказался в 20-е годы XX в. Мережковский: ""Мы можем понять друг друга", - пишет император Павел I Бонапарту Консулу. Могут друг друга понять, потому что оба - "романтики", "рыцари" и, как это ни странно сказать, "Дон-Кихоты"..."
Интересно то, каким образом (помимо естественной предрасположенности) было воспитано в Павле рыцарство и что представлял собою этот феномен как тип поведения - особенно в русских условиях и в русских же глазах. Отмечая в своих записках образованность императора, Саблуков особо говорит: "Павел Петрович был одним из лучших наездников своего времени и с раннего возраста отличался на каруселях". Карусели - это проходившие главным образом в Петербурге и Царском Селе рыцарские турниры. Они были заведены в России 18 июля 1766 г. (Павлу тогда было 12 лет), хотя в Европе - вплоть до Польши - традиция турниров не пресекалась со времен Средневековья. Екатерина II таким образом воскрешала - и отчасти пародировала - обычаи своей первой родины. Однако сложнейший ритуал, настоящие поединки латников, являвшиеся время от времени "неизвестные кавалеры", особым образом, не раскрывая имени и лица, подтверждавшие свое благородное происхождение, геральдические и генеалогические тонкости, наконец, целые арсеналы средневековых доспехов (чему свидетельством дошедший до нас Рыцарский зал Эрмитажа), - все это представляло собою особый мир, словно бы существовавший помимо "духа времени", пропитанный культом старины и благородства. Атмосфера "каруселей" несомненно повлияла решающим образом на характер цесаревича Павла, как повлияла она позднее, и весьма значительно, на личность и образ жизни его куда менее впечатлительного сына, "последнего царя Европы", государя Николая Павловича. Что говорить, если костюмы, должности и декорации в рыцарском духе были в XIX в. уже неотъемлемой чертой коронационных и погребальных процессий русских государей?..
Впрочем, еще до начала турниров-каруселей в России воспитатель цесаревича С.А. Порошин записал 16 декабря 1765 г.: "Ныне также обращается в мыслях какой-то corps de chevalerie". Ранее же, 28 февраля 1765 г.: "Читал я... Великому Князю Вертотову историю об ордене Мальтийских кавалеров. Изволил он потом забавляться и, привязав к кавалерии свой флаг адмиральский, представлять себя кавалером мальтийским". Наконец, 14 марта вновь: "Представлял себя послом Мальтийским и говорил перед маленьким князем Куракиным речь". Эти моменты нельзя считать случайностью или только лишь частной особенностью характера - если турниры были повсеместно довольно популярной придворной забавой, в которую вовлекались многие люди, то и рыцарские заведения в более широком смысле Европа не позабыла еще во второй половине XVIII столетия, сколь много сил не прилагали деятели "просвещения" для осмеяния и выталкивания из жизни этих обычаев.
Рыцарство - это прежде всего исторический жизненный идеал, как определил его голландский историк Йохан Хейзинга. И если в XV в. рыцарство - "форма жизни сильного и реально существующего сословия", то позже в Европе "все высшие формы бюргерской жизни нового времени фактически основываются на подражании стилю жизни средневекового дворянства". Значит, такое поведение Павла Петровича вовсе не было анахронизмом - и даже "сословным комплексом".
Припомним едва ли не "врожденный" милитаризм русского императора - с тем чтобы оспорить скептицизм недружелюбных современников. И во времена Павла Первого, и позднее для характеристик военного служения применялось немало понятий из рыцарского лексикона, которые далеко не всегда считались метафорами. Граф Жозеф де Местр в начале XIX в. писал: "Военный человек исполнен благородства настолько, что способен облагородить даже то, что по общему мнению представляется самым подлым..." Может быть, и "капральство" Павла Петровича тоже?..
Русский император не был единственным носителем рыцарского идеала в политике: в разные времена почитали за рыцарей и Генриха IV Бурбона, и шведского Карла XII, рыцарем считал себя современник Павла Карл Зюдерманландский (шведский король Карл XIII). Наконец, есть прекрасный памятник, символизирующий триумф рыцарства в политике, - картина Г. Оливера "Священный союз" (1815), на которой это политическое объединение изображено в образе клятвенного рукопожатия трех государей, русского, австрийского и прусского, облаченных в рыцарские доспехи и орденские мантии (Александр I - в мантии русского ордена Св. Георгия) и стоящих в готическом интерьере. Но мало того, что в декларациях "Священного союза" очевидна павловская "рыцарская мысль восстановления потрясенных тронов", - при обсуждении этого союза на Венском конгрессе Александр I хотел вызвать, вполне в отцовском духе, на поединок из-за Польши и Саксонии князя Меттерниха.
