Михаил Восленский

НОМЕНКЛАТУРА

К оглавлению

Глава 2

РОЖДЕНИЕ ГОСПОДСТВУЮЩЕГО КЛАССА

Сквозь грозы сияло нам солнце свободы,

И Ленин великий нам путь озарил.

Нас вырастил Сталин, на верность народу,

На труд и на подвиги нас вдохновил.

(Гимн Советского Союза в редакции до 1977 г.)

Каждый, изучавший в советском вузе историю, знает, каким томительно-тягучим процессом изображается в ней возникновение классов. В курсе истории первобытного общества — скучноватом пересказе книги Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства» с добавлением примеров из археологии и этнографии — речь без конца идет о «разложении родового строя». Разложение это начинается с возникновения патриархата и продолжается затем тысячелетиями. На экзамене ничего не учивший студент в ответ на любые вопросы привычно заводит речь о «разложении родового строя»— и ошибки не бывает. Классообразование рассматривается как нечто очень далекое от современности, и даже относительно недавнее возникновение пролетариата в России оттягивается в глубь прошлого рассуждениями об издавна складывавшемся «Предпролетариате».

Мы пришли на исторический факультет университета 1 сентября 1939 года — в день начала второй мировой войны. Ложившаяся в тот день на судьбу нашего поколения зловещая тень казалась светлой по сравнению с только что пережитым мраком ежовщины. Нудные лекции о классообразовании не перекликались в нашем сознании с рыскавшими еще недавно по городу черными машинами НКВД, с ночными обысками, с безысходным горем наших одноклассников, оказавшихся обездоленными сиротами — детьми «врагов народа».

Мы еще не понимали, что на наших глазах развернулся кровавый заключительный акт подлинного, а не книжного процесса рождения господствующего класса.

1. «ПРАКТИЧЕСКАЯ ЦЕЛЬ»

Любая книга по истории КПСС начинается с рассказа о создании первой марксистской группы в России — «Освобождение труда». Возникшая более 100 лет назад, эта группа впервые перевела на русский язык ряд работ Маркса и выступила за развитие России по указанному Марксом пути. В группу входило всего несколько человек, но каждое имя запечатлелось в истории русского рабочего движения: Г. В. Плеханов, П. Б. Аксельрод, В. И. Засулич, В. Н. Игнатов, Л. Г. Дейч.

Случай захотел, чтобы я школьником познакомился с почти 80-летним Л. Г. Дейчем и часто бывал у него. Мой умерший еще до революции дед — инженер путей сообщения в Восточной Сибири — в восьмидесятых годах прошлого века помогал там ссыльному, с трудом и не без риска для себя устраивал его на работу, и Дейч сохранил теплую привязанность к нашей семье. В результате я мог возбуждать страшную зависть своих одноклассников тем, что у меня оказался общий знакомый с Фридрихом Энгельсом.

Милый Лев Григорьевич, переписывавшийся с разными странами, не только регулярно снабжал меня почтовыми марками. Крошечная двухкомнатная квартирка в Доме ветеранов революции на Шаболовке[1] была местом, где я много раз слушал рассказы Дейча о далеких днях, когда русская социал-демократия делала свои первые шаги. Школьника, долбившего казенное обществоведение и историю, завораживало в этих рассказах то, что Ленин, Плеханов, Троцкий были в них живыми людьми, со своими характерами, настроениями и слабостями, с колебаниями и размышлениями, а не схемами, где первый был всегда и во всем вождем, второй — оппортунистом, третий — врагом. Так через толщу полувека веяла на меня атмосфера первых лет марксистского революционного движения в России.

В словах Дейча мне стала понемногу открываться главная проблема, вставшая тогда перед русскими марксистами,— проблема исторической отсталости России, невозможности для этой страны, сделавшей первые шаги к капитализму, совершить прыжок в послекапиталистическое общество.

— Вот ты, Миша, и твои приятели,— говорил Лев Григорьевич,— все вы, вероятно, хотели бы стать сегодня же исследователями стратосферы или Заполярья. Но вы при всем желании не можете этого сделать: вы дети, вы не в состоянии по собственной воле стать взрослыми, выскочить из своего возраста. Так же и я не могу выскочить из моего возраста и стать таким, как ты — школьником, хоть уж как хотелось бы! Не мы определяем степень нашего возрастного развития, оно определяет нас. Это верно не только для каждого из людей в отдельности, но и для всех них вместе, для всего человеческого общества. Могла ли тогда Россия или любая другая страна, находившаяся на ранней стадии развития, по собственной воле вдруг одним скачком оказаться впереди более развитых стран? Теория Маркса говорила, что это невозможно. О том же свидетельствовали и исторический опыт, и жизненный опыт каждого из нас, и, наконец, простая логика. Вот в чем была вставшая перед нами, марксистами, проблема. Рассказывают вам об этом в школе?

Нет, в школе об этом не рассказывали. В школе коротко упоминали, что оппортунисты всех мастей, помогая буржуям, клеветали, будто Россия не созрела для пролетарской революции, но верный марксист Ленин разгромил оппортунистов. Что среди последних оказался и Маркс, нам в голову не приходило.

Между тем для русского марксиста — такого, который действительно убежден в правильности теории Маркса, а не просто старается использовать его тезисы в своих интересах,— проблема была, и нелегкая.

Ситуация в России в те годы имела немало так хорошо знакомых нам черт. Огромное государство с мощным аппаратом полиции, с установившимися традициями самодержавия и забитым народом. Как могли революционеры перевернуть такую махину? Где было найти точку опоры? «Земля и Воля» рассчитывала на крестьянство — самый многочисленный класс тогдашней России; эти надежды не оправдались. Народовольцы делали ставку на индивидуальный террор; но результатом было устранение отдельных лиц, а не системы. Было известно, что в далекой индустриальной Англии Маркс и Энгельс указали на рабочий класс как на силу революции. Но они имели в виду промышленно развитые страны, а в России рабочих было еще мало, да и те выходцы из крестьян, кадрового пролетариата не было.

Что оставалось русским марксистам? Пропагандировать идеи Маркса и Энгельса, просвещать рабочих, постепенно готовиться к отдаленным боям будущего, а пока страстно ожидать предсказанную Марксом и Энгельсом, но почему-то задерживавшуюся пролетарскую революцию в развитых странах Западной Европы. Конечно, нелегко было смириться с мыслью, что придется ожидать развертывания естественно-исторического процесса; в масштабе истории он, может быть, протекает быстро, но отдельному человеку не прожить так долго, не увидеть Петербургской коммуны и бесклассового общества в России.

Однако невозможно поторопить открытые Марксом законы истории. Маркс как бы специально предупреждал нетерпеливых: «Ни одна общественная формация не погибает раньше, чем разовьются все производительные силы, для которых она дает достаточно простора, и новые более высокие производственные отношения никогда не появляются раньше, чем созреют материальные условия их существования в недрах самого старого общества»[2].

Нельзя просто устроить революцию — не заговор, не переворот, а именно социальную революцию, и здесь не поможет никакая партия и даже никакой класс. В своей известной работе «Принципы коммунизма» Энгельс подчеркивал:

«Коммунисты очень хорошо знают, что всякие заговоры не только бесполезны, но даже вредны. Они очень хорошо знают, что революции нельзя делать предумышленно и по произволу и что революции всегда и везде являлись необходимым следствием обстоятельств, которые совершенно не зависели от воли и руководства отдельных партий и целых классов»[3].

Не Россия или ее восточноевропейские соседи придут первыми к пролетарской революции. Энгельс в той же работе отмечал, что в России, Польше и Венгрии еще господствует крепостничество, как в средние века [4]. Пролетарская революция произойдет, как писал Энгельс, в «цивилизованных странах», то есть в Англии, США, Франции и Германии. Она даже протекать будет быстрее или медленнее в строгой зависимости от уровня развития каждой из этих стран —«в зависимости от того, в какой из этих стран более развита промышленность, больше накоплено богатств и имеется более значительное количество производительных сил».

И даже после того, как там победит пролетарская революция, она не перебросится на отсталые страны, а лишь «...окажет также значительное влияние на остальные страны мира и совершенно изменит и чрезвычайно ускорит их прежний ход развития»[5].

Созданная молодыми Марксом и Энгельсом и психологически приноровленная к запросам радикальной части революционной западноевропейской молодежи кануна 1848 года идея антикапиталистической пролетарской революции в промышленно высокоразвитых странах сулила скорую победу только на Западе. Разочаровавшимся в крестьянстве и во всемогуществе индивидуального террора революционерам России она открывала лишь перспективу хотя и неумолимо закономерного, но длительного процесса роста производительных сил капитализма и их постепенно нарастающего конфликта с производственными отношениями.

В этой ситуации в кругах русских революционеров и выделился волевой, рано лысеющий молодой человек из Симбирска — Владимир Ульянов. Начинал он как один из многих молодых обожателей Плеханова. Но уже скоро стало заметно, что его интересует не столько марксистская теория, сколько политическая практика.

Не то чтобы Ульянов отрицал истинность или важность марксистского учения. Напротив, именно он с небывалым остервенением и полемической запальчивостью принялся отстаивать чистоту марксизма — как будто его оппоненты примкнули, многим рискуя, к марксизму только для того, чтобы это учение исказить, фальсифицировать и вообще подорвать. Бросалось в глаза, что в таких теоретических спорах молодой Ульянов всегда видел не путь отыскания истины, а метод борьбы с политическим противником. Скупой на слова о себе, Ленин в 1923 году, чувствуя приближение конца и окидывая взором пройденный путь, коротко напишет: «...для меня всегда была важна практическая цель»[6]. Эти простые, но замечательно точные слова дают ключ к пониманию роли Ленина и ленинизма.

Главной практической целью жизни Ленина стало отныне добиться революции в России, независимо от того, созрели или нет там материальные условия для новых производственных отношений.

Молодого человека не смущало то, что было камнем преткновения для других русских марксистов того времени. Пусть Россия отстала, считал он, пусть ее пролетариат слаб, пусть российский капитализм еще далеко не развернул всех своих производительных сил — не в этом дело. Главное — совершить революцию!

И хотя, конечно, марксистскую догму надо безоговорочно признавать, на практике не важно, что там теоретизировал на этот счет Маркс. «Мы думаем,— многозначительно писал молодой Ульянов,— что для русских социалистов особенно необходима самостоятельная разработка теории Маркса, ибо эта теория дает лишь общие руководящие положения, которые применяются в частности к Англии иначе, чем к Франции, к Франции иначе, чем к Германии, к Германии иначе, чем к России»[7].

Почему, собственно, Ленин стал марксистом? Вопрос этот не принято задавать: как спрашивать такое о классике марксизма? Между тем вопрос не праздный. Ленин до 18 лет марксизмом вовсе не интересовался, а затем приобрел к нему очень специфический интерес — не как к научной теории, отыскивающей истину, а как к учению, которое можно сделать идеологией революции, Ленин уже на начальном этапе своего политического пути, когда считал нужным, без колебаний шел вразрез с марксистской теорией, хотя и молчал об этом. Марксизм был для Ленина не столько внутренним убеждением, сколько очень полезным и потому бережно хранимым инструментом.

И все же: почему Ленин счел полезным именно этот, а не какой-либо иной идеологический инструмент? Потому, что марксизм был единственной теорией, проповедовавшей пролетарскую революцию. Как уже сказано выше, опыт «Земли и Воли» показал, что надежда на крестьянство как на главную революционную силу себя не оправдала. Горстка революционной интеллигенции была слишком малочисленна, чтобы без опоры на какой-то крупный класс перевернуть махину царского государства: безрезультатность террора народников продемонстрировала это со всей ясностью. Таким крупным классом в России в тех условиях мог быть только пролетариат, численно быстро возраставший на рубеже XIX и XX веков. В силу его концентрации на производстве и выработанной условиями труда дисциплинированности рабочий класс являлся тем социальным слоем, который можно было лучше всего использовать как ударную силу для свержения существующего строя.

Вот почему Ленин, выдвинувший задачу во что бы то ни стало, и по возможности скорее, произвести революцию в России, нашел именно в марксизме наиболее подходящий идеологический инструмент.

За минувшие 65 лет много миллионов людей из разных стран медленным шагом прошли в молчании через Мавзолей, чтобы с любопытством поглядеть на невзрачного лысого человека с рыжей бородкой - желтую выпотрошенную мумию с черепом без мозга. А гораздо интереснее было бы посмотреть на хранящийся в стерильной чистоте в сейфе института Академии медицинских наук СССР мозг Ленина. В этой неопределенного цвета массе с глубокими извилинами зародился 100 лет назад необычный план, изменивший лицо мира.

2. «ЧТО ДЕЛАТЬ?»

План Ленина был изложен в его действительно исторической книге «Что делать?». Заглавие демонстративно повторяло название произведения Чернышевского — настольной книги русских демократов шестидесятых годов. Ленин как бы подчеркивал, что наступило новое время, когда надо не заниматься просветительством и поисками героев-одиночек типа Рахметова, а делать совсем другое.

Что именно?

Основная цель, поставленная Лениным в его книге, была сформулирована как необходимость покончить с «периодом разброда и шатаний» в партии. Иными словами, как справедливо говорится в советской литературе, Ленин выдвинул идею создания «партии нового типа».

Была эта идея марксистской?

Нет. Никогда Маркс и Энгельс не представляли себе коммунистическую партию в корне отличной от всех других партий. В «Манифесте Коммунистической партии» эта мысль выражена очень четко:

«Коммунисты не являются особой партией, противостоящей другим рабочим партиям. /.../Они не выставляют никаких особых принципов, под которые они хотели бы подогнать пролетарское движение»[8].

И вообще Маркс и Энгельс не были столь ярыми приверженцами партийной деятельности, как это изображается ныне в коммунистической литературе. Вот что писал Энгельс Марксу 13 февраля 1851 года — через три года после выхода в свет «Манифеста...» и на основании опыта с Союзом коммунистов:

«...разве мы в продолжение стольких лет не делали вид, будто всякий сброд — это наша партия, между тем как у нас не было никакой партии, и люди, которых мы, по крайней мере официально, считали принадлежащими к нашей партии, сохраняя за собой право называть их между нами неисправимыми болванами, не понимали даже элементарных начал наших теорий? Разве могут подходить для какой-либо «партии» такие люди, как мы, которые, как чумы, избегают официальных постов? Какое значение имеет «партия», то есть банда ослов, слепо верящих нам, потому что они нас считают равными себе, для нас, плюющих на популярность, для нас, перестающих узнавать себя, когда мы начинаем становиться популярными? Воистину мы ничего не потеряем от того, что насперестанут считать «истинным и адекватным выражением» тех жалких глупцов, с которыми нас свели вместе последние годы»[9].

Как видите, нельзя сказать, чтобы Маркс и Энгельс были апологетами партии и партийности. К тому же партия, о которой они писали, должна была быть, по их мнению, рабочей партией. Была ли рабочей та партия, о которой говорил Ленин,— созданная в 1898 году РСДРП?

Вот что сообщает на эту тему советская официальная многотомная «История КПСС», На I съезде партии, который ее основал, «часть делегатов выступила против наименования партии рабочей. Мотивировалось это тем, что фактически в социал-демократические организации входит пока немного рабочих. Мнения разделились. Большинством пяти голосов «против» IV съезд утвердил название «РоссийскаяСоциал-Демократическая Партия». Слово «рабочая» было включено в него уже после съезда, при составлении Манифеста, с согласия двух членов ЦК»[10].

А было это согласие действительным? Нет. Принятое I съездом партии решение, заменявшее партийный устав, устанавливало своим пунктом 4: «В особо важных случаях Центральный Комитет руководствуется следующими принципами:

а) В вопросах, допускающих отсрочку, Центральный Комитет обязан обращаться за указаниями к съезду партии;

б) В вопросах, не допускающих отсрочки, Центральный Комитет по единогласному решению поступает самостоятельно...» [11].

Это факт, что словечко «рабочая» появилось в названии партии вопреки даже ее собственному решению и уставу. Нужно ли говорить, что с составом партии оно не имело вообще ничего общего. Была это группа интеллигентов, многие из которых были действительно вдохновлены благородными целями борьбы против деспотизма — но отнюдь не за создание нового деспотизма.

Вот в этой-то партии и хотел Ленин навести порядок — как принято стало потом говорить, большевистский порядок.

Каждый пункт ленинского плана был открытием, не умещавшимся в рамках политического мышления XIX века, в том числе и марксистского.

Первым из этих открытий был тезис о необходимости превратить марксизм в догму и отказаться от свободы критики положений теории Маркса.

Со времен рационализма и французских просветителей догмы отождествлялись с реакцией, свобода критики—с прогрессом. Великая Французская революция и революции последовавшего столетия прочно закрепили эту оценку как аксиому, и в конце либерального XIX века она была признана во всех сколько-нибудь левых кругах. Нетрудно себе представить, как яростно Маркс и Энгельс разоблачали бы и клеймили реакционность каждого, кто выступил бы против этой аксиомы.

Выступил против нее Ленин. Главу «Догматизм и свобода критики» он посвятил нелегкой задаче обосновать марксистскими словами идею, в корне противоречившую принципам марксистской диалектики. Диалектика рассматривает все как не терпящий застоя процесс, в котором устаревающее заменяется новым, а оно в свою очередь постепенно устареет и будет заменено более совершенным. Ленин потребовал прекратить попытки развивать теорию марксизма, а признать ее незыблемой догмой, не подлежащей обсуждению.

В чем была внутренняя логика такой постановки вопроса? В том, что марксизм интересовал Ленина не как научная теория, где главное — поиск истины. Он интересовал Ленина как идеология, провозглашавшая вполне устраивавший его лозунг пролетарской революции в качестве панацеи от всех бед.

Заниматься критическим анализом марксизма было опасно: кто знает, к каким выводам приведет такой анализ, не повлечет ли он за собой отказ именно от этого, главного для Ленина в марксизме тезиса? От взгляда Ленина, разумеется, не ускользнуло то, что более полувека, прошедшие после выхода «Манифеста...», отнюдь не подтвердили положения о неизбежности пролетарской революции, и от него стали молчаливо отходить марксистские партии на Западе.

Ленин выступил с неожиданным требованием догматизации марксистской теории не потому, что сам был тугодумом и догматиком (он им не был), а потому, что с его точки зрения надо было немедленно прекратить интеллигентские словопрения и действовать: готовить пролетарскую революцию в России. Этот подход и запечатлен в известной ленинской формулировке: «Марксизм — не догма, а руководство к действию». Иными словами, догматизация марксизма была для Ленина не самоцелью, а предпосылкой использования этой теории для нужных Ленину действий.

