Ко входуЯков Кротов. Богочеловвеческая историяПомощь
 

Иван Паульс

12 тетрадей из прошлого

К оглавлению

Накануне я раздал Евангелия

Здравствуйте, дорогие родители. Мир вам!

Пишу вам письмо, где хочу описать то, что было незадолго до ареста и в последующие дни.

Ясное предчувствие того, что меня возьмут, появилось в воскресенье. И, прислушиваясь к этому голосу, я даже видел день-понедельник. Но сегодня еще было воскресенье, день, который был дан Господом, день еще на воле и, надо сказать, день насыщенный. До обеда проходило служение в доме сестры, которая желала свой дом посвятить Господу (посвящение и освящение дома). Были гости,

что дополняло торжество служения и его возвышенность. Дух Божий наполнял нас. Брат-гость сказал Слово: "...И листья его для исцеления народов" и сказал, что их очень обрадовали слова, которые они прочитали на одном из домов своего города, написанные крупным шрифтом: "Верующий во Христа имеет жизнь вечную". И, надо сказать, что именно его слово, подсказанное Духом Святым, служило в дальнейшие годы моего заточения большим утешением, ибо свидетельство таким методом до сих пор мало практиковалось и не всем было понятно. Затем, в конце собрания, я смог еще новообращенным раздать каждому по Евангелию и Библии, что служило и им большой радостью (да и обыск на следующий день в моем доме имел меньший, минимальный успех, так как Господь сам приготовил мой дом и меня к этому). После общения, как мы и договорились, поехали с молодежью на посещение в село. Трудно, надо сказать, ехать в автобусе с такими талантами, с молодой силой - поколением для славы Божией в последние дни, - и молчать. Даже невозможно молчать, ибо Дух влечет, а все, водимые Духом Божиим, суть сыны Божий. Мы пели, и пели с воодушевлением! Вдруг автобус резко остановился около какого-то дома. Оказалось - милиция! С нами, оказывается, ехал один большой противник веры, а с ним -работник прокуратуры. Автобус стоял долго. Выводили одного за другим, и меня в том числе. Со мной сразу же пошла вся молодежь, были также два брата из соседнего города, которые активно защищали меня. Убедившись в своем бессилии, записали мой адрес, место работы, и мы поехали дальше. Надо сказать, что многие в автобусе, даже человек с папкой в руке, удивлялись: "Из-за чего был поднят такой шум противниками веры? Ведь люди поют о любви, и что может быть прекраснее?!".

Приехав на место, пошли к сестре-старушке, которая жила в своем маленьком домике одна, радуясь и служа Господу с усердием при всей своей физической слабости. Собрания мы проводили у нее уже не в первый раз. Местной церкви в селе не было. А как важно пробудить спящий народ, указать путь к свету тем, которые еще так далеки и никогда не слышали, что служит к их спасению! Мы пошли по улицам и домам, приглашая на богослужение. В назначенное время начали собрание прямо во дворе у старицы. Пение наше не задерживали стены, и оно разносилось далеко по улицам. Слушающих все прибавлялось, приходили и дети, и взрослые, и мамы, и папы, и молодежь, - они только играли в волейбол недалеко от нас. Некоторые из них уже отбыли срок наказания в лагере. После собрания завязалась беседа. То там, то здесь по группам разделялись беседующие, и везде столько интересных вопросов, где сердце все более наполнялось Духом Святым, и радость наполняла и переполняла. Тут и отчет о своей вере и уповании, о смысле жизни, тут и проблемы войны и мира, тут и вопросы мироздания и т. д. И когда, казалось, время было самое интересное, явились слуги люцифера. Да и как он мог равнодушно смотреть, когда его царству грозит серьезная опасность, когда души начинают освобождаться от вековечных пут его, когда они, видя избавляющую силу Христа и любовь Его, потянулись к Нему всем существом своим. И меня опять повели. Но я не был оставлен ни Господом, ни детьми Его. Со мной пошли почти все. Вы представляете? Одним Духом, решимостью стоять друг за друга по направлению к сельскому совету идет немалая группа людей. А их было двое, тех, которые думали, что одним окриком остановят общение, что их испугаются, и все разойдутся. Когда меня ввели в кабинет, а за мной зашли все - представителям власти, фактически нечем было нас укорить, не в чем обвинить, даже вопросов существенных не было. Просто нас просили очень не нарушать их покоя, покоя к погибели, и уехать, вот, где они сами тоже не такие уж безбожники, но с них требуют. Мы не стали ни спорить, ни давать обещаний, засвидетельствовав еще раз о любви Божией, пошли на место общения. Там еще остались некоторые слушатели.

Спели им еще по их просьбе, закончили молитвой и, так как время было позднее, поехали домой. Слушатели же приглашали нас приезжать еще. Домой мы совершали путь, радуясь. Славили Господа песнопением. Пассажиры просили нас петь еще, восхищались хорошим пением. Пение сопровождалось, или, вернее, прерывалось мирными беседами с неверующими о Господе. И так мы доехали до дому. С тем и кончился благословенный воскресный день.

Случилось так, что как раз в это летнее благодатное время жена с детьми (кроме одной дочки) уехали на юг в гости, и в моем доме временно поселилась семья одной сестры во Христе, которая решила за это время покрасить свою квартиру. Муж ее еще был необращенным. Детки уже активно помогали славить Господа. Утром в понедельник я пошел на работу, отработал, пришел домой и, к удивлению моему, все спокойно. Я поел переоделся, взял детей в люльку, завел мотоцикл и поехал на шахту договариваться насчет жести делать погреб. По пути назад мы еще заехали к одной больной сестре навестить ее. Сестра нас всех пригласила в дом отведать ее арбуз. Трудно было отказаться, да и дети были рады. Мы с удовольствием съели угощение и поехали домой. Я резко свернул в переулок и, подняв глаза в свой двор, который был метрах в пятидесяти, увидел над забором синие фуражки с красными околышками... ждали меня... Ждали не по поводу прошедшего воскресного дня, нет. И если вам будет интересно, я опишу, как я пришел к тому, зачем меня ждали, а затем опишу, что было дальше, и как удивительно меня Господь вел дальше.

Нашел я мир с Господом, когда учился на третьем курсе медицинского института. Долго и терпеливо ходил за мной любящий Спаситель, пока достиг души моей, и, надо сказать, Он один знал путь к моему жестоковыйному сердцу, погрязшему во грехах в самой юности, вернее, в самом расцвете сил, которые уже давно можно было посвятить Господу. Говорили мне о Нем и молились обо мне родители. Приглашали с собой на собрания, но я уходил все дальше в мир. Похоть очей и похоть плоти влекли меня все сильнее. Круг друзей и поклонниц ширился все больше. Родители далеко. Останавливать некому. Общежитие и то меня уже не вмещало, меня выгнали из него за гулянку, которую я там организовал, и испортил радиопроводку. В одном из дней водка взяла верх над моими силами, и я остался спать под зеленым кустом прямо на улице. Господь терпеливо и со скорбью следовал за мной. Правда, совесть осуждала меня; после очередной гулянки я потихоньку под одеялом просил прощения у Господа, но остановиться не было сил, и с началом нового дня я снова окунался в прежнюю жизнь. И тут, когда я насытился ресторанами, попойками, театрами, миром, Господь послал ко мне человека, который меня пригласил на собрание. Знакомое Слово, знакомый, теплый, родной, любящий круг, - но как решиться?! Одно воскресенье на собрание, другое - в ресторан. И так еще год колебаний. Затем Господь проявил ко мне особую милость тем, что привел меня в семью, особенно талантливую, живую и духовную. Шестеро детей, и все играют, поют. Самый меньший - лет пяти -играл на балалайке. У отца голос артиста. Сам - полуцыган. Ревностно служили Господу. Общение с ними, встречи Нового года в особенно дружной обстановке в близком кругу меня приблизили к Господу. Их участие, жертвенная любовь ко мне растопили мое сердце. И слова матери семьи: "Ваня, Дух Божий побуждает человека к покаянию три раза" - меня сломили. Я решился, сознавая, что ко мне Господь стучался уже не раз, и я могу погибнуть навсегда. В этот же день в конце собрания я встал и сказал, что хочу служить Господу. Молитва искренняя и покаяние дали мне полный и неописуемый мир с Господом! Груз, который я носил за плечами и на сердце вот уже столько лет, Он снял, и мне стало так легко и свободно, радость сердца плескалась через край, и, если бы это возможно было, я бы кричал на улице о своем счастье.

Господь дал сил порвать со всем старым сразу же. Круг старых друзей уже не прельщал. У меня появились друзья искренние, с чистыми помыслами, с ревностным желанием трудиться для Господа. Вскоре и я имел возможность совместить дальнейшую учебу и участие в русском и немецком хорах, в оркестре и общениях. Через полгода я женился и труд продолжал до окончания учебы в общине, где я нашел мир с Богом.

Чтобы не обременять вас чтением, я упущу многие трогательные события и дивные пути Божий со мной в последующие два года. Волею Господа я оказался в курортном городе, где в пути без денег получил работу, и стали жить мы с супругой у ее родителей. Обильно благословлял меня Господь в церкви, и тут Дух Господен стал побуждать меня ко свидетельству в мире. Укрепили меня в этом влечении прочитанные книги: "Berufen zum Waschen und Predigen" (Призвана к стирке белья и к проповеди); "Несите весть им о Христе"; "О духовном пробуждении". Одна молитва и немое хождение пред Богом в мире сем не давали мне мира и покоя, не давали удовлетворения. Долго я мучился и противоборствовал голосу Духа Божия во мне. Страх, ложный стыд держали лучше всяких цепей. Но Господь знал мое сердце. И помню, как-то, сидя в автобусе, который мирно вез меня по городу, я по-прежнему боролся с Богом. Силы мои иссякали, силы ненужного сопротивления, и я согласился: "Хорошо, Господь, если Ты дашь мне возможность, я одному человеку в день буду говорить о Тебе". И вы знаете, у меня камень упал с сердца. Господь победил!!! Иногда я имел возможность говорить с человеком и исполнить мое обещание прямо в кресле при его посещении меня, как зубного врача. Иногда хватало сил прямо на улице, по пути на работу или домой остановить человека и что-нибудь сказать ему о Боге. Я чувствовал огромное удовлетворение и радость от этого труда. Вскоре число один умножилось до 8 - 10 человек в день. А в городе людей ведь так много! А вокруг городов в селах, и кто им скажет? Господь постепенно расширял мой духовный взор и показывал все большее количество погибающих грешников. Правда, и лукавый не спал. Естественно, мой труд ему не нравился. На работу писали анонимные письма: "Когда мы избавимся от попа в больнице?". Дома меня тоже не совсем понимали. Как-то задержали меня при распространении "Книги жизни", повезли в милицию, долго допрашивали, желая знать источник книгопечатания, но, ничего не добившись, отпустили.

Немало сил опять стоило побороть робость и брать с собой гитару в путь, когда куда-либо ехал. Но какова же была радость, когда это ложное стеснение было побеждено, и пение под гитару в вагоне пробуждало в людях интерес, иногда слезы, начинались беседы, и славился Господь. С этих пор гитара была моим постоянным спутником в дорогах, и если ее изредка не было - путь мой не приносил мне радости, ибо проходил не с полной отдачей. Появилось желание свидетельствовать многим через написанный текст на открытках, которые разрезались на четыре части и затем мной распространялись по разным городам в почтовых ящиках. И тут сначала страх был настолько велик, что не смог я начать труд, хотя и ходил по домам и подходил к почтовым ящикам, пока прямо в сквере не склонил колени и искренно помолился. И тут Господь дал победу. Как-то, после такого труда, когда я собрался ехать домой, деньги, на которые я должен был взять билет, у меня украли, а, может, и выронил. Так было угодно Господу. Через это Он расширил мой духовный взор и показал еще большее количество погибающих грешников, находящихся на вокзале. Они уедут! Может, у кого-то это последняя дорога, может, у кого-то это последний час на этой земле, может, у кого-то - последняя возможность услышать Слово Божие, Слово спасения! И Господь мне ясно сказал: "Если ты этим людям скажешь о Господе, ты без денег уедешь домой!". Долго опять же я боролся. К тому же в зале сидел милиционер. Но тут он ушел. Ждать больше некуда. Встать не хватало сил... Я прямо тут же встал на колени, повернувшись к скамейке, где сидел, коротко помолился, встал и... Господь дал сил... Короткая проповедь о вере, покаянии, об отчете перед Богом..., последние слова заглушил репродуктор. С великой радостью я повернулся и тихо вышел, нашел уединенное место, и благодарности моей Господу не было конца... Я встал с колен, вскоре подошел наш поезд. Ни тени сомнения у меня не было, что я не уеду. Глубокая вера и спокойствие переполняли мое сердце. Первый же кондуктор, к которому я обратился с просьбой довезти меня до дому, согласился и не переменил своего решения даже тогда, когда я сказал, что у меня нет денег. Видимо, лицо мое было слишком радостным, чтобы омрачить его, да и Господь ведь управляет сердцами. Он мне даже не отказал, когда я по пути спросил разрешения у него сказать всем людям, сидящим в его вагоне, что-либо о Господе. Я приехал домой счастливым и удовлетворенным! Я сделал, что мог. А что может быть радостнее?!! Хотя и наблюдали власти, но не арестовывали. Труд открытого свидетельства проповедью на вокзале, автовокзале, в автобусах своего города длился всего полторы недели. Органы КГБ организовали собрание в районной больнице, подготовили людей с докладами, осуждающими меня, настроили коллектив против меня, привезли и меня туда, посадили в центре впереди, в зале сидел начальник КГБ. Дали мне затем слово, но слова и вопросы мои перекрикивались, и я сел. Составили документ. Назавтра меня вызывали в прокуратуру. Я знал, что на этот раз я ухожу надолго из дому. Соответствующе оделся не в очень хорошую одежду, годную для камеры, сказал об этом жене, она очень плакала. Дочь, еще спала, а сын играл во дворе. "Папа, ты куда?" Трудно было ответить ему, трудно было уходить. Срок мне дали два с половиной года и плюс еще три года лишения права заниматься врачебной деятельностью после освобождения. Последнее по ходатайству братьев было отменено областным судом, но работу все же после освобождения мне в городе по специальности не давали. Радовало то, что с супругой мы после моего возвращения стали членами одной церкви, хотя и это произошло не сразу. Длинное, возможно и интересное, получилось бы описание первого срока, периода моего странствования по поводу поиска работы по специальности, моей болезни туберкулезом, нашего переезда, смерти тестя. Но хочется оставить место и силы для чтения о втором сроке, и, потому, упущу все вышеперечисленное и опишу немного период перед тем, как меня взяли во второй раз, а затем уж и саму высшую школу жизни.

А сердце рвалось к грешникам

Анализируя метод открытого свидетельства проповедью миру, в общественных местах, пришел к выводу, что в нашей стране он .почти невозможен. Этот метод можно сравнить с загоревшейся скважиной с газом, столб огня которого светит ярко и далеко вокруг и дает много тепла, но... очень быстро делается все возможное, чтобы его потушить. И, надо сказать, что методы придуманы действенные и эффективные. Эти факелы тушат с вертолетов.

Значит, надо применять и совершенствовать другие методы, чтобы исполнить главное и основное назначение церкви: свидетельства. "Идите и научите все народы...". Пока возможно было, я много ездил, и до того, как устроился на работу, и после этого. Ездили, пели и свидетельствовали с молодежью, с чего я и начал писать. Затем Господь мне дал хорошего и талантливого помощника - сына. Когда мы начали учиться петь с детьми - ему было четыре годика. Не имел я тогда еще ни цели, ни желания с ним прославлять Господа среди неверующих. Он усваивал быстро песни и стихи, имея хороший музыкальный слух и память. Сначала в автобусах, а затем и на вокзалах, в поездах он по просьбе моей громко рассказывал призывные стихи, когда я его ставил на скамейку. Затем мы вместе пели и славили Господа. Иногда слушателей собиралось очень много. Иные думали, что мы делаем это за плату. Приходилось усиленно убеждать, что Царство Небесное даром дается. Когда ехали в поезде, Дух звал и в другие вагоны, и только пройдя поезд и засвидетельствовав желающим слушать о Христе, душа умиротворенно отдыхала, и мы радовались с сыном. В гостях были на богослужении и у единственников, и у православных, и у лютеран, но чаще всего в родном братстве. Господь не отказывал в спасенных душах, за что Ему слава и благодарение. На новом месте жительства церковь надо было строить почти сначала. Везде надо было обязательно присутствовать и вести: и собрания, и библейские и молитвенные часы, и молодежные и поездки с посещениями... А дома семья росла, и жене было все трудней. Свой дом, хозяйство, работа на полторы ставки с утра до вечера. Так что сил и времени для свидетельства оставалось очень мало. Но все же мы делали возможное. Иногда с сыном по вечерам, взяв гитару, направлялись в какую-нибудь квартиру, адрес которой я приобрел днем, предварительно хотя бы немного поговорив с пациентом о Боге. И при малейшем интересе я записывал адрес. Но очень, очень много адресов так и остались необслуженными - время не позволило. Был плод и при данном свидетельстве. Но, свидетельствуя еще и еще раз, убеждаешься, насколько трудно человеку-грешнику вырваться из своей квартиры, от своих домашних, от знакомых и друзей. Это - целое событие. И хочет, и обещает, и заходишь за ним в назначенный час - и, все же, какая-то причина появляется, чтобы не идти к Слову, к верующим. Дьявол все делает, чтобы удержать своего пленника в сетях. И мы иногда забываем, что эти люди "связаны", когда говорим, что они могли бы придти, если бы захотели, ибо знают, где мы собираемся. Как мы жестоко ошибаемся. Тут нужны действия и усилия, а не только слова, тут нужна прямая наша помощь, как тому расслабленному, которого четверо несли ко Христу. И порой наше положение таково, как говорил автор Никитин еще в 1857 году:

Новой жизни заря - и тепло и светло;

О добре говорим, негодуем на зло.

За родимый наш край наше сердце болит;

За прожитые дни мучит совесть и стыд,

Что цвести не дает, держит рост молодой.

Так и сбросил бы с плеч этот хлам вековой!

Где ж вы, слуги добра? Выходите вперед!

Подавайте пример! Поучайте народ!

Наш разумный порыв, нашу честную речь

Надо в кровь претворить, надо плотью облечь.

Как поверить словам - по часам мы растем!

Закричат; "Помоги!" Через пропасть шагнем!

В нас душа горяча, наша воля крепка,

И печаль за других глубока, глубока!..

А приходит пора добрый подвиг начать,

Так нам жаль с головы волосок потерять:

Тут раздумье и лень, тут нас робость возьмет,

А слова... На словах - соколиный полет!..

Очень бы хотелось развить и эту тему, но молю о том, чтобы каждому читающему Господь сам открыл нужду времени, самую основную нужду времени, и послал в мир к погибающим людям...

По воскресеньям и праздникам с молодежью посещали больных, старых, а также неверующих по домам, у кого имелся какой знакомый адрес или желание на сердце в своем городе. Ну а села вокруг?! Мертвая тишина! Никакой жизни, никаких церквей и богослужений, беспросветная тьма и невежество, народ в суете, "будучи помрачены в разуме, отчуждены от жизни Божией по причине невежества и ожесточения сердца их, они, дошедши до бесчувствия, предались распутству так, что делают всякую нечистоту с ненасытимостью". Кто им скажет о спасении? Как-то ко мне на прием приехала одна женщина, уже в возрасте, живущая одна в далекой деревне, с некоторой верой. Я предложил ей: а что, если мы приедем к ней с молодежью и сделаем богослужение? Она отказалась. Когда мы приехали, она в поле за деревней собирала картошку. Мы ее разыскали и помогли ей. У себя она принять нас отказалась. Мы поговорили с ее сыном, который жил недалеко с семьей, мирским человеком. Он нас принял. Мы пошли из дома в дом, приглашая желающих послушать Слово Божие. Несколько человек пришло. Провели богослужение. Слушателям понравилось, и нас приглашали вторично приехать. Второй раз мы договорились ехать в другое село. Кое-кто опоздал, и мы с сестрой оказались одни на этом труде. Поехали. Те лютеране, которые, мы думали, нас примут, отказались нас принять, особенно поднялись на нас их неверующие дети, и мы пошли... пошли свидетельствовать по домам. Некоторые боялись нас принять, другие, наоборот, с радостью, кто-то с предосторожностью. Но, послушав пение гимнов под гитару, чтение стихов из Библии, беседу - оставались очень довольны. Сердца размягчались. Иным оставляли что-нибудь почитать, приглашали на собрания в наш город. Людям это было очень ново и интересно. Противились особенно молодые и те, кого весть о нас, перегонявшая нас, настигала прежде, чем мы успевали что-нибудь сказать. Вскоре, после 3-4 часов свидетельства, мы узнали, что уже доложили парторгу и нас ищут на автобусе. Мы вынуждены были прекратить и идти на автобусную остановку, и тут приехали остальные наши, думая попасть на организованное богослужение. Мы им рассказали обо всем и пошли к близлежащему озеру и лесу и там провели прекрасное служение и отдых. Домой поехали, радуясь.

