ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ - ВЛАСТЬ - НАРОД

К оглавлению

225

П.И.Новгородцев

О путях и задачах русской интеллигенции

I.

В 1909 г. появился сборник статей о русской интеллигенции под заглавием "Вехи". Участники этого сборника писали свои статьи, как они высказали это в предисловии к сборнику, не с высокомерным презрением к прошлому русской интеллигенции, а "с болью за это прошлое и в жгучей тревоге за будущее родной страны". Они хотели призвать русскую интеллигенцию к пересмотру тех верований, которыми она до того жила, которые привели ее к великим разочарованиям 1905 г. и которые, как предвидели они, должны были привести к еще более тягостным разочарованиям в будущем. Сами видные представители русской интеллигенции, они не ставили себе целью отвратить интеллигенцию от присущей ей задачи сознательного строительства жизни. Они не звали ее ни к отказу от работы творческого сознания, ни к отречению от веры в свое жизненное призвание. Они хотели лишь указать, что путь, по которому шло до сих пор господствующее течение русской интеллигенции, есть неправильный и гибельный путь, и что для нее возможен и необходим иной путь, к которому ее давно призывали ее величайшие представители, такие, как Чаадаев, Достоевский, Влад.Соловьев. Если вместо этого она избрала в свои руководители Бакунина и Чернышевского, Лаврова и Михайловского, это великое несчастие и самой интеллигенции, и нашей родины. Ибо это есть путь отпадения, отщепенства от положительных начал жизни. Разорвать с этой традицией,

226

ведущей к бездне и гибели, вернуться к объективным основам истории - вот задача, которую русская интеллигенция должна себе поставить. Те два пути, которые открываются перед нею, отличаются между собою как пути жизни и смерти. Надо сделать выбор; с этим связана и судьба России. Таковы были выводы сборника "Вехи".

Что же ответила на эти вещие призывы русская интеллигенция? К сожалению, приходится засвидетельствовать, что ее ответом было единодушное осуждение того круга мыслей, который принесли "Вехи". Интеллигенции нечего пересматривать и нечего менять - таков был общий голос критики: она должна продолжать свою работу, ни от чего не отказываясь и твердо имея в виду свою цель. Все сошлись на том, что общее направление "Вех" явилось порождением реакции, последствием уныния и усталости. Но нигде, быть может, общее мнение о "Вехах" не было выражено с такой резкой отчетливостью, как в одной из статей столь тонкого критика, каким следует признать проф. Виппера. По обыкновению историка ища примеров в прошлом, проф. Виппер находит еще в Древней Греции полное соответствие с нашим расколом в интеллигентской среде. "Два типа интеллигенции, которые отмечены современными нам судьями ее, даны уже там за 2400 лет до нашего времени: одной, которая зажигает светоч знания для всех и отдает свои силы делу необозримой массы безвестных работников жизни, и другой, которая прячет свою струйку света только для себя, только для самоусовершенствования, только для выработки внутренних сокровищ своей души. Сколько раз ни повторялась в истории культурного общества эта смена двух интеллигенций, повторялось и еще одно явление, которое мы только что пережили у себя. Интеллигенция второго типа, появившись на сцене после разгрома первой... принималась проклинать

227

своих предшественников, осмеивать их, объявлять их дело безбожным и разрушительным". И в качестве практического заключения проф. Виппер повторял то, что в то время говорили столь многие: "наша великая страна во многом глубоко несчастлива, но одно в ней здорово, сильно и обещает выход и освобождение - это мысль и порыв ее интеллигенции"*.

Не будем говорить о том, насколько правильна сделанная здесь характеристика двух типов интеллигенции в применении к Древней Греции, и насколько образы Сократа и Платона вмещаются в рамки, данные проф. Виппером. Нас интересует здесь другое: каким образом "жгучая тревога за будущее родной страны", которая руководила сотрудниками "Вех", могла быть принята за желание "спрятать свою струйку света только для себя, только для самоусовершенствования". И как могло случиться, что после тех сильных и жестоких ударов, которые нанесены были "Вехами" самоуверенности интеллигентского сознания, проф. Виппер мог утверждать, что в нашей великой и несчастной стране сильными и здоровыми являются только мысль и порыв нашей интеллигенции.