Свое собственное политическое мышление Ленин отнюдь не намеревался ограничивать высказываниями Маркса. Наглядным свидетельством этого был второй пункт ленинского плана.

3. «ПРИВНЕСЕНИЕ» НУЖНОГОСОЗНАНИЯ

Основополагающий принцип исторического материализма четко сформулирован Марксом:

«Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание»[12] .

Этот принцип не что иное, как выражение сущности материалистического взгляда на историю, применение к сферам общественного развития главного положения материализма: материальное первично, духовное вторично.

Явно вразрез с этим основным принципом марксистского мировоззрения в истории Ленин выдвинул требование «привнесения» в рабочий класс социалистического сознания извне. Ленин достаточно откровенно пояснял свою мысль.

«Мы сказали, что социал-демократического сознания у рабочих и не могло быть. Оно могло быть привнесено только извне. История всех стран свидетельствует, что исключительно своими собственными силами рабочий класс в состоянии выработать лишь сознание тред-юнионистское, т.е. убеждение в необходимости объединяться в союзы, вести борьбу с хозяевами, добиваться от правительства издания тех или иных необходимых для рабочих законов и т. п.» [13].

Иными словами, рабочий класс без влияния извне не выступает за революцию.

Но Ленину-то нужна революция. Поэтому он твердит, что необходимо «привносить» в рабочий класс «научный социализм», под которым подразумевался догматизированный по высказанному рецепту марксизм.

Мысль о «привнесении» была для Ленина чрезвычайно важной и уже давно им вынашивалась. За несколько лет до появления «Что делать?», еще в 1899 году, Ленин писал о партии: «...Ее задача — внести в стихийное рабочее движение определенные социалистические идеалы... одним словом, слить это стихийное движение в одно неразрывное целое с деятельностью революционной партии»[14].

В таком превращении рабочего движения в придаток партии и состояла цель «привнесения».С точки зрения исторического материализма идея «привнесения сознания» не выдерживала критики. Вопросом о преобразовании сознания рабочего класса занимался и Энгельс, но не по-ленински, а действительно с позиций исторического материализма. Вот что он писал в конце своей жизни, в 1891 году: «А для того чтобы отстранить имущие классы от власти, нам прежде всего нужен переворот в сознании рабочих масс /.../ для того же, чтобы этот переворот совершился, нужен еще более быстрый темп переворота в методах производства, больше машин, вытеснение большего числа рабочих, разорение большего числа крестьян и мелкой буржуазии, большая осязательность и более массовый характер неизбежных результатов современной крупной промышленности /.../ мероприятия, действительно ведущие к освобождению, станут возможны лишь тогда, когда экономический переворот приведет широкие массы рабочих к осознанию своего положения и тем самым откроет им путь к политическому господству»[15].

С несколько деланной простотой Ленин аргументировал: нельзя-де ожидать от каждого рабочего, что он самостоятельно создаст теорию «научного социализма». Это не дело рабочих. «Учение же социализма выросло из тех философских, исторических, экономических теорий, которые разрабатывались образованными представителями имущих классов, интеллигенцией. Основатели современного научного социализма, Маркс и Энгельс, принадлежали и сами, по своему социальному положению, к буржуазной интеллигенции» [16].

Аргумент звучал фальшиво: речь шла не просто о научной теории, где всегда есть, разумеется, индивидуальный автор. Речь шла о классовой идеологии, творцом и носителем которой является класс, а отдельные авторы могут быть лишь выразителями этой идеологии, Разве можно, с марксистской точки зрения, представить себе, например, чтобы классовая идеология буржуазии была создана рабочим классом и лишь «привнесена» в буржуазию извне? Конечно, нет. Это очевидная нелепость.

Значит, Ленин выступил с нелепым требованием? Что-то не верится: великий политик Ленин после долгих размышлений пишет нелепость, а мы с вами, читатель, сразу это заметили и снисходительно над ним посмеиваемся. Давайте лучше не успокоимся на этой лестной для нас картине, а задумаемся, попробуем представить себе ситуацию.

Вот вы высказываете свою точку зрения, и если нет оснований предполагать, что вас заставили произносить чужие тезисы, никто не сомневается, что точка зрения — ваша. Как лицо, принадлежащее к определенному классу или социальному слою, вы смотрите глазами этого класса или слоя. Во всяком случае именно для марксистов это аксиома.

И вдруг к рабочему являются интеллигенты, только что провозгласившие марксизм неприкосновенной догмой, и заявляют; «Твоя точка зрения — вовсе не твоего класса. Мы, интеллигенты, научим тебя твоему классовому интересу».

Не странно ли? Не только странно, но подозрительно. И чем дальше вслушиваешься в рассуждения шустрых интеллигентов, тем подозрительнее становится.

В самом деле: какая точка зрения у рабочего? Он хочет повысить свой заработок и улучшить условия труда. За это он готов вести борьбу, объединившись с другими рабочими. Так чем это не классовый интерес рабочего?

«Это тред-юнионизм,— стращают непонятным, но, видимо ругательным словом интеллигенты,— Это предательство интересов рабочего класса!»

В чем же эти интересы, но словам явившихся интеллигентов? Оказывается, в том, чтобы к власти в государстве пришла руководимая ими, интеллигентами, партия. Позвольте, чей же классовый — или групповой — интерес эти интеллигенты стараются «привнести» в сознание рабочего: его или свой собственный?

Конечно, интеллигенты-партийцы обещают рабочему, что с их приходом к власти сами они будут прозябать на гроши и работать денно и нощно во имя его интересов, для него же польются молочные реки в кисельных берегах. Но будь рабочий умен, он сообразит, что реки, если и польются, то не для него, и работать вряд ли станут ретивые интеллигентики на него, а как бы не он на них.

Значит, интеллигенты его обманывают? Безусловно. Значит, для них действительно польются молочные реки? Несчастные, они еще не подозревают, что после их победы польются реки их крови! Но об этом — в заключительной части главы. А пока вернемся к вопросу о том, нелепа ли придуманная Лениным идея «привнесения».

Видите, мы правильно поступили, что не стали высокомерно хихикать по адресу ленинского требования «привносить» марксизм в рабочий класс. Нелепость — не требование Ленина, а его аргументация, потому что онанеискренна. Если бы Ленин мог себе позволить откровенно высказать свою цель, все было бы понятно и разумно. Цель была не в том, чтобы привнести извне в рабочий класс его революционную классовую идеологию. Цель была в том, чтобы заглушить в рабочем классе его классовую идеологию борьбы за всемерное улучшение условий труда (пресловутый «тред-юнионизм»), подменив ее привнесенной извне идеологией пролетарской революции. Внушить рабочему классу идею пролетарской революции в качестве его якобы классового интереса — вот к чему сводилась ленинская идея о «привнесении» марксизма в рабочее движение.

Да в «Что делать?» Ленин и прямо пишет об использовании рабочего класса в качестве ударной силы для завоевания власти другим социальным слоем. Ленин констатирует: «...вся западноевропейская буржуазия при абсолютизме «толкала», сознательно толкала рабочих на революционный путь»[17], чтобы они завоевали для нее власть. Так почему же не сделать этого ленинцам?

Ленин видел, что в России были факторы, благоприятствовавшие осуществлению такой идеи. Российский капитализм переживал ранний этап своего развития, а потому подвергал пролетариев зверской, неприкрытой эксплуатации, как было и на Западе на заре развития капиталистических отношений. Ленин многократно подчеркивал эту особенность капитализма в тогдашней России. Ясно было, что в таких условиях рабочий класс России должен был оказаться восприимчивым к призыву совершить революцию, чтобы избавиться от бедственного положения.

Хорошо сознавал Ленин и другое.

Российский пролетариат только что вышел из полукрепостной деревни, был дик и некультурен. Ленин писал: «Такой дикой страны, в которой бы массы народа настолько были ограблены в смысле образования, света и знания, — такой страны в Европе не осталось ни одной, кроме России»[18].

Это писалось тогда, когда Ленин пришел к выводу о возможности победы пролетарской революции в одной стране, имея в виду как раз Россию. Видимо, с точки зрения Ленина и в противоположность взглядам Маркса, дикость и бескультурье масс не были помехой для пролетарской революции; скорее наоборот, поскольку так совпадали ограбленность России в смысле образования народа и избранность ее для победы пролетарской революции. Видимо, в темный рабочий класс тогдашней России,у которого условия жизни еще не выработали «тред-юнионистской идеологии», было легче «привнести» уверенность в том, что в его интересах — перебить заводчиков и купцов, а тогда все мастеровые окажутся у власти и для них наступит рай, почему-то именуемый непонятным словом «коммунизм».

Но не только доверчивые мастеровые, даже более искушенные читатели не догадывались в то время о главном: призвав привносить в рабочий класс эту заманчивую перспективу, на соседних страницах книги Ленин выдвинул план создания слоя, который действительно должен был оказаться у власти в итоге пролетарской революции.

4. ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЕ РЕВОЛЮЦИОНЕРЫ И ПАРТИЯ

Ленин любил говорить, что в политике всегда важно найти основное звено, ухватившись за которое можно вытащить всю цепь. Таким звеном в его плане было создание «организации профессиональных революционеров». Это был для Ленина рычаг Архимеда: «Дайте нам организацию революционеров — и мы перевернем Россию!»[19].

Что же столь важное, принципиально новое содержалось в этой идее? Организации революционеров бывали и до того в разных странах, в том числе в России. В чем было изобретение Ленина?

В том, что речь шла об организации не вообще революционеров, а профессиональных революционеров. Именно здесь была опорная точка ленинского рычага.

Это важнейший вопрос. Постараемся внимательно в нем разобраться.

Конечно, в конце XIX века в России бывало, что кто-либо из террористов «Народной воли», находясь на нелегальном положении, не работал и не учился, а жил на средства, предоставлявшиеся ему товарищами по партии. Однако подавляющее большинство революционеров состояло из людей, для которых революция была их убеждением, а не профессией.

Такое положение Ленин заклеймил словом «кустарничество». На смену революционерам-любителям должен был, по его плану, возникнуть слой революционеров-профессионалов. Именно этот слой должен был взять в свои руки все дело систематической подготовки революции. Ленин явно не верил убеждениям и самоотверженным порывам, а считал возможным строить подготовку революции только на повседневной полной зависимости штатных революционеров от руководства организации. Уверен в этом Ленин был до самого конца своей жизни. На XI съезде партии, в 1922 году, он говорил: «История знает превращения всяких сортов. Полагаться на убежденность, преданность и прочие превосходные душевные качества — это вещь в политике совсем не серьезная»[20].

Эти штатные и подначальные революционеры должны были, по мысли Ленина, в свою очередь быть начальниками для актива. Любители, сторонники и сочувствующие должны были помогать, быть статистами и во всем слушаться знающих свое дело профессионалов.

На этих профессионалов и возлагалась задача «привнести» догматизированный марксизм в российский рабочий класс, организовать и повести массы на пролетарскую революцию.

Какие же люди должны были составить когорту такой организации? Рабочие-самородки, подобные Степану Халтурину, те, кто нашел в себе силу и способность преодолеть отупляющие условия жизни российского пролетария, поднял голову над монотонной работой, бескультурьем, водкой и матерщиной, самостоятельно изучил и принял — хотя бы как догму — марксистские идеи? Нет, несмотря на все славословия по адресу пролетариата, не на них рассчитывал Ленин.

Хотя речь шла о пролетарской революции и о диктатуре пролетариата, Ленин совершенно не стремился к тому, чтобы организация профессиональных революционеров состояла из рабочих.

В «Что делать?» Ленин подчеркнуто противопоставлял организацию рабочих организации революционеров. В рабочей организации члены, естественно, рабочие. «Наоборот, организация революционеров должна обнимать прежде всего и главным образом людей, которых профессия состоит из революционной деятельности... Пред этим общим признаком членов такой организации должно совершенно стираться всякое различие рабочих и интеллигентов, не говоря уже о различии отдельных профессий тех и других»[21].

Больше того. Рабочий, вступавший в эту организацию, не должен был оставаться рабочим. Ленин прямо писал: «Сколько-нибудь талантливый и «подающий надежды» агитатор из рабочих не должен работать на фабрике по 11 часов. Мы должны позаботиться о том, чтобы он жил на средства партии...»[22 ].

Итак, создававшаяся для борьбы за «дело рабочего класса» организация не должна была быть рабочей. Та же парадоксальность проявилась и в вопросе о структуре организации. Создававшаяся для борьбы за самую широкую демократию, она, оказывается, совсем не должна была быть демократической. Ленин подчеркивал: «Единственным серьезным организационным принципом для деятелей нашего движения должно быть: строжайшая конспирация, строжайший выбор членов, подготовка профессиональных революционеров. Раз есть налицо эти качества, — обеспечено и нечто большее, чем «демократизм», именно: полное товарищеское доверие между революционерами... им некогда думать об игрушечных формах демократизма (демократизма внутри тесного ядра пользующихся полным взаимным доверием товарищей), но свою ответственность чувствуют они очень живо, зная притом по опыту, что для избавления от негодного члена организация настоящих революционеров не остановится ни пред какими средствами»[23].

Не о классовой демократической организации пролетариата шла, таким образом, речь, а о создании своего рода революционной «мафии», где демократизм считался ненужной игрой, а все было основано на конспирации и круговой поруке; тому из членов мафии, кого организация (то есть при отсутствии демократизма ее руководство) сочла бы негодным, грозила смерть.

«...Нам нужна военная организация агентов»[24],— отчетливо сформулировал Ленин.

Члены этой мафии чувствовали себя связанными круговой порукой:

«Мы идем тесной кучкой по обрывистому и трудному пути, крепко взявшись за руки,— неожиданно лирически писал Ленин.— Мы окружены со всех сторон врагами, и нам приходится почти всегда идти под их огнем. Мы соединились, по свободно принятому решению, именно для того, чтобы бороться с врагами...» [25].

Лирика лирикой, а откуда должны были все-таки поступать деньги на содержание профессиональных революционеров?

Ленин ничего не пишет на эту тему. Замалчивается она и поныне в советской историко-партийной литературе. Между тем проблема была нелегкой: ведь еще не было социалистических государств, которые ныне финансируют революционные организации в капиталистических странах. Откуда брались деньги? Частично — в результатеэкспроприации, то есть вооруженных ограблений банков. Будущий советский нарком иностранных дел Литвинов был арестован при попытке обменять за границей добытые таким путем деньги, после чего будущий посол в Лондоне Красин стал подделывать номера на банкнотах [26].

Однако это был не единственный источник финансирования: в 1910 году от экспроприации сочли возможным отказаться. Крупные суммы поступали из другого источника — из пожертвований. Партия была малочисленной, от ее членов много получить было нельзя. Жертвовали на пролетарскую революцию капиталисты. Допускаемое в советской литературе упоминание о пожертвованиях миллионера Саввы Морозова и о том, что Максим Горький усердно собирал деньги на революцию у капиталистов в России и в других странах — лишь отдельные, отрывочные сведения. На каждом номере «Правды» имеются надписи о том, что она основана Лениным и издается с 5 мая (день рождения Маркса) 1912 года, но нет надписи о том, что деньги на издание «Правды» были даны тогда русским миллионером.

Даже на подготовку партийного съезда большевики получали деньги от лидеров буржуазной партии прогрессистов, в частности от Коновалова[27]. «Был ли объезд (и обход) богачей для сбора денег? Пишите об этом... В кассе пустота полнейшая...»[28] — деловито пишет Ленин в Бюро ЦК в России. Как недавно выяснилось, деньги ленинцам давали и американские нефтяные компании в надежде устранить конкуренцию со стороны бакинских нефтяников [29].

О финансировании гитлеровской партии немецкими капиталистами опубликовано немало, и сведения эти широко используются для подкрепления тезиса о том, что НСДАП была партией монополистического капитала. Не меньше материалов можно было бы, очевидно, найти о финансировании капиталистами партии большевиков, всегда именовавшей себя партией пролетариата.

Таков был ленинский план создания организации профессиональных революционеров. Значит, эта организация и должна была стать партией? Нет, для формирования партии у Ленина был совсем другой, так называемый «искровский» план. Ленин выдвинул его в статье «С чего начать?» в мае 1901 года[30]. Начать надо было, по Ленину, с создания общерусской политической газеты «Искра». Эта нелегальная революционная газета, доставляемая из-за границы в Россию, должна была стать, по очень умной формулировке Ленина, не только коллективным пропагандистом и агитатором, но также коллективным организатором. Она должна была организовать тайные группы своих читателей в группы членов партии — рассеянных по стране помощников организации профессиональных революционеров. Расчет был психологически совершенно правильным: уже самый факт регулярного получения нелегальной, строго запрещенной газеты ставил читателей «Искры» в положение нелегальной оппозиции по отношению к царизму и сплачивал их в единую группу, причем пропагандировавшиеся «Искрой» идеи автоматически становились платформой этой группы.

Однако только распространением искровских идей дело не должно было ограничиваться.

Неверие Ленина в то, что революционер будет по-настоящему заниматься революционной работой, не будучи оплачиваемым профессионалом, перекликалось с его уверенностью в том, что член партии станет вести работу, только если будет находиться под неусыпным контролем парторганизации. То, что человек будет работать, руководствуясь своими убеждениями, казалось Ленину сомнительным. В этом и был смысл исторического спора между Лениным и Мартовым на II съезде партии, приведшего к ее расколу на большевиков и меньшевиков. При формулировке § 1 устава — о членстве в партии — Мартов и его сторонники исходили из добровольности и сознательности члена Российской социал-демократической партии, а Ленин и его приверженцы — из необходимости признавать членом только того, кто входит в состав организации и работает под ее контролем. Хотя речь шла о нелегальной, преследуемой партии, работа в которой была актом героизма, Ленин и большевики ориентировались на принцип, удачно выраженный Евтушенко:

Основа героизма —

надсмотр, надсмотр.

Такой надсмотр над завербованными коллективным организатором — «Искрой» — членами партии призваны были осуществлять профессиональные революционеры.

Таким образом, по планам Ленина, должны были возникнуть две различные, хотя и дополняющие друг друга организации: организация профессиональных революционеров и подчиненная ей собственно партия. Хотя обе вместе носили название «партия», в действительности принималась схема, описанная впоследствии Оруэллом («1984»): «внутренняя» и «внешняя» партии — перваякак кадровая элита руководителей, вторая как поголовье подчиненных.