Приходилось как-то быть три месяца в одном городе на специализации. Нашел я верующих, наше общение было сильным, духовным, многочисленным; много молодежи. Как-то при встрече Нового года я высказал предложение о нужде поехать со свидетельством и посещением в село. Кое-кто согласился. Утром же нас на вокзале оказалось 2 -3 человека. Я опечалился. Такая сила, такое множество, а тут... Мы поехали. Побыли у них на собрании в селе. Затем я предложил посетить неверующих со свидетельством, знакомых и т. д. Мы пошли, три человека. Даже зашли в дом, если это можно назвать домом, где жили люди опустившиеся, грязные, странного образа жизни и сомнительной репутации. Но Слово они не отказались слушать. Грязь на стенах и на полу, сесть некуда. Но сердце пело. А какие благословения, какой интерес, какие вопросы, слезы. И так один дом, затем другой, третий. На другой день одна душа пришла и покаялась. Не знаю, правда, ее дальнейшую судьбу. Каждое, почти каждое воскресенье - село. Нигде, нигде нет свидетельства. Все заняты только сами собой. Ехал я в основном один. Помощников не было. Потом мне уже сказали, когда я уезжал: "Почему не приглашал с собой?". Ищущий труд - найдет его. Да и во мне ли дело? Я - ничтожный человек. Сколько могло бы быть организовано групп для свидетельства в своем городе, в окружающих селах из этой многочисленной молодежи! Труда такого не было. Радовались, когда я начинал пение в автобусе, ибо гитара всегда была со мной, и хорошая гитара, с крупной надписью: "Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное". И куда бы не приезжал, изредка, кое-где слабые попытки ко свидетельству. Как исполнятся слова Христа: "И проповедано будет сие Евангелие Царствия по всей вселенной, во свидетельство всем народам"? Время идет. Каждую секунду в вечность уходят два человека в мире. В каждом большом городе - почти ежечасно - человек. Сделали ли мы возможное, чтобы эти люди спаслись? Как мы им посмотрим в глаза перед вечной разлукой - им - в огонь адский, нам - в рай?!

Чтобы каждый житель нашей страны хотя бы основное узнал о спасении своей души, о вечности, о Боге, то каждому верующему придется беседовать в день с 130 неверующими. Если же с каждым по часу хотя бы, то на это уйдет месяц, беседуя каждый день по три-четыре часа! А мы?! Что делает каждый из нас?! Круг наш замыкается на работе и знакомых. И им не всегда и не всем, и очень мало, мимоходом, о Боге, о самом важном! Я не могу исправить положение. А сердце рвалось к грешникам! Их так много! Псалмопевец в 39 Псалме говорит: "Хотел бы я говорить и проповедывать, но они превышают число".

Как же охватить как можно большее количество людей свидетельством? Вспомнил я царя Навуходоносора и персть, пишущая на стене... Читали все гости царя, а их было множество, и великие, и малые. Поехали сначала с братом на место отдыха людей, на гору, И на камнях написали краской и кистью некоторые призывы. Безопасно, народу как-раз не было, и в то же время радостно - что-то сделали для Господа, для спасения грешников. Но кисть в городе - слишком неудобный инструмент. Придумали и сделали трафарет: "И будет: всякий, призывающий имя Господне, спасется". Поехали поздней осенью, еще подвез милиционера до желаемого им места, он еще удивился: куда в такую пору и в такой холод? Думали пульверизатором для побелки брызгать на приставленный к красноватой стене трафарет, и слова отпечатаются на стене. Пока доехали на мотоцикле - руки не слушались, холодно. Выбрали место, расставили инструмент, а пульверизатор не действует. Оказалось, мороз схватывает льдом отверстие, откуда брызгает известь. Пришлось мероприятие отложить до более теплых времен. Сами, забрызганные известкой, поехали к одним верующим, заночевали, а утром раненько домой. Зимой у брата созрела мысль: а что, если взять аэрозольную краску в баллончиках? Действительно, мысль хорошая. Мы взяли 10 флаконов и в один из майских теплых дней на автобусе поехали в тот же город ночью, дабы нам не помешали. Сначала трафаретом, а потом и без него, писали призывы - слова из Священного Писания - на наиболее видных удобных местах, стенах домов. Тут-то прочитают и задумаются многие. Мы шли и писали до изнеможения. Ведь город большой, и надо охватить как можно больше. Баллончик очень удобен: нажал на кнопку, и только успевай водить рукой. Некоторые надписи были до 18 метров длиной. Буквы - сантиметров 30 - 40 высоты. Внушительно и, главное, видно издалека. А пока спохватятся и сотрут - большая часть людей прочтут слова жизни, а эти уже расскажут остальным. Так что труд, и немалый, свидетельство, хоть и не проповедью, как Христос сказал, но Его слова доведены почти до каждого сердца этого города.

Естественно, находились и противники, и хулители. Но разве их не было во время Христа? Разве их не было во время проповеди учеников Его и после них? Радость от подобного труда была огромной. Мы шли пешком, временами останавливались для молитвы и отдыха. Все обошлось хорошо. Мы уехали домой и продолжали трудиться дома. Весть о прочитанном разнеслась и в другие города.

Срок я отсиживал очень далеко от дома, в городе Гурьеве, и надо же так, сам начальник колонии читал в свое время написанное мной на стене дома напротив, где он жил в городе Целинограде. Туда мы приехали тоже на автобусе с братом где-то через месяц-полтора после предыдущего и написали уже больше и смелее, чем раньше. В третий город мы поехали через месяц. Перед этим я еще съездил домой к родителям. Господь дал мне эту радость еще побыть с ними.

Писали следующее: "Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное", - первые слова Христа при начале Его миссии. "Верующий во Христа имеет жизнь вечную". "Бог есть любовь".

"Только в Боге успокаивается душа моя". "Ты нуждаешься в Боге!".

"Кто будет веровать и креститься - спасен будет, а кто не будет веровать - осужден будет".

"Ищите Господа, когда можно найти Его, призывайте Его, когда Он близко".

"Веруйте в Евангелие".

"Счастье только в Боге".

"Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят".

"Человеку надлежит однажды умереть, а потом суд...".

Ну и многое, многое другое, что могло бы коротко и ясно выразить всю сущность бытия нашего, греховность души, предстоящего суда и любви Божией и вечности.

Хотелось сделать еще больше, а ноги уставали.

- Давай поедем на мотоцикле?

- Давай.

Поехали. Сначала, правда, думали поставить его у одних верующих, подъехали к ним, они уже спали, будить не хотелось. Я развернулся, и мы поехали. Мотоцикл ставили подальше, и писали, чтобы не быть замеченными. Здесь уже мы (вернее, я) писали на самых видных местах, не боясь, хотя соблюдали осторожность. Господь дал сделать много за эту ночь. В последнем баллончике оставалось немного краски. Мы уже ехали по направлению домой. И тут мелькнула такая мысль: "А вдруг через эти слова, написанные этой последней краской, покается человек?". Я свернул к домам, мотоцикл поставили невдалеке. "Человеку надлежит однажды умереть, а потом суд", "Бог есть любовь".

Оказывается, слова я писал на каком-то учреждении, а там была женщина-сторож. Поняв смысл слов и кто мы такие, она, не боясь, окликнула меня и спросила мое имя. Я счел излишним говорить свое имя, и мы потихоньку стали уходить. Женщина отчитала. Я обошел кругом, сел на мотоцикл, захватил брата, и мы поехали домой.

Господу угодно было, я твердо верю, повести меня именно таким путем. Тут не было ничего случайного. После, анализируя, я понял, что женщина та заметила номер моего мотоцикла и заявила. Вот мы и подошли к тому моменту, с которого я начал. Побыл я еще дома субботу, воскресенье, а в понедельник меня дома уже ждали.

Второй арест

Вот с этого, можно сказать, началось или, вернее, я продолжил учебу в высшей школе жизни, которая началась на общем режиме в тюрьме. Я сам не люблю длинных, подробнейших и утомительных рассказов, они занимают слишком много такого драгоценного времени. Короткого отрезка времени, данного нам Господом на этой земле. Она должна быть как можно полнее насыщена деянием, жизнью, сеянием и жатвой. Сам тоже не могу рассказывать подробно и долго, да и память не оставляет в себе всех подробностей. Когда приходилось говорить Слово, как только замечал скучающих слушателей - закругляся Так же и здесь боюсь утомить читателя подробным описанием тех четырех лет на строгом режиме, и, в то же время, хотелось бы полнее, яснее осветить то, что многие еще не видели, возможно и не слышали, не пережили, с тем, чтобы соучастие наше к погибающим грешникам умножилось, сердца наши стали горячи, свидетельства и пламенные молитвы за всех людей достигли предела, ибо время последнее!

Итак, я подъехал к дому, зашел во двор, поздоровался с милицией. Громко удивился, что меня уже ждут гости. Мне предъявили санкцию на обыск с Темиртауской прокуратуры, дали расписаться, и началось.

Не впервой, правда, нашему дому доводилось испытывать такое небрежение к порядку в нем. Переворачивалось всё, заглядывали всюду, остукивали всё, перелистывали и читали чуть ли не каждый листочек. Тут же ходили понятые и тоже смотрели, как бы что не ускользнуло от глаз ищущих. А их было немало. Даже дрова не оставлялись на месте, земля в огороде перекапывалась и обследовалась местами; чердак, крыша, уборная обследовались до мелочей, даже навоз в конюшне за свиньями и коровами переворачивался. Подпол, гараж, - в общем, ничего не оставалось необследованным. Но была закрыта на ключ комната матери, которая ее закрыла перед отъездом в гости. Как я был рад, что она на этот раз не видела всего, и сердце ее хотя бы этим не ранилось, ее больное сердце. Как она радовалась и улыбалась, когда я их провожал, и автобус весело покатил их в сторону юга, в сторону фруктов, которые она так любила и, надо сказать, так мало могла есть, - край наш не растил фрукты, можно сказать - солончаки. Но меня туда послал Господь, мы молились о том, чтобы Он дал мне там работу по специальности, где бы Он хотел, чтобы мы были.

И действительно, потом я понял, что нужда в том городе была огромна в труженниках. Начали мы с 8 членов церкви. Когда я был взят, было где-то за двадцать, и молодежь, и оркестр так хорошо играл, что, конечно, всё было делом милости Божией и Его благословений.

Итак, мама, жена и детки поехали гостить на юг, кроме одной дочки, которая осталась с нами. Знало бы тогда бедное сердце матери, что она меня видит предпоследний раз на этой земле. Через год мы с ней виделись еще полминуты буквально, где она только и смогла произнести: "Ваня...!" - когда меня вели мимо решетки на свидание к жене с детьми и родной матерью. А ее, тещу, конечно, уже не могли пустить. А как она меня хотела еще повидать! Сколько слез и сколько молитв было произнесено, хотела дождаться, но не дождалась... Еще через год путь ее на этой скорбной земле кончился...

Итак, когда они гостили, дома у нас был обыск, и комната ее была закрыта на ключ. Ищущие настаивали туда пройти. Как? V меня ключа не было. Дверь была со стеклом. Я предложил: разбейте на крайний случай стекло и залезьте, там нет ничего вас интересующего. Но меня не послушались. Взломали дверь топором и ломом, всё перевернули и там: вдруг мой будущий следователь вышел с торжественным возгласом, неся перед собой варежки-спецовки (мать мне их хранила на случай осени и грязи - ухаживать за скотиной и работать на улице). Следователь, видимо, думал, что я в них писал и на них остались следы краски. Но он ошибался. Всё тщательно переписывалось и многое изымалось: тетради, записные книжки, песенники, письма, деньги, которых было немного, адреса, записки, всякая литература, открытки, и даже Библия и песенник усопшего отца (тестя), которые были еще царского издания. Магнитофонные ленты, правда, оставили, так как их многократно до этого забирали, проверяли, прослушивали и возвращали после долгих ходатайств. Особенный интерес для них составляла литература, изданная издательством "Христианин". Пришел один из милиционеров и сказал, чтобы мы с ним прошли в летнюю кухню, нет ли там чего. Я отказался, сказав, что это будет не ново, если они мне припишут статью за хранение столового ножа. Это, видимо, его остановило, и они пошли дальше искать. Обыск длился очень долго. Дело шло к вечеру. Временами делать и говорить было уже нечего, - приходилось крепиться, чтобы не возмутился дух, а тем более плоть, когда попиралось ногами самое святое, когда в нас видели таких страшных преступников, и каждое движение принималось за умышленное и зловредное. Часто приходилось успокаивать сестру, которая жила, как я уже писал, с мужем и детьми у нас временно, пока покрасят свою квартиру. Она видела такое впервые.

Паузы, пока другие искали, читали, писали, мы заполняли пением.

Взяли гитару, песенник - и давай петь. Кое-кому понравилось и стали просить еще. Ну мы и не отказывали. Дочь между тем каталась на трехколесном велосипедике по комнате, мало понимая, что происходит: папа рядом и притом поет, - что может быть за опасность? Всё спокойно; значит, можно и покататься. Я-то предполагал, и оттого сжималось сердце, но она не знала, что через час-два с папой разлучиться придется надолго.

Когда обыск был закончен, следователь мне великодушно еще сказал: "Сделайте наказ по дому", - и дал еще нам всем вместе помолиться одним, без их присутствия в зале, где часто проходили наши собрания, до того близкие и родные...

Видимо, надолго... Хотя следователь утверждал, что довезут до отдела, разберутся и отпустят.

Я же был в поисках: как быть? Врать, что не я... нельзя и не могу; молчать - не имеет смысла, все равно докажут. Сознаться?.. Но ведь я не один. Посоветовался с сестрой, но ведь и она не хотела мне срока...

Взял на руки дочку, донес до ворот, поцеловал и отдал сестре...

Меня повели... Повстречался сын соседки, часто пьющий. С презрением и гордой усмешкой посмотрел на меня...

Как я понял, соседка, хоть и немного держалась православного исповедания, но ее уговорили следить за нашим домом... Это было больно... Полгода до этого у нее умерла от неудачной операции аппендицита молодая дочь. Ее сын, встретивший нас, умер тоже где-то через год. Печальная участь, когда могли бы вместе радоваться у ног Господа. Соседка осталась одна бедной вдовой. Итак, меня посадили в машину и повезли: следователь, шофер и я. Повезли мимо отделения и все далее и далее из города. Машина шла легко и быстро. Мимо проплывали знакомые места: шахта, поселки, стройки, посадки. Мысленно я прощался со всем этим и вдыхал, вмещал, наслаждался. Следователь все допытывался, я или не я писал стихи на домах. Я ему говорил: "Потом скажу". И размышлял: "Как же быть?". И, надо сказать, что все более росла уверенность в том, что лучше сказать, как есть, и взять все на себя, не втягивая и не вредя никому. Так будет лучше, видимо. "Меня уже не отпустите?" - спросил я. "Конечно, нет", - ответили мне. По дороге разговорились со следователем. "Почему вы не ходите к православным?" - спросил он. "Вы, наверное, видели, возможно, сами задерживали пьяных пьющих попов?". Он согласился, и вопрос был ясен, когда я ему пояснил о другой стороне дела. Привезли меня в отдел того города, где я писал. Коротко был допрошен следователем. Он тут же печатал на машинке протокол допроса. Временно закрыли в так называемый "телевизор", а затем в 12 часов ночи меня и еще одного пьяного человека, который вместо своих туфель надел туфли жены и пошел на улицу, где и был задержан, -в КПЗ. Наверное, вы знаете, что это такое. Оно, на мое удивление, было просторным и чистым, даже светлым, - коридор, разумеется. За черными, небольшими железными дверями, которые видны были недалеко друг от друга на противоположной стороне, начинался другой мир. Мир темноты и клопов. Мир грязи и вшей.

За дверьми камеры начинался мир тесноты и горя, мир голода и неизвестности, мир ожидания, что принесет следующий час, следующий день. Правда, если говорить о голоде точнее, то он скрашивался все-таки передачами для некоторых. Кормили раз в день первым, вторым и чаем с хлебом. Самое трудное в этой школе, видимо, все-таки начало, подобно тому, как, когда нужно переплыть реку с холодной водой - окунуться, когда вода обжигает тело. А когда тело привыкнет - и вода, вроде, теплее, и страх прошел. Меня обыскали, отобрали последнее, что я имел: маленькую книжечку со списанными песнями и стихами. Некогда мы с сыном много пели из нее. Она мне была сделана еще братом на общем режиме. Пришлось отдать, хотя желания такового не было совсем. Скандалить - будет ли смысл? Сняли шнурки с ботинок, ремень, часы, изъяли рубль с копейками и открыли камеру. Немного жутко. То ли в шутку конвою, вернее, дежурному сказали: "Политический!". В камере, к моему облегчению, был всего один человек: маленький, картавящий человек лет четырнадцати, хотя выглядел лет десяти.

Ну и нас ввели с тем пьяницей, которого через два дня отпустили, признав невиновным. Я очень боялся того, что будет подстроено так, что брата, который был со мной, вызовут и скажут, что я про него все сказал, и он поверит и скажет более, чем нужно, и его тоже арестуют. Очень я этого боялся, ведь он так нужен был церкви, молодежи на месте. Труженников, особенно молодых, там не было, сколько мы ни просили, приглашали, убеждали. Передал с этим человеком, который уходил, чтобы он сходил, сказал, как обстоит дело, и чтобы спрятали мотоцикл. Очень я молился и переживал за брата.

С вольных дорог, когда ветер свистит, овевая лицо, и скорость и быстрота движения зависит только от поворота ручки газа, после уюта дома, ласки детей, улыбки жены, после дорогого общения братьев и сестер, после музыки и пения, после обильного духовного и физического стола, надо сказать, стены камеры давят, и давят довольно сильно. Четыре, пять шагов туда - стена, поворачивайся, четыре, пять обратно - опять стена. От лежания начинают болеть кости, ибо и подушкой, и матрасом, и одеялом, и простыней являются то, что надето на тебя. А дело было в начале августа, фуфайку или пальто еще рано надевать. Вскоре мне принесли обвинение. Следователь сказал: "Думали, думали мы с прокурором и толком не могли подобрать тебе статью. Распишись за 200 статью (хулиганство)". Что делать? И согласиться трудно. Теперь дьявол порадуется. После я написал несогласие с квалификацией статьи, но разве наш голос слышен?

Ночью спал урывками. Клопы заползали под одежду и кусали. Оценивая сделанное, я не жалел о нем, сознавая, что в стане Люцифера это вызовет немалое движение, и многолетнее спокойствие там крупно нарушено, и многим, очень многим указан путь к свободе, к спасению, к свету, и, поэтому, будет сделано все, чтобы наказать меня как можно строже. Рассчитывал лет на семь.

