БОГ ХРАНИЛ МЕНЯ...

http://vera.mrezha.ru/7/28.htm (2006) См. библиографию.

Я давно хотел встретиться с Андреем Петровичем Евстюничевым - заместителем председателя сыктывкарского общества “Мемориал” - человеком удивительной судьбы. Его активная гражданская позиция и бескорыстная работа в “Мемориале” снискали ему уважение и благодарность у многих жителей республики. За семь лет существования “Мемориала” многим тысячам бывших репрессированных он помог восстановить честное имя. Пройдя через сталинские лагеря с клеймом “врага народа”, он перенес преследования коммунистического режима. Но даже находясь в кровавой мясорубке ГУЛАГа, он сумел спасти вокруг себя тысячи людей. Сейчас, на восьмом десятке лет перенесенные невзгоды все больше сказываются на здоровье. Андрею Петровичу все чаще приходится лежать в больнице. Мы встретились с ним после очередного месячного пребывания его на больничной койке. Он пригласил меня к себе домой.

Среди уютной тишины книжных полок я обратил внимание на отдельно оборудованный молитвенный уголок, где висели иконы Спасителя, Богородицы и святых. Словно предупреждая мой вопрос, Андрей Петрович объясняет: “Я человек верующий, каждый день молюсь утром и вечером, а если есть время, то еще и днем. Мы вместе теперь с женой молимся. Я и жену, и детей, и внуков своих окрестил, привел к вере. Постоянно хожу в церковь, часто в последнее время беру младшего своего внука, ему 6 лет”.

- Давно вы верите в Бога? - спросил я.

- С детства, у меня и родители были верующие, - ответил Андрей Петрович. А потом поведал мне историю своей жизни, одновременно трагическую и счастливую.

- Родом я с Вологодской области, из деревни Горка. Когда я родился, церковь в нашем селе была уже закрыта и над верующими смеялись как в школе, так и на улице. Но у нас дома всегда стояли иконы в красном углу и рядом с ними постоянно горели свечки и лампадки. Мама вставала и ложилась с молитвой и постоянно меня напутствовала Именем Бога. Два года назад она померла. Я похоронил ее по православному обычаю. Ее отпевал священник и отслужил по ней панихиду. А в детстве у нас в деревне произошел случай, который еще больше укрепил меня в вере. На святки вся деревенская детвора обычно собиралась вместе, гадали и рассказывали страшные истории про нечистую силу, которая в это время особенно неистовствует. И вот один паренек, мой ровесник (он жил через два дома от нас) решил доказать всем, что никакой нечистой силы нет. Он поспорил, что ночью сходит на кладбище и принесет с могилы крест. Мы стояли недалеко от металлической кладбищенской ограды, когда он ночью выкопал крест и с крестом на плечах подходил к нам. Потом он приставил крест к ограде и стал перелезать через нее. И уже находясь на самом верху, вдруг неожиданно закричал и повис вниз головой, зацепившись за острую пику. Мы в страхе все разбежались, а потом рассказали все его родителям. Когда родители снимали его, он был мертв. Все восприняли его смерть как Божье наказание за кощунство. А его родители, тоже верующие люди, специально ездили в другое село за священником, чтобы заказать молебен, но не по сыну, а по тому умершему, с могилы которого он выкопал крест. И только лишь после отслуженного молебна они похоронили своего сына, но не на этом кладбище, а в другом месте.

А молитвам меня научил уже в тюрьме человек глубокой веры, руководитель церковного хора Николай Иванович Басалаев. Он пострадал за свою веру, обвинялся в антисоветской деятельности и агитации. Ему вменяли руководство групповым заговором. В этой же тюрьме как соучастники по его делу проходили прихожане этой же церкви, отец и сын. Отец был старостой церкви, а сын - певчим.