Именно таково было изобретение Ленина. Партячейки читателей «Искры» были эмбрионом массовой «партии нового типа», организация профессиональных революционеров — эмбрионом диктаторски руководящего ею партийного аппарата.

5. ЗАРОДЫШ НОВОГО КЛАССА

Разумен был ленинский план создания профессиональной организации для подготовки революции?

Безусловно да, если просто ставить задачу переворота: свержение существующего правительства и захват власти. Безусловно нет, если с полной убежденностью исходить из марксистского учения об исторически закономерной пролетарской революции как о диалектическом скачке общества в новое качество, как о взрыве производительными силами превратившихся в оковы для их развития производственных отношений, как о необходимом порождении истории борьбы классов. Деклассированная мафия профессиональных организаторов переворота явно не вписывалась в эту историко-философскую картину, тем более в качестве центральной фигуры, основного звена.

Надо отдать должное Ленину: он не претендовал на то, что его план родился из марксистской теории. Он прямо признавал, что образцом для него служила конспиративная организация «Земли и Воли», перенятая затем народниками, — «...та превосходная организация, которая была у революционеров 70-х годов и которая нам всем должна бы была служить образцом...»[31].

Тут же Ленин сделал многозначительное замечание:

«Не в том состояла ошибка народовольцев, что они постарались привлечь к своей организации всех недовольных и направить эту организацию на решительную борьбу с самодержавием. В этом состоит, наоборот, их великая историческая заслуга. Ошибка же их была в том, что они опирались на теорию, которая в сущности была вовсе не революционной теорией, и не умели или не могли неразрывно связать своего движения с классовой борьбой внутри развивающегося капиталистического общества»[32].

Любопытная оценка! То, что тайная организация народников носила не классово-определенный характер,— хорошо. Плохо то, что она не сумела подобрать себе подходящую теорию, которая обосновала бы революциюи не использовала для целей организации классовую борьбу в капиталистическом обществе.

Ленин, разумеется, сознавал, что у читателей его книги может возникнуть вопрос: чем же, собственно, определяется пролетарский характер организации профессиональных революционеров и их действий? Он пытается дать ответ:

«...Если мы должны взять на себя организацию действительно всенародных обличений правительства, то в чем же выразится тогда классовый характер нашего движения? /.../ — Да вот именно в том, что организуем эти всенародные обличения мы, социал-демократы;— в том, что освещение всех поднимаемых агитацией вопросов будет даваться в неуклонно социал-демократическом духе без всяких потачек умышленным и неумышленным искажениям марксизма;— в том, что вести эту всестороннюю политическую агитацию будет партия, соединяющая в одно неразрывное целое и натиск на правительство от имени всего народа, и революционное воспитание пролетариата, наряду с охраной его политической самостоятельности, и руководство экономической борьбой рабочего класса, утилизацию тех стихийных столкновений его с его эксплуататорами, которые поднимают и привлекают в наш лагерь новые и новые слои пролетариата!»[33].

Патетическое многословие не придает ответу убедительности. Только два пункта соприкосновения между рабочим классом и организацией профессиональных революционеров названы вполне конкретно: революционное воспитание пролетариата и использование его столкновений с эксплуататорами. Все остальное — тавтология, которой Ленин и в дальнейшем будет неизменно отвечать на вопрос о пролетарском характере большевизма: большевизм представляет интересы пролетариата потому, что он представляет интересы пролетариата.

Итак, профессиональные революционеры представляют интересы рабочего класса. В чем состоят эти интересы? Не в том, поясняет Ленин, чтобы повысить заработок, улучшить условия труда и быта рабочих (это тред-юнионизм), а в том, чтобы победила пролетарская революция. Что же принесет эта революция? Главное в революции, поучает Ленин, это вопрос о власти. После пролетарской революции власть перейдет в руки пролетариата в лице ее авангарда. А кто этот авангард? Авангард, сообщает Ленин, это партия, ядро которой составляет организация профессиональных революционеров.

Подведем итоги ленинских оценок: профессиональные революционеры представляют интересы рабочего класса, состоящие, оказывается, лишь в одном — в том, чтобы эти профессиональные революционеры пришли к власти. Иными словами: ленинцы представляют интересы рабочего класса потому, что стремятся прийти к власти.

Что верно, то верно: к власти ленинцы действительно рвутся, тут сомнений нет. Но ведь это — в их, ленинцев, интересах. А при чем тут рабочий класс? Почему рабочий класс должен, вместо борьбы за улучшение своего положения, бороться за улучшение положения ленинцев?

Обратимся за ответом к Ильичу.

Рабочий класс, скромно констатирует Ленин, это по характеру своей работы наиболее организованный и дисциплинированный класс общества, именно он способен стать политической армией революции. Этот тезис Ленин повторяет неоднократно, он вошел и во все учебники истории КПСС.

Вот теперь все ясно. Без рабочего класса профессиональным революционерам действительно не обойтись. Только не потому, что они выражают его интересы (этого нет!), а потому, что без него они — горстка интеллигентов — при всей своей шумливой энергии власть в стране захватить не могут. Попытка народников опереться на большинство населения — крестьянство — провалилась, поэтому ленинцы ориентируются на меньшинство, но зато организованное и дисциплинированное,— на рабочий класс, чтобы его руками захватить себе власть. В этом — и только в этом! — состоит в любой стране связь между ленинской партией и рабочим классом.

Можно, как это и делает коммунистическая пропаганда, на все лады до одурения повторять ленинские формулы с целью вбить их в головы людей как аксиому: «партия рабочего класса», «партия — авангард рабочего класса», «партия борется за дело рабочего класса». В действительности эти формулы не становятся ни аксиомой, ни даже теоремой, а остаются ложью. Ни ленинская партия в целом, ни ее ядро — организация профессиональных революционеров никогда не были не только авангардом, но вообще какой-либо частью рабочего класса.

К какому же из существовавших классов тогдашнего русского общества относилась в таком случае ленинская организация профессиональных революционеров?

Ни к какому. Организация профессиональных революционеров с самого начала ставилась Лениным вне тогдашнего общества и должна была представлять собой самостоятельный социальный организм, руководствовавшийся своими правилами. Неминуемым объективным результатом осуществления такого плана было следующее. С созданием организации профессиональных революционеров в обществе возникла деклассированная замкнутая группа. Ее роль в системе общественного производства и в обществе в целом состояла в том, чтобы взорвать существующую систему производства и структуру общества. Никакой иной роли в производстве и обществе возникшая группа не играла и никакого места для нее в данной системе производства и общественной структуре не было.

Зато у этой группы было четко определенное будущее. В случае победы революции, которую группа готовила, она с неизбежностью должна была превратиться из организации профессиональных революционеров в организацию профессиональных правителей страны.

Итак, что же возникло с созданием изобретенной Лениным организации?

Зародыш нового правящего класса.

Большевики любили потом повторять, что Россия была беременна революцией. Точнее было бы сказать иначе: Россия оказалась беременной новым правящим классом, который мог прийти к власти только путем революци.

6. «ГЕГЕМОНИЯ ПРОЛЕТАРИАТА» И «ПЕРЕРАСТАНИЕ»

Впрочем, не будем отказываться и от образа России, беременной революцией. Но какой революцией?

Сталин в работе «Об основах ленинизма», написав, что в начале XX века «Россия была беременна революцией», поясняет: «Россия в этот период находилась накануне буржуазной революции»[34]. Феодально-абсолютистская Россия шла навстречу такой революции, которая произошла в Германии в 1848 году, во Франции — в 1789— 1792 гг., в Англии — в 1643 году.

В итоге этих революций, как показал опыт, устанавливалась — да и то не сразу, а после периодов кромвелевско-бонапартистских диктатур, реставраций и новых революций — буржуазная демократия.

Но ведь Ленин и его организация профессиональных революционеров не могли прийти к власти ни при установлении правления буржуазии, ни в случае реставрации Романовых. Видимо, не удалось бы ни в буржуазию, нив феодальную аристократию «привнести» сознание того, что именно ленинцы должны вместо них править Россией. Выходило так, что и предстоявшая революция не обещала прихода к власти созданному Лениным зародышу нового правящего класса.

Вопрос приобретал для Ленина огромную важность, так как идея революции в России четко сливалась для него с установлением в стране власти организации профессиональных революционеров. В этом и был смысл неустанно повторявшегося им тезиса, что "Главное в революции — вопрос о власти. Ленину нужна была не всякая революция против царизма, а такая, которая привела бы к власти его и его соратников в качестве «авангарда рабочего класса».

Как же можно было добиться, чтобы Россия родила не тот плод, которым была беременна: не антифеодальную, а пролетарскую революцию?

Идеологическое обоснование столь замысловатой операции было дано Лениным в виде двух теорий: 1) о гегемонии пролетариата в буржуазно-демократической революции и 2) о перерастании буржуазно-демократической революции в пролетарскую. Впрочем, слово «теории» — очень громкое применительно к этим весьма кратко формулируемым положениям.

Первое из них состоит в том, что, в противоположность историческому опыту других стран, гегемоном в русской буржуазно-демократической революции будет не буржуазия, а пролетариат; буржуазия же будет контрреволюционной силой. Почему? Потому что она будет бояться пролетариата и дальнейшего развития революции. Таким образом, русской буржуазии приписывается сверхъестественная дальновидность: она будет, оказывается, руководствоваться в своих действиях еще не сформулированной Лениным «теорией» перерастания буржуазно-демократической революции в социалистическую.

Второе ленинское положение, высказанное позже первого, только весной 1917 года, как раз и состоит в том, что буржуазно-демократическая революция в России, опять-таки вопреки историческому опыту других стран, не приведет к эпохе господства капитализма, а сразу же начнет перерастать в социалистическую революцию.

Объяснение обоих исторических парадоксов дается невнятное, но по-ленински категорическое: сейчас наступил этап империализма, а при империализме все должно быть именно так, это Ленину доподлинно известно.

Полемизировать против такой аргументации трудно, но с точки зрения марксистской теории исторического процесса обе идеи были совершенно нелепыми.

То, что пролетариат участвует в буржуазной революции, было естественно: все революции всегда совершались народными массами. Если бы Ленин выдвинул тезис о том, что пролетариат будет активным участником буржуазной революции, он сказал бы банальность, но вполне правильную. Однако Ленин выступил с другим тезисом: что в буржуазной революции в России буржуазия будет контрреволюционной силой, союзницей царизма, так что этой революцией будет руководить пролетариат. Странная буржуазная революция, совершаемая пролетариатом против буржуазии! Почему она, собственно, именуется буржуазной? И что общего она имеет с буржуазной революцией в Марксовом понимании?

Возникают не только эти вопросы. Не сходятся концы с концами и в ленинской теории революции. Ведь главный признак революции, по Ленину,— переход власти от одного класса к другому. Если революция пролетарская, то власть переходит в руки пролетариата, а если буржуазная, то, очевидно, в руки буржуазии? Нет, говорит Ленин. Все равно в руки пролетариата, правда, в союзе с крестьянством: устанавливается «революционно-демократическая диктатура пролетариата и крестьянства».

Допустим. А в чем же итог пролетарской революции? После пролетарской революции, сообщают нам, возникает диктатура пролетариата. Но тогда выходит, что пролетарская революция направлена не против власти буржуазии (она теорией Ленина вообще не предусмотрена), а против крестьянства, так как именно оно оттесняется таким образом от власти?

Словом, ленинская теория гегемонии пролетариата в буржуазно-демократической революции создает явную путаницу.

Не менее путано выглядит и теория перерастания. Начнем с того, что она в своей основной посылке расходится с теорией гегемонии пролетариата: получается, что после свержения царизма у власти оказывается все-таки буржуазное правительство (а не «революционно-демократическая диктатура») и его предстоит свергать пролетариату. Поразительная забывчивость! Но еще более поразительно, с марксистской точки зрения, другое: игнорирование азов исторического материализма.

Что представляет собой буржуазная революция, еслиоценивать ее с позиции истмата? Выросшие в недрах феодального общества, производительные силы рвут оковы феодальных производственных отношений. В итоге революции возникает простор для дальнейшего роста производительных сил капитализма. А, как мы уже цитировали в начале главы, «ни одна общественная формация не погибает раньше, чем разовьются все производительные силы, для которых она дает достаточно простора, и новые, более высокие производственные отношения никогда не появляются раньше, чем созреют материальные условия их существования в недрах самого старого общества»[35]. Это слова из Марксова предисловия «К критике политической экономии», которую сам же Ленин охарактеризовал как «цельную формулировку основных положений материализма, распространенного на человеческое общество и егоисторию»[36].

А вот из предисловия Маркса к его общепризнанно классическому труду— «Капиталу»: «Страна, промышленно более развитая, показывает менее развитой стране лишь картину ее собственного будущего... Общество... не может ни перескочить через естественные фазы развития, ни отменить последние декретами»[37].

Какое же может быть прямое перерастание буржуазно-демократической революции в социалистическую? Их разделяет колоссальный по объему процесс наращивания и развития производительных сил. Переходить сразу от одной революции к другой не легче, чем при постройке дома заложить фундамент и тут же, без возведения стен или каркаса, по воздуху крыть крышу.

Выходит, что Ленин написал чепуху?

Еще раз: не надо поддаваться соблазну мелочного торжества, что вот, мол, Ленин был глуп, а мы с вами, читатель, умны. Великий политик, Ленин часто провозглашал нелогичные тезисы, и это его нисколько не тревожило. Именно потому, что Ленин был политиком, а не ученым, он знал: как отдельный человек, так и группы людей мыслят не логически, а психологически; если речь идет о социальных группах, то социально-психологически. С этим ключом надо подходить к лозунгам и идеям, которые выдвигал Ленин, тогда они — при всей их нелепости — приобретают глубокий практический смысл.

Так и в данном случае. Ленину надо было решить непростую задачу: облечь в марксистские формулы стоявшую перед ним главную «практическую цель» — приход к власти организации профессиональных революционеров на волне надвигавшейся антифеодальной революции.

Ведь не настоящий же пролетариат обозначает Ленин словом «рабочий класс». Это уже выработанный эвфемизм для наименования организации профессиональных революционеров. Да она и прямо упомянута в данном Лениным определении гегемонии пролетариата: «Гегемония рабочего класса есть его (и его представителей) политическое воздействие на другие элементы населения...»[38]. Как видим, здесь не забыты представители, явно не входящие в рабочий класс (иначе незачем было бы их упоминать). Вот эти-то «представители» и должны, по мысли Ленина, осуществлять гегемонию.

Как он это делал и в других случаях, Ленин выдвинул «программу-максимум» и «программу-минимум». Первая предусматривала, что ленинцам удастся взять в свои руки руководство революцией («гегемония пролетариата»). После этого они же, конечно, и усядутся у власти — правда, вместе с представителями крестьянского движения, обойтись без которого в антифеодальной революции было просто невозможно («революционно-демократическая диктатура пролетариата и крестьянства»).

«Программа-минимум» исходила из другого, худшего варианта, откуда и возникла несогласованность между обеими «теориями». Брался тот случай, при котором большевикам не удалось проскочить к власти прямо на гребне революционной волны, опрокидывающей царизм. В этом случае надо было тотчас же начинать борьбу против возникшего после свержения царизма революционного правительства, пока оно не укрепилось, и забирать у него власть («перерастание буржуазно-демократической революции в социалистическую»).

Так что же тут глупого? Напротив, придумано было умно и со свойственным Ленину стремлением добиваться своего в любом положении. Такое стремление Ленина под какими угодно теоретическими предлогами привести свою партию к власти встретило полное понимание у властолюбивых профессиональных революционеров.

Другой вопрос, что все это не совпадало с пониманием пролетарской революции Марксом и Энгельсом; но Ленина это мало беспокоило.

О своей «программе-максимум» — «гегемонии пролетариата в буржуазно-демократической революции» — Ленин писал и говорил много и охотно. Посмотрим, в какой мере эти теоретические положения были осуществлены на практике.

7. РЕВОЛЮЦИЯ БЕЗПАРТИИ

...Итак, Ленин узнал о Февральской революции в России из швейцарских газет.

«Позвольте! — возмутится читатель,— Из каких там швейцарских газет узнает вождь русской революции о ее победе?!»

Из каких газет? Из «Zurchег Роst» и «Neuе Zurchег Zeitung» за 15 марта 1917 года. И сообщает нам это сам Ленин, Вот дословно первое упоминание Ильича о Февральской революции — из письма Инессе Арманд: «Мы сегодня в Цюрихе в ажитации: от 15. III есть телеграмма в «Zurchег Роst» и «Neuе Zurchег Zeitung», что в России 14. III победила революция в Питере после 3-дневной борьбы, что у власти 12 членов Думы, а министры все арестованы».

Недоверчиво вождь революции добавил: «Коли не врут немцы, так правда». И тут же поспешил скороговоркой застраховаться: «Что Россия была последние дни накануне революции, это несомненно» [39].

Тут Ильич покривил душой: в «последние дни» у него вообще не было никакой информации о положении в России. За два дня до этого, 13 марта 1917 года, он писал той же Инессе: «Из России нет ничего, даже писем!!»[40]. Да и в предыдущие дни и целые месяцы информации о России у Ленина не было никакой. Речь идет не о неких особых сообщениях: Ильич не читал в это время даже русских газет. В сентябре 1916 года Ленин просительно пишет мужу сестры — М.Т.Елизарову в Россию: «Если можно, посылайте раз в неделю прочитанные русские газеты, а то я не имею никаких» [41]. В ноябре 1916 года Ленин повторяет просьбу, на этот раз в письме своей сестре Марии Ильиничне в Петроград: «Если не затруднит, посылай раза 3—4 в месяц прочитанную тобой русскую газету, крепко завязывая бечевкой (а то пропадает). Я сижу без русских газет»[42]. Несколько кустарный способ информирования вождя российского пролетариата о положении в стране!

То ли бечевка не помогла, то ли газеты вообще не посылались, но сведений о России у Ленина в предфевральские месяцы так и не было. В конце января 1917 года в письме все той же Инессе Ленин с восторгом сообщал о том, что ему довелось поговорить с двумя бежавшими русскими пленными, которые, правда, уже просидели год в плену у немцев, но которых он все же воспринял как свежих людей, могущих рассказать об обстановке в России [43].