Верил и душою чувствовал, что братья и сестры рядом, молятся, сочувствуют, хотя сознавал и то - и немало переживал - многие ли меня поймут, и не буду ли я осужден своими же. А это больнее всего. Втайне ждал какой-нибудь привет, весточку с воли, от своих, но все было тихо. Правда, слышал, что приезжала жена. Через четыре дня нас погрузили в воронок и повезли в тюрьму. Ощущение опять же не из приятных. Будка без окон разделена на два отсека: задний побольше, где нас иногда набивают довольно много, что и вздохнуть трудно, и передний с дверью для входа, с сиденьем для солдат с автоматами, там же огромная собака, и там, прямо как входишь, два "стакана", то есть две отдельные маленькие камерки с одним глазком наружу к конвоирам для особо опасных преступников, для женщин, которых везут отдельно, для малолеток и общественников. Однажды и мне пришлось ехать в нем. Видимо, посчитали меня слишком опасным для общества, ибо где люди - там души, а где души - там нужно слово для нее, а где слово - там и плод, хороший или плохой.

Через минут сорок или чуть побольше въехали в Караганду. В щель в дверях конвоя была видна полоска света - полоска мира: беззаботно шли люди, кто в магазин, кто с работы в уютный дом, кто просто шел и вдыхал свежий воздух последних дней лета и радовался солнышку. Мимо плыли дома, деревья, автобусы, люди. Никто не оглядывался, да и трудно догадаться, что в такой снаружи безобидной машине внутри томится столько сердец в духоте, изнеможении, иногда сидя один на ногах другого или стоя впритирку с неизвестным и страшным будущим. Подъехали к тюрьме. Вскоре она раскрыла для очередной партии машин, таких же, как наша, свой страшный зев - ворота. Нас перекликнули, пересчитали и ввели в камеру. Тюрьма эта меня принимала уже со вторым сроком. Нельзя сказать: как в дом родной, - но, все-таки немного спокойнее, чем в первый раз было на душе, так как многое было знакомым и известным. Тюрьма. Один Господь Бог видит, знает всё, что там происходит. Какое великое скопление людей в одном доме, и, притом, не таком уж большом. Две-три тысячи. Двухярусные нары, спят часто по двое, а то и по трое на одном месте, спят под нарами на полу, спят просто на полу. Подъем рано, в шесть часов. Разносить посуду и готовиться к завтраку начинают еще раньше. Черпачок жидкой каши - ложек десять, 650 граммов хлеба на день. В обед - чашечку супа, о качестве его трудно писать: капуста, вода, иногда 2-3 картошки с воробьиное яйцо. Изредка такой же кусочек мяса. Вечером опять черпачок каши. Две чайных ложечки сахару. Всё. Если думать о еде тяжело, то стараешься не думать, не говорить о ней, читать что-нибудь, лежать побольше. Самое радостное - это время сеяния, когда завязывается мирная беседа, возникают вопросы, и как хорошо, когда в душе есть масло, есть также Слово - знание, есть стихи и песни в голове, есть любовь и соучастие к погибающим грешникам.

Опять же затхлый запах и духота, мучают одежные вши, ибо матрасы очень часто переходят из рук в руки. Простыней нет. Часто нет ни кружки, ни ложки. Свет в окно почти не проникает -много решеток, и к тому же еще жалюзи - щиток, чтобы невозможно было смотреть на волю и сообщаться с другой камерой. Но все равно сообщаются, и при том проявляют удивительные способности: стучат по трубке отопления, и тот, кто говорит с одной камеры, ставит кружку дном на трубку и громко говорит в кружку, тесно прижав к ней лицо. Другой, в другой камере, иногда на значительном отдалении, ставит кружку открытой стороной на трубку, ухо прикладывает к кружке и слушает.

Жажда к общению и нужда в том очень большая. Идут даже на то, что снимают рукавицу, колено - трубу для умывания, и говорят в нее - тоже слышно. Или тряпкой высасывают воду из колена раковины туалета и кричат в нее и говорят с окружающими камерами, вплоть до камер со смертниками.

Тюрьма, тюрьма! Сколько ты видела ужасов и слез, сколько ты слышала проклятий и стонов, сколько ты видела крови и смерти! Никогда, мне кажется, человек не сможет обрисовать полностью картину, которая бы отобразила ее жизнь за один день, ибо он не сможет быть свидетелем всего. Он знает только то, что происходит в его камере, и то не всё. Стражник не знает того, что делается в камере, всего, хотя и наблюдает в глазок. Один Бог знает, что творит дьявол с бедными душами в этих серых, закопченных стенах, откуда выход так узок, и пока его ожидаешь - седеет волос, слабеет здоровье, ожесточается сердце, черствеет душа...

Тюрьма имеет свои "хитрости"

Итак, еще о тюрьме. Все сделано для того, чтобы разобщить людей, разделить друг от друга, что очень похоже с действием Люцифера - побольше перегородок между людьми, церквами, веротечениями. Разговор камеры с камерой запрещается, пение, тем более совместное, не разрешается, так же передавать записки или что-любо другое тоже нельзя. А ведь человек создан для общения. И делается все, чтобы как-то узнать что-любо друг о друге, переговорить, повидаться. Залезают к окну и кричат очень громко нужную камеру, когда докричатся - начинаются переговоры. Естественно, надо учитывать, что это слушают очень многие. Иногда нужная камера так далеко, что докричаться не удается. Были вместе на одном деле друзья, иногда брат с братом, отец с сыном больше месяца ничего не могут узнать друг о друге, хотя находятся в одном здании. Однажды я, попросив разрешения у старшего в камере, этот способ общения через окно использовал в ночь перед Рождеством для громкого троекратного поздравления всех с Рождеством Христовым. Иногда прямо из одной камеры в другую проскребаются (часто отточенной ложкой) маленькие незаметные дырочки для общения и передачи записок. Иногда ухитряются вынимать из стены даже блоки и делать побеги. Умудряются стрелять через решетку окна резинкой с железкой, к которой привязана нитка. Когда железочка попадает в цель - в другое окно, - то к нитке привязывается веревочка, и из одной камеры тянут в другую по веревочке почти все, что нужно: одежду, простыни, сахар, масло, курево и т. д., свернутые и завернутые в трубочку, особенно это легко из верхней камеры в нижнюю и наоборот, и в соседнюю сбоку, протянутая нитка из окна в другое - достаточно для общения. Чтобы этому помешать, служба охраны приваривает, перегораживает снаружи окна, стены поперечными метровыми сетками. Надо сказать, что все это общение делается вслепую через толщи решеток, и еще через шлюзы, если их разогнуть, и то отверстие через них не толще ладони. Нужно много терпения, сноровки, ловкости, находчивости, чтобы с веток дряхлого веника сделать "коня" -длинную палочку, и с ее помощью добиться связи с другой камерой. Так помогают друг другу, поддерживают, сообщаются. И если кого-то заметят с коридора за этим занятием - наказывают. Однажды удалось и этот вид связи использовать для свидетельства, даже дважды, может больше. Писали смертнику письмо в подвал и что-то еще, видимо, ему передавали. Я попросил, могу ли я ему что-нибудь написать о Боге. Как радовалось сердце мое, когда я смог хоть немного написать о Христе тому, кто жил, возможно, последние дни на этой земле, был приговорен к высшей мере наказания. Вообще, человек в подобном положении очень нуждается в Боге, в каком-то утешении. Было у меня желание добиться разрешения у начальника тюрьмы идти в камеру смертников со Словом Божиим, когда сидел там перед первым судом, но он меня никак не хотел принимать. Беседовал с человеком, который был приговорен к высшей мере наказания и затем ждал утверждения приговора Верховным судом города Москвы. Он говорил: "Я почти с ума сходил. Но хорошо, я в детстве читал книгу буддистского содержания, что душа человека не умирает, а переходит после смерти в камень, растение, животное и т. д. И вспоминая и размышляя над этим, мне было легче, и я находил себе в этом утешение. Правда, потом Москва ему заменила высшую меру наказания 15 годами и 5 годами высылки, срок у него кончался где-то за 2000-м годом. Когда я встретился с ним в этапной камере, я возымел почему-то желание поговорить с ним. Поговорив и узнав вышеописанное, я рассказал ему о жизни вечной с Богом, о вере, о спасении души, о блаженстве на небесах спасенных. Он соглашался, не спорил, и это было уже много. Радостно, не так ли, первый раз быть первым на пути совершенно слепого человека и указать ему путь к Свету?! Кто и когда бы ему сказал истину?! Не для этого ли меня послал Господь в эту школу?!!

Вообще трудно, даже невозможно представить себе чувства, переживания человека, находящегося в одиночной камере, тем более, под расстрелом, который ждут иногда месяцами. Один судья, или писатель, захотел испытать то, что испытывает смертник в камере. Договорился с прокурором вынести ему высшую меру наказания и отправить в тюрьму, чтобы тот, естественно, через несколько дней пришел, объяснил все и его выпустил. Судью закрыли. Та же камера, та же стража, что у смертников, а он спокоен. Ведь его выпустят назавтра, он знает это. Назавтра он получает газету и... находит в ней статью о смерти прокурора, который его должен был выпустить. За одну ночь он поседел. Статья была поддельная. Его выпустили. Но он уже смог теперь описать, рассказать, что переживает смертник, и сочувствовать ему...

Разговаривал с человеком, сидевшим в камере смертников, но еще только под следствием за небольшое преступление. Он рассказывал: "Когда меня ввели, все лежало нетронутым в углу на столике: колбаса, яйца, печенное, сахар, сало, курево и т. д. -покрытое плесенью. Читать было много чего. Сначала было легче. Но вскоре стало невыносимо. Тишина, камера маленькая, одна нара, столик, унитаз. Спал днем, потому что ночью боялся. Как только повернусь к стене - кажется, что кто-то сзади крадется, какая-то старуха, вижу тень, кошмары... Наконец не выдержал, так как сидел уже около шести месяцев один, решил повешаться. Правда, хотел так, чтобы стражник, который каждый раз, когда идет мимо и заглядывает в глазок, успел снять меня. Я привязал к решетке окна веревку, накинул на шею и прыгнул вниз... Очнулся... Надо мной стражник, дверь открытая, меня перевели в общую камеру... Камеры смертников, карцеры находятся в подвале тюрьмы. Там же камеры для осужденных на строгий режим и особо строгого содержания. Вообще, тюрьма расположена так, что малолетки, женщины находятся наверху, их беззаботность иногда слышна с улицы проходящим людям. Те же, которые опаснее - они прячутся все дальше и все глубже. Внизу особенно трудно с воздухом, особенно в летнюю жару. Правда, каждый день выводят на полчаса на прогулку, тоже стены штукатуренные типа "шубы", и вместо потолка - множество сеток и решеток, и вверху еще ходит стражник. Но эти полчаса так быстро кончаются. А когда привозят в тюрьму, держат в транзитных камерах 1 - 3 дня, там нет прогулок, часто нет нар, иногда и пол цементный, духота и дым невообразимой густоты, и дышать порой очень трудно, не то, что дышать - существовать. Все курят и почти разом, тут же сжигается всё, что горит: сало, простыни, рубашки, полотенца, брюки и т. д. под чашкой, с тем, чтобы сварить "чефир" - очень крепкий чай. Пачку чая кладут на кружку воды, и пьют его несколько глотков. Повышается настроение, появляется бодрость, разговорчивость, пропадает аппатия на несколько часов. И опять требуется то же самое. И если его нет - болеют: разбитость, головная боль, вялость, раздражительность. И чтобы добыть чай, дается всё: снимают с себя и с других дорогостоящие вещи, золотые коронки. Что стоило на воле сотни рублей, здесь отдается за несколько пачек или плит чая. Торгуют из-под полы, или сама же охрана или обслуживающий персонал. Если платить деньгами, то за пачку чая платят рубль, за плиту - 5 рублей, иногда 10 и даже 15. Всё буквально, всё отдается и разменивается на чай, курево, наркотики. Как только кто-то зашел в камеру в приличной шапке, пальто, свитер, ботинки, костюм -может, это последнее, может, некому ему больше принести - на это не смотрят. Не снимешь сам - снимут. И очень редко кому удается сохранить свои вещи. Некоторые, очень не желающие отдавать, попадают под кулаки и побои. Но в некоторых тюрьмах в этом вопросе немного по-другому.

Попадая в тюрьму, человек должен знать: тут с него спросится многое. Особенно строго наказывают сами же сокамерники тех, кто раньше был в зоне общественником (зоновская милиция) или работал там поваром, завхозом, комендантом, подрядчиком, бригадиром и т. д. Ибо эти люди очень часто низко падают и наживаются за счет других или издеваются над другими. Затем строго спрашивается с тех, кто на воле насиловал малолетних девочек, своих дочерей и т. д., или был дружинником, или работал в милиции и подобной системе, или предавал людей, где бы это ни было. Попадают в тюрьму люди всяких возрастов, от 13 - 14 лет до 70 - 80 лет и старше, так же слепые, хромые, калеки, безногие, бездомные, безрукие, здоровые и больные, простые и работники управленческого аппарата, неграмотные и образованные, верующие и неверующие. V каждого своя жизнь, своя душа, своя индивидуальность, были свои радости, и появилось свое горе. Личное горе более других, потому что оно свое. А когда человек в горе, в нужде, в голоде - он теряет остаток совести, понятие вежливости и гуманности, и по головам других бежит к своему кусочку хлеба, кусочку мыла, глотку свежего воздуха, окурку, малейшей радости.

О, как же этой тьме нужен Свет!

О честности, человечности, взаимопонимании почти не приходится говорить, ибо такого почти не остается ни у кого. И как тут, именно тут нужен свет, свет с неба, любовь, соучастие! Нету большей радости, и у меня не было, как после того, как удавалось (а она почти всегда была) завести беседу вечером или днем о Боге. Иногда она длилась 5 - 6 и более часов. Полная камера, 30 - 40 человек, никогда, никогда так близко не то что слышавших, не видевших верующего человека. Сколько вопросов без всякой фальши, искреннее удивление, восхищение, робкие высказывания, желания: "А что, если я тоже начну веровать?". Или: "Как стать верующим?", - и т. д. Иногда удавалось даже приготовить желающим письменное назидание. Иногда спеть. Поэма "Молитва матери" приносила особый успех. Не ради этого ли послал меня сюда Господь?! На воле я бы этих людей никогда бы не встретил, да они бы меня там, возможно, и слушать не стали, а здесь их остановил Господь, посадил их со мной в одну камеру: "Слушайте! Слушайте! Слушайте!". И горе мне, если бы я молчал. Думаю, что на воле я бы не смог, не успел столько сделать для погибающих грешников. Весть обо мне, о Христе опережала меня и текла уже через уста неверующих в другие камеры, в другие тюрьмы, в другие города. Между прочим, связь и оповещение без всякой почты, литературы, телеграфов между разными тюрьмами, лагерями и вообще заключенными всего края, областей, часто большой страны, налажена лучше, чем мы можем себе представить. Связь устная. Информация, имена, люди, события держатся в памяти людей, а их перевозят - одного оттуда сюда, другого - отсюда туда и т. д. Постоянно по строгому расписанию идут поезда с прицепленными к ним вагонами для заключенных, и они почти всегда переполнены. И движутся эти поезда днем и ночью в разных направлениях страны. И удивительно: знают много и очень много, знают многих, и часто мне приходилось удивляться, насколько точны сведения о людях, друг о друге в этой системе, хотя находятся в разных лагерях, а связь и переписка между зонами запрещена. Этому единству, этому стремлению к общению этого отверженного народа надо бы нам научиться. Хотя всё направлено к тому, чтобы разделить, разрознить людей в этой системе, о чем я напишу ниже. В памяти у них хранятся факты, события, разговоры, слова прошлого и настоящего, и в такой подробности, что приходится удивляться. Тогда вспоминается история Библии, как с начала, с самого начала передавались из уст в уста, от поколения к поколению пути и воля Божия, Его заповеди и Его учение, и вообще история, и в памяти хранилась не одну тысячу лет, пока не отобразилась уже буквально недавно в книгах. Поистине, мудро и удивительно построил Бог человека.

Остановился я на том, как нас привезли в тюрьму. Втайне боялся того, чтобы не попасть в пятницу в тюрьму, ибо кто туда прибывает в пятницу после обеда, уже распределения по камерам не бывает до понедельника, и приходится трое суток сидеть в одной камере очень большому количеству людей без всяких удобств, без столов и скамеек, без нар и постели. В грязи на полу сесть - и то не всем всегда есть место. Мешает иногда очень большая духота. Притом у меня такой организм -очень быстро устаю в одном положении: хоть сидеть, хоть стоять, хоть лежать, а остальным это причиняет неудобства. Легче тому, кто выдерживает хотя бы полдня сидеть на полу, или лежать на одном боку, или стоять, - но начинает неметь тело. А с другой стороны, душа хотела именно пятницы, три дня -достаточно времени для того, чтобы найти подходящий момент для беседы и провести ее, побеседовать отдельно с наиболее интересующимися, немного узнать друг друга и довести главную мысль до глубины сердца с помощью Духа Святого. Попал я в пятницу в тюрьму. На распределение мы опоздали. Нас завели в камеру, где был стол и стояло несколько пустых нар, что бывает редко. Но дверь всё чаще открывалась, и вводили, запускали еще и еще людей, которых привозили из разных мест, и народу стало так много, что уже и на нарах полно, и на полу, и не рады уже столу и скамейке и нарам, ибо давка великая. Когда уже давление стало нетерпимым, начали стучать в дверь и требовать разделить на две камеры, ибо знатоки тюрьмы знали, что есть свободные камеры. Долго просили, долго стучали, но, в конце концов, все же, когда волнение выросло до больших размеров в камере, нас разделили на две камеры. Я остался здесь. Узнал потом, что другая половина спала на неровном полу (бетонном). А дело ведь еще летом - в одной рубашке, у кого, правда, костюмчик, подстелить почти нечего.

Вечером, как я и молил Господа о возможности начать беседу, она состоялась. Продолжалась и в последующие дни. Разные судьбы, о, насколько разные и интересные. Если бы они удержались в памяти.

Вспоминаются только самые яркие, о которых пойдет речь позже.

И каждый достоин сожаления, жалости, сочувствия, и всех любит Господь, и за каждого из них Господь Иисус проливал Свою кровь.

Почти по каждому из них плачет дома старушка-мать или жена, сестра или сын, дочь или друг. А по другому вообще некому плакать, жил он один, принимала его улица; был при деньгах - были друзья, был здоров - были иждивенцы, а теперь попал сюда - и те, кто и что осталось там, мгновенно его забыли, ибо настоящей, искренней любви, любви Божией они не знали. Кто-то был близок к достижению цели: у кого - любимая, у кого - работа, у кого - карьера. И тут всё рухнуло, всё... Представьте себе разочарование человека. Каждый говорит, что попал ни за что, хотя и есть действительно таковые. И тогда я часто рассказываю пример. К нам в страну приехал гость с иной страны, и ему позволили в память о его пребывании здесь освободить по своему желанию одного из заключенных. Обойдя ряды, он у каждого спрашивал, за что он сидит. Каждый говорил: "Ни за что". Подойдя к крайнему, он и его спросил то же. Тот ответил: "Я сижу за дело, и наказан правильно, по заслугам моим". "Вот этого отпустите, - сказал гость, - ибо он осознал свою вину".