Вдвоем с Николаем Ивановичем в тюремной камере мы просидели около месяца. По возрасту он годился мне в отцы, но вел себя как равный. Внимательно выслушивал меня, ни в чем не навязывал своего мнения. Впервые в своей жизни от него я услышал рассказы о Боге, о Православной вере, что очень помогло мне укрепиться духом. Все время, пока я находился в лагере, я постоянно читал “Отче наш”, “Живый в помощи”, которым научил меня Николай Иванович. Часто в трудные минуты я обращался к Богу своими словами: “Господи, прости мне согрешения мои, помоги выжить, спаси от гибели”. Я считаю, что только благодаря Богу я и выжил. Вера в меня вселяла надежду и уверенность. Я много грехов совершил в своей жизни, но всегда держал Господа в своей душе и даже на словах никогда не трогал и не хулил Имя Бога и благодарил Господа за все. Во многом я обязан такой вере Николаю Ивановичу. А вот его через месяц после того, как забрали от меня, расстреляли.

Господь также через сны укреплял меня духом, и я ни при каких обстоятельствах не впадал в отчаяние. Как будто какая-то высшая сила вела меня через все испытания и не раз выручала от верной гибели. Впрочем, судите сами.

Меня арестовали по доносу ночью со 2 на 3 мая 1940 года, когда я учился в Череповце в медицинском техникуме. Было мне тогда 16 лет. Донес на меня мой сосед по комнате в общежитии Зенов Николай Спиридонович, с которым мы вместе жили два года, ели из одной миски, ходили в кино, к девчатам, делились самым сокровенным, мечтали. Я считал его своим другом... Только он знал о моем увлечении поэзией. Много бы я дал, чтобы хоть раз посмотреть ему сейчас в глаза.

С юношеских лет свои стихи я записывал в отдельную тетрадку. Перед арестом в студенческие каникулы я съездил в деревню и написал стихотворение о тяжелой крестьянской доле: “Все так же стонет крестьянина спинушка, хотя не свистит над спиною дубинушка. Работой замучен народ. Рабство в России, царем отмененное, сталинской партией снова введенное, только под ширмой иной - колхозно-зажиточный строй. Работай с утра и до позднего вечера, домой приплетешься - есть тебе нечего. Оплата в колхозе в трудкнижку за палочку. Вместо хлебушка в ведомость галочку. Выращивай хлеб и скотину корми, а осенью все государству свези...” За это стихотворение меня арестовали как врага народа, предъявляли удивительное по своей нелепости обвинение в терроризме и замышлении убийства на Сталина.

После встречи со следователем, который в резкой форме бросил мне в лицо: “Ты арестован как враг народа, нам все известно, рассказывай о своей деятельности”, меня начали обрабатывать. После КПЗ, где я провел сутки и не мог заснуть от кишащих клопов и своих мыслей, меня бросили в подвал тюрьмы - в бетонный мешок 2,5 на 3 метра с одной бочкой-парашей в углу. Меня бросили и забыли. Есть не давали, только глазок камеры периодически открывался и смотрел на меня живым надзирательским глазом. Садиться и спать нельзя, пол холодный. Единственно можно было ходить: три шага вперед, три назад. Я так ходил до изнеможения, пока не потерял счет времени и без памяти не свалился на пол. Проснулся от холода, промерз до костей, зубы стучали, дрожь била все тело. Я опять начал ходить взад-вперед. Я потерял счет времени, отторгнутый от всего живого, от света и воздуха. Это ужасная пытка. Организм теряет всякую сопротивляемость, хочется лечь на пол и умереть. Так я провел трое суток, пока меня в бессознательном состоянии не растолкал сапогом надзиратель, приказал встать и сказал: “На выход”. Мне уже было безразлично, куда меня ведут и зачем. Потом тюремный парикмахер наголо обрил мне голову, под мышками и на лобке. Так началась моя лагерная жизнь.

Требуя признать ложные обвинения, меня неоднократно бил мой следователь Платонов. Изуверски ногами до полуобморочного состояния били конвоиры. В первый раз избитого, меня за ноги выволокли из кабинета следователя и потащили в подвал тюрьмы, так что только голова стучала по каменным ступенькам. В подвале я пролежал несколько часов, а вечером был отведен в свою одиночную камеру. Голова, все тело и ребра нестерпимо болели. На груди, на животе, на ногах, под глазами были синяки и кровоподтеки, но никакой медицинской помощи мне, конечно, не оказывали.