Впрочем, когда надо было не щеголять уверенной фразой в письме Инессе, а ответить на деловой запрос Александры Коллонтай о директивах, Ленин сам признавал свою полную неосведомленность. 17 марта 1917 года он писал Коллонтай: «Дорогая А.М.! Сейчас получили Вашу телеграмму, формулированную так, что почти звучит иронией (извольте-ка думать о «директивах» отсюда, когда известия архискудны, а в Питере, вероятно, есть не только фактически руководящие товарищи нашей партии, но и формально уполномоченные представители Центрального Комитета!)»[44].

В действительности и этого в Питере не было. Первым — никем ни на что не уполномоченным — членом ЦК большевистской партии в Петрограде оказался Сталин, приехавший туда только через 8 дней после этого ленинского письма.

Но главное было даже не в неинформированности Ленина и его окружения. Главное было в том, что вождь профессиональных революционеров вообще не ожидал Февральской революции. Как свидетельствует полное собрание его сочинений, он в это время активно занимался делами швейцарской социал-демократии да писал почти каждый день (а иногда — по два раза в день) деловито-нежные письма «дорогому другу» Инессе Арманд [45].

Что же — изменило Ленину его ставшее легендарным ощущение решительности момента? Нет, не изменило. Вот он 5 марта 1917 года — за неделю до Февральской революции — пишет из Цюриха Коллонтай в Швецию: «Ей-ей, нам надо (всем нам, левым в Швеции и могущим снестись с ними) сплотиться, напрячь все усилия, помочь, ибо момент в жизни шведской партии, шведского и скандинавского рабочего движения решительный»[46].

Оторвался эмигрант Ленин от своей родины: даже чуть повышенная напряженность пульса в мирной Скандинавии звучит в его ушах громче, чем грохот вплотную надвинувшегося на Россию революционного катаклизма. И не чувствует Ильич этой революции. За 6 недель до нее, выступая перед швейцарскими молодыми социалистами, Ленин завершает свой доклад казавшейся ему тогда патетической, а в действительности анекдотической концовкой:

«Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции. Но я могу, думается мне, высказать с большой уверенностью надежду, что молодежь... будет иметь счастье не только бороться, но и победить в грядущей пролетарской революции»[47].

Эти да и многие другие факты свидетельствуют: Февральская революция 1917 года не только не была организована ленинской партией, но застала ее, включая самого Ленина, врасплох. Пустыми словесными конструкциями оказались продолжавшиеся ряд лет рассуждения о «гегемонии пролетариата в буржуазно-демократической революции» и о руководящей роли авангарда этого класса-гегемона — большевистской партии. Гегемонии не получилось.

«Не подтвердился и основной тезис ленинской теории об этой гегемонии — что буржуазия при свержении царизма будет контрреволюционной силой, а потому-де пролетариат и должен взять на себя руководство. Ленин сам признавал потом, что в Февральской революции участвовали не только пролетариат и «деревенская масса, но и буржуазия. Отсюда легкость победы над царизмом, чего не удалось нам достигнуть в 1905 году»[48]. Отсюда, а не благодаря несостоявшейся гегемонии организации профессиональных революционеров.

Значит ли сказанное, что эта ленинская организация не оправдала себя?

Да, как орудие совершения антифеодальной революции в России она себя совершенно не оправдала. Пусть вывод такой звучит непривычно, но историк не может игнорировать факты. А факты таковы: ни революция 1905 года, ни Февральская революция 1917 года не были подняты организацией профессиональных революционеров. В 1905 году эта организация приложила руку лишь к декабрьскому восстанию на Пресне в Москве — как известно, быстро подавленному, а в Февральской революции организациявообще не участвовала.

Опыт показал, что для взрыва антифеодальной революции в России, для свержения царизма вообще не было нужды в организации профессиональных революционеров. В Советском Союзе без конца повторяется тезис, будто для революции необходимо руководство революционной партии. К этому тезису постепенно привыкаешь и начинаешь даже ему верить. А ведьэто ложь — и, кстати сказать, ложь антимарксистская.

Энгельс писал через 3 года после революции 1848 года: «Революция — это чистое явление природы, совершающееся больше под влиянием физических законов, нежели на основании правил, определяющих развитие общества в обычное время. Или, вернее, эти правила во время революции приобретают гораздо более физический характер, сильнее обнаруживается материальная сила необходимости, И лишь только выступаешь в качестве представителя какой-либо партии, втягиваешься в этот водоворот непреодолимой естественной необходимости».

Энгельс делал вывод: только будучи независимым, «можно, по крайней мере хоть некоторое время, сохранить свою самостоятельность по отношению к этому водовороту...» [49].

В самом деле: какая партия руководила Великой Французской революцией? или английскими революциями XVII века? революцией 1830 года во Франции? революциями 1848 года в разных странах Европы? революциями 1918 года в Германии и Австро-Венгрии? венгерской революцией 1956 года? наконец, революциями 1989 года в Польше, Венгрии, ГДР, Чехословакии, Болгарии и Румынии? Не было такой партии, а революции были. И Февральская революция 1917 года показала, что никакой «партии нового типа» или организации профессиональных революционеров исторически не требуется для социальной революции против самодержавия. Хотя в России в это время действовала большевистская партия, революция состоялась без нее. А рассказывают нам чепуху, чтобы нас убедить: создание революционной партии в СССР никоим образом не допускается; так что такой партии нет, а значит, и никакой революции быть не может. И мы — верим.

«Так что же,— протянет разочарованный читатель,— выходит, что изложенный Лениным в «Что делать?» план ни к чему не привел?»

Напротив; план увенчался полным успехом. Не надо только давать себя заворожить словом «революционеры». Организация профессиональных революционеров была задумана и создана Лениным не как центр подготовки антифеодальной революции в стране, а как организация для захвата власти в волнах этой революции. И власть была захвачена в 1917 году — хотя не в феврале, а в октябре. Тем самым цель была достигнута, организация профессиональных революционеров полностью себя оправдала.

Верно, «программу-максимум» Ленину осуществить не удалось: «гегемония» ленинцев в буржуазно-демократической революции не состоялась. Но с тем большей настойчивостью бросился Ленин во главе своей организации реализовывать «программу-минимум».

Именно в тревожные недели марта 1917 года сначала метавшийся, как лев в клетке, в Цюрихе, а затем ехавший в пресловутом «пломбированном вагоне» в Россию Ленини придумал идею «перерастания» — теоретическую оболочку плана свержения организацией профессиональных революционеров уже не самодержавного, а революционного правительства России. Снова отдадим должное политическому гению Ленина: почти экспромт, «теория перерастания», при всей ее направленности против исторического материализма, была облечена в марксистские формулировки и постной абстракцией умело отвлекала внимание от сугубо практической ее цели. Тщательно продумавший формулировки, Ленин 3 апреля 1917 года на Финляндском вокзале, взобравшись на исторический броневик, уверенно выкрикнул лозунг социалистической революции. Меньше чем через 8 месяцев, как ее принято официально именовать (название дал Сталин в 1934 году), Великая Октябрьская социалистическая революция состоялась.

Вот о ней Ленин узнал уже не из цюрихских газет. Он сам определил время ее начала. «Надо, во что бы то ни стало, сегодня вечером, сегодня ночью арестовать правительство»; «...решать дело сегодня непременно вечером или ночью»,— распорядился он в письме членам ЦК партии большевиков вечером 24 октября (6 ноября) 1917 года [50].

В противоположность революциям 1905-го и Февральской 1917 года октябрьский переворот действительно от начала и до конца организовали и обеспечили ленинские профессиональные революционеры. В этом вопросе сомнений нет.

Сомнение вызывает другой вопрос.

8. ПРОЛЕТАРСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ?

В Смольном дворце в Ленинграде, где находятся теперь Ленинградский обком и горком КПСС, посетителя ведут по высоким коридорам в большой зал с белыми колоннами и просторной сценой. В ряде кинофильмов и на бесчисленных казенных полотнах запечатлена историческая минута этого зала. Ленин, со знакомой бородкой и усиками, выкинув руку вперед в так называемом «ленинском жесте», начинает свою речь перед II Всероссийским съездом Советов историческими словами: «Товарищи, рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, совершилась»[51]. За Лениным на сцене в застывшем порыве — его соратники, состав которых меняется от картины к картине в зависимости от их судьбы к моменту ее изготовления.

В действительности 7 ноября 1917 года сцены в зале не было, Ленин был бритым и исторические слова произнес не там, а в Петроградском Совете, в 14 часов 35 минут, когда революция еще не совершилась. А главное: была ли эта революция рабочей и крестьянской?

Странным образом вопрос этот не решен до сих пор. 55 лет спустя, в 1972 году, в Институте истории СССР, а затем и в отделении исторических наук Академии наук СССР все еще проводились обсуждения этой проблемы[52].

Видимо, нельзя игнорировать ленинскую оценку октябрьского переворота как «рабочей и крестьянской» революции. Такому характеру революции соответствовал, казалось бы, и состав сформированного Лениным правительства: в него вошли не только большевики, но к ним вскоре присоединились и левые эсеры, а партия эсеров считается в советской литературе кулацкой. Тогда выходит, что в результате Октябрьской революции была создана «революционно-демократическая диктатура пролетариата и крестьянства» — плод теоретических изысканий Ленина в 1905 году.

Но такая диктатура возникает, по тем же изысканиям, в итоге доведенной до конца буржуазно-демократической революции. Однако буржуазно-демократической была Февральская революция, а потом, опять-таки в соответствии с теорией Левина, она переросла в пролетарскую революцию — в Октябрьскую. Следовательно Октябрьская революция — пролетарская, то есть рабочая?

Мы оказались снова у исходного пункта и можно начинать рассуждение сначала. Русская народная мудрость называет рассуждения подобного рода сказкой про белого бычка.

Почему же такой сказкой оказался важнейший вопрос о классовом характере Великой Октябрьской социалистической революции? Если она вполне реально произошла, а действовавшие в ней классы налицо — что мешает внести полную ясность в этот вопрос?

Ленинский критерий революции сформулирован четко: «Переход государственной власти из рук одного в руки другого класса есть первый, главный, основной признак революции как в строго-научном, так и в практически-политическом значении этого понятия»[56]. И далее: «Несомненно, самым главным вопросом всякой революции является вопрос о государственной власти. В руках какого класса власть, это решает все» [57].

Подойдем к вопросу с этой позиции.

То, что штурмовали Зимний в. Петрограде и Кремль в Москве рабочие и крестьяне в солдатских шинелях и матросских бушлатах,— факт. Как и рассчитывал Ленин, они явились ударной силой для свержения небольшевистского правительства. В этом смысле революция была рабочей и крестьянской.

А кто пришел к власти? рабочие? или крестьяне?

Вот они расположились вокруг стола и смотрят на нас со старой фотографии: первый Совет Народных Комиссаров. Есть среди них дворяне: Луначарский да и сам Ленин; есть выходцы из буржуазии, из разночинной интеллигенции. Рабочих и крестьян нет, за исключением Шляпникова, давно уже ставшего профессиональным революционером. И всех большевистских наркомов объединяет, независимо от их происхождения или общественного положения, то, что они — руководящие члены ленинской организации профессиональных революционеров. К власти в государстве пришла эта организация.

Какой класс она представляет? Давайте рассуждать. Допустим даже, что организация профессиональных революционеров, независимо от ее собственного социального состава, вопреки историческому материализму является представительницей и даже авангардом класса, совершившего революцию. А революция — рабочая. Или рабочая и крестьянская? И опять начинается сказка про белого бычка.

Но теперь мы нашли точку, где начинает вертеться карусель этой сказки. Ясно, какие классы шли в бой революции. Не ясно, какой класс уселся в результате у власти.

9. ДИКТАТУРА, КОТОРОЙНЕ БЫЛО

Диктатура пролетариата — одна из важнейших идей марксизма. Маркс рассматривал идею диктатуры пролетариата как свою особую теоретическую заслугу.

Всю свою жизнь Маркс продолжал придавать этой идее первостепенное значение. В 1875 году в «Критике Готской программы» он записал известное положение:

Маркс и Энгельс считали, что Франция 1871 года уже явила миру образчик такой диктатуры. 20 лет спустя Энгельс написал во введении к работе Маркса «Гражданская война во Франции» столь часто цитируемые строки: «...Хотите ли знать, ...как эта диктатура выглядит? Посмотрите на Парижскую Коммуну. Это была диктатура пролетариата» [59].

Нет нужды напоминать, что в сочинениях Ленина говорится чуть ли не на каждой странице о пролетарской диктатуре. Недаром Сталин, формулируя определение ленинизма, охарактеризовал его как «теорию и тактику пролетарской революции вообще, теорию и тактику диктатуры пролетариата в особенности»[60].

Между тем в наши дни компартии ряда западных стран одна за другой отказались от идеи диктатуры пролетариата — и почему-то не раздалось поражающее отступников грозное проклятие из Москвы. И обескураженный наблюдатель не может понять: как же эти марксисты и даже ленинцы с такой непринужденной легкостью отказываются от того, что Маркс и Ленин считали главным? Как же эти коммунисты намерены строить коммунизм без необходимого переходного периода, который — ведь сказано! — может быть только диктатурой пролетариата? И почему невинно смотрит в сторону ЦК КПСС, который за гораздо меньшие ревизионистские прегрешения покарал вооруженной рукой чехословацких реформаторов?

Тут зарождается у наблюдателя смутное подозрение, что как-то это все неспроста. И верно: неспроста.

Как обстояло дело с диктатурой пролетариата после Октябрьской революции в России? Начнем с определения.

«Диктатура пролетариата,— писал Ленин,— если перевести это латинское, научное, историко-философское выражение на более простой язык, означает вот что:

только определенный класс, именно городские и вообще фабрично-заводские, промышленные рабочие, в состоянии руководить всей массой трудящихся и эксплуатируемых в борьбе за свержение ига капитала, в ходе самого свержения, в борьбе за удержание и укрепление победы, в деле созидания нового, социалистического, общественного строя, во всей борьбе за полное уничтожение классов» [61].

Постановка вопроса ясна. Революцией и затем государством руководят промышленные рабочие — это и есть диктатура пролетариата.

А как на практике?

Ведь на деле и революцией, и возникшим после нее Советским государством руководили не промышленные рабочие, а профессиональные революционеры, большинство которых вообще никогда рабочими не были. Где же доказательство того, что это диктатура пролетариата?

Возьмем аргументацию, так сказать, итоговую, данную в 1955 году — накануне смены диктатуры пролетариата общенародным государством. Приводится она в учебнике политэкономии, написанном по указанию и под присмотром Сталина.

Вот эта аргументация полностью: «Рабочий класс в СССР базирует свое существование на государственной (всенародной) собственности и на социалистическом труде. Он является передовым классом общества, ведущей силой его развития. Поэтому в СССР государственное руководство обществом (диктатура) принадлежит рабочему классу»[62].

Видите, как ясно. При капитализме же все наоборот. Рабочий класс базирует свое существование на государственной или частной собственности и на капиталистическом труде (социалистического там нет). Он является... впрочем, он и там является, с точки зрения марксизма, передовым классом общества, ведущей силой его развития. Так что же, выходит, по этой логике, что и при капитализме государственное руководство обществом (диктатура) принадлежит рабочему классу?

Но ведь это не так. Значит, мы имеем дело с псевдодоказательством, со словами, которые только на первый взгляд представляются глубокомысленным аргументом, а на деле в них — полная бессмыслица. При рабовладельческом строе рабы по необходимости базировали свое существование на рабовладельческой государственной или частнойсобственности и были революционным, следовательно, передовым классом общества, ведущей силой его развития. Но диктатура-то была рабовладельцев, а не рабов! Не будем, однако, спешить. Неубедительна аргументация в сталинском учебнике — возьмем учебник 70-х го-дов: И. В. Борхин. «История СССР 1917-1970 гг.». Апробирован до такой степени, что издан даже на иностранных языках для заграницы. Какие доказательства приводит эта официозная книга в поддержку того, что в Советской России была установлена диктатура пролетариата?

Доказательств два. Первое: власть в стране перешла в руки Советов, а в них «рабочий класс играл решающую роль». Но почему же тогда большевики в период двоевластия в 1917 году снимали лозунг «Вся власть Советам»? Да потому, что дело было не в классовом составе депутатов Советов, а в их партийной принадлежности: «решающая роль рабочего класса» была признана за Советами не тогда, когда туда были избраны рабочие, а когда были избраны большевики {так называемая «большевизация Советов»). Значит, первое доказательство — уже разобранная выше тавтология: большевистская партия представляет рабочий класс потому, что она представляет рабочий класс. Та же самая тавтология открыто преподносится в качестве второго доказательства «превращения пролетариата в господствующий класс»: оно выражается, оказывается, в том, что руководство Советским государством находится в руках «партии пролетариата» — большевиков[63].

Таким образом, доказуемое опять подсовывается в качестве доказанного.

Откуда берут начало в советской политической литературе эти шулерские приемы доказательства того исключительно важного в коммунистической идеологии положения, что после Октябрьской революции в России была установлена диктатура пролетариата? Ведь должна была быть первоначальная, по свежим следам высказанная ленинская аргументация?

Была ленинская. Вот она: «Господство рабочего класса в конституции, собственности и в том, что именно мы двигаем дело...»[64].

«Мы» — это организация профессиональных революционеров, и ее идентичность с пролетариатом как раз и есть недоказуемая ленинская тавтология! Собственность после национализации — государственная, а государство — в руках той же организации; следовательно, это та же тавтология. Остается конституция. Верно: в нейнаписано, что существует диктатура пролетариата. Но ведь под доказательствами мы подразумеваем не написанное на бумаге, а существующее в реальной жизни.

Получается, что ни ленинская, ни сталинская, ни современная аргументации не убеждают в факте установления пролетарской диктатуры в России. Да и правда: какие аргументы можно привести? Ведь их нет. Мы сказали: в Совнаркоме рабочих нет. Но, может быть, правящая Коммунистическая партия состоит из рабочих? Нет, при Ленине рабочие составляют в партии значительно меньше 50% [65]. Может быть, они составляют большинство в ЦК партии? Нет, при Ленине состав ЦК немногочислен и там, как и в правительстве,— профессиональные революционеры. Так никогда и не включались рабочие в ЦК? Почему же, бывало. Существует и доныне практика включать нескольких рабочих напоказ в состав ЦК.

Мне приходилось иметь дело с некоторыми из них, например, с Валентиной Гагановой. Они — типичные представители рабочей аристократии, которых избирают в президиумы и посылают в составе делегаций, но никакого влияния в ЦК эти профессиональные подставные лица не имеют, отлично это понимают и знают свое место.