Когда дело приблизилось к ночи, мы поняли, что спать не сможем, ибо клопов было слишком много. Стена была поштукатурена в виде "шубы", ну это так, как получится, если бросать раствор через сетку на стену, и он получается такими буграми и ямками, бугорки часто острые, так что и прислониться к такой стене трудно. И вот в этих щелях и прятались клопы. Ночью они начинают торжествовать и охотиться. Ползут везде, расползаются, а если им неудобно все же доползти до своей жертвы - они ползут по потолку и останавливаются как раз над тобою и точно падают, куда им надо: на голову, руку, за шиворот, на одежду, телогрейку и т. д., и затем, при удобном моменте, впиваются и сосут кровь. Почти каждый раздавленный клоп уже содержит в себе кровь - где-то насосался. Я вспомнил раздел из книги Н. П. Хромова "Клопинный ад". Кусали клопы неимоверно. Многие и не пытались ложиться. Особенно, кто помоложе. А попадает, надо сказать, сплошная молодежь - 18 - 25 лет. Редко видно седую голову. Пытались имеющимися тетрадными листками и газетами поджигать и пламенем выгонять клопов из щелей нар, затем быстренько вытряхнуть их из одежды и немного поспать. Урывками удавалось, и то лишь тогда, когда уже усталость брала верх. И так три дня и три ночи. Сколько пришлось вдохнуть в себя дыма, гари, смрада. Иногда, как пойманная рыба ловит воздух, так припадаешь к щелке в дверях, откуда хоть чуть-чуть поступает свежий воздух. Когда после раздачи обеда просят немного оставить открытой кормушку в дверях, на это почти никогда охрана не соглашается. И вот, чтобы хоть немного зашло воздуха в камеру, ибо все обливаются потом и грязь размазывается по телу, а одеться - еще страшнее, когда снова возвращают чашки, из которых кушали, в коридор - подают по одной-две, подольше растягивая время, хотя с коридора кричат и торопят. Но, все же, стрелка не стоит на месте, и время идет. И, хотя, оно идет невыразимо медленно, час сменяется другим, один день другим, и настает желанное, долгожданное утро понедельника. Снова всех собирают в одну камеру, от которой начинается процедура приема в тюрьму: по группкам ведут на стрижку, фотографировать (фотографируют нас с дощечкой, на которой наша фамилия), затем берут отпечатки всех пальцев по-отдельности и всех вместе, и во многих экземплярах, они хранятся в разных местах, а также в городе Москве. Сделав еще преступление, могут уже легче найти по отпечаткам пальцев. Затем берут кровь на анализ - нет ли венерических заболеваний. Затем проходишь врачей и рентген. Врачу я сказал, что болел туберкулезом. Он меня повел на снимок, сказал, что есть какие-то "пятна" - очаги (может, прошлой) болезни. Пройдя все это, проходишь в соседнюю комнату, там уже детальный обыск: раздеваешься совсем догола, прощупывается вся одежда и все вещи, заглядывается в рот, и не только в рот, и затем уже одеваешься, можешь заполнить бланк, сообщить близким о себе. И проходишь уже в другую дверь, другую камеру.' Затем баня и прожарка одежды. Моются под душем по 2 - 3 человека под одним соском, а то и больше. Каждому кусочек мыла размером в пару кусочков сахара-рафинада. Народ несказанно рад этой воде, этому мылу, что хоть стекает с тебя весь пот, иногда месячной давности, грязь, и становится так легко и так хорошо, что даже петь охота. Одежда действительно часто хорошо прожаривается, вшей и клопов убивает, но иногда их приносишь и в камеру, особенно с матрацем и подушкой, которые получаешь. Затем еще дают алюминиевую поллитровую кружку, ложку, иногда полотенчико, и идешь уже в камеру, куда поведут на "постоянное место жительства". Тревога: куда? Что за люди тебя встретят? Ведь опять все снова. Те, с которыми немного свыкся, сдружился, познакомился - всех разводят по разным камерам, а их в тюрьме порядка 150 штук.

Повели меня на второй этаж (хорошо, думаю, выше - легче). Ведут мимо камеры, где сидел до первого суда, общего режима. И открывают одну камеру, захожу. Маленькая камера на четыре двухярусные нары, пол деревянный, чистота, даже есть свободные места, в камере всего шесть человек, что можно желать лучшего?! Я поздоровался, спросил, где можно поселиться, мне показали место. Положил матрац, познакомился, мне предложили разуться. "Ах, извините, я и не заметил, что здесь ходят разутыми". Разулся, разговорились, выяснилось, кто я, сразу вопросы. Но их было немного. Да и очень я устал за прошедшие дни, сколько я уже не видел матраца, спокойного отдыха, а тут он ждал меня. Один из сокамерников оказался ярым безбожником. Но спорить с ним я не стал. Не помню уже, помолился я перед отдыхом? Думаю, что да, ибо благодарности моей не было конца. Я взобрался на свое место, лег и блаженно стал засыпать.

Наедине с "Иудой"

Тут открылась кормушка, назвали мою фамилию и сказали: "Собирайся с вещами!". Я недоумевал: "Может, следователь меня опять вызывает назад, ибо обещал меня на следующей неделе опять вызвать". Что делать? Я собрался, и меня повели. Вниз, вниз, все душнее, и открывают камеру: "Заходи". Я зашел. Один сидит на другом, вернее, очень тесно, и мест свободных нет. В углу - куча ваты. В другом - жгут, варят "чифир". Тут же из моего матраца вытряхнули вату, матрацовку - на куски и под чашку, огонь поддерживать. Позднее я понял, что этот мой перевод в другую камеру было делом оперативного работника тюрьмы. Там, в камере, куда я попал, - как я позже узнал, - был "Иуда", который в тюрьме находился уже около года, с кучей одежды, мешками, и который разными способами доводил до сведения администрации все тайны камеры. Часто его выводили. Говорили, что к врачу. Когда начинали догадываться, кто он - тут же камеру расформировывали, его в пустую камеру, и ее заполняли новыми, с этапа. Оперативный работник его очень поддерживал, у него было всё, вплоть до наркотиков. Этим подкупал и тех, кто считались в тюрьме наиболее твердыми преступниками. Звали его Витя, как помню. Сфабриковали ему обвинительное заключение, безобидное, по делу украденной коровы, для того, чтобы он мог это показать людям в камере и оправдаться, а на самом деле он был подослан, вернее, вывезен из особо строгого режима в тюрьму для работы в ней - помогал раскрывать преступления, ведь друг другу в камере рассказывается очень многое из того, что не расскажут следователю. Это был хитрый и коварный человек. Когда меня ввели в камеру, его как раз в камере не было, вышел опять к "врачу". В камере уже догадывались, кто он. Предпринимали попытки побить его (наиболее смелые) и выгнать из камеры. Пока говорили - открывается камера, стоят работники администрации, перечисляют четыре фамилии - наиболее отважных - и объявляют им всем по 10 суток карцера. "За что? - спрашивают ребята, - за что?". Объяснили: якобы зато, что переговаривались в прогулочном дворике с другими двориками, что, конечно, было придуманным фактом. Долго сопротивлялись ребята, но под угрозой попасть под сапоги и наручники вынуждены были выйти. А фактически просто оперативник с Витей хотели избавиться от этих парней в камере, которые составляли для него опасность и, при том, могли защитить меня. Ибо, как я потом понял, Витя имел со мной злой умысел. Через некоторое время вызвали еще двух-трех, и увели. Остался еще один, который хотел восстать на Витю. И тут заходит Витя: "Ну, кто еще чем недоволен?". Все молчали. Остались одни безвольные, трусливые люди. Витя прошел на свое место к передней стене, лег, закрыл глаза. В камере царило строжайшее молчание. И тут Витя потихоньку стал меня обследовать вопросами. Я, как мог, уходил от них, зная, что этому предателю свидетельство мое не на пользу. Он не отставал. Оказывается, он знал и о брате Р. Д. Классене, и как я потом узнал, рассказывал о нем неправду, говоря, будто бы его побили за то, что он спрятал деньги и не хотел отдать их другим. Я понял, что Витя и в этом избиении принимал участие. Ему это сошло с рук. И чувствовал, что надо мной умышляется худшее. Затем он все повторял: "Ведь вам нельзя защищаться?". "Да, - говорю, - Бог - наш Защитник". "Ну а если будут убивать тебя - будешь защищаться?". И всё снова этот вопрос, желая, видимо, моего согласия на это. Я начал понимать, чего хочет этот страшный человек. Боялся заснуть. Защищать меня в камере, кроме Бога, было некому. А этот исполнял волю администрации и волю люцифера - прямой их слуга. Он может сделать любое зло, а кто видел? Потом скажут любую ложь на волю, вплоть до того, что сам покончил с собой или умер от туберкулеза. И тут, размышляя над этим, я подумал: "Пусть будет, как того допустит Господь, но моя обязанность - предупредить этого человека". И я сказал ему: "Я знаю, почему избили брата Классена, знаю и то, кто ты! Но знай, что, если ты что сделаешь со мной, ты будешь за это отвечать перед многими моими братьями и сестрами и перед Богом!". Он тут же начал оправдываться и защищаться, готовый призвать свидетелей, и затем, когда понял, что мне известно его содержание, сказал: "Ты выйдешь из камеры!". Я сказал: "Не выйду". Он тут же подошел к двери, включил приемник-динамик, чтобы мы не слышали то, о чем он говорит, и стал стучать в дверь. Сердце мое стучало немало. Что же теперь будет? Вскоре открылась кормушка, подошел ДПНСИ - дежурный помощник начальника следственного изолятора. Витя стал ему что-то долго шептать. Тот, как я понял, сказал ему: "Да иди ты". Витя давай снова стучать и затем объяснять дежурному что-то. Затем тот ушел. Все молчали, и я тоже. Ожидал своей участи. Но тут подумал: если даже случится самое плохое, я должен уйти чистым. "Витя, если я тебя чем обидел - прости", - сказал я. Опять молчание. У меня полегчало на душе. Я, готовый, ждал своей участи. Минута за минутой, час за часом -никто не пришел. Наступила ночь. Все уснули, и Витя тоже. Я усердно молился. Затем и я потерялся в сонном забытьи, усталость и изнеможение взяли свое...

А не хотел я уходить в другую камеру вот почему. Вот я писал, что Витю хотели побить и выгнать из камеры. Вот подобных и провинившихся перед другими мягко предлагают покинуть камеру; если он не хочет потерять честь, здоровье или жизнь - он или тут же громко стучится, просит дежурную, или дожидается проверки, и, как только открывается дверь, выскакивает в коридор. И вот ему предлагают другую камеру. Но ведь там может грозить то же самое. И ему администрация предлагает свою незамедлительную защиту, если это потребуется, если этот человек даст обещание работать на администрацию, то есть он становится их агентом, если не был до сих пор. Теперь представьте себе человека, который приходит в камеру из другой камеры. Почему он там не остался? Почему не ужился? Значит, чем-то замаран или подослан? Такие вопросы возникают сразу к вновь приходящему. И вот, допустим, администрация хочет над кем-нибудь поиздеваться, чужими руками кого-то побить - садят человека в камеру, немного он там посидит, вызывают и переводят в другую, а оттуда в третью и т. д., пока где-нибудь не поднимутся, не поверив ему в его чистоту и начнут бить, пинать и выгонять всей камерой. Такое же проделывалось с братом Классен. Он побывал почти во всех камерах тюрьмы, побывал за три-четыре месяца, представьте себе! Пока, в конце концов его жестоко избили. Жена, чувствуя зов Духа Святого, поехала к тюрьме, и как раз брата выводили из тюрьмы и садили в машину -на очередной допрос. Брат шел, низко согбенный, еле передвигая ноги.

На следующий день нашу камеру разделили, оставили на месте тех, кто еще имел каплю мужества и мужское достоинство, а остальных, Витю и меня в том числе, перевели в совершенно пустую камеру, ее освободили именно для нас. Чтобы начать заполнение камеры сначала, чтобы никто не знал в тюрьме, в какой теперь камере Витя, а вновь прибывшие с этапа, само-собой разумеется, не знают ничего. И так Витя мог действовать сначала. Оперативники еще решили нас убедить, что Витя "чист". Вызвали одного из нашей камеры в их кабинет. Там сидели двое из тех, кого посадили в карцер из нашей камеры. Они сидели все в крови, еще вдобавок перерезали себе вены на руках, решив таким образом доказать свою невинность. Но их заставили надеть английские наручники, которые сжимаются все сильнее от малейшего движения, чуть ли не от ударов пульса, а если еще дернут за цепочку или подвесят за нее на стене что-нибудь - они прямо впиваются в руки, вызывая страшную боль. Самые сильные кричат истошно, просят о пощаде, мочатся в брюки. Надолго остаются следы на руках и пухнут руки. Некоторым кладут их на ноги. Знаю одного здоровенного парня, около двух метров роста, которому в психбольнице на ноги надели наручники. После этого у него заболели ноги, пошли язвы. Когда обратились к врачам, врач предложил ногу ампутировать. Но Гена не дал согласия. Ноги у него болят до сих пор. Так вот тех парней заставили, и они говорили, что Витя не предает, что Витя чист. Тех опять увели в карцер, наш пришел в камеру, а Витя - к "врачу". Атмосфера была тяжелая, а Витя приставал со своими вопросами! Но тут вмешался Господь. Тут открывается кормушка, и называют мою фамилию... Зачем?! Опять в другую камеру... Значит со мной хотят повторить то же, что и с братом. Но Бог не дал, не допустил того, зная мое сердце и мои силы. Он ведь никому не возлагает больше, чем человек может нести. Мне сказали собираться с вещами. Я собрался.

Меня вывели и повели. Оказалось, в больницу тюрьмы. Врач усмотрел на моем снимке наличие туберкулеза. Перед тем, как я был взят, в последнее лето я чувствовал себя плохо, постоянную слабость, добавлял все время простуду на мотоцикле, ибо дел было много, что пешком никак не успеть. Да к тому же ремонт дома, оказался плохим фундамент у дома, который я купил, стены местами не попадали на него, а полувисели в воздухе. Притом нижняя обвязка совсем сгнила, дом деревянный, надо было срочно спасать дом. Трудная задача - под готовый дом подливать фундамент и менять обвязку. Но Господь благословил, дал и помощь. На два-три дня приехали брат мой с отцом и много помогли. Приехал брат издалека, брат по вере, и помог со штукатуркой. И так ремонт за лето был окончен. Господь все чудно распределил, все успел к моему аресту. Но здоровье ослабло, ибо болел раньше туберкулезом. Очень шла кровь горлом, чуть не захлебнулся года четыре назад. Тогда положили в больницу, но, не долечив, выписали по настоянию органов свыше. Мое свидетельство, моя свобода без работы им не давали покоя. И они решили меня связать работой.

И снова топи, судьбы, беды...

И теперь вот обострение. Но все было к месту и в свое время. Если бы я теперь был здоров, меня не держали бы четыре месяца в общих камерах, и один Бог знает, что бы мне там пришлось претерпеть и перенести. Но теперь меня вели в больницу. Она тоже в ограде тюрьмы. А ограда высокая-высокая. Но там хоть у каждого койка - нары, вмонтированные в пол. Питание получше, да и в камере поменьше народу, прогулка уже час, и получаешь какое-то лечение. Но я не употреблял таблетки, веря, что мне поможет Господь. Врач был большим атеистом и притом очень любил спорить, а при споре не давал говорить и кричал, то есть говорил на публику, то есть так, чтобы они посмеялись надо мной. Как-то он меня укорил: "Веришь-то в Бога, а сам таблетки наши пьешь". "Не пью, - говорю, - ваши таблетки". "Ну я бы хотел на тебя посмотреть, какая у тебя будет вера через четыре года", - сказал он. "Посмотрите", - сказал я. Сейчас мне от четырех лет осталось десять месяцев, и, слава Господу, я храним Им в вере, и дай Бог, остаться верным до конца. И обязательно, если на то будет воля Господня, подъеду к тюрьме, вызову его и засвидетельствую ему о великих делах Божиих.

Сначала, когда он не знал моего убеждения, а узнал мою специальность, сразу же сказал: "Ты не будешь сидеть в камере, я тебя выведу в коридор", - то есть обслуживать других медикаментами и т. д., все-таки вольнее. Но когда я ему сказал, за что сижу, и что я верующий, пыл его остыл. Так он меня и не вывел в коридор.

Больница хоть и была больницей, но палаты были камерами. Двери крепкие, на засовах и на замках, кормушка, через которую передавали еду и медикаменты. К счастью, скоро поставили окно, ибо уже шел сентябрь, и по ночам было прохладно. Одеяла у меня не было. Затем уже один уходящий оставил мне полодеяла, и другой. Я сшил их, и, таким образом, у меня получилось длинное настоящее одеяло. Очень боялся вшей, до мурашек на теле, но суждено было все-таки мне и это опять испытать. В камеру-палату ведь разных людей приводят, а один был особенно грязный, ночевал, видимо, в притонах или на вокзале до этого. Он и принес нам вшей. Вскоре я обнаружил их у себя в одежде. Не стыдясь, тщательно, до ниточки пересматривал свою одежду каждый день, и давил, давил все живое. И, таким образом, вскоре, через неделю-две освободился от вшей в одежде. Один день пропустишь одну маленькую - к следующему дню она уже успевает откладывать много гнид и крепко их приклеивает в разных, самых теплых местах одежды и тела. А этим затем остается быстренько ожить и 1 размножаться. Подобно тому, как маленький неубранный грех обрастает, обрастает, быстро множится и скоро точит и умервщляет все живое в душе, если вовремя не воззвать о прощении.

Хоть в камере и было немного народу, но он все-таки изредка менялся, и свидетельствовать можно было обстоятельно, разбирать и говорить на отдельные темы, тут уже объявлялись желающие после освобождения начать другую жизнь с Богом. Среди них был даже парень-казах. Вырос сиротой в детдоме, на путь трудовой не встал, хотя изредка работал. Но дармовое, украденное манило, прельщало больше, и он воровал. Попадался, сидел, и снова странствовал, воровал, пока снова не попал. В последний раз уже попал нелепо, хотя тоже не без воли Божьей. Напился, приехал на такси к какому-то многоэтажному дому, вылез и стал стучать в первую дверь: "Пустите ночевать". Оказалась там вдова, не захотела его пустить. Он вышиб нижнюю часть двери, ударил хозяйку, и когда та закричала, он бросился бежать на балкон и выпрыгнул со второго этажа. Там его уже ждали мужики, побили его и отвели в милицию. Получил три года. И вот он, объездивший все уголки страны, отведавший все горести и прелести этой жизни, внимательно слушал о Христе. Много мы с ним беседовали. В конце концов решил: после освобождения начну другую жизнь! Беседовал и с другими, ибо времени было достаточно. Читал, выбирал полезное. Однажды даже удалось оттуда отправить домой письмо через человека, которого забирали на суд. Письмо он удачно пронес, передал родным, и мои получили. Принес он, бедняжка, пять лет особо строгого режима за украденный палас, который висел на заборе детяслей. Шел мимо выпивший, и вот он висит, -как удержаться?! Взял. Но везде глаза. Попался. И все слушали, слушали и спрашивали о Боге. Временами очень просили спеть, и я пел... Даже открывали дежурные кормушку и хвалили за пение. Я отдыхал. Тело мое устало, организм износился за непомерной нагрузкой на воле, о которой я говорил выше. Ведь хочется везде успеть и все сделать. А нужда в труде так велика! И часто удивляюсь, даже очень удивляюсь, до глубины души, как могут сидеть десятками даровитые братья в больших собраниях и ждать очереди снова без особого труда, призвания, когда вокруг в селах, да и в некоторых городах, такая вопиющая нужда в говорящих Слово, в братьях, в труженниках. Хоть бы какой-нибудь худенький, незавидненький, но брат сидит в собрании - и то уже радостно на душе. Но некому, некому откликнуться, сколько ни звали, сколько ни приглашали, сколько ни молились, Господь не смог пробудить ни одной души из многих тысяч для переезда в наш городок или подобный, чтобы помочь подвинуть дело Божие. "Нет делающих добро, нет ни одного", - говорит Апостол Павел. Не хочу верить, не хочу утверждать то, что что-то строилось мной или на мне. И должен сказать, что на сегодняшний день церковь нашего городка не собирается, кроме как на вечерю, которую привозят. Некому говорить Слово, некому вести, некому трудиться, хотя души есть спасенные и живые, есть ростки, которые требуют ухода. Печально, и сердце мое скорбит непомерно. Это на сегодняшний день.

Вспоминаю слышанную семь лет назад проповедь одного брата, возрожденного лютеранина, приехавшего с Севера в гости в город Джамбул. Проповедь эта запала мне в душу, и я бы сегодня ее мог рассказать. Зачитал он место, где Авраам услышал повеление Божие пойти на гору и там принести в жертву сына своего. И до конца, где он возвращается обратно с сыном. Брат этот текст озаглавил "Послушание". Авраам не спросил жены, не стал советоваться с друзьями и со своей плотью, любви которой не было конца к сыну своему... Он был послушен, отверг всё ради послушания... Сын не противился, особенно не допытывался, куда и зачем, хотя уже был совершеннолетним, был послушен отцу... Послушание... голосу Духа... Как нам его не достает. И брат привел пример, как он ездил куда-то и как-то с целью для славы Божией. И вот встречает в вагоне верующих - мужа и жену. Познакомились, разговорились. И брат стал просить жену своего нового знакомого:

"Отпусти мужа своего хоть на несколько дней потрудиться со мной". "С трудом, - говорит брат, - я уговорил ее отпустить мужа со мной на... два дня...".