За три столетия до заключения "Священного союза" было обыкновенным, когда "рыцарский идеал постоянно оказывал влияние и на политические, и на общественные отношения и события. Даже тот, кто считает необходимым доискиваться экономических первопричин каждой войны эпохи средневековья, вынужден будет признать, что в методах ведения военных действий и в их результатах всякий раз ощутимо сказывается влияние рыцарского идеала". В XVIII в. такое понимание войны оставалось в качестве воинской традиции, ей следовал, например, Наполеон - впрочем, сожаления об утрате рыцарства встречаются в размышлениях некоторых военных и о Первой, и о Второй мировых войнах, а это уже XX век... Помимо воинских традиций из современных Павлу областей жизни, в которых таился рыцарский дух, необходимо также вспомнить один аспект масонского ритуала, с которым Павел Петрович был, вероятно, знаком и который мог расположить к себе тогда еще наследника русского трона... А.Н. Пыпин так обозначил мотив (один из многих, но немаловажный) обращения нашего дворянства во второй половине XVIII в. в масонство: "Большинство "членов" ордена было из людей по своим понятиям или по складу ума склонных к чудесному (...) ...наши масоны, как известно по историческим свидетельствам, употребляли всевозможные усилия, тратили огромные деньги на то, чтобы собрать все существующие степени (...) ... Для людей светского образования и высшего света высшие степени были привлекательны и своей внешней формой. Мы сказали уже, что почти все они были рыцарские по связи с тамплиерством, крестовыми походами и т.п. Разноцветные ленты, ордена, символы... торжественные обряды с рыцарским характером, громкие титулы, переименованные в латинские псевдонимы, - все это... было любопытно, льстило самолюбию и аристократическим притязаниям" (и напоминало игры маленького Павла, добавим мы). Итак, все эти факты рыцарских настроений в Европе и среди русской аристократии снова показывают, что здесь для XVIII в. нет ничего патологического, этим увлекались многие - но совсем немногие шли дальше, понимая и принимая духовный аспект рыцарства.
И. Хейзинга в числе именно духовных характеристик рыцарства отмечал черту весьма соответствующую как личности, так и правлению Павла Петровича - потребность в возрождении священных порядков старины: "Даже в XII веке, когда рыцарство еще только начало раскрываться как особая, хорошо разработанная форма жизни, оно уже имело оттенок возрождения, сознательного воскрешения романтического прошлого". Это значит, что помимо исторических обстоятельств (французская революция и увлечение идеями, ее породившими, в дворянской среде), сам тип поведения, выбранный русским государем, диктовал ему необходимость реставрационной политики - как в России (по отношению к царскому сану, к сословиям и т.п.), так и в Европе (восстановление тронов). Относительно последнего не лишним будет заметить, что среди многочисленных пророчеств, произнесенных в послереволюционной Франции, особое место занимали такие: "...появится Великий Монарх, -предрекал аббат Суффрант, - которого восстановят на престоле Святой Понтифик и обратившийся к Богу Северный Князь..." (между прочим, в 1782 г. цесаревич Павел Петрович путешествовал по Европе под именем графа Северного). Мадам де Мейлиан, еще одна визионерша, взволнованная враждебностью общества к католической церкви, видела в грядущем Великом монархе "воина и даже наместника Самого Христа, странствующего рыцаря", который "возглавит крестовый поход во имя восстановления полноты Христианства" (вспомним здесь павловский проект Мальтийского ордена). Как видно, существовала группа европейцев, чьим ожиданиям чрезвычайно соответствовала та черта духовного облика императора Павла, о которой мы говорим.