Обдумывая эти вопросы, я должен сказать, что в данном случае мы имеем дело с очевидным недоразумением, и притом не только со стороны проф. Виппера. И участники "Вех" некоторыми своими разногласиями были повинны в том, что их стремления истолковали столь неправильно, что их, пламенных патриотов, зачислили в разряд ревнителей доктрины личного самоусовершенствования. Достаточно прочесть статью П.Б.Струве, чтобы понять, что самое горячее его стремление - найти новые пути политики, открыть более правильные и прочные приемы общественного

______ *Проф. Р.Виппер. Две интеллигенции и другие очерки. М., 1912. С.24-25.

228

строительства. Но, просматривая статью г.Гершензона, мы готовы допустить, что у проф. Виппера были известные данные для его заключений, что в этой статье действительно можно найти основания для того, чтобы протестовать против психологии индивидуализма, вытекающей из потревоженного в своем уединении морального или эстетического чувства. И когда тот же г.Гершензон в предисловии к "Вехам" говорил о "первенстве духовной жизни над внешними формами общежития", когда он утверждал, выдавая это за общее убеждение авторов "Вех", что "внутренняя жизнь личности есть единственная творческая сила человеческого бытия, и что она, а не самодовлеющие начала политического порядка является единственно прочным базисом для всякого общественного строительства"1, тут было более чем недоразумение: в этих немногих словах несомненно заключается и значительная доза того самого отщепенства, отчуждения от государства, которое П.Б.Струве осуждает в "Вехах" как основной грех русской интеллигенции. Противопоставлять духовную жизнь личности внешним формам общежития и самодовлеющим началам политического порядка - это значит с другого конца повторять ту самую ошибку, в которую впадают проповедники всемогущества политических форм. Самодовлеющих начал политического порядка в действительности не существует: их можно мыслить таковыми только в отвлечении. И те, кто о них говорит, для того ли, чтобы возвеличить их значение, или для того, чтобы противопоставить им единственно прочный базис внутренней жизни личности, оказываются одинаково неправыми, ибо они одинаково погрешают против той элементарной истины государственной науки, что общественные формы жизни составляют лишь часть духовной жизни личности, ее символ и результат.

229

Но в утверждениях, высказанных некоторыми из участников "Вех", были и другие недоразумения, которые невольно вызывали справедливые возражения и нарекания. В "Вехах" постоянно говорится о грехах и заблуждениях русской интеллигенции, и в характеристике ее путей и стремлении сотрудники сборника обнаруживают большую критическую проницательность; но они не ставят, однако, естественного и неизбежного вопроса: только ли русская интеллигенция повинна в уклонении от правильного пути? Крушение ее идеалов не есть ли частный случай общего кризиса интеллигентского сознания, которое всегда и везде при подобных условиях приходит к тем же результатам и кончает тем же крахом своих надежд и упований? По знаменательному стечению обстоятельств пять лет спустя после того, как появились русские "Вехи", во Франции вышли в свет свои французские "Вехи": я имею в виду книгу Эдуарда Берта "Les mВfaits des intellectuels"* "с обширным предисловием Жоржа Сореля (1914 г.). Как в наших "Вехах", так и здесь авторами явились бывшие видные представители социализма, сами пережившие все увлечения интеллигентского сознания и познавшие всю его тщету и недостаточность. Требование Сореля от Декарта обратиться к Паскалю, подобно соответствующим лозунгам Струве и Булгакова, также намечает два русла в сознании французской мысли - одно, идущее от рационалистического корня, другое - от мистического. Как в русских "Вехах", так и во французских, рационалистическое течение интеллигентского сознания резко осуждается и выдвигается совершенно иное духовное направление с новыми исходными точками зрения.