Вечером ко мне подселили другого заключенного, который потом сам же сознался, что он сексот. А до этого вызывал меня на откровенный разговор, подробно расспрашивал меня об моем отношении к Сталину, Ленину, к существующему строю, пытаясь выудить из меня хоть какой-нибудь компромат. Но интуитивно я чувствовал в его вопросах опасность, хвалил колхозную жизнь, говорил, что я предан Ленину, Сталину. Черепанов, очевидно, проникся ко мне сочувствием и уважением, посоветовал не признаваться ни в чем, ничего не подписывать. Сообщил фамилию еще одного сексота, с которым в дальнейшем мне пришлось столкнуться, и это мне очень пригодилось. Он обещал после того, как его отпустят, съездить в нашу деревню к моим родителям и все рассказать обо мне, что сам знал. Ведь родители не знали о моем аресте. Слово свое он сдержал. Потом мне как-то днем принесли передачу: папиросы, хлеба, немного конфет, сказали, что от отца. Свидания нам не разрешили и даже записок друг от друга не передали.

В камере на забитом окне вверху возле козырька была оставлена небольшая дырочка, через которую мне была видна часть улицы, прилегающая к тюрьме. Я чувствовал, что отец непременно должен был находиться на улице и смотреть на зарешеченные окна. И действительно, я увидел на тротуаре одиноко стоящего отца. Он поднес ладонь к лицу, и смотрел, как мне показалось, на мое окно. Но он не мог видеть меня. А я хорошо видел, как у него катились слезы, как он щурил глаза, пытаясь увидеть своего старшего сына, своего любимца, на которого возлагал большие надежды в жизни. Я закричал, надеясь, что отец услышит меня. Но он меня не услышал. На мой крик пришел надзиратель, стащил меня с окна и, ругаясь, отдубасил меня кулаками по ребрам.

Тогда я видел отца в последний раз. Он погиб на войне в 44-м году в Псковской области. Недавно мне удалось разыскать его могилу. Он похоронен в братской могиле, где еще захоронено 10 380 человек. Все три брата, мы съездили туда поклониться отцу.

На очередном допросе следователь Платонов устроил мне пытку, поставив меня по стойке смирно, а сам сидел рядом на стуле и читал книгу. Я не помню, сколько продолжалась эта пытка, но у меня закружилась голова, в глазах потемнело и я, теряя сознание, рухнул на пол. Через какое-то время я, облитый холодной водой, пришел в себя. Меня посадили на стул и следователь, требуя признания, хотел меня ударить, а я, резко подняв руки в качестве самозащиты, нечаянно ударил следователя. Он закричал, что его убивают, испугался, и когда отстранился от меня, то поскользнулся на мокром полу и упал. Ситуация почти в точности повторилась с предыдущим разом, когда я так же нечаянно заехал ему в лицо. Опять вбежали два милиционера и вместе со следователем долго пинали меня. После чего бросили в карцер. Но я так ничего и не подписал. А мою подпись под липовым протоколом обманом выудил из меня зам.начальника Череповецкого НКВД Королев, который встретил меня ласковым голосом на следующем допросе. Он сочувствовал мне, говорил, что ознакомился с моим делом, знает, что я ни в чем не виноват, обещал меня выпустить на свободу, но попросил подписать уже заготовленный протокол, что я якобы купил наган за пять рублей и продал его за десять. Для того, чтобы объяснить начальству факт незаконного моего ареста и многомесячного пребывания в суде, которые зачтутся за столь незначительное преступление и меня сразу же отпустят на волю. Он так рассказывал о прелести весенней природы и так мне сочувствовал, что я поверил ему, расчувствовался и, со слезами на глазах, не читая, подписался под зловещим протоколом. Мне только недавно исполнилось 17 лет и я еще никогда не встречался в жизни с такой человеческой подлостью. Меня приговорили за антисоветскую агитацию по 58 статье к 10 годам лишения свободы

В декабре 40 года я уже находился в бригаде по распиловке бревен Сокольского лагеря. Ослабленный долгим пребыванием в тюрьме организм не справлялся с большими заданиями. Норма была 10 кубометров леса на человека. Моим напарником был взрослый мужчина, и он ругал меня за невыполнение плана. Силы мои на изнурительной работе быстро таяли, и меня спасла только учеба в медицинском техникуме. В формуляре была указана специальность фельдшера, и поэтому меня поставили дезинфектором по борьбе с клопами и вшивостью. Из Сокольского лагеря через три месяца, отобрав самых здоровых людей, нас вновь погрузили в вагоны и, ничего не сказав, отправили в неизвестном направлении. Мы ехали более трех суток. Высадили на открытом месте посреди леса, мороз был около 30 градусов. Всю долгую ночь мы провели в голом лесу около костров. Утром несколько человек нашли замерзшими, они не выдержали усталости, уснули и больше не проснулись.