"Честь, этикет, теократическая идея, стиль" - таковы отмеченные Н.Я. Эйдельманом особенности рыцарских порядков при Павле I. Этого, конечно, недостаточно. Средневековый идеал подводит человека прежде всего к небесному прототипу. Для И. Хей-зинги очень важно, что "жизнь рыцаря есть подражание. Рыцарям ли Круглого Стола или античным героям..." Черта эта безусловно присутствовала и в Павле Петровиче — достаточно вспомнить его претензии на миссию царя-священника, в которой узнаваем ветхозаветный образ Мелхиседека - вполне возможный пример для подражания (а ведь близко к этому и подражание Христу). Не напоминает ли причащение Павла Петровича при коронации из Чаши средневековых королей-хранителей Грааля, еще один общерыцарский образец?..
Но Павел Первый находил кроме того исторические для себя примеры. Н.И. Греч писал: "Павел обожал Генриха IV и старался подражать ему... Фаворитизм Кутайсова... имел пример в брадобрее Людовика XI". Идеальным человеком и монархом был, конечно же, и Петр Великий - этому подражанию учили Павла Петровича с детства. Показательно здесь предисловие митрополита Платона (Левшина) к лекциям о Православном учении, читанным в свое время цесаревичу Павлу: "Памятно мне... оное Вашего Высочества слово, которое Вы произнесли при чтении евангельских слов: не начинайте глаголати в себе отца имамы Авраама и (как) изволили сказать: так, де, я напрасно бы хвалился, что от Великого Петра произошел, ежели бы не хотел подражать делам его". Прекрасный памятник этому подражанию - установленная по велению Павла конная скульптура Петра работы Растрелли (перед фасадом Михайловского замка в Петербурге) и надпись не ее пьедестале - "Прадеду Правнук". Но прежде всего - непрестанный труд в петровском духе на царстве, реформы государственного управления, армии, законодательства, одежды, возобновление Адмиралтейства... В.О. Ключевский не без иронии, но показательно назвал Павла Петровича "маленький Петр Великий".
Еще об одном образце вспоминал Саблуков: "Павел подражал Фридриху (II Прусскому) в одежде, в походке, в посадке на лошади. Потсдам, Сан-Суси, Берлин преследовали его подобно кошмару. К счастью Павла и для России, он не заразился бездушною философией этого монарха с его упорным безбожием. Этого Павел не мог переварить..." Заметим - подражание Фридриху не было, опять-таки, личной странностью Павла, доставшейся ему от родителей. (Екатерина II была не меньшей поклонницей прусского короля, чем Петр III. Более того, воспитатель Павла, граф Н.И. Панин, тоже был поклонником Фридриха, как и другой "екатерининский орел", Г.Р. Державин, чье первое серьезное поэтическое произведение, "Читалгайские оды" - не что иное, как переложение фридриховых стихов.) И Фридрих, и другой павловский идеал, Генрих IV, предписывались в образцы Вольтером. Культ Генриха IV "был свойственен антидеспотической публицистике 1789-1790 годов. В пьесах, стихах, памфлетах Генриху IV придавались черты демократического короля". Но и Фридриха, и Генриха Павел понимал иначе, нежели большинство его современников. Он учился у них самодержавию, оставляя Фридриху его безбожие, а Генриху - его демократическую репутацию. Интересно, что из записок министра Генриха IV, герцога де Сюлли, предложенных Павлу матерью - вполне возможно, что для воспитания рекомендованного Вольтером культа, - цесаревич делал выписки как раз в духе своего будущего царствования: "У подданных только одно средство: Царя укрощать покорностью, Бога -умилостивлять молитвою. Все будто бы справедливые причины сопротивляться Царям, в сущности - если их пристально порассмот-реть - не что иное, как предлоги измены, тонко закрашенные; этими путями никогда не исправляли Царей..." Или в духе знаменитой павловской "мелочности": "Часто сущая безделица, ничтожность, производят действия, обыкновенно приписываемые иным, важнейшим причинам..." Но не один Павел в те времена оспаривал (цеса-ревич - приватно) демократический облик Генриха IV - публично это делал, скажем, Эдмунд Берк, замечавший с удовлетворением, что французский король "никогда не искал любви, не добившись сперва такого положения, когда его могли бояться". В отрицательном смысле нечто похожее изрекали якобинцы...