______ *"Преступления интеллектуалов" (франц.). Ред.

230

Но, если подобные сдвиги и переломы интеллигентского сознания представляют собою явление общее, а не специально-русское, нельзя ли найти какое-либо более широкое определение для того направления интеллигентской мысли, которое вообще и всегда приводит ее к крушению? И нельзя ли указать более точное разграничение между различными течениями в интеллигенции? Не ответив на эти вопросы, мы рискуем придать всему нашему рассуждению публицистический характер, связать его с временными затруднениями и разочарованиями, вместо того чтобы возвести его к некоторой общей философской основе. Мы рискуем также и утерять руководящую нить для того, чтобы знать, какую именно интеллигенцию мы осуждаем, и за что мы ее осуждаем. Участники "Вех", ведущие свою генеалогию от Чаадаева, Достоевского и Влад.Соловьева, столь же законно могут быть рассматриваемы в качестве представителей одного из течений русской интеллигенции, как их противники считаются представителями другого течения, связывающего себя общей традицией с Бакуниным и Чернышевским, Лавровым и Михайловским. Где же лежит разграничительная линия? И какой именно путь интеллигентского сознания необходимо признать неправильным и гибельным?

II.

В статье П.Б.Струве, как кажется мне, всего точнее указано то основное свойство интеллигентского сознания, которое составляет причину его крушения. Это свойство заключается в безрелигиозном отщепенстве от государства. Выразив эту мысль в привычных формулах философского словоупотребления, мы должны будем сказать,

231

что основным проявлением интеллигентского сознания, приводящим его к крушению, является рационалистический утопизм, стремление устроить жизнь по разуму, оторвав ее от объективных начал истории, от органических основ общественного порядка, от животворящих святынь народного бытия. Если высшей основой и святыней жизни является религия, т.е. связь человека с Богом, связь личного сознания с объективным и всеобщим законом добра, как с законом Божиим, то рационалистический утопизм есть отрицание этой связи, есть отпадение или отщепенство человеческого разума от разума Божественного. И в этом смысле кризис интеллигентского сознания есть не русское только, а всемирно-историческое явление. Поскольку разум человеческий, увлекаясь силою своего движения, приходит к самоуверенному сознанию, что он может перестроить жизнь по-своему и силой человеческой мысли привести ее к безусловному совершенству, он впадает в утопизм, в безрелигиозное отщепенство и самопревознесение. Движение сознания, критикующего старые устои и вопрошающего о правде установленного и существующего, есть необходимое проявление мысли и великий залог прогресса. В истории человеческого развития оно представляет собою момент динамический, ведущий сознание к новым и высшим определениям. Значение критической мысли в этом отношении велико и бесспорно. Но когда, увлекаясь своим полетом, мысль человеческая отрывается от своих жизненных корней, когда она стремится сама из себя воссоздать всю действительность, заменив ее органические законы своими отвлеченными требованиями, тогда вместо того, чтобы быть силой созидательной и прогрессивной, она становится началом разрушительным и революционным. Тогда сбывается евангельское слово о соли, потерявшей свою силу: "Вы соль

232

земли; если же соль потеряет свою силу, то чем сделать ее соленой? Она уже ни к чему не годна, как разве выбросить ее вон, на попрание людям".

Когда Сократ и Платон нападали на софистов за их безбожное и разрушительное дело, они имели в виду именно это отпадение разума человеческого от его вечной и универсальной основы. Сами они были также носителями критической мысли и так же подвергали своему суду существующее и установленное. Но они совершали этот суд в сознании высшего божественного порядка, господствующего в мире, связующего "небо и землю, людей и богов". В противоположность этому просветительная деятельность софистов представляет собою классический пример утопического сознания, стремящегося построить и философию, и жизнь на началах рационалистического субъективизма. В области философии эти стремления приводят к релятивизму и скептицизму, что составляет кризис философского сознания. В области общественной жизни они ведут к отщепенству и самопревознесению, к отрыву индивидуального сознания от объективных начал истории, что влечет за собою кризис общественности. Право и государство, утверждали софисты, существуют не от природы, а по человеческому установлению, и потому весь общественный порядок - дело человеческого искусства. Человек сильный может разорвать все связи общественные, может отринуть все чары и заклинания, которыми его удерживают в общем строе, и создать для себя свою собственную справедливость. Так индивидуальный разум человеческий объясняется всесильным и самодовлеющим, и нет над ним никакой высшей силы, перед которой он мог бы преклониться. Крушение софистов есть один из самых ярких примеров кризиса такого интеллигентского самопревознесения, а борьба с софистами