"Сколько ни ездил, сколько ни приглашал, - говорил он, - в наш маленький северный городок, посетить нашу церковь, поддержать, ободрить, обещал заплатить дорогу... Мы ждали годы... Никто так и не приехал. А Дух Святой зовет! Где наше послушание?! Иисус говорит Своим ученикам: "Пойдем в ближние села и города, чтобы Мне и там проповедовать...". Кто из нас идет со Христом?!!".

А теперь возвратимся в камеру-палату номер 13, где я лежал. Отдых был своеобразным, плоть отдыхала, но время старался зря не упускать. Вскоре меня вызвал следователь, он, оказывается, сам приехал в тюрьму, и меня повели на допрос. Он меня обрадовал тем, что сообщил мне приятную весть - у меня родился сын!

И один "неучтённый" дом

Итак у меня родился сын. По счету пятый ребенок. Единственно жене будет нелегко с пятью, но ведь братья с сестрами не оставят, и это утешало. Следователь, уточняя детали моего дела, привез характеристику с работы. Затем спросил, буду ли я нанимать адвоката. Я сказал: "Посмотрим", - хотя в душе я твердо убежден, что защитник - наш Бог, и я человека нанимать не буду. А сказал "посмотрим" с тем, чтобы следователь сильно не расходился в своем беззаконии, ибо он теперь пожелал мне еще одну статью приписать - "порчу домов". Говорил мне, что некоторые "жэки" города Караганды подали иск на меня, но мало: кто 45 рублей, кто 30, и немного из города Темиртау, в общем всего около 300 рублей. Но этого было мало кое-кому, и они быстро переиграли, о чем я напишу после. Дни тянутся очень медленно. Вот, видимо, единственное место на земле - заключение, где время торопят прямо всем существом, торопят, движут его вперед, а оно тянется медленно. И прошедшему дню здесь радуются. Через недели две-три следователь приехал опять, мы закрыли дело. Хорошо, по одной статье. Другую Господь вычеркнул. Мне сказал он: "Жди суда", - и что очень бы хотел присутствовать на суде, ему было бы интересно. Разговаривали мы с ним мирно и понимали друг друга. Один раз только, сначала, повысил он голос на меня, когда я не стал говорить о втором, кто был со мной, но когда он убедился, что я не боюсь, он стал говорить со мной спокойно, зная, видимо, что у нас, верующих, семья большая и дружная, силу применять не стоит; может, и немного боялся Бога. Итак я ждал суда. Вызвали меня с вещами неожиданно в конце октября, повели в коптерку, я сдал матрац и стал ждать. Вдруг меня одного вызывают, выводят из тюрьмы, садят в воронок одного и везут. Меня удивило, почему так? Ведь были еще люди в Темиртау, и никого не взяли, да и время необычное. Везли долго, я догадывался: видимо, на суд. Остановились около каких-то домов, долго ждали чего-то, затем подъехали к зданию суда. Дверь оставили слегка приоткрытой, и я увидел в щель через решетку некоторых верующих и брата своего, и вообще много народу. Тут брат мой слегка подошел к машине, я крикнул: "Андрюша, здравствуй!". Тут же подскочила охрана, закрыли дверь, и опять везли куда-то. Машина остановилась, меня вывели и повели в какое-то здание. Оказывается, это просто сделали круг. Чтобы не вести меня мимо так дорогих мне, сделали круг и заехали сзади здания суда. Меня ввели в зал суда - пусто. Очень удивительно. Слева, правда, закрытая дверь, и там за стеклом, увидел, стоят люди. На своих местах сидят судья и заседатели. Я прошел к указанному мне конвоирами месту, склонил колени, помолился коротко и сел. Затем впустили людей. Я оглянулся, до того знакомые многие и столько не виделись. Некоторые плакали, ко мне никого не подпускали. Начался процесс суда. Сперва официальная часть: фамилия, род занятий, статья, спросили о детях, их возрасте. Все это было сказано формально, ради вступления. И тут мне объявили, что такой-то ЖЭК города Темиртау при объявлении мне иска не учел один дом, и суд отправляет дело на доследование. Я сперва ничего не понял. Мне повторили, и суд закончили. Людей выгнали из зала суда, а меня вывели потом. Не попала на суд даже мать, потому что день и место суда держали в тайне, а в конце еще обманули. Всё это было сделано с целью, чтобы предъявить мне фиктивный значительной суммы иск. Меня опять повели на задний двор, там поставили еще милицейский автобус ППМ, меня в него посадили и повезли. Повезли так, что мне даже рукой не смогли помахать. Думал: в КПЗ, но нет, меня повезли одного прямо в тюрьму. Такое редко бывает, можно сказать, не бывает вообще. Я ехал в автобусе, мне разрешили, уже за городом, выйти из задней загородки и сесть на сиденье. Я мог осматривать природу, радоваться снова плывущим мимо деревьям, которые уже сбрасывали свой последний наряд лета, на поля и облака. И всё так непривычно и ново и так волнует, что хочется петь, да и люблю я природу очень, и всегда душа моя рвется на простор полей и лесов, в чащу, где еще не ступала нога человека, могу долго любоваться и радоваться листьям, траве, дереву, озерам и т. д. А увозили меня так срочно с тем, чтобы оторвать от своих, сбить их с толку, чтобы не поднимали шума. Сдали меня в Карагандинскую тюрьму, так как я только в этот день был оттуда взят, дежурный меня помнил, мне выдали матрац и тут же, без всяких транзитных камер, повели прямо в больницу тюрьмы, где я лежал. Через час-два открывается кормушка и зовут меня: оказывается, меня уже нашли мать и брат и передали мне передачу. Такая радость! Да такая богатая передача, там было намного больше положенного веса и притом еще теплое белье, майки, носки и т. д. И не только для меня, я мог еще много раздать, ведь люди вокруг нас хотят видеть нас христианами на деле. Не успел я поесть - мне говорят: "Собирайся с вещами". Я собрался. Через полчаса сказали: "Отставить". Я разделся. Еще через час опять открылась кормушка и вновь: "Собирайся с вещами". Люди в камере уже начали возмущаться: "Что они кровь пьют?". Я собрался. Дело было уже к вечеру. Пятница кончалась. Меня вывели одного из тюрьмы, посадили в легковой автомобиль "Жигули", трое сопровождающих милиционеров, и повезли. Куда? Разве ответят?! Опять неизвестность, что замышляют теперь? Смотрю: опять по направлению к Темиртау поехали, сначала ехали какими-то задами. Да, думаю, тут удобное место им для тайной расправы, но я был спокоен: Господь знает! Выехали на дорогу и быстро, очень быстро поехали в город. Заехали они еще в магазин, что-то купили и довезли меня до Темиртауского КПЗ, сдали меня и уехали. В КПЗ меня уже ждал следователь, который повел меня в кабинет допроса. Он протянул мне лист с новым обвинительным заключением и новые, уже готовые протоколы допроса с новым иском - 2798 рублей. Вот так один неучтенный дом! Я понял, чьих это было рук дело. Но что было делать? Не подписывать - позовут понятых и подпишут все-равно, это уже испытано. Я повозмущался несправедливостью и понял, что все это бесполезно, и подписал. Дело он тут же закрыл, так быстро. "Теперь, - говорит он, - твердо вам обещаю: суд будет в среду", - и, видимо, меня завтра увезут в тюрьму. Он ушел, меня закрыли в камеру. Но прошла суббота, воскресенье, и думаю: уж оставили бы до среды. Так нет. В понедельник в обед сказали мне собираться на этап. Я собрался. Привезли нас человек 10-11 в тюрьму после обеда, теперь уже опять в транзитную камеру, ждать распределения до следующего дня. Народу прибавлялось все больше. Даже заехал на тележке грузный, безногий, интеллигентно одетый человек, сделавший аварию на своей инвалидной машине - теперь тюрьма. Никак ему не находилось место, так переполнена была камера. Наконец он расположился рядом со мной. Поговорил и с ним о Христе. Если несколько змей посадить в одну закрытую посуду - они съедают друг друга. Говорят, что Ленин еще говорил, что "преступный мир изживет сам себя". Я с этим не могу согласиться, ибо преступность не уменьшается, а всё растет, и так будет до суда Божьего. Да и Библия говорит: "По причине умножения беззакония...". Но с одним надо согласиться, что, когда одного человека придавливают другим, когда одного сажают на другого, то эта невыразимая теснота проявляет в людях змеиные качества..., и человек выходит из себя и теряет человечность... К тому же иногда приводит и голод.

В камере оказался чечен из поселка Киевка, 120 км за нашим Шахтинском. Он знал некоторых верующих там, и мы разговорились; ну разговорились так, что он в переднем углу, а я возле дверей, и вся камера вынуждена была нас слушать, и пускай бы кто попробовал не послушать или возразить: чеченская кровь -горячая кровь, это известно многим. Через время и другие стали задавать вопросы. Через часа два наша беседа прервалась ужином. Мы выхлебали суп (ложек нет) и продолжили беседу. Я рассказал поэму "Молитва матери". К вечеру у меня от длительного напряжения стал пропадать голос. И мой чечен, который оказался очень любопытным к вопросам веры, попросил еще раз рассказать поэму. Что ж, я собрал все силы и полушепотом рассказал еще раз. В камере была мертвая тишина. С тем мы и легли спать. Я еще помолился на коленях, нашел маленький клочок свободного грязного бетона, постелил рубашку, снятую с себя, и лег. Сердце мое ликовало! Стоило, хотя бы ради этого одного дня стоило идти.

Ночью мои ноги переплетались с чьими-то чужими, и мы пихали друг друга во сне, но что делать? Не растянешься и не разляжешься, всему свое время и место.

Наутро, проснувшись, я догадывался, что меня могут опять вызвать на суд, и решил быстро побриться. Быстро нашли лезвие, соорудили из спичечного коробка ручечку, в которой держится лезвие, и стал меня брить сам чечен! Не успел он это сделать - осталось сбрить усы - как открывается дверь, и меня вызывают. Оправдалась моя догадка - на суд. Как хорошо, что не успел я пройти через распределение, там бы меня остригли наголо, как не хотелось на суд идти таковым. Привозят опять в Темиртауское КПЗ, теперь уже со всеми, во вторник. Значит, завтра суд.

Узнал - вы же знаете, как работает наше радио в зонах -, что суд мой собираются снимать и показать по телевидению. Да, вопрос серьезный, что угодно могут слепить атеисты из моего суда из моих слов, и насколько важно сказать именно то, что нужно, чтобы не затенило Господа, верующих, учение. Как важно быть постоянно в связи с Господом, ведь атака дьявола и его слуг будет немалой. Какая ответственность на мне. Я буду представлять верующих многим миллионам людей. И каков я буду, что скажу, так будут думать о нас, верующих! Я очень переживал и решил завтрашний день - день суда - провести в посте и молитве, чтобы Господь дал особую мудрость и явил особенную Свою благодать в этот день ко мне.

Настала среда. Я усиленно молился. Вскоре открылась дверь, и меня вызвали и повели к машине. На улице был конец октября, уже довольно холодно, и тело охватывала невольная дрожь, то ли от холода, то ли от волнения перед предстоящим судом. Ведь сейчас будет решаться многое, участь моя на многие годы. Но внутренне этот вопрос не очень волновал меня. Господь уже знает, сколько мне дадут лет, и всё будет по Его святой великой воле. Радовался встрече с родными, с единоверцами, с которыми я уже вот скоро четыре месяца не виделся. Очень соскучился по ним. И хоть увижу я их издалека, радость эта покрывала все тяготы остального. Меня посадили в машину и повезли. Везли долго, и вдруг машина остановилась, и слышу, как кто-то спрашивает пропуск у сопровождающей меня милиции... Я начал догадываться, что суд, видимо, будет на территории какого-то закрытого заведения. И точно. Еще долго везли около каких-то громыхающих цехов и остановились. Меня вывели и завели в двухэтажное здание в какую-то комнату, и мы стали ждать начала суда. Оказывается, это был завод СК. Система здесь строго по пропускам, чужим невозможно пройти, и мои единоверцы, те, которые так переживали и молились за меня это время, не смогли быть на суде. Они стояли за воротами, их не пропускали.

Приехали на суд не только из близлежащих городов и сел и самого Темиртау, но даже из Омской области, из Кокчетавской, и из города Алма-Аты. Пропустили только лишь родителей, жену и одну сестру из Темиртау с такой же фамилией, как у меня. Провез их "по доброму расположению сердца" какой-то капитан милиции в своей машине. Отсюда понятно, что сделано все это было с тем, чтобы на суде не было верующих, чтобы некому было сказать слово в защиту, чтобы никто из неверующих не увидел нашего единства, нашей любви друг ко другу.

Суд

В пожелание осуждённому, иногда верующим удается записать на ленту процесс суда, часто хорошие свидетельства с их стороны слушающим и судьям, иногда скандируют какое-нибудь выражение из Священного Писания в пожелание осужденному, иногда удается спеть гимн, если не в здании суда, то около. Когда выводят осужденного - бросают цветы в машину, на машину, на дорогу, по которой ведут. Участливо жмут руку, кому удается; усиленно молятся, а после всего оповещают других и рассказывают о бывшем. Как все это радует и подкрепляет! Меня всего этого лишили, нас, вернее, как верующих, на этот раз. Долго мы ждали в комнате начала суда, побеседовали с милицией. В конце-концов повели. Народ был даже в коридоре! Зал был набит до отказа, многие стояли в проходах, спереди, сзади. Это были рабочие завода. Всем было интересно посмотреть на живого верующего в наш атомный космический век. Слышались возгласы: "Какой молодой!". Отсюда видно, что нас, верующих, представляют старыми, забитыми, неграмотными. В зале уже готовые стояли репортер с телестудии, аппарат для снятия, иллюминация слепила глаза. Из верующих никого не увидел. Родители, оказывается, стояли сзади, и жена с сестрой, но я их разглядеть не успел. Повели меня в специально сделанную клетку для этого случая. Я зашел, встал на колени, коротко помолился и сел. Рядом у окна стоял конвой, а с другой стороны - другие.

Вскоре зашли судья и заседатели, и суд начался. Зашли также адвокат и прокурор. Я уже писал в деле, что в адвокате не нуждаюсь, зачем он пришел? Судья начал знакомить суд с моим делом, сразу предупредил всех присутствующих, что, если будут шуметь или мешать суду, или что-то громко высказывать - будут удалены из зала суда или оштрафованы. Мне это его заявление очень пришлось по душе, так как бывают суды, когда с зала кричат всякие нехорошие выражения в адрес подсудимого и требуют даже расстрела. Все это зависит от судьи, как он поведет процесс, в каком свете поставит подсудимого - верующего, как судья в общем сам в душе имеет страх Божий или нет. А здесь опять же по усиленным молитвам нашим Господь дал судью - казаха, вполне степенного, культурного, спокойного, незлорадного и, как потом выяснилось, совсем небезбожного человека. Но он был на работе и должен был выполнять ее, иначе лишат работы. Он залу суда аккуратно, громко, с расстановкой, без всякой насмешки прочитывал выражения, которые я писал на стенах домов, показывал людям фотографии этих надписей, зачитывал почерковедческую экспертизу, что это действительно мой почерк, чего я и не отрицал, приводил факт опознания. Но как же избавиться от адвоката? Я задал вопрос, и затем уже судья выслушал мою просьбу: "Адвоката не надо, мой защитник -Господь". Я еще попросил извинения у адвоката. Время от времени репортер телестудии снимал меня, судью, заседателей, зал с людьми и опять меня. Я очень в душе молился о мудрости, о многом другом и даже о выражении лица. Ведь если голова моя будет опущена, следы скорби на лице - вот уже и радость для них: кается, сознает вину. А виновным я себя не считал. Просто мой поступок был выходом из того положения, что Христос нас посылает на проповедь в народ, а власть и закон не дают проповедывать. И, думаю, что на моем лице не было ни скорби, ни печали, потому что в сердце их тоже не было. Дух Святой и плод Его - радость - переполняли его: ведь за Христа! Он за нас так много сделал, а что мы делаем для Него?

Судья вел суд хорошо, спокойно, что очень радовало меня, и я старался не противоречить, отвечать вежливо на вопросы. Когда мне дали слово, анализируя после, мне казалось, что я сказал очень коротко. Боялся, что прервут. На первом суде судья меня все время прерывала, и мне пришлось сесть, это было в 1974 году, когда мне присудили 2,5 года общего режима. Естественно, здесь и волнение. Более мне Господь не дал сказать, так, видимо, нужно было. Я засвидетельствовал о том, что нашел мир с Богом, радуюсь ему, очень желаю этой радости другим, а так как проповедывать мне не дают, за что и посадили в первый раз, я решил вот таким образом людям что-то сказать о Боге, о приближающемся суде Божием, о спасении их душ.

Судья не мешал мне, делал вид, что читает что-то, задает вопросы заседателям. Затем стали допрашивать свидетелей. Они говорили, что иные видели из окна ночью две фигуры, другие выходили тут же ночью, когда мы уходили, и читали надписи, другим судье прямо приходилось подсказывать ему желаемое, ибо люди действительно зла не питали ко мне и вредного или плохого в надписях не находили. Затем вышла председатель того Темиртауского ЖЭКА, ремонт дома, вернее стереть надпись на котором "стоило" тысяча с лишним рублей, вернее, им выделили столько на ремонт, они это еще не расходовали год спустя, разве может ведро раствора или известки для забеливания надписи столько стоить. Она уже вышла с тетрадью, подготовленная, яростная, безбожная и очень красноречиво лила грязь на меня. Естественно, вся эта речь не была движением ее души. Ее просто вызвали и сказали...

Она мне задавала вопрос, точно, правда, не помню: "Как можно стереть написанное и во что это обойдется?". Или: почему именно им надо забеливать надпись?Я спокойно ответил: "Не надо ее стирать".

Когда она закончила, выступил другой представитель другого ЖЭКА, тоже предъявивший значительный иск мне, необоснованный иск. Что я им мог сказать? Да и дадут ли мои слова что-либо? Я не возражал. Пусть говорит Господь к этим людям. Характеристика с работы, которая хоть немного говорила за меня, не была зачитана. Там говорилось о том - главврач вынужден был написать это -, что я пользуюсь уважением людей. Город и даже некоторые села приходилось мне обслуживать по линии хирургической стоматологии, и люди были довольны. Мне дали последнее слово. Я сказал, что не раскаиваюсь, не жалею о соделанном, а, наоборот, радуюсь. Пусть люди знают, что служит ко спасению их бессмертных душ!

Суд ушел на совещание. Меня вывели. Долго они совещались, затем меня ввели опять. Тут же в коридоре стояли мать с отцом. Какая радость встречи!!! Я попытался протянуть руку отцу, но тут же рука милиционера отстранила ее, и даже, более того, он успел провести по моей ладони, видимо думая, что мне что-то передали. Меня ввели в зал, затем вошла процессия суда.

"Встать, суд идет!". Все встали, и прокурор начал свое обвинительное слово. Оно было таким длинным, что даже сопровождавшая милиция устала слушать ее и потом возмущалась, ибо не привыкал к таким длинным речам, хотя многократно сопровождала людей на суд. Речь его была очень высокопарной, тщательно подготовленной, что мы вот, верующие, мешаем им строить коммунистическое общество, что всё делается для того, чтобы человек жил краше, лучше, в хороших, красивых домах, а я их испортил. Ну что ж, приходилось слушать. Теперь ее время (возможно, ее речь была до совещания).

Затем судья прочитал приговор. Учитывая болезнь туберкулезом (справка была в деле) и учитывая многодетность, приговорить к четырем годам строгого режима через статью 21. Вроде бы безобидная фраза: "Через 21-ю статью". Потом только я узнал, что эту статью применяют только к особо опасным преступникам, рецидивистам, и они признаются опасными для общества, таковые уже раньше конца срока не выйдут на волю. "Всё, теперь Вы осужденный", - сказал судья.