На следующий день нас привели в лагерь и разместили в землянке на 50 человек. Впоследствии мы узнали, что наш лагерь Ондолог и находится недалеко от станции Надвоицы в Карелии близ границы с Финляндией. Там мы так же занимались заготовкой древесины и меня вновь поставили на общие работы.

Когда началась война, нас 10 дней не выводили на работу и поползли слухи, что осужденных по 58 статье, как врагов народа, расстреляют. В верхах действительно решался вопрос: расстрелять нас или вывезти вглубь страны. Жизнь тысяч людей висела на волоске. Однажды ночью нас выстроили посреди лагеря и, предупредив о применении оружия при попытке к бегству, повели в лес. Сухой паек не выдавали. Все решили, что нас ведут на расстрел. Нас вели сутки лесом, довели до Беломорканала и загрузили на две баржи в трюмы до полного отказа по несколько сот человек, так что можно было только стоять, и снова повезли в неизвестном направлении. На баржи был налет немецких самолетов, и вторую баржу разбомбили, многие люди на ней погибли. Оставшихся в живых построили в колонны и через два дня пригнали в зону в Беломорск, а на следующее утро погрузили в вагоны и опять отправили в неизвестном направлении.

На третьи сутки привезли в Архангельск. Вслед за нами из вагонов вынесли около 20 человек мертвых. В лагере Бакарица мы жили по 150-200 человек в палатке, занимались погрузочными работами на баржи и катера в порту. Настал день, когда всех заключенных после очередной комиссии загрузили на два больших корабля “Диксон” и “Красин” и повезли в лагерь Маточкин Шар на острова Новой Земли. Я попал на “Красин”, он вышел в море за “Диксоном”. Ночью, когда я спал, “Диксон” подорвался на немецкой мине. Часть экипажа корабля и охрана спаслись на шлюпках, а заключенные в трюме все потонули. Нас ожидала такая же участь, но по радио командиру корабля поступила команда вернуться в порт, и наш корабль на следующий день вернулся в Архангельск.

В Архангельской пересылке мы пробыли до декабря 1941 года. Большинство выехавших из Ондлага умерло. Систематическое недоедание, отсутствие витаминов приводили к истощению, цинге и смерти. Во второй половине декабря, оставшихся в живых, вновь погрузили в вагоны-телятники и привезли на строительство железной дороги Коноша - Котлас. Работали по 10 часов в сутки на морозе. Сначала нужно было вырубить лес, снять растительный слой и выбрать замерзший грунт на определенную глубину для будущего полотна дороги. Работа была неимоверно трудная, мертвых по утрам после развода собирали по баракам, укладывали на санки и вывозили в лес для захоронения. Могил почти не копали, и звери растаскивали трупы. Эта судьба ожидала и меня.

Прошло больше месяца. Я чувствовал, как мои силы убывают, все больше одолевает усталость. Но Божье заступничество спасло меня и на этот раз. Когда однажды в лагерь приехала комиссия, я пробился через надзирателей и толпу людей к начальнику санитарного отдела лагеря. Я объяснил, что моя специальность фельдшер и я хотел бы работать по специальности, после чего меня назначили заведующим медпунктом колонны. С этого дня началась моя медицинская работа, спасшая мне жизнь, и я по возможности старался спасать как можно больше людей. Я не в силах был изменить систему в лагере, увеличить норму питания, но я периодически освобождал от работы и давал дополнительный отдых, переводил в команду слабосильных, помещал в стационар и отправлял в лазареты, тем самым спасая жизнь многим. Приходилось освобождать от непосильного физического труда под разными предлогами людей неподготовленных - городскую интеллигенцию, ученых, бывших, как и я, жертвами сталинского режима. Я старался прийти всем на помощь - и “политическим”, и уголовникам. Как те, так и другие меня уважали за честность, знали, что я никого не выдам.