233

Сократа и Платона есть величайший образец восстания религиозно-философского сознания против интеллигентского утопизма. Неудивительно, если позитивнорационалистическая мысль наших дней, возвеличивая просветительную деятельность софистов, стремится представить Сократа и Платона под видом реакционеров. Сошлюсь для примера на изображение школы Сократа у Белоха в его "Истории Греции". Для тех, кто видит прогресс в создании нового, оторванного от старого, в разрушительной рационалистической критике, в опытах полного переустройства жизни, конечно, реформаторская проповедь Сократовой школы есть только реакция. Но есть и другое понимание прогресса, основанное на стремлении к сохранению связи веков и поколений. Согласно этому взгляду, прогрессивное движение должно сочетать старое с новым, благоговейное почитание святынь истории с творчеством новой жизни. И в свете этого определения прогресса Сократ и Платон являются носителями того высшего прогрессивного сознания, которое делает из них вечных учителей человечества. Духовный опыт человечества на протяжении 2400 лет решил спор софистов с Сократовой школой в пользу этой последней. Пафос вечности, смирение перед высшими объективными связями жизни, - эти духовные устремления, составляющие жизненные корни Сократовой философии, обеспечили этой философии значение вечно-юного источника философского познания, тогда как "дерзкое самообольщение" софистического субъективизма остается лишь примером крушения рационалистической мысли, пытавшейся все объяснить и построить из себя.

III.

234

Но если верны те общие определения, которые мы только что установили, то, очевидно, идейные источники утопического сознания русской интеллигенции лежат за пределами русской действительности. Отыскать их не представляет труда: они восходят, несомненно, к тем социалистическим и анархическим учениям, которые в европейской мысли XIX века представляют собою самый яркий пример рационалистического утопизма и безрелигиозного отщепенства. В свою очередь, и утопические учения социализма и анархизма имеют свои прообразы в утопизме французской революционной доктрины XVIII века с ее верой во всемогущее значение учреждений, в чудесную силу человеческого разума, в близость земного рая. Отсюда можно провести длинную цепь преемственности идей к еще более старым учениям национализма и утопизма. Столь же древние корни имеет и то другое течение русской интеллигенции, которое ведет свою генеалогию от Чаадаева, Достоевского и Влад.Соловьева. Нетрудно было бы отыскать его прообразы в древнерусской письменности, и несомненно, что в поисках за его первоисточниками мы должны будем прийти к христианской религии и греческой философии. Величайшее несчастие русского народа заключается в том, что это последнее течение русской интеллигенции, связанное глубокими корнями со всем ходом русской истории, не имело у нас руководящего значения, и что господствующим направлением интеллигентской мысли оказалось то, которое должно было привести ее к неминуемому крушению. Несчастье заключается в том, что яд социалистических и анархических учений отравил собою не только социалистическое и народническое сознание в подлинном смысле этого слова, но что он глубоко проник во все миросозерцание русского просвещенного общества. Как часто и те, кто по своим

235

воззрениям и по своей тактике стояли вне социалистических и народнических партий, все же находили возможным сохранять какую-то связь своих воззрений с социализмом, с народничеством, а иногда и с анархизмом. Как настойчиво сказывалось стремление поддерживать союз и дружбу с так называемыми левыми течениями интеллигентской мысли. "Я ведь тоже немножко социалист", "для будущего я, конечно, признаю социализм", "в идеале я допускаю анархизм", - все эти и тому подобные ходячие обороты интеллигентской мысли с полной ясностью обнаруживают, что в нашей несоциалистической интеллигенции не было ясного представления ни об анархизме, ни о социализме. Не было представления о том, что эти учения хотят, выражаясь языком Штирнера, построить жизнь "ни на чем", что они свершают свои построения вне основ культуры, на той высоте отвлеченного рационализма, где отрицаются все органические связи жизни, где подрываются все корни истории. Социализм и анархизм в своем чистом и безусловном выражении атеистичны, космополитичны и безгосударственны, и в этом смысле они ничего не могут построить, не отрекаясь от своей сущности: их основное стремление может быть только разрушительным.