Бог подкреплял душу мою

Когда во время следствия я однажды спросил следователя, почему меня не судят по 130-й статье, она ведь для нас, верующих, - он сказал: "Она ведь только до трех лет". И я понял, что мне хотели дать побольше. Мать моя после суда встретилась с судьей и много говорила с ним. Содержание их разговора я уже не могу передать, но знаю, что он говорил: "Мне дали указание дать максимальный срок", - то есть как можно больше. Статья моя гласила до пяти лет. Все потом удивлялись: за что так много? Меня повели мимо плачущей жены. Я смог ей еще подать руку на прощание, крикнуть родителям, что мне нужна телогрейка, и всё. Меня быстро посадили в машину, туда же загрузили несколько листов железа, и меня повезли.

После я узнал, что там же на суду присутствовал один из оперативных работников будущей моей зоны и разговаривал с родителями, желая их согласия взять меня к себе в зону, хотя он не говорил, кто он есть. Естественно, родители желали, чтобы я был ближе к дому. Этого хотел и я. Но увы, если бы мы знали, что меня ждет там, мы бы приложили всё, чтобы мне туда не попасть. Но и это Господь допустил для славы Своей. Всегда очень хорошо в любых случаях спрашивать Господа Его воли и пути свои положить в Его сильные руки, и Он будет водить нас чудно. Не зря псалмопевец Давид говорит: "Господь - Пастырь мой, я ни в чем не буду нуждаться. Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим, подкрепляет душу мою и ведет меня на стези правды ради имени Своего...". Усиленная молитва наша и моя с постом в этот день возымела силу.

Когда я уже сидел один год своего срока, в зону к нам приехал тот же репортер с телестудии, опять с аппаратом, другой сидел за магнитофоном в наушниках, третий снимал, четвертый сидел со мной за столом и беседовал со мной вместе с репортером, а пятый - работник КГБ - сидел в темном углу, и замполит наш. "Так вот, -говорит репортер, - я Вашу кассету все еще не показал, все еще лежит она у меня. Мне что-то еще не все ясно". И как только тот, который за аппаратом, включал его для съемки, репортер тут же, как я начинал отвечать на его вопрос, махал руками, чтобы тот выключал аппарат. Не годился им мой ответ. Не раскаивался я, не просил пощады, сказал, что мой поступок был криком души в безвыходном положении, потому что проповедывать народу истину не дают. Какая, говорю, разница: вы нанимаете людей для того, чтобы они писали цитаты высоко на домах, а я писал пониже, но только не имел времени для художественного оформления. Репортер еще спросил: "Ну а если бы Вы жили за границей, Вы бы писали на домах?". "Нет, - говорю, - потому что там свобода слова и можно проповедывать каждому свою религию хоть посреди улицы". Быстро они закончили свое дело, свернулись и ушли. До меня долго, наверное с полтора часа беседовали и снимали беседу с братом Романом Давыдовичем Классеным, с которым я немного был в одной зоне. Я понял, что они боялись меня, может, моего образования, думая, что я много знаю, и много вопросов не задавали. Хотя брат Роман Давыдович и не имел большого образования, но был мудр и знал намного больше меня. Ведь он учился в высшей школе жизни уже где-то одиннадцатый год!!! Да и от Господа он получил более чем я мудрости. Я часто спрашивал у него совета. Как хорошо, когда в таком положении находишься не один! Так я до сих пор точно не могу сказать, показали мой суд по телевизору или нет. Когда меня привезли в КПЗ, тут же подоспели родители и передали мне телогрейку и передачу и нужное так белье. Я был очень рад и благодарен и тем, кто молился и сочувствовал мне, и тем, кто заботился обо мне, и тем, кто ждал за воротами машину, когда провезут меня, и Господу, так обильно благословившему меня!!!

День склонился к вечеру, и я закончил горячей молитвой пост, и мы сели с сокамерниками и с радостью начали есть то, что мне передали: там и курица, и масло, там и сахар, и шоколад, там и сало, и конфеты, там и печеное, и изюм, и даже один цветок - больше не разрешили передавать. На следующий день меня повезли в тюрьму, и еще на следующий, то есть в пятницу, я опять очутился в камере, откуда меня взяли неделю назад, - вы помните, наверное, да? Когда был начат суд, отдали на доследование дело, повезли опять в тюрьму, я получил передачу и не успел толком покушать, как меня опять вызвали и повезли на "Жигулях" в Темиртау? Все это было в прошлую пятницу. Итак, меня не было ровно неделю. Ребята меня потеряли: где я мог быть так долго? Они уже и запрашивали другие камеры, и посылали записки и людей, чтобы узнать, где я. И когда я зашел в камеру, меня кинулись обнимать и от радости чуть не плакали. По-моему, у некоторых глаза были влажные. Снова я "дома"... Такая родная и знакомая камера с яркой лампочкой посредине. Ребята оставили мне от моей передачи, которую я получил неделю назад, добрую часть, хотя могли и не оставлять, и мы сели обедать. Снова мы вместе, подробности суда рассказываю, все удивляются, как много все же мне дали. Мне снова дали мое место в углу, оно удобно тем, что там можно склониться лицом к стенке, и никто во время молитвы не смотрит в лицо. Молился я аккуратно, 3-4 раза в день, иногда больше, особенно по воскресным дням, когда радость общения и благословения воскресного дня проникают через толщу стен тюрьмы и заполняют душу, что она ликует!

Радовался и тому, что брат, с которым я был на деле, остался невредим дома. На суде судья еще раз спросил о нем. Я сказал ему, что писал я один, что действительно и было так. Он сам не писал, он лишь был моими глазами сзади, советником, попутчиком. Вдвоем ведь всегда лучше, нежели одному, так же и в деле свидетельства. Теперь осталось мне дождаться утверждения приговора областным судом и быть отправленным в зону. Жалобы касационной я решил не писать.

Утверждения пришлось ждать месяц. За это время прошел ноябрьский праздник. Дни тянутся медленно: и писать нельзя, и получать письма - тоже. Опять в полной неизвестности: что там на воле? За этот месяц осудили еще некоторых с нашей камеры-палаты, в том числе одного за нарушение надзора. До суда он говорил мне: "Если мне дадут один год - начну молиться". Он очень любил песню "Любовь Христа безмерно велика". Часто просил петь ее, сам учил ее, просил написать ему, что я и сделал. Приехал с суда - действительно: год. "Ну что, Витя, - говорю, - ты не молишься?". "Ну я уже", - говорит. Печально, что люди так поверхностно берут великую истину спасения души своей и вечность. Он остался таким же, как был. Но я рад был тому, что на пути его я смог ему сказать то, что служит к его спасению. Может быть, со временем оно и даст плод.

Наконец пришло долгожданное утро, и меня вызывают с вещами. Было это 20 ноября 1981 года. Сдал матрац. В этапной камере не топилось, вместо окна - фанера. Было очень холодно. Начали стучаться в дверь, ибо там были и больные, и вскоре нас перевели в другую, более теплую. Затем за нами пришла машина. Хорошо, хоть я был в фуфайке. Некоторые без шапок, без фуфаек - зимой. В машине - страшный холод, особенно, когда едет. Бедные люди. Некому о них позаботиться, некому приехать на свидание, некому привезти передачу. Нас везли на машине-воронке в 46-ю зону села Долинка. Это специальная зона для туберкулезников. В этот же вечер нас приняли, переодели и запустили в зону. Стояло несколько бараков, один двухэтажный. Мне нужно было в него. Мне сказали: на второй этаж, дали постель и место в палате. Палата грязная, люди спят прямо в телогрейках, по вечерам курят в палате, нет белой заправки. Вообще, вид не больничный. Питание в столовой, и питание, надо сказать, хорошее. И мяса понемногу, и молока, и масла понемногу каждый день. Так что опять голодать не приходилось, а как это хорошо.

Вскоре на общее свидание приехала мама с сыном Яшей, с моим певцом. Очень радовались встрече. Поговорили часа два. Да еще был брат родной мой Саша. Саша побыл, он вышел, и запустили сестру. Поговорили, порадовались, помолились - и уже время расставаться. Как не хотелось! В церкви тоже обстояло все благополучно, что особенно радовало. Что было хорошо в этой зоне, так это то, что между бараков не было локалок (перегородок или высоких заборов) и можно было свободно ходить из одного барака в другой. Вскоре появилось много знакомых. Некоторые знали еще из тюрьмы. Один прямо привел к себе в палату, очень тепло встретил, предложил свои услуги, дал мне тапочки. В некоторых секциях были гитары, а главное - везде люди, живые души, нуждающиеся во спасении - вот уже поле для сеяния. Сколько труда меня здесь ждало! Я играл и пел где только мог, куда приглашали, а где не приглашали - напрашивался сам, но, в основном, приглашали и очень просили петь, а там начиналась беседа... О, сколько бесед, тем, вопросов! А затем уже с теми, кто проявлял особый интерес - я звал его вечером на прогулку. И, хоть была зима, мы ходили. Вокруг всех бараков была дорожка, или, вернее, недалеко от запретной зоны по кругу. Мы шли и беседовали. Один насыщался - находился другой, затем третий. Я шел в палату, там уже дело к отбою, молился, ложился, и снова вопросы..., и снова свидетельство. И так каждый вечер. Некоторые были близки к покаянию. Очень немного нужно было еще, какой-то толчок, возможно, только отдельная где-нибудь комната или маленькое общение с верующими, то есть среда, а может, еще день или неделя - и это бы произошло. О, какая радость, Ангелы на небе бы радовались... Это было блаженное время. Но видел это и дьявол... И он сделал свое дело. Апостол Павел где-то пишет, что "хотел идти туда..., но воспрепятствовал сатана". Да, он пока не связан, и нужна тесная связь с Богом, бодрствование, чтобы он не вмешивался в труд. Но иногда ему все же удается делать свое грязное дело, как при Иове...

Каждого прибывшего больного обследуют. Обследовали и меня. В общем, как-то в один из дней вызывают меня на вахту и повели в ШИЗО.

Вдвоём на одних нарах

Но чтобы я смог выдержать, все перенести и остаться верным, я сразу встал на колени и горячо помолился. Господь один знает наше будущее, и как хорошо все Ему вручить. Было уже, видимо, где-то часов одиннадцать, или, вернее, десять. Зашли и открыли две нары большим ключом - можно ложиться спать. Правда, еще была предложена холодная вода. Я отказался. Помолился, пробовал заснуть - бесполезно, через 10-15 минут без движения начинает бить дрожь от холода, как при большом волнении. Под высоким окошком в решетках две полутораметровые рубки - отопление, но они не в состоянии согреть весь бетон: и крышу, и стены, и пол. Да и отключают их временами, когда градусник в коридоре показывает 16 градусов тепла.

Спрыгнул с нар, погрелся, прислонясь к батареям, поприседал, помахал руками, нагрелся и опять на нару. Никак заснуть невозможно, очень холодно. А ведь я еще в белье теплом. А что, если его снимут? Ведь другие сидят без белья. При одной мысли меня кидало в дрожь. Ночью завели одного хромого ко мне в камеру - стукнул кого-то. Тот вообще не ложился, знал: бесполезно, не заснуть. Потом, правда, пробовал, но неудачно.

Утром пришел начальник, сразу спросил дежурного контролера, почему ко мне завели человека в камеру. Его вывели тут же и, как я узнал, отпустили. Я правда успел через него передать привет брату в зону. Он мне рассказал о Р. Д., ибо знал его. Все же ночь мы скоротали вдвоем. И я остался снова один. День был один, ночь, вторую, думал: усталость возьмет свое - засну. Нет, ничего не получается. Как, оказывается, страшен холод! Мучитель он большой, особенно при медленном воздействии. Это хороший метод казни: не дать умереть и в то же время морозить. Да к тому же еще пища такая скудная: один день три раза в день по кусочку хлеба и кружке воды, а в другой день черпачек жиденькой кашки с кусочком хлеба три раза в день. Каши будет со стакан или два, она льется, как кисель, и без всякого жира и мяса, строго на воде. Вскоре слабеешь от этого питания, особенно на холоде, да еще если попытаешься греться движениями. В другой день опять хлебушко и водичка.

На второй или на третий день - уже не помню - открывается камера и запускают человека... Длинный, худой, желтый, грязный человек казахской национальности. Ноги он волочил по земле, голенища сапог разрезаны донизу. Я не сразу понял, почему. Оказывается, ноги его настолько опухли, что они не влезали в сапоги, опухоль поднималась уже выше колен. Он сразу припал к батарее, испустил тяжелый вздох и затих...

Спустя некоторое время мы с ним познакомились и разговорились. Я чувствовал и видел, что ему можно доверять, ибо так мучают только стойких, как он. Он сидел уже третью пятнашку подряд, то есть уже 38-е сутки... в ШИЗО... Его тоже держали одного до сих пор. Еще свободной камеры, видимо, не было, поэтому нас держали вместе. Через запретную зону был заброшен пакет с наркотиками и написана его кличка. И хотя он не один был в зоне с такой кличкой, от него хотели признания, что это его. Но ведь это еще добавочный срок! И он терпел и отрицал. Он был страшно замучен голодом и холодом. Спать почти не мог от холода. Он был без теплого белья... Запах от человека, просидевшего долго в камере, разительный. Ведь совсем не моешься неделями. Руки, ноги, тело, шея, лицо становятся все чернее. Борода растет, одежда твердеет... Заводятся вши (одежные), голова стриженная. От долгой бессонницы он стоя, прислонясь к .батарее, полуспал, бредил, говорил с кем-то, потом как бы просыпается: "Ой, что это я", - и опять...

Бедный человек! У меня сжималось сердце. Было так холодно, и я никак не мог заставить себя снять с себя теплую рубашку или нижнее белье. В конце концов я снял с себя майку и отдал ему: все-таки две майки теплее. Почти каждый день выводят из камеры, заставляют раздеваться, обыскивают. Все лишнее отнимают, и белье. Если находят что-то запретное - добавляют сутки. Я знал: отнимут и у меня белье... Я не мог себе представить... Я пропаду... Может, объяснить: я с сангорода, болел туберкулезом, или не отдать и все... Имеет ли смысл, и удастся ли? Я боролся. На третьи сутки нас вывели на обыск. Один обыскивал камеру с фонарем, там была моя квитанция о сданной одежде на склад в щели, и ту нашли.

Нас разделили, стали обыскивать. Я попал к знакомому. Да, да. Я был знаком с братом его жены, вернее даже так: брат его жены - член нашей церкви. Он - прапорщик, слегка мне знакомый, был, конечно, далек от всего этого. Я так обрадовался, что в этом склепе, в этом месте страданий увидел знакомое лицо!!! Пока он меня обыскивал, я ему тихонько сказал: "Передай привет Яше!". Все, больше ничего я не хотел. Хоть бы только узнали мои братья и сестры, где я томлюсь, и усилили молитвы, мне ведь так тяжело.

Белье с меня сняли и не отдали. Я даже объяснять ничего не стал: ясно, что все напрасно, человек ожесточается иногда по ходу работы своей, как стена. Живот старшего прапорщика не давал ему видеть свои ноги, тем более наши страдания. Вторую майку моего сокамерника - его звали Саня - тоже сняли. Я позволил себе ее взять и надеть, ибо она была моя. Когда я надевал шерстяные носки, один из прапорщиков заметил и говорит: "Не положено". Но мой знакомый прапорщик Саша все же разрешил их одеть, и то легче. Мы зашли в камеру. Двери за нами захлопнули. Тело непривычно обдало холодом... Но унывать и поддаваться отчаянию нельзя... Я встал на колени, и так как можно чаще, а потом опять физические упражнения.

И так очень медленно час за часом проходило время, ой, как медленно! Даже не знаешь, с чем сравнить. Как представишь себе еще то, что осталось - вообще жутко, как выдержать?! А сколько еще осталось? Ведь сказали, что пройдет 15 суток, потом снова будут говорить, и ведь добавят снова при моем молчании. А дать такое обещание нет сил. Различное число вариантов проносится в голове, как-то обойти. Но как?! Иисус тоже молился: "...Если можно, да минует чаша сия... Да будет воля, Твоя...". Велики были страдания Его, потому и просил: да минует. Саня очень радовался тому, что нас двое, и я тоже. Он оказался действительно человечным человеком... Сколько примеров я мог взять... Терпения, выносливости, спокойствия, выдержки. При всем своем страдании он не потерял образ человека, не психовал по мелочам, рассуждал, давал дельные советы, рассказывал о том, кок оно в зоне. Не знаю, выдержал бы я столько, сколько он. Знает Господь. Ночью мы очень тесно прижимались один к другому, лучше братьев, на одной наре, ногами в разные стороны... лежа на боку... Он мне дышал в мой живот, я ему. Куртки расстегивали и натягивали на голову друг другу, ноги прижимали теснее к животу. Это положение даже трудно представить. Если смотреть сверху, то оно выглядит примерно так. Так сохранялось больше тепла, оно самое выгодное. Ведь покрыться нечем, а под низом дерево и железо. Мы тесно обнимали друг друга и так засыпали. Правда, перед тем как лечь, я еще быстро проделывал все физические упражнения, которые знал, чтобы согреться и набрать запас тепла, чтобы заснуть, и мы быстро ложились. Часто так удавалось заснуть, но иногда сразу сон не брал, и всё... Проходило 5-10 минут, и я начинал дрожать, вот как маленький щенок, когда он на улице в осеннюю и зимнюю погоду. Теперь оставалось только одно: немного полежать, потерпеть, пока Саня немного поспит, затем спрыгивать с нар, и всё сначала. Если удавалось заснуть, то не более, чем на час - полтора. Просыпался от пробирающего кости холода. И дрожь, дрожь... Саня спал лучше, ведь он не то перенес, да и организм, видимо, был другим. Он спал, пока я не вставал. А когда я вставал, вынужден был вставать и он, и так 5-6 раз за ночь: сперва немного к батарее, затем упражнения и опять быстрей на нару, ведь ночь быстро пройдет, в шесть часов утра уже подъем, нару прикрутят к стене, и всё, весь день, считай, на ногах, оттого и ноги пухнут... Но он не роптал на то, что мне приходилось его часто будить, я просто до сих пор ему так благодарен!..

Вши, конечно, завелись и у меня. Что делать? Днем, когда дневной свет все же пробивался через множество решеток окошка, сдергиваешь с себя пиджак, майку (просто снимать нет сил) и просматриваешь, и давишь - все же меньше беспокоят, меньше кусают.

Тут еще начался какой-то ремонт внутри шизо. Сквозь двери носили раствор, кирпичи и т. д. Дверь не закрывалась, а мы около самой двери. Я очень просил закрывать двери, но безответно. Очень дуло, и стало еще холодней. Это было несколько дней, и в пятницу было особенно холодно, но прошел и этот день. Тут я заметил вверху в стене трубу с коридора или пристройки, а из нее тоже очень дуло. Я снял с головы своей голой платочек и заткнул трубу. На следующий день или через два при обыске мой платочек выкинули в коридор.

Мы с Саней много беседовали. Я ему много рассказывал о спасающей вере. Он слушал, спрашивал еще. Я знал, что за дверями могут подслушивать, но я не мог молчать, хотя голос мой становился тише. Часто молился. Иногда меня вызывали и спрашивали о моем решении. Я не мог согласиться на их требование не проповедовать. Когда мы закончили разговор, я спросил его, может быть он меня переведет в более теплую камеру (а они есть, я знал). Он жестоко мне отказал. Я пошел обратно в камеру. Еще раз собралось начальство. Меня вызвали. Я сидел и дрожал от холода. "Ну как, - спросили они, - будешь проповедывать или нет?". И тут Господь мне дал сил твердо ответить, что я не могу дать обещания, что я не буду проповедывать, и обещания такого не дам никому, ибо это противоречит моему вероубеждению. Они удивились и отпустили меня опять в камеру. После этого они меня оставили в покое, видимо убедившись, что их усилия напрасны. Точно такую, а может тяжелее пытку они устроили брату Н. П. Храпову в этой зоне, а впоследствии отправили на Мангышлак. Затем брату Роману Давыдовичу. Тот говорил потом: "Мне уже ничего не было мило, я уже стал отдавать свою пайку хлеба и готовился умереть".