Да Ленин сам признавал в 1921 году, что всего, «по неполным данным, около 900 рабочих» участвовали в управлении производством. «Увеличьте это число, если хотите, хотя бы даже в десять, хотя бы даже в сто раз... все же таки мы получаем ничтожную долю непосредственно управляющих по сравнению с 6-миллионной общей массой членов профсоюзов. /.../ Партия, это — непосредственно правящий авангард пролетариата, это — руководитель»[66].

О подлинном социальном составе этой партии мы уже говорили.

Впрочем, Ленин и не считает, что рабочие действительно должны управлять государством: не доверяет он им. В 1922 году Ленин объявляет, что «действительные «силы рабочего класса» состоят сейчас из могучего авангарда этого класса (Российской коммунистической партии, которая не сразу, а в течение 25 лет завоевала себе делами роль, звание, силу «авангарда» единственно революционного класса), плюс элементы, наиболее ослабленные деклассированием, наиболее податливые меньшевистским и анархистским шатаниям»[ 67].

Таким образом, партия носит имя и играет роль авангарда, а настоящие рабочие симпатизируют меньшевикам и анархистам. Вот вам и диктатура пролетариата!

Означает это, что пролетариату не было сделано совсем никаких поблажек после того, как его руками была захвачена власть для организации профессиональных революционеров?

Нет, поблажки были. Торжественно пророческие слова Маркса «Бьет час капиталистической частной собственности. Экспроприаторов экспроприируют» были переведены на общедоступный русский язык в форме доходчивого лозунга «Грабь награбленное!». Периодически устраивались организованные «экспроприации буржуазии», во время которых вооруженные чекисты водили рабочих в квартиры «бывших» и позволяли тащить приглянувшиеся вещи. Некоторое количество рабочих семей было переселено из подвалов в квартиры буржуазии; судьба прежних обитателей оставалась неизвестной, но о ней можно было догадаться. В газетах, речах и лозунгах восхвалялся пролетариат. Наконец, в качестве вершины его возвеличения был введен «рабочий контроль» на предприятиях и в учреждениях.

Именно в связи с рабочим контролем можно хорошо проследить тактику Ленина в отношении пролетариата сразу же после Октября.

Казненный затем при Сталине руководитель Профинтерна С.А.Лозовский сообщает следующее: написанный Лениным проект декрета о рабочем контроле звучал столь радикально, что Лозовский запротестовал. «Если оставить декрет в таком виде, как Вы его предлагаете,— писал он Ильичу,— тогда каждая группа рабочих будет рассматривать его как разрешение делать все, что угодно». Ленин разъяснил: «Сейчас главное заключается в том, чтобы контроль пустить в ход... Никаких преград не нужно ставить инициативе масс. Через определенный период можно будет на основании опыта увидеть, в какие формы отлить рабочий контроль в общегосударственном масштабе»[68]. «Через определенный период» форма была найдена довольно простая: рабочий контроль был вообще отменен как, по словам того же Ленина, «шаг противоречивый, шаг неполный»[69].

Рабочий контроль был отменен, экспроприированные у буржуев шубы сносились, а квартиры были в результате введенной жилищной нормы разгорожены на такие клетушки, что стало в них теснее, чем в подвалах. Поблажки, сделанные после Октябрьской революции пролетариату, очень напоминают то, что происходило в конце второй мировой войны при взятии советскими войсками немецкихгородов. В течение нескольких дней солдатам разрешалось все. Русские люди в массе своей незлобивы и чужды садистским наклонностям, поэтому особенных зверств не было: солдаты беспробудно пили, отбирали у жителей часы и прочие вещи и насиловали всех немок подходящего возраста. Потом командование железной рукой восстанавливало дисциплину. Солдат гнали на новый штурм, а отбирать вещи, расстреливать и заниматься немками могли уже только начальство да подходившие в безопасном втором эшелоне войска НКГБ.

Итак, вырисовывается следующая картина. Хотя диктатура пролетариата фигурирует в работах Маркса и составляет сущность ленинского вклада в марксизм, обнаружить ее реальные следы в советской действительности после Октябрьской революции не удается,

Не видно не только ее установления, но и ее окончания. В самом деле, когда она кончилась? Кто из нас это заметил? Почему-то конец диктатуры класса феодалов или буржуазии всегда бывал грандиозным событием для страны. Не говоря уже о конце диктатуры целого класса, даже уход со сцены отдельного диктатора никогда не проходил незамеченным: не только Гитлера, но даже Примо до Ривера, Дольфуса, Хорти, Антонеску... Смерть товарища Сталина мы тоже не обошли вниманием. А вот о том, что кончилась диктатура пролетариата, мы узнали задним числом из теоретических статей, и до сих пор никто, включая авторов статей, толком не может сказать, когда это произошло: до принятия Конституции 1936 года или на 20 лет позднее, когда было объявлено, что Советское государство — общенародное.

Это отсутствие фактов и доказательств, сбивчивость даже в теоретической постановке вопроса — безошибочный симптом того, что речь идет о политической фикции.

Поэтому с такой легкостью отказываются от диктатуры пролетариата коммунистические партии. Это отказ не от реальности, а от терминологии. Если им удастся установить свой режим, они будут именовать его «общенародным государством», подобно тому, как и установленные после второй мировой войны коммунистические режимы были названы не «диктатурой пролетариата», а «народной демократией». Сущность же останется той же: диктатура нового класса «управляющих» — его и только его.

Не было диктатуры пролетариата в Советской России. Не было ее и ни в какой иной социалистической стране. Вообще ее не было. И рассуждать о ней — столь же осмысленное занятие, как восторгаться покроем наряда голого короля.

10. «ДИКТАТУРА НАД ПРОЛЕТАРИАТОМ»

Понимали ли Ленин и его соратники, что в действительности в результате Октябрьской революции пролетариат не только не получил государственную власть, но остался подчиненным и эксплуатируемым классом общества? Что, по удачному более позднему выражению Троцкого, установлена была «диктатура над пролетариатом»?

Не могли не понимать. Свидетельство о сознании ими этого факта — то, что в работах Ленина мы находим его обоснование.

Уже накануне Октября в книге «Государство и революция» Ленин впервые заговорил об обществе после революции несколько по-иному, чем принято было прежде в среде марксистов. Вместо живописавшегося ранее безоблачного благоденствия рабочих и крестьян, освободившихся, наконец, от надсмотра эксплуататоров, Ленин неожиданно выдвинул вопрос о необходимости «учета и контроля». Трудящихся — победителей в предстоявшей революции, оказывается, надо было учитывать, контролировать и дисциплинировать.

После Октябрьской революции Ленин уже в полный голос стал настаивать на «воспитании новой дисциплины» у трудящихся, называя это новой формой классовой борьбы[70]. Наименование было зловещим: в классовой борьбе большевики расправлялись с врагом сурово.

Кто рассматривался в качестве потенциального классового врага? Речь шла уже не о капиталистах и помещиках, а о пролетариях. Ленин отвечал на этот вопрос недвусмысленно; «Разве классовая борьба в эпоху перехода от капитализма к социализму не состоит в том, чтобы охранять интересы рабочего класса от тех горсток, групп, слоев рабочих, которые упорно держатся традиций (привычек) капитализма и продолжают смотреть на Советское государство по-прежнему: дать «ему» работы поменьше и похуже,— содрать с «него» денег побольше»[71].

Ну, слова об «интересах рабочего класса» здесь — привычный эвфемизм для обозначения интересов «авангарда» и его «Советского государства». А остальное все правильно: классовый враг для Ленина — те рабочие, которые не хотят, чтобы их это государство эксплуатировало.

Как видим, Ленин не только сознает реальную обстановку в обществе, но и делает из нее бескомпромиссные выводы.

Кто же должен, по мнению Ленина, осуществлять учет и контроль над трудящимися и бороться против классового врага в столь своеобразном для марксиста истолковании?

Ленин заявляет, что после Октябрьской революции рабочие не знают «над собой никакого ига и никакой власти, кроме власти их собственного объединения, их собственного, более сознательного, смелого, сплоченного, революционного, выдержанного авангарда»[72]. Обилие хвалебных прилагательных не меняет того факта, что иго и власть над рабочими, оказывается, все-таки есть, а осуществляет ее «авангард», то есть, по ставшему к тому времени уже стандартным обозначению, организация профессиональных революционеров. Реальность отражена четко.

Ленин сознает, однако, необходимость пополнения рядов этого «авангарда». «Чем глубже переворот, тем больше требуется активных работников для свершения работы замены капитализма аппаратом социализма»,— констатирует он менее чем через полтора месяца после Октябрьской революции и ставит задачу: «...сейчас не должно думать об улучшении вот в этот момент своего положения, а думать о том, чтобы стать классом господствующим»[73].

Создание господствующего в стране «авангарда» Ленин не рассматривает как временное явление, связанное с революцией, гражданской войной и переходным периодом. Речь идет для Ленина о различной роли и месте различных социальных групп в обществе. Продолжим читать ленинские слова, которые мы уже начинали цитировать в предыдущем параграфе. Вот как поучает Ленин несостоявшегося диктатора — пролетариат: «Господство рабочего класса в конституции, собственности и в том, что именно мы двигаем дело, а управление — это другое дело, это — делоуменья, дело сноровки. ...Чтобы управлять, надо иметь людей, умеющих управлять... Уменье управлять с неба не валится и святым духом не приходит, и оттого, что данный класс является передовым классом, он не делается сразу способным к управлению. ...Для управления, для государственного устройства мы должны иметь людей, которые обладают техникой управления, которые имеют государственный и хозяйственный опыт...»[75].

Вот вам и диктатура пролетариата.

Сыграл уже, сполна сыграл рабочий класс отведенную ему Ильичом роль армии революции. Теперь его дело не диктаторствовать, а работать, учитываться и контролироваться. Не на «диктатуру пролетариата» ориентируется творец ленинизма, а на создание слоя «управляющих» — который, как мы теперь знаем, и будет затем создан.

Ленин сам прилагает к этому руку. В одной из своих последних статей — «Как нам реорганизовать Рабкрин» — он выступает с планом, в котором и следа не остается от «рабочего контроля» («шага противоречивого, шага неполного»). Шагом непротиворечивым и полным должно быть в области контроля, по мнению Ленина, сформирование привилегированного бюрократического аппарата. Служащие этого аппарата — «рабоче-крестьянской инспекции», пишет Ильич, «по моему плану будут, с одной стороны, исполнять чисто секретарские обязанности при других членах Рабкрина... а с другой стороны — должны быть высоко квалифицированы, особо проверены, особо надежны, с высоким жалованьем...» [76].

В качестве «управляющих» Ленин представлял себе давно знакомых, испытанных членов своей организации — профессиональных революционеров. Даже головокружительно возвысившись над ними и созерцая их с раздраженным чувством полного превосходства, он все же продолжал их ценить и им верить. Именно поэтому Ленин с растущей тревогой всматривался в неудержимый новый процесс, развернувшийся в советском обществе.

11. НОВАЯ «ДРУЖИНА»

Процесс состоял в бурном росте партийного и государственного аппарата власти и в его возраставших претензиях на то, чтобы управлять страной. Он был вызван объективно теми преобразованиями в общественной структуре, которые проводил — не по прихоти, а по необходимости — сам Ленин, декретируя и осуществляя огосударствление и централизацию, создавая монополию одной — правящей — партии. Перед лицом этого процесса ленинская гвардия, состоявшая из людей уже немолодых, подорванных годами испытаний и нечеловечески напряженной работы, вдруг оказалась хрупким плотом на гребне вздымавшейся волны. Это была волна рвавшихся к власти и выгодным постам нахрапистых карьеристов и мещан, наскоро перекрасившихся в коммунистов. Их напористая масса жаждала, вопреки представлениям Ленина, стать слоем «управляющих».

Каждого из них — и в отдельности, и дюжинами, и пачками — Ленин мог выгнать, арестовать, расстрелять. Но в целом они были неодолимы. Характер и глубина социальных перемен, бурный рост партии и государства, а к тому же огромные размеры страны делали невозможным для немногочисленной группы профессиональных революционеров занять все ответственные посты и держать все управление в собственных руках. Ни Маркс с Энгельсом, ни сам Ленин не предусмотрели такого хода событий.

Когда читаешь последние работы Ленина, помещенные в 45-м томе полного собрания его сочинений, явственно видишь, как находящийся на краю могилы вождь мечется перед этой неожиданной проблемой.

Порой он пытается выдать ее за наследие царизма, говоря об угрозе «российского аппарата, ...заимствованного от царизма и только чуть-чуть помазанного советским миром». Но никакие отговорки не спасают от очевидного для Ленина грозящего «нашествия того истинно-русского человека, великорусского шовиниста, в сущности — подлеца и насильника, каким является типичный русский бюрократ». Масштабы этого нашествия пугают Ленина. «Нет сомнения,— пишет он,— что ничтожный процент советских и советизированных рабочих будет тонуть в этом море шовинистической великорусской швали, как муха в молоке»[77]. «Нужда в честных отчаянная»,— уныло констатирует Ленин [78].

К тому же Ленин сам сознает, что отговорки его фальшивы: к власти рвется не царская и не буржуазная, а новая — коммунистическая бюрократия. «Самый худший у нас внутренний враг — бюрократ,— пишет Ленин в 1922 году,— это коммунист, который сидит на ответственном (а затем и на неответственном) советском посту и который пользуется всеобщим уважением, как человек добросовестный» [79].

Значит, напирают не, по изящному выражению временгражданской войны, недорезанные буржуи, а уважаемые, добросовестные коммунисты на государственных постах.

Больше того: бюрократия растет и в партийных органах. В своей последней статье Ленин с тревогой пишет обо «всей нашей бюрократии, как советской, так и партийной. В скобках будь сказано,— поясняет он,— бюрократия у нас бывает не только в советских учреждениях, но и в партийных»[80], Или еще более выразительно: «Понятное дело, что возродившийся в советских учреждениях бюрократизм не мог не оказать тлетворного влияния и среди партийных организаций, так как верхушки партии являются верхушками советского аппарата: это одно и то же»[81]. Ленин пишет о «гнете общих условий» советского бюрократизма[82].

Рождающаяся всевластная коммунистическая бюрократия — вызванная к жизни революцией, которую организовали Ленин и его гвардия профессиональных революционеров,— уже начинает создавать угрозу для этой гвардии. Прущие снизу на все посты карьеристы — сила, способная оказать давление на вершимую в Кремле политику. На каком курсе будет настаивать эта орда карабкающихся к власти выскочек? На том ли, который, по мнению Ленина, проводится в интересах пролетариата и сформировался из сложного сочетания, догматизированной марксистской теории, долголетних споров в эмиграции и импровизации в реальной обстановке России? Или на другом — своем, брутальном, беспардонном, лишь на словах марксистском и революционном, а на деле — курсе реакционного диктаторского властвования над всеми, оказавшимися внизу социальной пирамиды?

26 марта 1922 года на бумагу ложатся следующие поразительные слова Ленина: «Если не закрывать себе глаза на действительность, то надо признать, что в настоящее время пролетарская политика партии определяется не ее составом, а громадным, безраздельным авторитетом того тончайшего слоя, который можно назвать старой партийной гвардией. Достаточно небольшой внутренней борьбы в этом слое, и авторитет его будет если не подорван, то во всяком случае ослаблен настолько, что решение будет уже зависеть не от него»[83].

От кого же? Видимо, от сил, находящихся под тонким слоем ленинской гвардии. А решение, о котором идет речь,— о чем оно? Как явствует из текста, о том: будет ли политика «пролетарской», иными словами — проводимой Лениным и его гвардией, по их мнению, в интересах пролетариата, или она будет другой? Какой — Ленин не решается даже произнести.

Произнесет это белоэмигрант-монархист Шульгин, антикоммунистические книги которого «Дни» и «1920-й год» были изданы в Советской России по приказу Ленина. В своей третьей книге «Три столицы. Путешествие в красную Россию» Шульгин не без удовольствия уже после смерти Ленина подведет итоги его правления в стране:

«Вернулось неравенство... Мертвящий коммунизм ушел в теоретическую область, в глупые слова, в идиотские речи... А жизнь восторжествовала. И как в природе нет двух травинок одинаковых, так и здесь бесконечная цепь от бедных до богатых... Появилась социальная лестница. А с ней появилась надежда. Надежда каждому взобраться повыше», И далее: «Власть есть такая же профессия, как и всякая другая. Если кучер запьет и не исполняет своих обязанностей, его прогоняют.

Так было и с нами: классом властителей. Мы слишком много пили и пели. Нас прогнали.

Прогнали и взяли себе других властителей, на этот раз «из жидов».

Их, конечно, скоро ликвидируют. Но не раньше, чем под жидами образуется дружина, прошедшая суровую школу. Эта должна уметь властвовать, иначе ее тоже «избацают».

Коммунизм же был эпизодом. Коммунизм («грабь награбленное» и все прочее такое) был тот рычаг, которым новые властители сбросили старых. Затем коммунизм сдали в музей (музей революции), а жизнь входит в старое русло при новых властителях.

Вот и все...»[84].

В этой интересной оценке есть пророческая мысль о двух слоях правителей в Советской России.

Тот слой, который антисемит Шульгин именует «из жидов»,— это пришедшая к власти в итоге Октябрьской революции организация профессиональных революционеров. В ней действительно было немало евреев, которых всячески притесняли компаньоны Шульгина — слишком много пившие и певшие прежние властители России.

То, что заметил и высказал Шульгин, очевидно, начал сознавать и Ленин, но боялся себе признаться: этот слой не мог долго удержаться у власти, он был совершенно чужд массе народа. Если даже в кругу находившихся в России подпольных «комитетчиков» вызывали отчужденность эмигранты с их, по выражению Сталина, «бурями в стакане воды», то что же сказать о восприятии народом этого космополитического интеллигентского слоя? Конечно, с мнением народа можно было не считаться, к этому русский народ приучен. Однако здесь таилась слабость в предстоявшей борьбе с «дружиной», образовывавшейся под слоем профессиональных революционеров у власти.

Сама история зло смеялась над этими гётевскими учениками чародея. На протяжении ряда лет Ленин и его соратники, при всех попытках и невинность соблюсти, и капитал приобрести, в итоге всегда предпочитали капитал невинности. Обманув рабочих обещаниями установить диктатуру пролетариата, они стали быстро превращаться в новый господствующий класс. Но процесс рождения такого класса оказался неудержимым, вырвавшимся из-под их контроля. Ленинская гвардия — с сохранившимися у нее элементами идеализма, с иллюзиями, будто она действительно руководствуется интересами пролетариата,— оказывалась беспомощной по сравнению с новыми силами, не отягощенными самообманом и стремительно заполнявшими русло этого процесса.