Западноевропейская либеральная мысль, выкованная долгим опытом ответственной государственной работы, нашла в себе достаточно силы и широты, чтобы преодолеть социализм, чтобы отделить нравственные предпосылки социализма от ядовитых последствий его революционного утопизма и включить эти предпосылки в свое собственное учение о государственности и свободе. В России несоциалистическая мысль не могла достигнуть этой степени зрелости; она блуждала в потемках и смутно тянулась к социализму, не подозревая, что нравственная основа

236

социализма - уважение к человеческой личности - есть начало либеральное, а не социалистическое, и что в учениях социализма эта основа не развивается, а затемняется*.

Вместе с ядом социализма русская интеллигенция в полной мере приняла и отраву народничества. Под этой отравой я разумею свойственную народничеству веру в то, что народ всегда является готовым, зрелым и совершенным, что надо только разрушить старый государственный порядок, чтобы для народа тотчас же оказалось возможным осуществить самые коренные реформы, самую грандиозную работу общественного созидания. Первым апостолом этой веры был Бакунин с его учением о созидательной силе разрушения. Не замечая анархических корней этой веры, русская интеллигентская мысль ставила своей основной политической задачей принципиальную борьбу с властью, разрушение существующего государственного порядка. Когда в результате этой борьбы старый строй падет, все совершится само собою. Двукратный опыт русской революции показал, что эта народническая вера была чистейшей анархической иллюзией, совершенно ложной теоретически и губительной практически.

Можно, конечно, объяснить, как и почему русская интеллигенция в старых условиях жизни была такою, как она была: можно даже стараться доказать, что она и не могла быть иною. Допуская возможность и пользу таких исторических объяснений, я не ставлю их, однако, своей задачей в данном случае. Моя цель - указать логическую связь идей. Пусть даже господствующее направление нашего просвещенного общества было объективно неизбежным несчастием русской жизни. Но если

______ *Свои взгляды на социализм и анархизм я подробно обосновываю в своем исследовании "Об общественном идеале".

237

бы это было и так, мы должны со всею искренностью и прямотой выяснить не одни причины этого несчастия, но также и его последствия. Важно признать, что в смысле влияния на развитие русской государственности отщепенство русской интеллигенции от государства имело роковые последствия. И для русской общественной мысли нисколько не менее важно выяснить эту сторону дела, столь важную для будущего, чем искать объяснений прошлого. Важно, чтобы утвердилось убеждение, что отщепенство от государства - этот духовный плод социалистических и анархических явлений - должно быть с корнем исторгнуто из сознания, и что в этом необходимый залог возрождения России.

IV.

Я говорил вначале о том, каким единодушным хором порицания были встречены "Вехи" в русском обществе. Это объясняется тем, что сотрудники "Вех" несли с собой начала, резко разрывающие с социалистическими, анархическими и народническими верованиями русской интеллигенции. Опыт осуществления этих верований в 1905 году был прерван государственным действием сверху, и те, кто питал утопические иллюзии, отошли в сторону с уверенностью, что их стремления, правильные по существу, не осуществились только вследствие внешнего насилия власти. Подавляющее большинство русского общества присоединилось к этому взгляду. Лишь немногие, и в том числе сотрудники "Вех", уже тогда предвидели, что из ядовитых семян утопизма не может взойти добрых всходов, что они несут с собою гибель и смерть. Великая смута наших дней показала, насколько правы были эти немногие и как ошибались те, кто

238

ожидал русской революции как торжества и счастья русского народа. Не только государство наше разрушилось, но и нация распалась. Революционный вихрь разметал и рассеял в стороны весь народ, рассек его на враждебные и обособленные части. Родина наша изнемогает в междоусобных распрях. Неслыханное расстройство жизни грозит самыми ужасными, самыми гибельными последствиями. Захваты и завоевания неприятеля почти не встречают противодействия, и, кажется, всякий может сделать с Россией, что хочет. Только самые черные дни нашей прошлой истории могут сравниться с тем, что мы сейчас переживаем.