Мой бедный Саня тоже временами говорил: "Я не выдержу, уж лучше бы в ПКТ (шесть месяцев), чем еще 15 суток. Я его, как мог, утешал, что все будет хорошо, больше не должны дать. И так мы крепились. Я временами снимал сапоги, носки, и растирал холодные ноги. Временами садился и ноги приставлял к стене повыше, чтобы не так отекали. Но внизу было так холодно, быстрей опять к кусочку тепла - к батарее, которая иногда только еле теплилась. На шестой день меня опять вызывают. Смотрю: начальник колонии (особенно бессердечный человек) и мой будущий начальник отряда. "Так, через кого ты хотел передать письмо и Евангелие Н. П. Храпову?". Я остолбенел. "Ну, говори". Я молчал. Не могу же я выдать человека. А дело было так. Год назад, когда в этой зоне был Н. П. Храпов, я хотел ему передать в зону маленькое Евангелие, письмо и немного денег и попросил об этом моего знакомого прапорщика Сашу. Он тянул, тянул, пока брата не увезли. И тут вдруг мне этот вопрос. Кто мог сказать? "Так ты не говоришь? Сейчас я тебе зачитаю". И он начинает читать рапорт моего знакомого прапорщика Саши, где он все описывает подробно, даже то, что я хотел передать через него привет Яше. Я не мог раскрыть рта от удивления и неожиданного поворота дела. "Так ты еще и наших прапорщиков агитируешь?". "Шесть месяцев ему через пятнадцать суток", - сказал он моему начальнику!!! Это мне, значит, еще пятнадцать суток после этих шизо, а потом шесть месяцев ПКТ, камерный режим содержания, о чем я напишу после, что это такое. Я попросил прапорщика не наказывать, ибо он ничего худого не сделал и ничего не передавал; а сам обещал подобного (то есть просить прапорщика о чем-либо) не делать. Он ничего не ответил и приказал отвести меня в камеру. Почему Саша это сделал - я до сих пор не знаю. Удивлению моему не было конца. Может, его заставили, услышав о том, что я его просил. Я пришел в камеру, рассказал в полуотчаянии Саше о случившемся. Чем он меня мог утешить?! Я склонил колени: "Господи, дай не упасть, не поколебаться, ибо мучения мои тяжки". Сатана подступал с силой. Шли только седьмые сутки этой пятнашки. Как выдержать эту? А там еще, а, может, еще...

Но Господь не оставлял меня. Помню, правда, когда Господь мне решил показать, что значит без Него - минут пятнадцать. Страдания, терзания, томление духа, искание выхода в эти 15 минут были трудно описуемыми. Но потом опять Господь меня обнял любовью Своей, и мне стало легче, теплее как-то. Если бы я знал: пройдет 15 суток, а там выпустят, было бы легче. Но неизвестность мучила больше всего. Тут кончились сутки - 45-е - Сани!!! Его вызвали, побеседовали и выпустили из Шизо. Я плакал от радости за него и благодарил Бога, схватившись за решетку...

После я узнал, что Сане эти сутки обошлись двухсторонним туберкулезом легких с дырами в них! Его сразу положили в больницу. В последний раз перед выходом - хоть и не знал, что выйдет - он отлил мне половину своей каши (он очень усердно мог просить у повара немного добавки, и часто ему это удавалось). Отдал мне свой платочек носовой с головы (так все же немного голове теплее) и вышел. Я остался снова один... Впереди семь суток еще, а потом еще 15, и еще 6 месяцев...

Где-то через день завели все же ко мне одного человека, он был больным остеомиелитом и страдал больше меня, он переносил тяжелее эти условия, чем я. К тому же температурил. Был он без стелек в ботинках, я ему отдал свои. Он был завпрачечной, и у него нашли при обыске деньги, опасную бритву и анашу (наркотик для курения). Посадили его, но сосед его родителей был у нас старшим оперативным работником, и он обещал ему, что вместо того, что нашли у него, он отправит на анализ простую траву, и таким образом он отделается 15-ю сутками. Другому бы за это добавили минимум пять лет сроку. А этому все обошлось. Вот, думаю, как бывает на свете.

Мог он спать только на левом боку, а я дома вообще не мог на левом. Но так как здесь живот пуст, поэтому легче было. Но все же в том была трудность, и он ворчал, когда я так часто вскакивал греться. И так мы сидели день за днем. Он чуть не плакал от объемлющего его холода, прижимался к трубке и стонал. Так приблизился 14-й день моего страдания - 24 декабря 1981 года - день Рождества Христова! И вы знаете, Господь дал мне великий Рождественский подарок: уверенность в том, что мне больше не дадут!!! Камень спал с моей души, я воспрянул духом, душа моя запела! В этот день даже солнышко заглянуло в окно, и я радовался. Я радовался до слез... Я очень благодарил Господа, ибо Он не возлагает на человека больше, чем он может нести!

Близился Рождественский вечер, весь мир теперь радуется. И мне Господь дал великую радость. Не было у меня ни общения, ни конфет, ни детей рядом, ни елки, но был Господь, Господь Сам, и большего желать нельзя!!! Мир потоками лился из сердца моего, сливался со всеми славящими Бога. Я склонял колени свои, плакал и благодарил Бога. Усердно молился о Рождественской радости родной церкви, родным и близким, семье и всему страдающему люду.

Настало утро 25 декабря, день окончания 15-и суток. Я спрыгнул по подъему с верхних нар и чуть не упал: ноги какие-то не свои, боль в коленях и ступнях - сказывается бетон - ноги отекли. И еще долго потом я не мог бежать бегом, с трудом догонял отряд. Вызвали меня где-то часов в 11 дня, побеседовали и отпустили в зону. Слава, слава Господу! Без всяких обещаний выпустили и даже не добавили обещанного. Господь велик в делах Своих! На улице дул ветер, лежал снег и было холодно, но тепло на душе! Я шел и плутал по зоне, искал свой барак пятого отряда. И когда я подходил к нему, вижу: идет кто-то навстречу. Ближе: брат, брат мой во Христе!!! Мы с ним обнялись и возрадовались. Вот еще один Рождественский подарок: встреча с братом. Как это ценно в этих условиях. Не все имеют это счастье, далеко не все.

И хоть не могли мы часто встречаться, но все же хоть взгляд, хоть ласковое слово ободряло. Он в этот же день отоварился в магазине и угостил меня чем мог. Как приятно было выпить кружку горячей-горячей воды, затем вторую, да еще согреться, помыться под душем и лечь в белую постель. Блаженству моему не было конца! Я от сердца был благодарен Господу за всю Его любовь ко мне, за Его чудные пути со мной и за спасение мое!!!

О жизни в зоне и о дальнейших событиях я напишу, если даст Господь и благословит, в следующей тетради. Да благословит вас всех Господь и да будет Его имя прославлено!!!

После страданий - благословение

Итак, о жизни в зоне. Очень хотелось бы, чтобы этими воспоминаниями пробудить в нас сочувствие, соучастие к погибающим людям, чтобы в нас появилось сострадание и горячие молитвы за них и больше желания быть для них, и не только для них, живыми свидетелями, может, последним предупреждающим знаком на скользком склоне, по которому они со страшной быстротой несутся в вечную погибель! О, сострадание, как его нам недостает! Для большинства из нас люди за решеткой - это люди опасные, коварные, которые без всякого повода могут зарезать, убить, побить. Фактически оно не так. Во-первых, в неволю попадают - я хочу подчеркнуть "попадают" - люди с воли. А другой, такой же как этот, иногда хуже, не попадает, а ходит рядом с нами, и едет в автобусе, и мило улыбается, может иногда уступает место, и мы подумаем: "Вот какой вежливый и воспитанный человек!". А вот его друг был такой же, как он, вместе были на гулянке, вместе пили, вместе шли домой. Навстречу - другой, нахальнее, задел плечом, нагрубил еще, друзья решили разобраться, и пришлось применить силу, чтобы поправить недостаток в воспитании прохожего. Тот написал заявление в милицию и запомнил только одного. Того поймали и посадили. Друг на воле. Или, вместе торгуют, ревизия, недостача. Виновата слабая сторона, не умеющая защищаться или откупиться, она попадает. Другой ехал на машине, авария, срок. Третий застал жену с мужчиной. Ревность делает безумным, и он сильно избивает или убивает жену или мужчину, или обоих - минимум десять лет сроку. И таковых много. Один ворует много - на воле, другой мало - но попался. Есть, конечно, и такие, но реже, которые с испорченной психологией и мышлением. По пустякам он готов в приступе гнева убить, его не заставишь работать, безучастный и жестокий. Но их меньше. И все они достойны сожаления, все они очень ждут конца срока, все переживают и мучаются, все с живой душой, нуждающейся во спасении. И только искренняя любовь к ним и живое Слово может растопить их сердца. И если кого-то Господь посылает в узы, или в армию, или в командировку, или еще куда - в общем, отрывает нас от тепло насиженных мест и домов - не надо огорчаться. Господь знает, что делает. И Он очень хорошо делает. Очень отрадно, когда мы, христиане, можем принимать это как небесный вестник, приносящий нам благословение Божие. Самые ценные благословения, ниспосылаемые нам, обыкновенно являются плодом перенесения горя и страданий.

С братом Романом Давидовичем мы оказались в разных отрядах. Это, естественно, не было случайностью. Очень бы сердце желало, после всего пережитого, общения, но возможность была очень скудная. Нам запрещали встречаться, но мы все-таки рисковали. Когда я пришел, брат был дневальным по отряду, и я по воскресеньям, когда все уходили в кино и замки ворот открывали, бежал к брату. В его каморке мы несколько раз смогли иметь сладостные общения с Богом и друг с другом, беседовали, делились тем, что знали о воле. В это время у брата умер отец в Америке. Братья его смогли быть там еще до смерти, во время болезни его; а он увидится с отцом лишь у ног Христа. Мы рассматривали открытки, фотографии, делились радостями и горем, и как сладостны были общения. Мало, ах как мало мы ценим эти общения на воле: братьев, сестер, услышать Слово, хор, музыку, вместе помолиться - сколько здесь сил, огня, благословений! Но здесь, в заточении, испытывается то, что мы имеем, чему научились, чего достигли в Господе.

С изолятора я был очень голоден, и брат ухитрился давать мне свою дополнительную кашу с молоком в столовой. Также дал мне много из одежды, электробритву, чему я был очень рад, и этой радостью как не поделиться с ближним?! Я упомянул об этом в письме домой. И тут, через дня три - пять после этого брата переводят в другой отряд на тяжелую работу. Начальница отряда его очень жалела об этом, но что делать, таково указание сверху. И тут при работе, ибо было скользко, брат уронил себе на ногу тяжелое железо и сильно разбил себе большой палец. Вечером я пришел к нему в отряд. Кость была переломана, рана открытая на ступне, кровоточила, но в больницу не клали. Как быть со столовой и туалетом? Нужна палка, на которую опираться. Я обещал поискать. На следующий день я попросил Андрея (о нем я расскажу после): "Пойдем, сходим к Р. Д.". Мы пошли. И только мы сели поговорить, как нас уже сдали. Приходят мой начальник отряда и мой оперативник, который был на суде, - и к нам в комнату. "Почему здесь?". Нас тут же записали и сказали написать объяснительную. Никакие объяснения не помогли. После я узнал, что они очень желали нас застать (не посчитали за низость и перелезли через высокий забор, ибо ворота были закрыты, чтобы попасть в отряд).

Нас двоих лишили свидания очередного: и меня, и брата. А Андрею - ничего, он ведь общественник. Правда, потом отоварки лишили, чтобы замазать вопиющую несправедливость. Ну меня наказали, можно еще объяснить: был в чужом отряде, - но брата за что? Пострадал на производстве, лежит у себя в постели со сломанной и окровавленной ногой, к нему пришли посетить его, и его же наказывают! А как мы ждали свидания! Сердце просто рвалось к своим детишкам, к жене. Уже полгода не виделись, сына младшего вообще еще не видел, а ему было уже четыре месяца. Все надежды рухнули разом. Я готов был кричать от душевной боли. Но Господа ведь мы имеем. До этого в зоне был объявлен карантин, то есть свиданий не давали, а тут, как нас полишали свиданий, карантин был тут же снят! Думаю, что пояснения излишни. Один человек, который уже десять лет отбывал срок в другой зоне (я его знал), а затем немного времени побыл в 41-ой зоне где были мы, сказал: "За десять лет я пережил меньше, чем за эти месяцы здесь, я даже поседел". Режим содержания необыкновенно строг Если сел на койку - нарушение, если не разулся - нарушение, если в шапках на улице - нарушение, если в тумбочке что-то лишнее -нарушение, если не застегнута одна пуговица, если пошел куда-то без строя, если койка не идеально заправлена, если не завязал шапку - нарушение. Если ты не можешь выполнять норму, ломаются сверла, не работает станок - на карандаш. Иногда совсем не от тебя зависящая причина - остаешься виноват, а несколько нарушений - там уже оформляют в ШИЗО. И чтобы доказать свою невиновность, выйти из ШИЗО, люди перерезают себе вены на руках и ногах, рискуя умереть (а за мертвого все-таки администрация как-то в ответе, в случае, если побеспокоятся родные и близкие), глотают домино целой партией, ручку от ложки, заточенные куски проволоки и гвозди, чтобы их увезли на операцию, а уж из больницы, может, кто-то услышит их голос объявляют голодовку, то есть не принимают вообще пищу до 7 - 30 дней. На пятые, иногда на десятые сутки, чтобы они не умерли' врачи начинают искусственно кормить жидкой кашицей, это столько, чтобы человек не умер, но ходить такой человек не может уже после 15 суток голодовки. Огромное мужество надо, чтобы сделать такое, но эти бедные люди идут на это, ища какой-нибудь выход из безвыходного положения. Мы свою скорбь приносим к Богу, и Он облегчает нашу ношу, даже тогда, когда нам кажется положение самым невыносимым. А им куда идти, к кому? Их никто не станет слушать, только еще скажут: "Сдыхаешь? Ну и сдыхай!!!" А они в знак протеста режут себе живот, иногда так что вываливаются кишки, другие забивают себе в живот острый предмет (заточенное железо), или в грудь. Многое из того мне приходилось видеть. Как не сострадать этим бедным людям находящимся между двумя тисками: силы администрации и силы дьявола? Теперь об Андрее. Он был немцем, из нашего отряда (моего), встретил меня сразу очень участливо, освободил мне место около себя, делился последней конфетой со мной, был понимающим и близким, и в то же время был предателем. Конечно я был осторожен в разговорах с ним, но оттолкнуть его от себя никак не находил причины. Мы вместе ели, у нас многое было вместе. Я почти все время был у него на глазах, он даже спорил с другими в защиту за меня и был готов кинуться в драку за меня Мне давал советы: "Ты, мол, меньше водись с ними и не говори с ними, а то сам попадешься". Некоторое время (первое) я не находил в себе силы молиться открыто на камнях, и это не давало мне покоя Посоветовался с Андреем. Он не воспрепятствовал тому чтобы я открыто молился. Он даже поставил лист фанеры около меня, чтобы загородить меня во время молитвы. С тех пор я молился на коленях, как и дома, как и всегда. И это давало покой душе моей.

Как-то видел меня просто стоящим там оперативник. Спросил у бригадира, почему я здесь стою. Бригадир сказал: "Он у них подсобником работает". "Немедленно поставить его за станок, чтоб постоянно был занят", - сказал оперативник. За станком я не мог работать, так как у меня болели ноги. Стоять более получаса на месте для меня было мучением. А тут целую смену стоять, да еще -если не выполнишь норму? Было очень строго насчет этого, ходили специальные группы, и они записывали. Каждый должен все время быть у своего рабочего места и быть именно в работе. Надо тебе -и хоть сильно надо - куда-то сходить, что-то принести, у кого-то что-то спросить - это большой риск. Только я однажды сходил в другой цех - и оказался наказанным: лишили отоварки. Я уже пол года работал на заводе, но были места, где я вообще еще не был, а завод небольшой. А дело было так. Хотели мне братья помочь, передали через одного знакомого мастера 30 рублей и носки. Мастер очень осторожно передал нам, рискуя быть уволенным, и говорит мне: "Пиши ответ". Я написал братьям: "Нам нужны лишь ваши искренние молитвы и соучастие семьям. Нам ничего нельзя передавать, ибо пользоваться не сможем", - и понес записку мастеру. До этого быстро отдал деньги одному человеку: "Пользуйся, мне не надо". Деньги в зоне - запрещенный предмет, и за одну нашедшуюся пятерку одного человека посадили при мне на шесть месяцев в камеру. Я успел записку отдать мастеру. По пути назад идет мне навстречу тот оперативник - Саша, бывший на суде у меня. "Ты где был, что делал?". "Я Вам не могу сказать", - сказал я. Долго он допытывался и ушел. Меня лишили отоварки на месяц. После распоряжения оперативника о том, чтобы меня поставили за станок, я обратился к Андрею. Может они меня возьмут в свою бригаду, потому что прежний бригадир не мог меня оставить на прежней работе, хоть и уважал меня и жалел. Меня взяли на покраску. Взяли из-за моего крепкого телосложения. Взяли на самую тяжелую работу: снимать с конвейера все детали, всю продукцию всего завода, связывать ее аккуратно проволокой партиями иногда и цепляя крючок крана, чтобы он загрузил в вагон. Детали (плуги, плоскорезы) в разобранном виде висели на движущейся цепи по цехам, шли медленно на покраску, а оттуда уже к нам на площадку. Самые тяжелые детали - рамы - снимали шейлером, остальные вручную, и откатывали, относили дальше. Работа была действительно тяжелой. До 32 тонн железа приходилось снимать и носить на себе до 5 - 10 метров в день, и еще много другой работы, работа была в движении. Кровь не застаивалась в расширенных сосудах ног, и ногам было легче. Тело вначале болело, затем привыкло. Редко кто выдерживал со мной напарником (работало нас там двое). В столовой замполит как-то подходит ко мне: "Ну как, хлеба хватает?". А давали на обед четыре кусочка. "Да не всегда", - сказал я. Он с издевкой это сказал и добавил: "Да, такому здоровому, конечно". Я ответил: "V меня ведь и работа соответствующая". Грязный в масле и краске. Но в душе с радостью в Господе!

"Хулиган" с дипломом

В тюрьме, чтобы не забыть песни, которые я знал, я стал их записывать в подаренную мне книжку. Смог пронести это в зону, и тут на работе, в минуты перерыва читал и радовался. И тут Андрей пришел и принес мне нарисованную красивую картинку с православным изображением Христа. Я не отказался от нее. Вытащил из моего тайника книжечку, туда же завернул картинку и положил обратно. Андрей видел все это. На следующий день на моем рабочем месте обыск, и находят то, что там было... Андрей вывернулся, сказав, что художник, который рисовал, наверное, выдал меня. Меня вызвали, допросили, на этот раз не наказали, так как не за что было. Затем вызвали, объяснили положение о нелегальной почте. "Напиши, что тебя предупредили". Написал. Все были зажаты в кулак, а нас еще больше зажимали, потому что боялись нас.