Горькой иронией истории было и то, что через три недели после цитированной записи Ленина по его инициативе Генеральным секретарем ЦК партии был избран Сталин. Ленин боялся даже «небольшой внутренней борьбы» в рядах своих гвардейцев, которая привела бы к падению их авторитета. Сталин втихомолку строил планы борьбы не на жизнь, а на смерть против своих соперников в ленинской гвардии и стремился растоптать ее авторитет. Ленин понял это уже тогда, когда подошли последние дни его сознательного существования.

12. СОЗДАНИЕ НОМЕНКЛАТУРЫ

Вождь революции Ленин изобрел организацию профессиональных революционеров. Глава аппарата Сталин изобрел номенклатуру. Изобретение Ленина было рычагом, которым он перевернул Россию; оно, как писал Шульгин, сдано в музей революции. Изобретение Сталина было аппаратом, при помощи которого он стал управлять Россией, и оно оказалось гораздо более живучим.

Латинское слово «номенклатура» обозначает буквально перечень имен или наименований. Этимологический смысл термина в общем соответствует его содержанию в странах реального социализма. .

Первоначально этим термином обозначили распределение функций между различными руководящими органами. Но постепенно этот смысл утрачивался и вытеснялсядругим. Поскольку при распределении функций были расписаны между руководящими органами и те высокопоставленные должности» на которые эти органы должны были производить назначение, именно этот кадровый аспект, оказавшийся исключительно важным, и вместил в себя все содержание термина «номенклатура».

Номенклатура — это: 1) перечень руководящих должностей, замещение которых производит не начальник данного ведомства, а вышестоящий орган, 2) перечень лиц, которые такие должности замещают или же находятся в резерве для их замещения.

Почему, кем и как была создана номенклатура? Как уже говорилось, ленинская организация профессиональных революционеров была слишком малочисленной, чтобы в условиях огосударствления всей жизни и монопольного положения правящей партии в огромной стране обеспечить занятие всех ответственных должностей в стремительно разраставшемся партийном и государственном аппарате.

В образовавшийся вакуум в различных звеньях власти рвалась лавина карьеристов, Для того, чтобы получить шансы на успех, требовалось в сущности немного: быть не дворянского и не буржуазного происхождения и вступить в уже победившую и прочно усевшуюся у власти правящую партию ( а для молодежи —- в комсомол). В качество революционных заслуг засчитывалось пребывание в годы гражданской войны в рядах Красной Армии, куда были мобилизованы миллионы людей. Но даже если этого не было, в существовавшей неразберихе заслуги можно было легко придумать. Одним словом, путь наверх был открыт.

Необходимость отбора людей была неоспорима. Вставал вопрос о критериях в системе отбора. Казалось бы, поскольку речь шла не о синекуре, а о работе, естественным критерием были максимальная пригодность и способность к выполнению данного дела, по советской кадровой терминологии — «деловые признаки». Однако вместо них были безоговорочно сделаны главным критерием «политические признаки». Это означало примерно то, что, если бы на пост директора физического института претендовали беспартийный буржуазный спец Альберт Эйнштейн и братишка с Балтфлота партиец Ваня Хрюшкин, отдавать предпочтение надо было Ване.

Очевидная глупость такого подхода вовсе не свидетельствует о недомыслии тех, кто его декретировал. Когда ленинскому правительству действительно важно былоиметь на руководящих постах подлинных специалистов, оно это делало: в гражданскую войну красными войсками командовали «военспецы» — бывшие царские генералы и офицеры.

Но в целом «политические признаки» стали твердой и неизменной основой назначений на все ответственные посты в СССР. Так остается и поныне. На XXVII съезде партии в 1986 году второй секретарь ЦК КПСС Е.К.Лигачев отметил: «В ряду важнейших критериев подбора кадров мы на первое место ставим политические качества работника»[85].

Торжество «политических признаков» объяснялось следующей закономерностью, мало понятной в условиях капиталистической конкуренции: при реальном социализме считается целесообразным — хотя об этом не принято прямо говорить — назначать на посты людей, которые для работы на этих постах не очень подходят, а в ряде случаев совсем не подходят.

Это на первый взгляд нелогичное явление, с которым, однако, сталкиваешься на каждом шагу в любой социалистической стране, имеет вполне рациональное объяснение. Каждый должен чувствовать, что он занимает место не по какому-то праву, а по милости руководства, и если эта милость прекратится, он легко может быть заменен другим. На этом основывается известный сталинский тезис, охотно повторяемый и поныне: «У нас незаменимых людей нет». Поскольку этот руководящий тезис применим к Эйнштейну в меньшей степени, чем к Хрюшкину, назначать надо Хрюшкина. Как видите, логика здесь есть. За многие годы в Советском Союзе мне лишь в редких случаях доводилось встречать людей, действительно подходивших к своим постам,— и обычно у них всегда бывали неприятности: так как общий признак подбора кадров был иным, объективно получалось, будто именно они занимали не свои места. Этот принцип кадровой политики порождал у счастливых назначенцев не просто покорность воле начальства, но бурное стремление выслужиться, чтобы хоть таким путем стать незаменимыми. При этом выслужиться — не значит хорошо работать, а значит хорошо делать то, чего желает назначающее и соответственно могущее сместить с поста начальство.

Такой результат, ощутимый, даже если речь идет о мелких служащих, сулил неоценимые политические возможности на уровне руководящих чинов партийного и государственного аппарата. Произвольно назначенные по «политическим признакам» и весьма легко заменимые, эти чины готовы были всячески выслуживаться перед назначавшими их, чтобы удержаться и получить еще более высокие посты.

Кто был этим назначавшим и, следовательно, потенциальным хозяином быстро разраставшейся номенклатуры?

Все дело назначения руководящих кадров в стране Сталин сосредоточил в руках своих и своего аппарата. Так под прикрытием примата «политических признаков» при отборе кадров Сталин создал ситуацию, в которой автоматически вся новая номенклатура оказывалась преданной лично ему.

Западные биографы Сталина не раз делали превратившееся постепенно в общее место противопоставление: Троцкий, Бухарин, Зиновьев и другие, с их позерством и любованием собственным красноречием,— и неуклюжий плебей Сталин, молчаливо и упорно работающий в партийном секретариате.

Ситуация, может быть, и выглядела так. Но главное было не в этой внешней коллизии. Главным было существо той работы, которую делал Сталин. Недалекие острословы называли его тогда «товарищ Картотеков». Он и вправду вместе со своими сотрудниками постоянно возился с карточками, заведенными на руководящих работников. «Кадры решают всё»,— сформулирует он впоследствии свою установку. Эти кадры он старательно изучал, просеивал через сито своих интересов и расчетов, размещал их на различных уровнях номенклатуры, как композитор ноты на нотной линейке, чтобы возникала нужная ему симфония. Как мне рассказывали, картотеку на наиболее интересовавших его по тем или иным соображениям людей Сталин с первой половины 20-х годов вел сам, не допуская к ней даже своего секретаря.

Однако было бы наивно представлять себе работу по формированию номенклатуры в образе Сталина с парой помощников, роющихся в картотеке. Сталин создал систему подбора руководящих кадров в партии и государстве. Она привела его к власти и осталась его главным свершением.

Некоторые общие соображения об этой системе Сталин впервые изложил на XII съезде партии в 1923 году, представляя делегатам организационный отчет ЦК: «...необходимо подобрать работников так, чтобы на постах стояли люди, умеющие осуществлять директивы, могущие понятьдирективы, могущие принять эти директивы, как свои родные, и умеющие их проводить в жизнь. В противном случае политика теряет смысл, превращается в маханье руками»,— говорил Сталин[86]. Основная идея состояла, таким образом, в том, чтобы на ответственные политические посты в стране посадить ретивых исполнителей директив. Для этого, пояснял Сталин, «необходимо каждого работника изучить по косточкам» [87], необходимо «знать работников, уметь схватывать их достоинства и недостатки»[88].

Вот как функционировала на практике сталинская система создания номенклатуры.

В 1920 году были образованы в ЦК и губкомах РКП(б) учетно-распределительные отделы. Они стали первыми органами, специально занимавшимися выдвижением и перемещением ответственных партийных работников, а также учетом кадров. Отделы не только выдвигали, но и «задвигали» людей, ведя учет лиц. «подлежащих переводу к станку и плугу» [89].

В апреле 1922 года Сталин стал Генеральным секретарем ЦК. В августе того же года на XII партконференции было впервые сообщено количество партийных работников в аппарате, который был фактически подчинен Секретариату ЦК. В Москве было 325 человек, в губерниях — 2000, в уездах — 6000; кроме того, в волостях и на крупных предприятиях — 5000 освобожденных секретарей парткомов, всего 15 325 человек[90]. Такова была уже к этому моменту численность сталинского партийного аппарата.

И действительно: после XII съезда партии, когда стало ясно, что Ленин к власти больше не вернется, в учетно-распределительных отделах были немедленно сконцентрированы учет и распределение ответственных работников «во всех без исключения областях управления и хозяйства»[ 92].

Особенно активно действовал подчиненный непосредственно Секретариату ЦК РКП(б) Учетно-распределительный отдел ЦК, о котором Сталин говорил, что он «приобретает громадное значение»[93].

В 1922 году Учраспред ЦК произвел более 10 000 назначений [94]. В 1923 году он расширил работу. В отделе было создано 7 комиссий по пересмотру состава работников основных государственных и хозяйственных органов: в промышленности, кооперации, торговле, на транспорте и в связи, в финансово-земельных органах, в органах просвещения, в административно-советских органах, в наркоматах иностранных дел и внешней торговли[95].

Руководящие должности в партийных комитетах по уставу партии — выборные. Путь к обходу этого пункта устава был без труда найден: руководящие партийные органы «рекомендуют» нижестоящим лиц, подлежащих избранию. Например, кандидатуры секретарей волостных комитетов партии рекомендовал губком, кандидатуры секретарей губкома — Секретариат ЦК. Секретариат вел напряженную работу по подбору и перестановке этих новых губернаторов: в 1922 году были перемещены 37 секретарей губкомов и 42 новых «рекомендованы»[96]. Показательно, что тот же Секретариат ЦК рекомендовал кандидатов не только нижестоящим, но и вышестоящему органу — Оргбюро ЦК, которое принимало решение о замещении высших постов в партии и государстве. Так Секретариат во главе со Сталиным централизовал в своих руках дело назначения на наиболее ответственные руководящие должности в стране.

Бурная деятельность сталинского Секретариата и его Учраспреда расчистила путь к закономерному созданию новой обстановки в партийном аппарате. Ее обрисовал Троцкий в письме в ЦК от 8 октября 1923 года и в опубликованной в декабре 1923 года работе «Новый курс».

Отметив, что даже в годы военного коммунизма система назначений в партии не составляла и десятой доли достигнутого ею размера, Троцкий подчеркивал, что эта система сделала секретарей-назначенцев независимыми от местных партийных организаций. Работники партийного аппарата не имеют больше — или во всяком случае не высказывают — собственного мнения, а заранее соглашаются с мнением «секретарской иерархии». Массе же рядовых членов партии решения этой иерархии вообще спускаются в виде приказов [97].

Что это за процесс? Троцкий называет его «бюрократизацией партии». Но это беззубое определение, да другим оно и быть не могло, так как Троцкий сам в 1923 году находился еще в Политбюро. Происходит другое: раздвигаются общественные слои. Один слой — секретари парткомитетов и их аппарат — идет вверх и начинает безапелляционно изрекать приказы, другой — идет вниз и вместе с беспартийными вынужден беспрекословно эти приказы исполнять. Троцкий сам констатирует: «Партия живет на два этажа: в верхнем — решают, в нижнем — только узнают о решениях»[98].

Письмо Троцкого — как бы моментальная фотография процесса классообразования в советском обществе.

Между тем был открыт шлюз для носителей этого процесса — лезших к власти карьеристов. После смерти Ленина был объявлен «ленинский призыв» в партию. В итоге к маю 1924 года (XIII съезд партии) число ее членов возросло почти вдвое по сравнению с апрелем 1922 года (XII съезд): с 386000 до 736000. Половину партии составляли теперь новобранцы — только не «ленинского», а сталинского призыва. Им чужда была поседевшая в ссылках и эмиграции ленинская гвардия, как бы она ни переродилась к тому времени. Новобранцы шли в ряды не тех, кого ссылают, а тех, кто ссылает, шли не совершать революцию, а занимать хорошие места после совершенной революции. Они были потенциально людьми Сталина. На книге «Об основах ленинизма» — своей претензии на роль систематизатора и толкователя теоретических взглядов Ленина — Сталин демонстративно написал: «Ленинскому призыву посвящаю».

Секретариат ЦК продолжал развертывать работу по формированию номенклатуры. Для 1924 года есть цифровые данные: в этом году числилось около 3500 должностей, замещение которых должно было осуществляться через ЦК, и около 1500 должностей, на которые назначали ведомства с уведомлением Учраспреда ЦК [99]. Еще более обширной была номенклатура губернских, волостных и прочих партийных комитетов. В 1925 году платный партийный аппарат ВКП(б) составлял 25000 человек — по одному на каждые сорок коммунистов. В одном только аппарате ЦК насчитывалось 767 человек[100].

Тем временем в 1924 году Учраспред слился с Оргинструкторским отделом ЦК. В результате был образован Орграспредотдел, ставший фактически главным отделом в аппарате ЦК. Орграспред, во главе которого Сталин поставил Л.М.Кагановича, формировал как партийную, так и государственную номенклатуру, причем число назначений на руководящие должности в государственном аппарате перевешивало: в период с конца 1925 года (XIV съезд ВКП(б) до 1927 года (XV съезд) Орграспред произвел 8761 назначение, в том числе только 1222 — в партийные органы.

В 1930 году Орграспред был снова разделен на два отдела: Оргинструкторский, занимавшийся назначениями и перемещениями в партийном аппарате, и Отдел назначений с рядом секторов (тяжелой промышленности, легкой промышленности, транспорта, сельского хозяйства, советских учреждений, загранкадров и др.), ведавший вопросами формирования номенклатуры в аппарате государства[101]. Сталин так по-военному характеризовал «командный состав партии»: «В составе нашей партии, если иметь в виду ее руководящие слои, имеется около 3—4 тысяч высших руководителей. Это, я бы сказал,— генералитет нашей партии. Далее идут 30 — 40 тысяч средних руководителей. Это — наше партийное офицерство. Дальше идут около 100—150 тысяч низшего партийного командного состава. Это, так сказать, наше партийное унтер-офицерство»[102].

Будущий генералиссимус включил, очевидно, в первую группу всех членов ЦК ВКП(б), ЦК нацкомпартий, обкомов и крайкомов; во вторую — членов районных и городских комитетов партии; в третью — секретарей первичных парторганизаций, членов их комитетов и бюро. Таким образом, речь шла только частично — в первых двух группах — о номенклатуре, причем значительная часть партийного аппарата вовсе не была учтена. Как нередко бывало, приведенные Сталиным цифры ни о чем не говорили. Но иерархическое мышление, пронизывавшее процесс создания номенклатуры, отразилось в этих словах очень ясно.

Каковы были взаимоотношения между созданной таким образом номенклатурной иерархией и ее творцом Сталиным?

Эти отношения не исчерпывались преданностью аппаратчиков своему вождю. Они были не лирическими, а вполне реалистическими, как всегда бывает в социальных явлениях.

Волей сталинской гвардии было обеспечить свое безраздельное и прочное господство в стране. Уже однажды обманувшие надежды на мировую революцию и пытавшиеся их гальванизировать троцкистские рассуждения о «перманентной революции» не устраивали усаживавшихся у власти сталинцев. Они не хотели быть временщиками и ставить свое будущее в зависимость от новых событий, слабо поддающихся их контролю. Сталин поспешил облечь эту волю своих назначенцев в солидно звучавшую формулу: «построение социализма в одной стране».

С точки зрения теории Маркса и Энгельса формула была совершенно бессмысленной. Для основоположников марксизма было очевидно, что бесклассовое общество не может быть создано как остров в море капитализма. Но сталинские назначенцы с восторгом приветствовали новую формулу, освящавшую их власть словом «социализм». Их не смущало то, что, по словам Сталина, победа социализма в одной стране могла быть «полной, но не окончательной». Цель тезиса о неокончательности победы социализма в СССР была не в том, чтобы возбуждать нездоровые надежды у советского населения. Целью было использовать «угрозу реставрации капитализма» как обоснование сталинской внутренней, военной и внешней политики. А утверждение, что победа социализма в СССР может быть полной, как раз и означало признание стабильности и окончательного характера режима.

Формула о построении социализма в одной стране действительно оказалась исторической. Она стала теоретическим обоснованием создания не нереального марксистского, а реального советского социализма.

О том, что этот социализм в основном построен, Сталин объявил в связи с принятием Конституции 1936 года — в промежуток между первым и вторым московскими процессами.

Затем развернулась ежовщина.

13. ГИБЕЛЬ ЛЕНИНСКОЙ ГВАРДИИ

В разгар этого безумия, страшной весной 1938 года, когда газеты выли о троцкистах и бухаринцах — фашистских шпионах и диверсантах, а на каждом комсомольском собрании в школе покаянно выступали наши соседи по парте, у которых родители оказались «врагами народа», я впервые услышал оценку происходившего, прозвучавшую диссонансом в визгливой истерии. Высказал ее бывший мой одноклассник Рафка Ванников, сын заместителя наркома оборонной промышленности СССР Бориса Львовича Ванникова, в дальнейшем руководителя Первого главного управления — гигантской сверхсекретной организации, создавшей советское атомное оружие.

Мы выходили с Рафкой из актового зала со школьного первомайского вечера, как вдруг он солидно произнес:

— Ты заметил, что за последние полтора года произошла почти полная смена руководящих кадров в стране?

Рафка был неплохим парнем, но уж никак не мастером политического анализа. Произнесенные слова были явно не его, а отца, шли сверху, из кремлевских сфер. Вот, значит, как в этих сферах цинично и деловито рассматривали то, что подавалось всему миру как «разоблачение фашистских шпионов» и «меры по ликвидации троцкистских и иных двурушников»!