Еще одна особенность, выделенная И. Хейзингой: "В рыцарском идеале ... стремление к добродетели преобладает над стремлением к счастью. Рыцарское призвание всегда альтруистично: это защита притесняемых, верность сюзерену, прославление Христианства". Что ж, стремление к добродетели у Павла Петровича - противоречившее часто стремлению к счастью, т.е. согласию с "миродер-жателем тьмы века сего", духом времени, влиятельными людьми, воплотившими в себе этот дух, - не подлежит сомнению. Тому множество примеров, но вернее всего слова самого Павла. "Я предпочитаю быть ненавидимым за правое дело, - писал он в 1776 г., - чем любимым за дело неправое".
Следующее слагаемое рыцарства (по И. Хейзинге) - "прославление Христианства" в случае Павла, конечно, не подлежит сомнению - ведь к 1917 г. готовилась канонизация Павла. О "защите притесняемых" также ничто не скажет лучше слов молитвы о Павле I, бытовавшей в русской эмиграции "первой волны": "Призри, Господи, на верного Твоего молитвенника за сирых, убогих и обездоленных, Императора Павла..."
"Верность сюзерену" - та черта рыцарского идеала, которую император Павел особенно хотел воспитать в своих подданных, не делая сословных различий. Так, он (как некогда Петр Великий) привел к присяге крепостных крестьян.
И. Хейзинга следующим образом определял рыцарскую верность: "...одна из добродетелей действительно зародилась в сфере аристократической и агональной жизни воинства... ранней эпохи, а именно верность. Верность есть преданность какому-то лицу, делу либо идее, безусловная преданность, исключающая всякие дискуссии о ее причинах и не допускающая сомнений в ее постоянной обязательности".
Сам Павел Петрович был образцом в этой добродетели, являя верность Богу, божественному мироустройству и самодержавию даже до смерти. И требовал того же от подданных, строго взыскивая за малейшее ослушание (а ведь были часты серьезные проступки и прямое издевательство над царем и его указами) или дискуссию о приказе, как в случае с митрополитом Платоном, воспротивившимся награждению духовенства царскими орденами... Следует отметить и неизменную верность Павла данному слову.
Показательно, что добродетель, "зародившаяся в аристократической сфере", была этой сферой забыта в пору цареубийства 11 марта - и лишь человек простого звания до конца исполнил тогда подвиг верности. Об этом вспомнил Н.И. Греч в своей беседе с неудавшимся цареубийцей К.Ф. Рылеевым: "Что же касается до заговора, какой был против Павла, во-первых, участники его - князья, графы, адъютанты - не оказали бы нам, прочим смертным, великой чести участвовать в их подвиге, а во-вторых, я гораздо скорее желал бы быть на месте камер-гусара Саблина, которому заговорщики изрубили голову, когда он закричал Павлу: "Государь! Спасайся!" Неужели, как Платон Зубов, шататься по свету, подобно Каину, с клеймом на лбу: цареубийца!" Любопытно, что предки Греча приглашены были в Россию, дабы обучать шляхетской (рыцарской) премудрости русских дворян - оттого и почувствовал отчетливо этот немец неусвоенную добродетель в одном случае и врожденное благородство - в другом.
Заметим, что не лучше родовитых и титулованных подданных относились к Павлу государи Европы, начиная с Екатерины II. Русские (царские то есть) войска, посланные в 1799 г. восстановить поверженные революцией европейские троны, были хозяевами этих тронов преданы - а значит и царь тоже. Мы не говорим об английском следе в цареубийстве... "Благодарность - добродетель, несвойственная царедворцу", - выписал когда-то у Сюлли Павел Петрович. Похоже могли высказаться, быть может, Дон-Кихот да Наполеон...