И тут вдруг подают мне газету, вернее, дело было так. Как раз мы шли по цеху с одним парнем (где только я сеял семя жизни), тут зовет нас к себе один из начальников производства (гражданский), мы поднялись к нему. Он для виду сделал нам замечание, что мы ходим по цеху, затем спросил меня, читал ли я статью в газете "Индустриальная Караганда" о себе. Я говорю: "Нет". "О, - говорит, пойдем, я тебе покажу". Он повел меня к себе в контору. Мне прямо неудобно было в такой грязной и рванной одежде (вся в масле) идти к ним в контору, где работают все такие чистые и культурные. Нас там считали отбросами общества. Но я шел. И тут в коридоре мне повстречался слегка знакомый брат из другой общины села Долинка. Я с ним поздоровался. И он вынужден был меня узнать. "А за что ты оказался здесь?", - спросил он меня с явным укором. "Так написано же, - говорю, - гнали Меня, будут гнать и вас". Он мне не ответил ничего определенного. Наш разговор не клеился. Не видел я в нем никакого сочувствия, ни желания поддержать, ободрить. Как это было вопиюще больно. Он торопился, торопился уйти (чтобы нас не заметили вдвоем, видимо). Я еще сказал: "Если желаете, передайте своим привет". И он ушел к себе в кабинет, где работал бухгалтером зоны. Ни разу после этого мы больше не виделись, хотя я был там еще долго и в контору заходил. "Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за братьев своих". А если ее нет вообще?! Зашли мы к начальнику производства в кабинет. Он меня посадил, не постыдился без насмешки меня представить остальным и дал газету: "На, читай". Я прочел заглавие: "Хулиган с дипломом". Да, не очень отрадно. Много грязи и даже извращение фактов, всё в негативном свете. Но радовало то, что выражения "Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное" и некоторые другие были занесены газетой во все города и села, во все дома области, а кое-где даже за пределы! Разве я мог мечтать о таком?! Нет. Бог прославился через ослицу немую, Бог помог мне сделать то, что я бы никогда не смог сделать: принес весть о Царствии Божьем миллионам сразу. А Господь обещал: "Слово мое не есть ли молот, разбивающий скалу?". А в другом месте Он говорит, что Слово Его не возвращается бесплодным к Нему, подобно как дождь, падающий на землю, не возвращается впустую. Итак, радости моей не было конца! Я получил большое подкрепление. Бог не дал мне остаться в стыде. И верно, что Слово это дало и дает плод! Еще я обрадовался тому, что узнал из газеты, что братья ходатайствуют за меня пред сильными мира и пишут, что "если даже один пьяница через эти надписи обратится к Господу, то эти надписи на домах уже стоило делать!". Значит, меня поняли, меня поддерживают, слава Господу!

Затем мы разговорились с начальником производства. И беседовали мы с ним еще много раз. Он приходил с уже приготовленными вопросами (видимо из атеистической литературы). У него бабушка была верующая, и он читал Евангелие. Ну что же, я охотно отвечал, как Бог мне давал мудрость, и Господь благословлял нас. Начальник оставался довольным, хотя, конечно, до сердца довести сказанное может один Господь. Некоторые вопросы он себе еще не мог уяснить, как вопрос войны, ее ужасов, и почему Бог допускает, и другие подобные. Но он прямо говорил, что ответы полученные от меня его удовлетворяли. Я опять радовался. Значит не зря Господь меня сюда привел. А брат Р. Д. тем временем поправлялся, правда очень медленно. Господь ему дал длительный отдых. Работой его не тревожили, в столовую потихоньку двигался с тросточкой и имел много времени для чтения и размышления. Он не сетовал на судьбу. Порой мы встречались по пути с работы, а он из столовой. В отрядах мы не могли встречаться. Аетом, когда на плацу играли в футбол, все, кто имел желанье, мог идти смотреть. Как нам пропустить этот момент?! Мы шли, садились вместе под тенью деревьев и... беседовали, радовались. У меня fj возникало много вопросов, и брат мудро наставлял меня.

В отряде было тоже немало людей, которые интересовались верой, и при удобном случае я с ними беседовал. Мы выходили на улицу, садились где-нибудь, где поменьше надзору (хотя такое место очень трудно найти) и беседовали иногда подолгу. И когда я, возможно, даже куда-то спешил, меня находили, отзывали и просили кое-что рассказать. Был в отряде некто Павел. Пришел в зону после меня с усиленного режима на строгий с добавлением срока. Воспитывался он без отца, мать не слушал, вырос, пошел по широкому пути, попал в нехорошую компанию, стали грабить людей. Грабили очень умело, продуманно, профессионально. Угоняли машину, на ней подвозили имеющих деньги на вокзал, аэропорт, по пути с него снимали самое дорогое, отбирали золото, деньги, и отпускали. К утру машину ставили на место. Карманы были полны золота и денег. Но Бог услышал молитвы матери (правда, у Бога были свои пути с сыном). Павла арестовали, дали шесть лет усиленного режима. Отбывая срок, у него была одна мысль - бежать. Работая в котельной, он еще с одним парнем делали подкоп, очень незаметно и хитро, и уже много сделали, и тут его напарник его предал. Павлу добавили еще три года и отправили к нам на строгий режим. Десять лет, представьте себе. И у парня опять одна мысль - бежать. Вокруг запретная зона, автоматчики - куда бежать? И далеко ли убежишь? И еще ведь надо убежать от себя, а от себя не убежишь! Один путь, одно утешение было для него - это Бог! Это понимал я, но не понимал он. И я начал с ним беседовать. Оказалось, у него мать верующая. Ну а если соединить ее молитвы и мои свидетельства - они должны дать плод. Мы беседовали много. И у него, оказывается, было много вопросов, которые он не мог объяснить себе, а мне они были так ясны. Конечно, нас уже приметили. Вообще за мной было очень много глаз, ибо представлял немалую опасность для лагеря атеизма. И как-то Павлик пришел и честно признался мне, что его вызвали и сказали, что им все известно о нас и о наших отношениях, и стали Павлика склонять к тому, чтобы он им рассказывал, о чем мы говорили, о моих целях, моей сущности, моих взглядах на вопросы века сего, с кем разговариваю и так далее. И обещали, и даже дали уже вознаграждение: курево и чай, что так дорого в зоне для людей, употребляющих это, и обещали наказать, если откажет. Объяснили метод связи. В общем, что желает написать - пусть пишет и заклеивает в неподписанный конверт и бросает в ящик. Это идет прямо к оперативному работнику.

Павлик пришел ко мне и стал спрашивать, что делать? Отказать -они его растерзают. То семя, что сеялось, и то вытащат и растопчут. В общем мы договорились так: что посчитаем неопасным, посоветуемся, и он напишет. И он остается цел, и я не пострадаю, и даже могу узнать кое-что: чем интересуются, что злоумышляют против меня. Так и порешили. И с Павликом я теперь уже не боялся говорить. Пусть доносят, это нам на пользу, значит, Павлик у меня что-то "выведывает". И я с терпением сеял. Душа смягчалась, и постепенно, очень постепенно приближалась к Богу. Так пролетело лето. Я не буду забегать вперед, только напишу, что через год-полтора мне мать его написала в радостях письмо (вообще она писала регулярно), что получила свидание с Павликом и что он стал совсем другим: тихим, спокойным, склонял колени вместе с матерью и молился с ней! О, велика была радость исстрадавшегося сердца матери, велика радость моя и радость Ангелов на небесах! Радость была еще и оттого, что до этого Павлика лишали всех свиданий, всех льгот, у него были сплошные наказания и одно ШИЗО за другим. А тут вдруг так неожиданно, вернее, так чудно... Еще через год мать мне пишет: "Павлику сняли год или полтора", -радость. Еще немного спустя Павлик уходит на химию, то есть на волю работать, куда направят, почти как вольный - не радость ли это?! Хулиган был сломлен Духом Святым и укрощен! Без надежды, конца срока не было видно. И как вдруг его приблизил Господь. Велика сила Его! Всё возможно ему. Нужна наша вера и праведность молитвенника. Я еще не отбыл свои четыре года, а Павлушка уже уходил на химию с своих девяти лет. Правда нам пришлось с ним расстаться, и изменения к лучшему произошли уже без меня, а сидеть он начал чуть раньше меня. А наши сердца ждали свидания, ведь лишили очередного, а длительное свидание только одно в год. А что, если его лишили? Ведь мы ждали его! Тут мой знакомый прапорщик Саня приносит мне немецкое Евангелие. Пользоваться им нет возможности никакой, а только накажут, как обнаружат. Что делать? Не хотелось и назад отдавать. Может это уловка? Я колебался, но все-таки взял, ведь Слово Божие, как истосковалось сердце по нем. Я быстро спрятал его до удобного случая.

Кончилось лето, приближалось наше свидание. Я надеялся получить только общее на два часа. Приехали ко мне и вызывают на свидание. Я себе записал вкратце, что буду говорить, чтобы не забыть некоторые вопросы, и пошел. И тут меня ведут на личное долгосрочное. Прежде опять обыскали! Отобрали бумажку с вопросами и запустили на свидание. Какая радость! Приехала родная мама, жена и все пятеро детей. Благо было близко до дому - всего километров семь. Когда меня вели на свидание, за второй решеткой стояла мама жены - такая же старенькая, худая и больная. Она тянула руку через решетку: "Ваня...", - но до ее руки невозможно было дотянуться мне, да и я ведь шел под контролем. Поздоровался с ней, улыбнулся, и меня увели... На этой земле мы увиделись последний раз. Господь нас утешил тем, что хоть повидались. Если бы я знал, что мы видимся последний раз, я бы сказал столько хорошего, если бы смог - сделал бы столько доброго! Если бы... Как верно выражение: "Нужно жить так, как будто мы живем последний день, с целью сделать как можно больше добра". Кратка, ах, как кратка наша жизнь, и она очень быстро придет у концу! Будем же очень дорожить оставшимися годами, днями и часами!

Итак, мы вскоре обнялись с матерью, женой и детьми. Сколько слез, но это уже были слезы радости. Есть, и немало есть таких остановок в пути, где Господь дает отдохнуть, набраться сил усталой душе, поднять голову средь всех гонений и бурь, прийти в себя, проанализировать прошлое и порадоваться хорошему, подумать о будущем и вручить это в руки Господа. Благ Он, и за это Ему слава!

Дали нам двое суток свидания. Мать жены не запустили. Более двух взрослых нельзя. Порадовались мы один день, помолились, поподробнее узнали друг о друге, о жизни и хождении пред Господом. Меньшая уже забыла папу на лицо; это та, которая провожала. Посадил я ее на одно колено, а другую, которая меня помнила, на другое. "Где твой папа?", - спрашиваю у Иры. Она побольше и показывает на меня. "А твой папа где, Аиля?". Она говорит: "В тюрьме!". Я снова к Ире с тем же вопросом. Она на меня показывает: "Здесь мой папа". А младшая опять: "В тюрьме". И так пришлось несколько раз спросить, пока она поняла, что один у них папа со старшенькой, и что она у него на коленях сидит, и прижалась ко мне головкой. Как-то она шла вслед и говорила: "Папа, я вас люблю!". Так громко, на весь коридор. Ну а сынишку и я видел в первый раз, и он меня. Был ему годик, и шел уже, держась за пальчики, и мило улыбался. Вскоре и он привык ко мне. Старшие двое: Аида и мой певец Яша уже были со взрослой черточкой, хотя им было только 9 и 11 лет. Жизнь суровая уже отложила в их сердцах следы. И это было естественно, и недостатков, на которые нужно было обратить внимание и провести беседы и предостеречь от зла в будущем. Решил с сыном в этот вечер поговорить, а на следующий - с дочерью старшей. Господь благословил нашу беседу с сыном.

Как я уже говорил, с деньгами в зоне было очень строго, и на свидание родственникам не разрешали приходить с деньгами, их заставляли сдавать. А потом, если нужны были для того, чтоб идти в магазин, брали деньги у контролера и шли в магазин что-нибудь купить на свидание. Мать не стала сдавать деньги, договорившись с контролером, ибо деньги были не ее (собиралась после свидания ехать к своим родственникам и отвезти им эти деньги, так как это была их пенсия). И тут на второй день мы решили послать жену в магазин купить мне нижнее белье, другое ничего нельзя было пронести в зону. Она взяла десять рублей у матери и пошла в магазин. Сначала не отпускали ее. Но затем пришли и сказали, чтобы шла в магазин. Это уже было странным. Мы остались с детьми и матерью в комнате свидания. Шел второй день свидания. Через часа полтора жена возвращается в слезах: "Ваня, нас лишили свидания...". Оказывается, у администрации была своя мысль, они думали, что я обязательно отправлю с ней письмо (без надзора), и решили ее обыскать при входе. Обыскали и нашли 10 рублей, больше ничего. Раздосадованные, они решили через это лишить нас свидания, обвиняя нас в том, что, якобы, она несла мне деньги, чтобы я их пронес в зону, то есть всё перевернули. Затем пришли ДПНК и сказал, что мы лишаемся свидания. Что делать? Столько недоговоренного, столько вопросов осталось открытыми. Мы помолились и стали прощаться. Очень тяжело было расставаться. Все плакали. Меня увели. Один Господь знает, когда нам придется еще свидеться. Сейчас сыну моему младшему четвертый год, и я его с тех пор не видел, а тогда не было ему еще и годика. Какие невинные открытые глаза, взор полный детской радости, но и оно исчезло, папа уходил. Потом я узнал уже, что они благополучно добрались до дому, ибо до дому было близко. Я пошел в зону. Через полтора часа меня вызывает ДПНК и ведет меня в ШИЗО. За что? - Завтра разберутся. Правда, перед этим он еще завел меня в кабинет и стал много спрашивать о вере... А затем закрыл в камеру. Два часа назад я еще был в радостном окружении детей, а теперь 2 на 2,5 метра камера, бетон, железо, темнота, уже было прохладно - середина августа. Нас было двое в камере. Я отдал ему свой ужин, мы поговорили, дождались отбоя и легли спать, обнявшись, на голой наре. Вдвоем все-таки теплее. Утром меня вызвал начальник режимно-оперативной службы: старый, седой человек и, как я чувствовал, сочувствующий мне.

Мне пришлось ему все объяснить, письменно. Он внимательно выслушал меня и, поняв, меня оправдал. Но зато замполит не пропустил момента надсмеяния надо мной и на собрании стал превратно объяснять случившееся, вот, мол, они какие... Я встал и сказал: "Гражданин начальник, Вы превратно объяснили факт!". Но он тут же меня оборвал и посадил. Что делать, я маленький человек. Потом еще жену оштрафовали на 50 рублей. Вообще собрания воспитательного характера были очень часты в колонии. Наглядно объяснили все. Выводили из ШИЗО и заставляли перед всеми каяться. Кто не хотел - тому доставалось. Как-то на одном из собраний зачитывали заявление "добровольно вступивших в общественность с нового этапа". Тут один выходит вперед и говорит: "Я не добровольно написал, меня заставили". Тут же сидел майор, который его заставил. Тут подняли такой шум, быстро увели в ШИЗО этого человека, решившегося из многих подобных сказать правду. Впоследствии я слышал, что его жестоко избивали и он сошел с ума. Его увезли. На эти собрания всех заставляли идти прямо с работы - никуда не увильнешь. Однажды нас с братом прямо с работы вывели и привели на лекцию. Нас ждал лектор по атеизму в военной форме. И опять наступление на то, что в немощи посеянное в сердцах и притом часто неправдой или извращением фактов. Лектор в частности и привел такой пример, что в Алма-Ате тоже один верующий писал на стенах домов о Боге, так его исключили из церкви, так как он оказался умалишенным. Впоследствии я узнал, что писал, да... И когда он стал явным, церковь за него молилась с постом, и его не судили за это. Он же был совершенно здоров. Через полтора года за тысячи километров от г. Караганды в Мангышлакской зоне меня вдруг вызывают. Смотрю: человек в военной форме, тот самый лектор. Он хотел услышать от меня слова раскаяния, сожаления, и огорчился, когда не услышал их. Приготовился писать, а писать ему было нечего. Затем я его обличил в его неправде. Он объяснил это тем, что он взял факт из официальных источников, а я из неофициальных. На следующий день после разговора с ним меня отправили на другую зону.

Отсюда я еще раз убедился в том, что люди эти слушают отца неправды и далеки от истины... И тоже нуждаются во спасении. Мы же ободрились свиданием, хоть кратковременным, и продолжали путь радуясь. Дом мой, семью, жену Господь благословлял. Он знал, что супруге придется много одной воспитывать детей и поэтому позаботился о ее здоровье. А пять лет назад дело было совсем худо со здоровьем жены. У нас с ней была резус-несовместимая кровь. Тяжело ходила с первым младенцем -дочерью, еще хуже с сыном. Еще до родов в областном роддоме у ней затромбировало вену левой ноги. Нога отекла и посинела. Меня пустили к ней прямо в палату. На другой день уже не пускают. Я спросил, почему? Говорят: "Она вечером уже одной ногой была там, поэтому пустили". Родила сына, но с сердцем ее, со здоровьем было очень плохо... Приступ слабости, головокружений, почти каждую неделю 2-3 дня. На производстве работать совсем не могла. Часто лежала в постели. Третий ребенок - выкидыш. И так длилось лет пять. И тут после первого срока, когда никак не хотели принимать меня на работу, я решил поездить. ...А какую радость приносило исповедание перед молитвой ! Камень снимался с души.

Очень и очень нужно исповедание в церквах как регулярное мероприятие. Так оно было у нас в церкви города Щучинска. А жена одного мужа была членом другой общины, где исповедания не было. Ее мучил один незначительный грех с юности: не примирилась с подругой. Исповедание бы, примирение, и жила бы себе в радости. А тут дьявол и мучил мыслью: "Ты совершила непрощаемый грех, кончай жизнь быстрей, все равно погибнешь". Долго мучилась с этой мыслью, никому не говорила, пока не решилась выпить уксусной эссенции. Внутри начало очень жечь. Спустилась в колодец и там стояла по грудь в воде всю ночь. Утром ее вытащили. Уже в больнице она открылась, искренно молилась о прощении. Исповедание, очищение и освящение - средство получения силы, радости, жизни с избытком и плодов!

Был у нас в отряде еще один интеллигентный человек по имени Миша. Он имел незаурядную память и талант слагать стихи. Ко всему он питал немалый интерес и уважение к вере. Часто мы с ним беседовали. Дома его ждали жена и двое хорошеньких деток. Попался он тоже почти случайно. Где-то выпивали, сели в какую-то машину и стали беседовать. Когда стали вылезать, Миша видит транзисторный магнитофон. Думает: дай возьму, послушаю. С хозяином машины не встретился в доме, где гуляли. Хозяин машины затем уехал домой, заметил пропажу, заявил в милицию. Ну милиция быстро нашла. Мише - два года строгого режима. "И нужен был мне этот магнитофон? Дома стоял намного лучше". Память у него была хорошая. Знал много наизусть. К примеру, поэму Аермонтова "Демон". Целый час ее надо рассказывать. И при том очень талантлив как стихотворец. Хотел он на воле печататься в журнале, но ему предложили условие: пиши сперва стихотворение о комсомоле. "Я, - говорит, - отказался. Не могу лицемерить. Так и не смог печатать свои стихи". Когда я ему стал показывать стихи, которые мне прислали, некоторые приходились ему по душе, и он их переписывал, другие же предлагал немного доработать и, надо сказать, у него это получалось очень хорошо. Писал и сам хорошие стихи духовного содержания о творении Божьем, его красоте и целесообразности, о том, что Он достоин поклонения, и сам иногда молился Ему. Спрашивал меня и о молитве, и об обращении. Когда я сказал ему о том, что у меня есть Евангелие от Матфея, присланное и переписанное в письмах, Он пожелал его переписать. Как отказать ему? Желание было искреннее и горячее. Я дал ему письма. Он работал завклубом в зоне. Сделал себе хороший томик и уже много переписал.

Имел он твердое желание после освобождения (а до него осталось немного) найти в городе Караганде молитвенный дом и познать Господа, поближе познакомиться с верующими, с настоящей Библией, послушать хор. Возможно он теперь уже и посещает где-нибудь собрания, ибо освободился давно и решения своего не менял. Последний, кто меня провожал из этой зоны, был Миша. Но об этом потом.

Так вот, только я вышел со свидания, мне сообщают: у Миши нашли письма и отняли вместе с его тетрадью. У меня ёкнуло сердце. Оказывается, замполит нагрянул внезапно к нему, и он не успел спрятать тетрадь.

Миша все-таки был в авторитете у замполита и стал просить вернуть тетрадь и письма. Долго он колебался, но все-таки отдал. Миша смог ему объяснить о разрушенном учении Библии, его пользе и так далее. Замполит смягчился. Меня тоже не наказывали, хотя, конечно, все бралось на карандаш, "нарушения" мои росли. А Мишу, естественно, кто-то предал из его близких, видевших, что он пишет. Возможно подслушали и наш разговор в комнате свиданий, где я упомянул о нем и переданном и спрятанном Евангелии. С Мишей мы расстались тепло, и чувствовалось, что вера его не тает и желание остается прежним. И держался он не как все, как-то скромно, культурно, показывая пример другим. Но он должен был встретиться со Словом, и именно здесь... Такова была воля Господа Бога нашего. Он любит грешника и знает пути к его сердцу.
 
Ко входу в Библиотеку Якова Кротова