Ежовщина, уничтожившая и обездолившая миллионы людей, была сложным социальным и политическим явлением. Но в истории создания в СССР господствующего класса она сыграла прежде всего именно такую роль: осуществила смену руководящих кадров в стране.

В 1937 году — через 20 лет после Октябрьской революции — ленинская гвардия профессиональных революционеров была весьма немолода. Но до естественного ухода ей оставалось еще примерно полтора десятка лет, если не больше. Этих-то лет жизни ей и не хотели давать обосновавшиеся в разных звеньях номенклатуры карьеристы, метившие на занятые постаревшими революционерами высшие посты. Помните пророчество Шульгина: «Их, конечно, скоро ликвидируют», как только под ними «образуется дружина, прошедшая суровую школу. Эта должна уметь властвовать...»?

Номенклатурная дружина образовалась, прошла суровую школу и научилась властвовать. Осталось ликвидировать «двурушников» — ленинскую гвардию.

Читатель вправе спросить: разве эта задача не решалась постепенно? Ведь Секретариат ЦК «рекомендовал» новых секретарей и губкомов, впоследствии обкомов и крайкомов, массами производились и другие назначения. Зачем же ежовщина?

Затем, что в ВКП(б) к этому времени оказалось как бы две гвардии: сталинская и ленинская. Сталинская состояла из назначенцев, отобранных по «политическим признакам», а ленинская — из занимавших свои посты по праву членов организации профессиональных революционеров. Сместить ленинцев — не несколько отдельных лиц, а весь слой — обычным путем было невозможно. Вот почему, несмотря на все назначения и перемещения, в 1930 году среди секретарей обкомов, крайкомов и ЦК нацкомпартий 69% — больше 2/3— все еще были с дореволюционным партстажем[103]. Из делегатов XVII съезда партии (1934 год) 80% вступили в партию до 1920 года, то есть до победы в гражданской войне.

На чем держалась неуязвимость постаревших ленинских соратников?

Ленин справедливо видел силу своей гвардии в ее огромном, долгими годами культивировавшемся авторитете в партии. Только потом мы привыкли к тому, что любой партийный руководитель мог быть весьма просто арестован и затем ликвидирован как фашистский шпион и троцкистский выродок при стандартном всеобщем одобрении. Но тогда к этому благословенному состоянию надо было еще прийти. Вспомним, что в 1929 году даже ненавистного Троцкого Сталин вынужден был выслать за границу и не мог даже запретить ему взять с собой личный архив. Участие в различных оппозициях тогда еще не воспринималось как основание удалять членов ленинской гвардии с руководящих постов.

Чтобы уничтожить стариков, было только одно средство: полностью растоптать их авторитет, превратить длительность их пребывания в партии и участие в ее деятельности на многих этапах из заслуги в потенциальное преступление. Здесь и пригодилась характерная сталинская мысль о том, что высокопоставленный революционер вполне может на деле вести двойную игру, оказаться шпионом и предателем.

Сталин отлично видел, как взращенные им номенклатурщики со злобной завистью поглядывают на чуждых и антипатичных им дряхлеющих ленинцев, у которых еще остались следы каких-то убеждений, помимо понятной сталинцам жажды занять пост повыше, насладиться властью, хорошей жизнью. Сталин сознавал, что нужен только сигнал — и его выкормыши бросятся волчьей стаей и перегрызут глотки этим слабоватым, а потому незаконно занимающим руководящие посты старым чудакам.

Сигналом было убийство Кирова.

То, что убийство было совершено по приказу Сталина, очевидно. В западной литературе хорошо проанализированы причины, по которым Сталину нужно было устранить Кирова, и даже некоторые предварительные меры Сталина, направленные против энергичного ленинградского секретаря. Хрущев на XX и XXII съездах сообщил ряд фактов, связанных с убийством, и хотя твердил о необходимости расследовать дело, явно был уверен, что виновник — Сталин.

Уверенность вполне естественная. Сталин еще в молодости не раз организовывал убийства. Впоследствии по его приказу было совершено убийство безобидного человека — руководителя Еврейского театра Михоэлса, и Светлана Аллилуева красочно описывает, как ее отец по телефону давал соответствующее указание. Не нова и манера сваливать вину за убийство на своих противников. Убийство Бандеры агентом КГБ будут сваливать впоследствии на западногерманскую федеральную службу разведки. Сталин пытался скрывать свою вину даже в столь несомненном случае, как убийство Троцкого.

Короче говоря, вопрос об убийстве Кирова сам по себе не заслуживал бы даже рассмотрения. Но особенность этой мрачной истории — в том, что речь идет не о единичном преступлении, а о сигнале к массовому уничтожению людей, в первую очередь — ленинской гвардии.

«Управляющие» в СССР отлично знали об этом. Знали и сделали выводы. В результате, несмотря на все обещания Хрущева, так и не удалось завершить расследование истории убийства Кирова. Старые большевики — члены созданной при ЦК Комиссии по расследованию — в частных разговорах рассказывали, на какое упорное сопротивление со стороны партийного аппарата и органов госбезопасности наталкивался их каждый шаг, как объявлялись «утерянными» документы, которые требовали члены комиссии, как не могли найти никаких свидетелей. Посредством такого саботажа люди, выведенные Сталиным «из грязи в князи», скрывали не преступления Сталина, а нить, потянув за которую можно было распутать их собственную роль в событиях 1934-1938гг.

Именно эта роль была определяющей. Неверно видеть в ежовщине только действия Сталина или тем более Ежова. Сталин выполнил волю своих назначенцев, поведя их на разгром ленинской гвардии. Ничего героического в походе не было. Можно по-разному относиться к членам созданной Лениным организации профессиональных революционеров. Но расправа с ними была омерзительна.

Был применен продуманный метод, обеспечивавший одновременно физическое и моральное уничтожение ленинцев. С этой целью были проведены известные московские процессы: 1)«Троцкистско-зиновьевского террористического центра» (август 1936 года), 2)«Антисоветского троцкистского центра» (январь 1937 года), 3)«Антисоветского правотроцкистского блока» (март 1938 года). Подсудимые: Зиновьев, Каменев, Рыков, Бухарин, Пятаков, Радек и другие соратники Ленина — усердно признавались в том, что они были агентами Гитлера и Троцкого, шпионами, диверсантами и террористами, стремившимися реставрировать капитализм. После признаний старых большевиков государственный обвинитель — старый меньшевик Вышинский вопил, что «взбесившихся собак надо расстрелять». Суд выполнил его пожелание: хотя из 54 подсудимых несколько человек и были приговорены к многолетнему заключению, не выжил ни один. Подобные процессы с тем же итогом были проведены в 1937— 1938 годах в разных республиках СССР.

Левая интеллигенция Запада, неизменно относящаяся с трогательным доверием ко всему, что идет из Москвы, терялась в глубокомысленных догадках о причинах столь низкого морального падения ленинской гвардии. Буржуазные журналисты, отметившие ряд фактических несообразностей в показаниях, высказывали предположения, что ветераны-ленинцы оклеветали себя, убежденные, что так нужно для партии. Правые газеты строили гипотезы о сложной психологической обработке подсудимых с целью сконструировать у них новое «я» с комплексом вины перед партией.

А между тем, как рассказывает Светлана, Сталин, ужиная по ночам с членами Политбюро, с удовольствием повторял один и тот же анекдот: профессор пристыдил невежду-чекиста, что тот не знает, кто автор «Евгения Онегина», а чекист арестовал профессора и сказал потом своим приятелям: «Он у меня признался! Он и есть автор!» [104]. Члены Политбюро понимали и по достоинству оценивали так веселившую Хозяина шутку.

Ибо отлично известная им действительность Сталинких процессов была проще и циничнее, чем могли представить себе люди на Западе.

Скрываемая методика подготовки процессов стала доподлинно известна через Чехословакию, куда — как и в другие страны народной демократии — советниками из МГБ СССР был перенесен советский опыт. Подсудимого подвергали «конвейеру» — продолжавшемуся ряд суток непрерывному допросу. Следователи работали в три смены по восемь часов, допрашиваемому же не давали спать и в нужных случаях били и морили жаждой. Метод был безотказный: на какие-то по счету сутки подследственный подписывал любой протокол. Но следователи знали, что это — первый тур, и спокойно ожидали дальнейшего. Отоспавшись, узник, как и ожидалось, отказывался от самоубийственных показаний. Тогда он вновь и вновь подвергался «конвейеру», пока не начинал сознательно стремиться к любому приговору, даже к смертной казни. Именно такое устойчивое состояние и требовалось для выступления на процессе. Изготовлялся сценарий процесса, и подсудимый, как актер, заучивал наизусть свою роль. Во время судебного заседания председатель трибунала армвоенюрист Ульрих и прокурор Вышинский имели перед глазами экземпляры сценария. Подсудимый разыгрывал свою партию и получал за это бесценное вознаграждение: вплоть до самого расстрела ему позволяли спать и не били. Таков был нехитрый механизм всех поражавших западный мир своей «загадочностью» процессов в соцстранах с 1936 по 1953 год.

Разумеется, когда нужно было, по профессиональному выражению НКВД, «добыть» лишь письменное признание арестованного, а показывать допрашиваемого публике не требовалось, поступали проще: следователь — один или с бригадой молодых палачей — обычно слушателей школы НКВД — избивали подследственного на ночных допросах, гасили о него папиросы и вообще всячески проявляли свою изобретательность. Так были «добыты» подписи старых большевиков под самыми фантастическими показаниями.

В этих показаниях фигурировали новые имена, и соответственно производились новые аресты. Рассказывают, что Л.М.Каганович дал тогда весьма точную формулировку метода ликвидации ленинской гвардии: «Мы снимаем людей слоями». Такой метод приводил к широко известному явлению, что те, кто в начале ежовщины арестовывал других, к концу операции сами оказались арестованы.

Падение Ягоды — не просто иллюстрация к словам Кагановича. Оно бросает свет на механизм чистки 1936-1938 годов.

Вместо Ягоды, члена партии с 1907 года, профессионального чекиста — сотрудника Дзержинского, наркомом внутренних дел СССР был назначен Н.И.Ежов, секретарь ЦК ВКП(б), предусмотрительно вступивший в партию только после победы революции, в 1917 году. Вскоре после своего назначения Ежов арестовал Ягоду и сместил почти всех старых чекистов. На их место в НКВД пришли партаппаратчики. Заместителем Ежова стал Шкирятов, председатель Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б). Именно эти партаппаратчики в формах комиссаров государственной безопасности и вершили трагедию ежовщины.

Газеты льстиво именовали Ежова «сталинским наркомом», редакционные остряки казенно шутили о «ежовых рукавицах», а услужливый народный акын Сулейман Стальский воспевал «орла и батыра Ежова».

В действительности в этом тщедушном карлике с худощавым лицом не было ничего не только богатырского, но драматического или демонического. Один из моих знакомых, знавший Ежова лично, рассказывал мне, что Ежов любил стихи Есенина да и сам сочинял лирические стихи. Надежда Мандельштам познакомилась с Ежовым еще до его исторической карьеры — в 1930 году на правительственной даче в Сухуми. Был он тогда «скромным и довольно приятным человеком», подвозил Мандельштамов на своей персональной машине в город, ухаживал за молодой литературоведкой и дарил ей розы, с удовольствием плясал русскую. Жена Ежова целыми днями в шезлонге читала «Капитал» Маркса и сама себе тихонько его повторяла [105].

Люди, работавшие до 1936 года под начальством Ежова в ЦК ВКП(б), где он заведовал промышленным отделом, с недоумением рассказывали затем, что Ежов вовсе не производил впечатления злодея или садиста. Он был обычным высокопоставленным партбюрократом и выделялся лишь тем, что особенно старательно выполнял любые указания руководства. В ЦК было указание организовать строительство заводов — он организовал. В НКВД было указание пытать и убивать — он пытал и убивал. Не Макбет и не Мефистофель, а выслуживавшийся номенклатурный чин стал одним из гнуснейших массовых убийц современности.

А указания поступали конкретные. Вот, например, резолюция на очередном выбитом бригадой «признании»: «Т. Ежову. Лиц, отмеченных мною в тексте буквами «Ар.», следует арестовать, если они уже не арестованы. И.Сталин». Или той же рукой на поданном Ежовым списке лиц, которые «проверяются для ареста»: «Не «проверять», а арестовать нужно [106].

О том, что делать после ареста, также давались указания. Вот резолюция почтенного главы Советского правительства В.М.Молотова на не удовлетворивших его показаниях заключенного ленинца: «Бить, бить, бить. На допросах пытать». И это указание выполнялось.

Получались указания и для логического завершения процедуры. На XXII съезде КПСС цитировались рутинные докладные записки Ежова Сталину с просьбой дать разрешение приговорить перечисленных лиц «по первой категории», то есть к расстрелу. Разрешение давалось, и перечисленных тащили в подвал Лефортовской тюрьмы...

Ежов был исполнителем. Любой сталинский номенклатурный чин делал бы на его месте то же самое. Это не значит, что Ежова незаслуженно считают в СССР самым кровавым палачом в истории России. Это значит только, что любой сталинский назначенец потенциально являлся таким палачом. Ежов был не исчадием ада, он был исчадием номенклатуры.

14. ПОСЛЕ ПОБЕДЫ

Ленинская гвардия была разгромлена и уничтожена. Победа сталинцов была полной.

После того, как цели ежовщины были достигнуты, Ежов был деликатно удален. Сначала его заместителем был назначен Берия, известный своей близостью к Сталину. Сам Ежов вдруг по совместительству стал наркомом водного транспорта. Ему и здесь было позволено еще пошуметь в связи с разрекламированным им методом стахановца Блиндмана. В декабре 1938 года Ежов был освобожден от обязанностей наркома внутренних дел, а потом, разумеется, и от поста наркома водного транспорта, после чего исчез бесследно. Из кругов НКВД был распущен слух, что он сошел с ума и сидит на цепи в сумасшедшем доме — любопытная самооценка организаторов ежовщины. О судьбе Ежова хранилось молчание. Только в вышедшем при Хрущеве учебнике по истории СССР неопределенно сказано, что Ежов-де «понес заслуженное наказание». Лишь в 1990 году стало известно, что он был расстрелян 4 февраля 1940 года,

Сделавшего свое дело мавра действительно ликвидировали за ненадобностью. Но не подлежит сомнению, что ликвидация Ежова была осуществлена с непривычной мягкостью, можно сказать — нежностью. Не было ни проклятий в газетах, ни процесса с признаниями, ни обвинений в стремлении к реставрации капитализма, ни обычного сообщения о том, что приговор приведен в исполнение. Не было элементарных репрессий в отношении родственников, что неизменно сопутствовало аресту любого советского гражданина, не говоря уже о столь важной персоне. Родственники Ежова продолжали жить в Москве, они никогда не лишались московской прописки. Больше того: помню, как весной 1944 года я был глубоко поражен, когда, впервые придя в Наркомат просвещения РСФСР, увидел на двери табличку «А.И.Ежов» и узнал, что завотделом наркомата — родной брат бывшего сталинского наркома. Он даже не был вычеркнут из номенклатуры!

Если сам Ежов был устранен так деликатно, то его приспешники вообще не пострадали, а некоторые быстро пошли в гору. Заместитель Ежова Шкирятов был избран в члены ЦК ВКП(б) и вернулся на важный пост председателя Комиссии партийного контроля при ЦК. Вышинский был осыпан почестями: он стал членом ЦК, заместителем председателя Совнаркома СССР, министром иностранных дел СССР, академиком. Хрущеву пришлось преодолеть упорное молчаливое сопротивление партаппарата, чтобы исключить из партии Молотова, чья гнусная роль в ежовщине хорошо известна. Но беспартийный Молотов продолжал спокойно пользоваться всеми привилегиями, жил в огромной квартире в Доме правительства на улице Грановского и отдыхал в санатории Совета Министров СССР «Лесные дали». Сколько раз я встречал его в Ленинской библиотеке, в научном читальном зале № 1 — для академиков, профессоров и иностранных ученых, хотя кровавый старец не был ни ученым, ни иностранцем. В 1984 году Молотова восстановили в партии.

Любовная мягкость аппарата к руководителям операции по истреблению ленинской гвардии сочеталась с непреклонной суровостью к погибшим.

Излишне говорить, что никто не вспомнил о провозглашенном Хрущевым на XXII съезде партии намерении воздвигнуть в Москве памятник жертвам сталинских репрессий. Какой там памятник! По предложению Л.И.Брежнева XXV съезд КПСС решил соорудить в Москве другой монумент — не тем уничтоженным в СССР коммунистам, а «героям международного коммунистического и рабочего движения, павшим от рук классового врага» [107].

В течение 50 лет заведомо фальшивые процессы 1936 — 1938 гг. так и не были пересмотрены. Советские историки находились в поистине трудном положении: были осужденные и их мнимые компаньоны фашистскими шпионами или нет? В СССР вообще не полагалось писать об этих процессах и о ежовщине: что писать

В то же время вышли и книги, и статьи о борьбе партии против троцкизма, левого и правого уклонов. Перед смертью Всеволод Кочетов опубликовал очередной косноязычный роман «Угол падения», живописующий предательство Троцкого и Зиновьева в годы гражданской войны. По указанию Отдела науки ЦК КПСС в советских исторических журналах были помещены разгромные рецензии на сборник со статьей дочери Бухарина — Светланы Гурвич, в которой она робко пыталась несколько обелить память отца. Смысл позиции ясен: народу хотели сказать, что, даже если процессы и были фальшивкой, все равно «двурушники» были уничтожены по заслугам.

Только после провозглашения «гласности», спустя полвека, насквозь фальшивые процессы наконец-то пересмотрены. Но даже этот скудный минимум запоздалой справедливости был осуществлен весьма неторопливо: зачем-то делали вид, что материалы процессов надо серьезно рассматривать,— как будто не было давно всем ясно, что речь шла о грубо сработанной кровавой фальшивке.

Почему, несмотря на все разоблачения культа личности и скороговоркой произносимые слова о «необоснованных репрессиях», «управляющие» в СССР столь демонстративно солидаризировались с тем, что было проделано в 1934—1939 гг.? Потому что, не произнося этого вслух, они превосходно знали: именно тогда ими был совершен прыжок к вершинам власти.

Вот некоторые его результаты в статистическом выражении.