И еще один момент нельзя обойти, коль речь идет о рыцарстве. Момент этот - куртуазность, коей Павел не был чужд. Безусловно, дело не в низменных любовных интрижках и не в возвышенной "вечной женственности". Смысл куртуазности великолепно передал в своих "Петербургских вечерах" граф Ж. Де Местр (важно, что современник Павла). Если вспомним "склонность к чудесному", обозначенную А.Н. Пыпиным у искавших рыцарского посвящения в масонстве, то Де Местр объяснил: "Те, кто жаждет чудес, в силах творить их каждый день уже сейчас, ибо истинные чудеса есть добрые дела, совершаемые наперекор нашему характеру и страстям. И потому молодой человек, обуздывающий свои желания и взоры в присутствии красавицы, есть чудотворец более великий, чем сам Моисей, - и какой же священник не рекомендовал бы верующим подобного рода чудеса?" Таким образом, куртуазность в идеале - некая аскеза, преобразующая плотские стремления в духовную добродетель, это путь победы над "естественным человеком" Руссо и де Сада. Вот что позволяет объяснить отношения Павла Петровича с женщинами. Английский посол Дж. Гаррис писал в 1778 г.: "Внутренность Петербургского двора... представляет собой зрелище интриг, происков и испорченности. Великий князь Павел Петрович и его супруга составляют единственное исключение: они живут в величайшем согласии между собою..."
Павлу случалось обнажать шпагу за честь, например, умершей первой жены, как произошло в 1782 г. в Неаполе по отношению к графу Андрею Разумовскому. Об отношениях государя с приближенными дамами ходило немало слухов, но вот Ю.М. Лотман в 1987 г. подвел им такой итог: княгиню Анну Петровну Лопухину (Гагарину) Павел "сделал... объектом, видимо, платонического рыцарского культа". "С Нелидовой его связывала лишь платоническая дружба. В этом едва ли может быть сомнение", пишет автор предисловия к сборнику "Цареубийство 11 марта 1801 года". Более того, когда 28 января 1798 г. императрица Мария Федоровна разрешилась от бремени великим князем Михаилом Павловичем, доктора объявили, "что дальнейшее продолжение супружеских отношений грозит жизни Императрицы. С этого момента времени Павел Петрович уже спал в особливом покое". В последние годы жизни он вообще "пребывал на положении верного своим обетам монаха..." Замечание о "монашестве" позволяет нам перейти к существеннейшему моменту в рыцарстве и отыскать этому идеалу своеобразную параллель в опыте Православной Церкви, впрямую относящуюся к личности - и особенно к суждениям современников о личности - императора Павла.
II
И. Хейзинга писал: "Повсюду, где рыцарский идеал исповедовали в наиболее чистом виде, особое ударение делали на аскетическом элементе. В период расцвета он естественно, и даже по необходимости, соединялся с идеалом монашества - в духовных рыцарских орденах..." Это подтверждают и слова бургундского придворного историографа и поэта Жоржа Шателлена (1404-1475): "Христиане понимали честь как свет веры и чаяли награды на небесах". Правда, форма жизни, из которой развилось рыцарство, относится к религиозным обрядам примитивной, дохристианской культуры. Одна из основных черт этих обрядов, их своеобразная сердцевина - воинское неистовство Оно многократно описано как в языческом эпосе -в "Фарсалии" Лукана, древнеирландских преданиях о Кухулине, в скандинавских сагах (одержимые - берсерки), - так и в христианских рыцарских романах - например, рассказ о безумии Тристана или "Неистовый Роланд" Ариосто. Сюда же в какой-то мере можно причислить и Дон-Кихота.
В "темные века" (IV-VII вв. н.э.) для германской воинской культуры был важен термин wut, связанный с готским woths - "обуянный, бешенный" От него произошло имя языческого божества Вотан. Скандинавский вариант этого имени, Один, восходит к слову odhr, т.е. "неистовство, ярость". "Итак, священное, божественное неистовство. Кто пал его жертвой, тот одержим богом", - пишет современный исследователь этой традиции Ф. Кардини. Перенесенное на христианскую почву, "неистовство" преображается в некое возвышенное качество, о котором сказано у св. апостола Павла "Аще кто мнится мудр быти в вас, в веце сем бум да бывает, яко да премудр будет" (1 Кор. 3:18). Итак, христиане-аскеты по образцу воинов (исконное значение слова "аскеза" - военная подготовка) должны стяжать неистовство, буйство во Христе. Христианские же рыцари, как видно из слов Шателлена, - тем более. Один пример -в начале повести об убиении благоверного князя Андрея Боголюб-ского, относящейся ко времени "рыцарственной" Руси XII в. и звучащей пророчески для судьбы императора Павла, сказано: "Сын благоверный и христолюбивый князь Аньдреи от млады верьсты Христа возлюбив и Пречистую Его Матерь, смысл бо оставив..."