Однажды после месяца работы в роли заведующего медпунктом у жены одного из охранников начались предродовые схватки. До ближайшего лазарета было 20 км., и мне пришлось сопровождать роженицу. Запрягли лошадь в сани, муж с пистолетом сел за кучера и охранял меня, чтоб не сбежал. Отъехали 10 км. и женщина начала рожать. А на улице был мороз. Я попросил мужа укрыть нас с роженицей на санях одеялом, остановили повозку и в темноте на ощупь я стал принимать роды. К моему и ее счастью, родила она легко. Я наощупь перевязал ребенку пуповину, шлепнул по попе, чтоб вызвать вздох с первым плачем. Ребенок заплакал, и я, завернув его в простыни, подал его под пальто на грудь матери. Отец ребенка в это время топтался вокруг подводы. В лазарете на свету я увидел, что мои руки, лицо и вся одежда были в крови. Роженицу и ребенка вскоре выписали совершенно здоровыми, и женщина передала мне через мужа спасибо и буханку хлеба. Это был самый дорогой подарок по тем временам.

А над Россией бушевала война. Официальные сводки нам не сообщались. Но из писем родных и близких мы знали о несчастье, постигшем нашу страну. На одной из утренних поверок начальник колонны заявил, что добровольцы на фронт могут подать заявление. И я сразу же его написал. Но отправили меня на фронт только в октябре 43 года. Штрафников использовали на самых трудных участках. В первом же бою меня ранили в плечо. Наш штрафбат справился с боевой задачей и ценой больших потерь занял нужную высоту. От нашего взвода в 40 человек осталось в живых 15. Клеймо врага я смыл кровью, но так как в бою вместо убитого командира взвода принял командование на себя, меня оставили в качестве комвзвода в штрафниках.

Господь меня хранил и на войне. Судьба меня бросала в самое пекло, я трижды был ранен, но оставался жить. Через два месяца я был уже командиром роты в звании лейтенанта. В бою около Черной речки осколком снаряда мне выбило четыре нижних зуба, наполовину разорвало язык и переломило нижнюю челюсть, но, в общем, повезло и на этот раз. Я не только выжил, но в госпитале познакомился со своей будущей женой. Это была любовь с первого взгляда. Я влюбился в нее, как только увидел в числе вновь прибывших медсестер.

После госпиталя меня направили на Карельский фронт. В бою за станцию Массельскую я командовал ротой и получил орден Красного Знамени. Мне присвоили звание старшего лейтенанта. В августе 44 нашу часть перевели в Заполярье на левый берег Кольского залива. Сильные бои были у реки Западная Лица в районе долины Титовка, потом названной Долиной Смерти. Здесь, в рукопашном бою против отборной егерской немецкой дивизии меня ранили штыком в грудь. Штык ударился в медаль на груди и, соскользнув с нее, прошел в сантиметре от сердца. Я потерял много крови, мне делали переливание. В боях за Родину я получил шесть боевых наград: 4 ордена и две медали. За время войны из-за своего бесстрашного характера я приобрел много друзей, но приобрел и врагов. Один из них был наш замполит, некто Мази. Трус, умудрившийся за время войны ни разу не побывать в военных действиях, но всегда вставлявший себя в списки представленных к награде. Я его фамилию постоянно вычеркивал, за что мерзавец написал на меня донос.

Меня вызвали в штаб дивизии и прямо в кабинете схватили сзади за руки, обрезали ремни, отобрали пистолет, сняли погоны, ордена, медали. После допросов следователя меня вновь направили в Севдвинлаг досиживать свой срок, включив в него время нахождения на фронте. Кстати, сейчас я так и не получаю льгот участника войны. С отметкой в паспорте меня выпустили на свободу лишь 8 мая 1950 года...

Мне выпало в жизни много испытаний, но я ни на что не ропщу. Верю, что и лагерь, и война мне были предопределены судьбой. Значит в них сокрыт какой-то глубокий, может быть, не до конца ясный мне смысл. И вот, я остался живой, у меня выросли дети и внуки. Я чувствую себя счастливым и рад, что ежедневно могу молиться и благодарить за все Бога.

Записал Е.Суворов.