Помните, в 1930 году среди секретарей обкомов, крайкомов и ЦК нацкомпартий 69% были с дореволюционным партстажем? А всего через 9 лет, в 1939 году, среди лиц, занимавших эти посты, 80,5% вступили в партию позднее 1924 года, то есть после смерти Ленина. Да и остальные 19,5% отнюдь не члены организации профессиональных революционеров: 91% в этой группе моложе 40 лет, то ость во время революции были несовершеннолетними. Так же выглядела и следовавшая за ними группа секретарей райкомов и горкомов партии: 93,5% со стажем после 1924 года, 92% моложе 40 лет[108].

Весьма показательно сравнение данных о XVII съезде партии (1934 год), официально именуемом «съездом победителей», и о XVIII съезде (1939 год).

Помните, на XVII съезде 80% делегатов вступили в партию до 1920 года? А через 5 лет, на XVIII съезде, половина делегатов оказалась моложе 55 лет — в 1920 году они еще были школьниками [109]. На XVII съезде из 71 члена ЦК всего 10 человек, впервые избраны в этот орган, причем и они были по преимуществу с дореволюционным стажем. На XVIII съезде из 71 члена ЦК впервые избранных оказалось почти две трети — 46 человек, из них с дореволюционным стажем — всего четверо (в том числе заместитель Ежова Шкирятов). Из избранных на XVII съезде кандидатов в члены ЦК было меньше половины впервые вошедших в этот орган, а на XVIII съезде их оказалось 64 человека из 67, в том числе с дореволюционным стажем — двое [110].

Удивительного в этом нет. Вот что сообщил Хрущев в своем докладе на закрытом заседании XX съезда КПСС: «Из 1956 делегатов... 1108 были арестованы по обвинению в контрреволюционных преступлениях (56,6%)»[111]. В том числе были, по официально принятому термину, «незаконно репрессированы» 97 членов и кандидатов в члены ЦК партии, избранного на XVII съезде (из общего числа 139 человек); кроме того, 5 покончили жизнь самоубийством и 1 (Киров) был убит в результате покушения. Из этих 97 уничтоженных (почти 70% состава ЦК) 93 были ликвидированы в 1937 — 1939 гг. Убивали их зачастую целыми группами: более половины из них были расстреляны за 8 дней [112].

XVII съезд был на деле не «съездом победителей», а съездом обреченных. Съездом победителей стал XVIII съезд.

Не только состав ЦК и съездов партии, но и статистические данные о составе КПСС в целом свидетельствуют о свирепости процесса классообразования в СССР. В 1973 году в КПСС было всего 702 члена с партстажем до 1917 года. А ведь в начале 1917 года их было 80000. Только с марта по октябрь 1917 года в партию большевиков вступили 270000 человек, а в ноябре — декабре 1917 года, после прихода большевиков к власти,— несомненно, ещеочень много людей. Сколько же из вступивших в 1917 году дожило до 1973 года? 3340 человек[113].

Таким образом, за эти годы исчезло более 90% тех коммунистов, которые под руководством Ленина боролись и победили. Что с ними случилось: умерли естественной смертью? Но ведь средняя (средняя, а не предельная!) продолжительность жизни в СССР — 67 лет. Нормальным образом должны были бы из этих коммунистов (большинство которых были в 1917 году молодыми людьми) дожить до 1973 года 25-30%, а не 1%.

Коммунистическую партию Франции назвали после войны Le parti des fusilles —«партией расстрелянных». Но уж особенно подходит это название к ленинской партии большевиков.

Мы говорили здесь о eжовщине только в той мере, в какой она связана с происхождением номенклатуры, поэтому и остановились лишь на вопросе об истреблении ленинской гвардии. Но, конечно, подлинный масштаб ежовщины был значительно больше. Параллельно с ликвидацией ленинцев была проведена грандиозная операция по запугиванию всего населения страны массовыми арестами и отправкой миллионов рядовых граждан в страшные, по меткому выражению Солженицына, «истребительно-трудовые лагеря». Какого объема была эта операция, видно из сравнения итогов всесоюзных переписей населения 1926 и 1939 годов. За 13 лет число жителей Советского Дальнего Востока выросло па 329%, Восточной Сибири — на 384%, а Севера европейской части страны — на 558%. Что произошло? Население бессовестно расплодилось? Нет. Восторжествовавшая номенклатура создавала гигантскую армию даровой рабочей силы — государственных рабов («з/к») и одновременно сковывала всех рядовых граждан леденящим страхом оказаться в числе этих несчастных.

Конечно, приведенные цифры — лишь частичка статистики неудержимого возвышения сталинской номенклатуры. Другая часть этой статистики погребена пока в архивах КГБ и МВД СССР. Это цифры десятков миллионов лет заключения из вынесенных приговоров, цифры умерших в тюрьмах и лагерях, погибших в ходе следствия, расстрелянных и замученных. Сегодня эта статистика заперта в сейфы и охраняется караулами автоматчиков. Но мир знает, что она есть. Когда-нибудь и она будет опубликована.

15. ИСТОРИЧЕСКИЙ СМЫСЛ ПРОЦЕССА

Итак, процесс рождения нового господствующего класса в СССР осуществился в три этапа. Первым этапом было создание в недрах старого русского общества деклассированной организации профессиональных революционеров — зародыша нового класса. Вторым этапом был приход этой организации к власти в результате Октябрьской революции и возникновение двух правящих слоев: высшего — ленинского, состоявшего из профессиональных революционеров, и находившейся под ним сталинской номенклатуры. Третьим этапом была ликвидация ленинской гвардии сталинской номенклатурой.

Был ли исторический смысл у этого трехступенчатого процесса? Да, был. Как всегда в истории, где линия развития проходит по равнодействующей стремлений и усилий множества людей, каждый из этапов процесса имел свои социально-психологические основы.

Большевики-ленинцы не были донкихотствующими идеалистами, шедшими, подобно народовольцам, на гибель во имя неопределенной светлой цели. Они шли на риск, борьбу и лишения потому, что строй, против которого они выступали, не давал им никаких перспектив. Они не испытывали народовольческой романтической любви к «простому люду», и симпатия их к пролетариату была эгоистической, диктовалась тем, что в нем они усматривали единственную силу, способную свергнуть этот строй. Ленинскую гвардию не останавливало то, что она обманывала рабочих, обещая им «диктатуру пролетариата», хотя в действительности планировала собственную диктатуру. Ленинцы были уверены, что их диктатура будет в интересах пролетариата и всех трудящихся страны. В борьбе за свою власть они были безжалостны к другим, неразборчивы в средствах уничтожения противника, легко шли на сделки с совестью, но были убеждены в справедливости марксизма и искренне хотели создания предсказанного Марксом коммунистического общества. Ленин был не просто их вождем: он как личность был их воплощением.

Вождем и воплощением своей номенклатуры явился Сталин. Подобно тому, как он был не противоположностью Ленина, а доведением до логического конца ряда его черт, сталинская гвардия была в ряде пунктов продолжением ленинской. В борьбе за власть она тоже была безжалостна, но уже ко всем, в том числе и товарищам попартии. Она была готова применить любые средства для уничтожения всякого, ей мешавшего,— в том числе ленинских гвардейцев. Сделки с совестью она просто заменила отсутствием совести. Она спокойно обманывала пролетариат, крестьянство, всех остальных, но, в противоположность ленинцам, не обманывала себя. Она не питала иллюзий, что стремится к благу трудящихся, и, довольствуясь словами об этом, сознательно рвалась только к собственному благу. Ее создатель Сталин, делая ставку наверняка, рассчитывал через продвижение в революционной партии сделать карьеру при любом варианте: в случае и победы, и поражения революции. Его назначенцы тоже лезли к власти независимо от ее цели. Евтушенко удачно сформулировал эту позицию сталинцев:

Им не важно, что власть — советская,

Важно, что она — власть.

Соответственно вопрос о правоте марксизма для сталинских аппаратчиков был вообще неинтересен, а уверенность в такой правоте они заменили марксистской фразеологией и цитатами. В действительности, несмотря на громогласное повторение, что коммунизм — светлое будущее всего человечества, вскарабкавшиеся на высокие посты ставленники Сталина меньше всего хотели бы создания общества, где не на словах, а на деле все работали бы по способностям и получали по потребностям. Если бы угроза возникновения такого общества стала реальной, мир оказался бы свидетелем неподражаемого зрелища: руководящие коммунисты пошли бы на баррикады, чтобы не допустить коммунизма.

Это историческое явление имело свою объективную основу и свой механизм. Основа состоит в том элементарном факте, что создание нового господствующего класса есть процесс, идущий в направлении, прямо противоположном процессу создания бесклассового коммунистического общества. Механизм же состоял в следующем. Пойдя по этому пути, ленинцы, естественно, удалялись от коммунизма, но делали они это неуверенно, непоследовательно, так как их действия расходились с их убеждениями. У сталинской номенклатуры, напротив, действия по созданию и укреплению нового классового господства никогда не расходились с убеждениями: они расходились только с ее словами.

Было бы неверно считать различие незначительным. Именно по этой грани, а не по возрасту или партийному стажу пролег в конечном счете рубеж между уничтожавшими и уничтожаемыми при ликвидации ленинской гвардии. Молотов, Микоян, Ворошилов, Каганович, Шкирятов, Поспелов и другие были членами партии с дореволюционным стажем, но они оказались в лагере пожиравших, а не пожираемых, так как заблаговременно отрешились от марксистских убеждений и сохранили лишь марксистскую фразеологию для прикрытия единственного своего кредо: забраться возможно выше в новой системе классового господства.

Разумеется, и в дальнейшем продолжалась работа по совершенствованию процедуры пополнения номенклатуры и перемещения в ней. За это взялись сразу же после окончания воины. «В 1946 году была разработана и утверждена номенклатура должностей ЦК ВКП(б),—лаконично сообщает об этой деятельности многотомная «История КПСС».— В работу с руководящими кадрами вносились плановость, систематическое изучение и проверка их политических и деловых качеств, обеспечивалось создание резерва для выдвижения и строгий порядок в назначении и освобождении номенклатурных работников. Расширялась номенклатура должностей ЦК компартий союзных республик, крайкомов, обкомов, горкомов и райкомов» [114]. После XIX съезда КПСС — последнего, проходившего при Сталине,— «была уточнена номенклатура должностей, утверждаемых ЦК КПСС, ЦК компартий союзных республик, крайкомами и обкомами» [115].

Но все это были уже уточнения и дополнения. В целом же процесс рождения нового господствующего класса завершился. Номенклатура прочно взяла в свои руки власть в обществе.

*

Подведем итоги.

Механизм процесса рождения нового господствующего класса легко объясним и, в сущности, очевиден. В борьбе за открывшиеся места под социальным солнцем могли утвердиться в качестве членов этого класса только те, кто наиболее последовательно, без колебаний и сомнений, кратчайшим путем шел к цели: установлению своегогосподства. С неизбежностью отбрасывались с пути и в жестокой борьбе погибали те, кто еще верил в правоту марксизма и в построение коммунистического общества. Такая вера была роковой слабостью в схватке за места в новом классе. Это понятно: успешно строить классовое господство, думая, что строишь бесклассовое общество, так же невозможно, как успешно заниматься планированием семьи, думая, что детей приносит аист.

Трехчленная схема рождения господствующего класса характерна не только для СССР. Всюду, где был установлен реальный социализм, развитие шло этим путем: аппарат подпольной (или находившейся в явной изоляции) коммунистической партии выступал в качестве зародыша нового господствующего класса, превращался после прихода к власти в организацию профессиональных правителей, быстро развивавшуюся в «новый класс», и в результате чистки подпольщики сменялись примкнувшими к победившей партии карьеристами. Повсеместное повторение этих стадий свидетельствует о том, что мы имеем здесь дело с исторически закономерным процессом.

Над этой закономерностью надо серьезно задуматься коммунистам в капиталистических странах. Те из них, кто наивно воображает, что после революции их ждут власть и величие, жестоко ошибаются. Многих из них ожидают лагерь, трибунал и расстрел, в благополучном случае — исключение из партии и прозябание на жалких должностях. Только для немногих — тех, кто быстро выбросит из головы все марксистские убеждения и заменит их одним, до конца последовательным стремлением любой ценой пролезть наверх,— откроется малопочетная перспектива стать палачами своих сегодняшних товарищей. К власти и славе придут не нынешние коммунисты, а те, кого они сегодня пренебрежительно рассматривают как мелкобуржуазный элемент.

Так выглядело в реальной жизни рождение господствующего класса: не в отдаленную эпоху «разложения родового строя», а на глазах у нынешнего поколения советских людей, которое, как обещает Программа КПСС, будет жить при коммунизме.

Поставленная в качестве эпиграфа к этой главе строфа Государственного гимна СССР была в 1977 году отредактирована: имя Сталина было опущено и все приписано Ленину. Напрасно: в строфе в общем все правильно — если не считать слов о «верности народу» и понимать специфический характер тех «подвигов», на которые Сталин вдохновил своих назначенцев.

Только петь строфу надо на два голоса: первую половину — старческим фальцетом ветерана ленинской гвардии, вторую — начальственным баском нынешнего номенклатурщика.

ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ 2

1. В конце 1930-х гг. по указанию Сталина Дом ветеранов революции был ликвидирован. В здании было размещено. Министерство социального обеспечения РСФСР.

2. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 13, с. 7.

3. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 4, с. 331.

4. См. там же, с. 324—325.

5. Там же, с, 334.

6. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 45, с. 374.

7. В. И. Ленин. Полн, собр. соч., т. 4, с. 184.

8. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 4, с. 437.

9. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 27, с. 177.

10. История КПСС, т. 1. М., 1964, с. 262.

11. «КПСС в резолюциях...». Изд. 7-е. М., 1953, ч. I, с. 14.

12. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 13, с. 7.

13. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 6, с. 30.

14. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 4, с. 189.

15. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 38, с. 51.

16. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 6, с. 30 — 31.

17. Там же, с. 96.

18. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 23, с. 127.

19. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 6, с. 127.

20. XI съезд РКП(б). Стеногр. отчет. М., 1961, с. 27-28.

21. В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. С, с. 112.

22. Там же, с. 133.

23. Там же, с. 141.

24. Там же, с. 178.

25. Там же, с. 9.

26. См. И. Коhn. Basic History of modern Russia. Princeton, N. Y., р. 76.

27. См. В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 48, с. 2С8, 408 .

28. Там же, с. 268.

29. См. G. Allen. Тhe Rockfeller File. 1975.

30. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 5, с. 1 — 13.

31. И. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 6, с. 135.

32. Там же.

33. Там же, с. 90-91.

34. См. И. В. Сталин. Соч., т. 6, с. 74, 77 — 78.

35. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 13, с. 7.

36. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 26, с. 50.

37. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 23, с. 9 — 10.

38. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 20, с. 131, (Курсив мой.— М. В.).

39. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 49, с. 399.

40. Там же, с. 398.

41. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 55, с. 365.

42. Там же, с. 367.

43. См. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 49, с. 377—379.

44. Там же, с. 401.

45. Там же, с. 306-424.

46. Там же, с. 394.

47. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 30, с. 328.

48. Б. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 36, с. 3.

49. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 27, с. 177.

50. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 34, с. 435 — 436.

51. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 35, с. 2.

52. См. «История СССР», 1973, № 1, с. 211-218.

53. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 38, с. 192.

54. Там же, с. 200.

55. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 35, с. 83.

56. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 31, с. 133.

57. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 34, с. 200.

58. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 19, с. 27.

59. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 22, с. 201.

60. И. Сталин. Об основах ленинизма. М., 1950, с. 14.

61. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 39, с. 14.

62. «Политическая экономия». Учебник. М., 1955, с. 378.

63. См. I. В. Вегhin. Geschichte der UdSSR 1917-1970.-Вегlin, 1971. 3. 78.

64. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 40, с. 222.

65. См. «История СССР», 1972, № 3, с. 162-163.

66. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 42, с. 292—294.

67. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 44, с. 107.

68. С.А.Лозовский. Практик революции. В ней: «Кормчий Октября (о В.И.Ленине в октябрьские дни)». М., 1925, с. 84.

69. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т, 37, с. 139.

70. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 39, с. 264,

71. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 37, с. 90.

72. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 39, с. 17.

73. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 35, с. 146—147.

74. Там же, с. 205.

75. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 40, с. 222, 252-253.

76. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 45, с. 385.

77. Там же, с. 357.

78. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 50, с. 295.

79. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 45, с. 15.

80. Там же, с. 397.

81. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 42, с. 32.

82. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 45* с. 25.

83. Там же, с. 20.

84. В. Шульгин. Три столицы. Путешествие в красную Россию. Берлин, с. 135-137.

85. «Правда», 28.02.1986.

86. XII съезд ВКП(б). Стеногр. отчет, с. 56.

87. Там же, с. 57.

88. И. В. Сталин. Сочинения, т. 6, с. 277.

89. «Справочник партийного работника». Вып. 2. М.т 1922, с. 70.

90. «ВКПб) в резолюциях...», т. 1, с. 560-561.

91. XII съезд ВКП(б), с. 56-57.

92. «КПСС в резолюциях...», т. 1, с. 729.

93. XII съезд ВКП(б), с. 56.

94. См. М. Fainsod. Now Russia is fuled, р.. 158.

95. См. «Советская интеллигенция». М., 1968, с. 136-137.

96. См. «ВКП(б) в резолюциях...», т. 1, с. 561.

97.См. М. Fainsod, ор. cit., р. 158—159.

98. Л. Троцкий. Новый курс. М., 1923, с. 12.

99. См. «Советская интеллигенция», с. 139.

100. См. М. . Fainsod, op. cit., p., c.158-159

101. См. И. В. Сталин. Вопросы ленинизма.

102. См. XVI съезд ВКП(б). Стенографический отчет. М.— Л., 1931,c. 52

103. С. Аллилуева. Только один год. Нью-Йорк, 1969, с. 334.

104. Н. Мандельштам. Воспоминания. Нью-Йорк, 1970, с. 342 — 344.

106. «Вопросы истории КПСС», 1964, № 2, с. 19.

107. XXV съезд КПСС. Стенографический отчет. Т. 1. М., 1976, с. 56.

108. См. М. Fainsod, ор. cit., 2 nd ed., р. 196.

109. См. XVIII съезд ВКП(б). Стенографический отчет. М., 1939,

110. Подсчет произведен по «Советской исторической энциклопедии, т.7, с. 706-707.

111. Н. С. Хрущев. Доклад на закрытом заседании, с. 18

112. См. «Известия ЦК КПСС», 1989, № 12, с. 86-87.

113. «Правда», 17 июля 1973 г.

114. «История КПСС», т. 5, кн. 2. М., 1980, с. 225.

115. Там же, с. 396.