Вспомним теперь слова Хейзинги о рыцарском подражательстве и о добродетели верности - безусловной, несомненной, "исключающей дискуссии". Вот те же добродетели, но внесенные в древний монашеский устав преподобным Иоанном Кассианом Римлянином: "Среди братства будь как глухой, немой, слепой и буий"; "будь и ты будто глухой, немой, слепой, чтобы кроме того, кто по достоинству будет избран тобою для подражания, ты ни на кого не смотрел"; "не разбирай и не обсуждай ничего из того, что тебе будет приказано: но со всею простотою и верою всегда изъявляй послушание, то только почитая святым, спасительным, мудрым, что указывает тебе закон Божий или опытность старца". Наиболее полно эти добродетели осуществляются в миру, согласно опыту православной церкви, в подвиге Христа ради юродивых.
Юродивый деятельнейшим образом, всем своим поведением являет человека, обуянного Христом. Пример юродивого для благочестивых современников учителей, прежде всего, как образ жизни (слово "образ" здесь, как и в случае с царем, можно, видимо, понимать в значении "икона"). Прекрасно определил этот образ жизни священник И. Ковалевский: "Путь юродства чрезвычайно трудный и опасный путь. Как, подражая иногда безрассудству людей самых низких, сохранять дух всегда возвышенный, стремящийся к Богу, -постоянно ругаясь миру, обнимать однако же всех совершенною любовью?! Наконец, как удержать себя от духовной гордости тому, кто, перенося столько оскорблений и лишений, сознает, что все это терпит он невинно и что он совсем не таков, каким его считают многие (очень схоже это с положением Павла при материнском дворе, с отношением к цесаревичу екатерининских любимцев. - Ю.С.). Это произвольное, постоянное мученичество, это постоянная брань против себя, против мира и диавола и притом борьба - самая трудная и жестокая". Наконец, священник И. Ковалевский произносит главное слово, без которого не обойтись - и которое показывает, чем в идеале должно стать рыцарское поведение, перенесенное на православную почву: "Это крестоносцы по преимуществу, так как по доброй воле, по собственному избранию (в Павле это и Богоизбранность. - Ю.С.), единственно из любви к Богу и ближним, несли самый трудный и тяжелый крест".
Итак, крестоносцы. В истории русских юродивых можно увидеть интереснейшие примеры этого, далеко не случайного, уподобления. Памятуя об описании духовного вооружения св. апостолом Павлом: "Над всеми же восприимше щит веры, в немже возможете вся стрелы лукавого разжженныя угасити; И шлем спасения вос-приимите, и меч духовный, иже есть глагол Божий" (Еф. 6: 16-17), почему не предположить такого же рода символизма настоящих доспехов - а он, вероятно, существовал? Вот, например, описание "доспеха" св. блаженного Иоанна, Московского чудотворца (Иоанн Большой Колпак, память 3.07.1589), который "возложил на тело свое кресты с веригами железными и вверху главы колпак великий и тяжкий, у рук своих на перстех кольцы и перстни медные и четки деревянные на руках", - не напоминает ли это рыцарское облачение? Конечно же, подвиг юродства пришел на Русь из Византии, но обращают на себя внимание два обстоятельства, характерные для житий некоторых канонизированных русских юродивых. Первое, блаженные часто были людьми благородного происхождения (как и вообще большинство русских святых), второе, не редкость "латинское" их происхождение, как у св. Прокопия Устюжского, Исидора Ростовского, Иоанна Власатого. И самое интересное - о юродивом второй половины XV в., блаженном Исидоре Ростовском, "Пролог" говорит: "Поведают нецыи, сей блаженный бяше латин-ска языка, земли же немецкия, от славна и богата рода бе, якоже глаголют местерскаго", т.е. из рода магистра какого-то немецкого ордена. Значит все это, по-видимому, одно - люди, искренне пришедшие в Православие из католической традиции, знающие воочию и в силу происхождения рыцарский идеал, по Божественной интуиции находили в практике Православия то, что было им близко по духовному обычаю — т.е. юродство, в основе которого, как мы видели, была похожая на воинскую ревность ко Христу и определенная воинская же символика Ведь писал же И. Хейзинга "Истинный рыцарь - это человек, отказавшийся от мира", т.е аскет, отшельник, живущий все-таки среди людей. Однако вернемся к императору Павлу Петровичу.
О его аскетизме достаточно свидетельств Н. Саблуков вспоминал молитвенные труды Павла; рассказывают о его единственной шинели, распорядке дня - царь обычно вставал в 5 часов утра и "после недолгого туалета и молитвы приступал к работе", спал же за ширмами, на простой узкой походной кровати, длиною 163 см На придворных праздниках не задерживался, так как, по словам одного из первых биографов, считал "потерянной каждую минуту, которая не была посвящена общему благу или изощрению своего собственного духа". Любил простоту, а пышность признавал "в одних лишь церемониях, до которых он был большой охотник".
Многочисленны, правда, вот еще какого рода замечания современников: "император поврежден" (британский посол Уи-творт); "тирания и безумие" (Н.И. Панин); "правление варвара, тирана, маньяка" (С.Р. Воронцов), существует схожее мнение Н.М. Карамзина. Дошло до того, что в начале XX в. два известных в России психиатра опубликовали каждый по работе, посвященной "безумию" Павла Первого, причем первый подтвердил диагноз, а второй опроверг. Есть и заметка современника, где впрямую употреблено интересующее нас слово: "Случалось, ...что вырвав эспонтон у офицера, Павел сам проходил вместо него, как бы испытывая хладнокровие присутствующих, которые должны были сохранять серьезный вид, глядя на эту смешную фигуру, юродствующую с каким-то убеждением и во всей силе ничем не укротимой воли".
Но уж коли юродивый, то у поступков его всегда должен быть смысл... Итак, "юродствуя с эспонтоном", Государь демонстрировал, вероятно, ироничным "екатерининским орлам" мысль, которую спустя поколение русское дворянство произнесло устами Н.В. Гоголя: "...нужно помнить только то, что ради Христа взята должность, а потому должна быть выполнена так, как повелел Христос, а не кто другой. Только одним этим средством и может всяк из нас теперь спастись". Вспомним похожие мысли Павла Петровича о том, что высшее мужество состоит в "следовании должностям", не зная иной награды, кроме чистой совести. Вспомним также и бургундского рыцаря Шателлена, для которого честью был свет веры, а награда -на небесах...
Наглядность, даже афористичность поступков, свойственная юродивым, неизменно побуждающим зрителей к благочестию, присутствует, как видим, и в поведении императора Павла. Это, среди прочего, и ношение далматика (в неподходящем, как казалось, месте) - чтобы напомнить о достаточно уже забытом в обществе священном статусе императора, это и случаи, когда прозорливость царя давала себя знать. Или, скажем, такой весьма яркий анекдот, приведенный М.И. Пыляевым в его "Старом Петербурге": "Павел не ел скоромного по средам и пятницам; в его время посты в обществе редко соблюдались. Император, раз будучи доволен на смотру войсками, наградил их деньгами и, сверх того, велел роздать солдатам и офицерам рыбы. Так как это случилось в Рождественский пост, то многие видели в этой раздаче намек на соблюдение поста..." Но рыба, как известно, древний символ Христа и, в данном случае, возможно, еще и метафора креста-служения и креста-награды. Одним словом, красноречивый образ - и учительный, достойный старца-подвижника. Но ведь и вторая часть награды - не просто деньги, а павловский рубль-"крестовик"...
Еще один случай: офицер-гвардеец, имевший жену и детей, решил увозом овладеть молодой девушкой. Та не соглашалась ехать без венчания. Тогда товарищ этого офицера по полку переоделся священником и разыграл тайный обряд. Через некоторое время оставленная с прижитым от соблазнителя ребенком женщина, разузнав, что ее мнимый муж имеет законную семью, обратилась с жалобой к государю императору Павлу Петровичу. "Император вошел в положение несчастной.., - вспоминала Е.П. Янь-кова, - и положил замечательное решение: похитителя ее велел разжаловать и сослать, молодую женщину признать имеющею право на фамилию соблазнителя и дочь их законную, а венчавшего офицера постричь в монахи. В резолюции было сказано, что "так как он имеет склонность к духовной жизни, то и послать его в монастырь и постричь в монахи". (...) Раба Божия отвезли куда-то далеко и постригли. Он был вне себя от такой неожиданной развязки своего легкомысленного поступка и жил совсем не по-монашески, но потом благодать Божия коснулась его сердца; он раскаялся, пришел в себя, и когда... был уже немолод.., вел жизнь самую строгую... и считался опытным и весьма хорошим старцем".
Случай этот можно было бы счесть поучительным - но курьезом. Между тем у византийского богослова XIV в. Николая Каваси-лы встречается нечто похожее на историю нашего лже-священника в первые века христианской веры будущий блаженный Порфирий крестился "для шутки в игре". Он "был комедиантом и, занимаясь сим делом, ...дабы возбудить смех, ...представил на зрелище крещение, и крестил самого себя, сойдя на театре в воду и провозгласив Троицу. Одни смеялись, - пишет Кавасила, - коим казалось сие театральным представлением, а для него произошедшее было не смех и не тень, но истинное рождение и воссоздание и то самое, что составляет таинство. Ибо вместо комедианта вышел имея душу мученическую (...) ...и так возжелал Христа, что, претерпев многие мучения, умер с радостию..."
Итак, человек, безусловно исполняющий рыцарские обеты, во-первых, в православном обществе и, во-вторых, в обществе уже рациональном и буржуазном, более всего напоминает юродивого (в положительном, да и в ироничном значении слова). В Православии именно духовный, даже, если угодно, мистический аспект рыцарства делается весомее всего остального - и тогда человек, принявший на себя такой подвиг, помещает свой ум вне этого мира, превращая самого себя в символ мира иного. И вот юродство оказывается вполне убедительным - даже для высмеивающих его. Более того, и рыцарство в их глазах есть столь же бесспорное юродство. И они не ошибаются.
Своеобразным выводом из сказанного здесь могут послужить размышления священника П.А. Флоренского об имени Павел, в которых, возможно, учтен опыт царя-мученика Павла Петровича: "Павел же, каков бы он ни был лично, есть начало обратное смерти, носитель активности: и слово его тем самым идет поперек миру и гладит его против шерсти.
Тут нетрудно усмотреть юродство. И действительно, Павел есть юродивый, хотя и совсем в другом смысле, чем Алексей (Человек Божий). (...) ...в Павле юродство натурально и раскрывается как деятельность вопреки миру и против мира, как борьба с миром, но при использовании всех средств самого же мира, обращаемых тут против него. (...) ...Павел видит, что мир обделен, сравнительно с теми возможностями, которые заложены в его, мира, - корнях. Павел знает полноту даров, предоставленных миру, и с болью видит, как человек обделяет себя самого, но остается всегда непонятым и, следовательно, не приведшим этой борьбы к желаемому исходу". Узнаваемый портрет, не правда ли?
В заключение нам кажется важным отметить: странность, как способ существования в придворном мире, была достаточно привычна для современного Павлу Петровичу общества. Не стоит далеко ходить - достаточно вспомнить манеру поведения А.В. Суворова. Граф Л.-Ф. Сегюр, посол Франции при дворе Екатерины II, вспоминал: Суворов, "так как с первых шагов на пути славы... встретил соперников завистливых и сильных настолько, что они могли загородить ему дорогу, то и решился прикрыть свои дарования под личиною странности. Его подвиги были блистательны, мысли глубоки, действия быстры. Но в частной жизни, в обществе, в своих движениях, обращении и разговоре он являлся таким чудаком, даже можно сказать, сумасбродом, что честолюбцы перестали бояться его, видели в нем полезное орудие для исполнения своих замыслов и не считали его способным вредить и мешать им пользоваться почестями, весом и могуществом". Эта характеристика напоминает репутацию цесаревича Павла Петровича, особенно в панинском кружке...
Так или иначе, но две черты личности русского царя Павла следует всегда принимать всерьез - православие и рыцарство. Из всего, нами здесь сказанного, это, кажется, очевидно. Но о тех же, в общем, началах традиционной европейской цивилизации говорил Эдмунд Берк, отстаивая их перед сторонниками французской революции: "...Наша цивилизация... веками покоилась на двух принципах, будучи фактически порождением сочетания оных принципов. Я имею в виду дух благородства и дух религии".
|