В этих условиях всеобщей муки и тоски прозревают и слепые. То, что десять лет назад утверждали немногие, теперь начинают говорить все. Все чаще и чаще слышатся сомнения, тем ли путем мы шли; и нет сейчас вопроса более жгучего, как вопрос о судьбах нашей интеллигенции. Стихийный ход истории уже откинул ее в сторону. Из господствующего положение ее стало служебным, и в тяжком раздумьи стоит она перед своим будущим и перед будущим своей страны. Те, кто ранее этого не видел, все более настойчиво повторяют, что беда интеллигенции в том, что она была оторвана от народа, от его подлинного труда и от его подлинной нужды. Она жила в отвлечении, создавала искусственные теории, и самое понятие ее о народе было искусственным и отвлеченным. Погруженная в свои теоретические мечты и разногласия, она жила в своем интеллигентском скиту, и когда пришло время действовать, ответственность перед своим скитом, пред своими теориями и догматами она поставила выше своей ответственности перед государством, пред национальными задачами страны. В результате государство разрушилось, и скит не уцелел.

239

В этих суждениях, которые мне пришлось слышать от ярких представителей социалистической интеллигенции, мы подходим довольно близко к старой формуле П.Б.Струве об интеллигентском отщепенстве от государства. Остается сделать только один шаг, чтобы вплотную подойти к философии "Вех". Все суждения, которые приходится теперь слышать об интеллигенции, говорят о гибельности ее отрыва от народа и о необходимости сближения с ним. В связи с этим охотно признают органические пороки оторванного от общей народной жизни интеллигентского сознания: принципиальное самомнение, стремление осчастливить человечество придуманными системами, излишества отвлеченной критики, бесплодность замыслов и решений, "кипенье в действии пустом"*. Естественным выходом из этих бедствий отвлеченной мысли признается сближение с народом в его труде, нуждах и жизни. Устранить замкнутость и обособленность интеллигенции, связать ее с непосредственным практическим делом - вот настоящее решение вопроса о судьбе интеллигенции. Так говорят сейчас многие; но нетрудно видеть, что это решение представляется чисто формальным и потому совершенно недостаточным. Вопрос ставится здесь так, как будто бы вся задача имеет чисто механический характер; механический отрыв должен быть исцелен механическим сближением, и все заключается в том, чтобы интеллигенции и народу быть вместе, а не врозь. Между тем вопрос в том именно и состоит, каково то дело, в котором народу и интеллигенции надо быть вместе. Когда, как в

______ *Одним из самых интересных опытов разбора свойств интеллигентского сознания являются статьи проф. Виппера в "Утре России" под заголовком "Соль земли".

240

наши дни, утрачивается самое понятие об общем, всех объединяющем деле, когда разрушительная стихия эгоистических стремлений разрывает на части народный организм и угашает в нем душу живую, становится очевидным, что мы имеем пред собою не внешнее механическое распаденье, а глубокий духовный кризис. Вся задача заключается в том, чтобы правильно понять и определить существо этого кризиса. Тогда и выход из него определится в действительном соответствии с глубиной переживаемой смертельной опасности.

V.

Когда после смуты начала XVII века Трубецкой и Пожарский рассылали по местам грамоты с просьбой о присылке на собор "лутчих, и разумных и постоятельных людей, чтоб им во всех вас место... о государственном деле говорити было вольно и бесстрашно", они требовали этих людей в Москву "для великого Божья и земского дела". Государственное устроение родной страны представлялось им великим Божьим делом, и акт избрания государя, для которого созывался собор, они рассматривали как необходимую органическую основу государственного строительства: "а то вам даем ведати, да и сами вы то знаете, только у нас вскоре в Московском государстве государя не будет, и нам без государя нисколько быть невозможно. Да и в никоторых государствах нигде без государя государство не стоит". Вот ясное и простое выражение того взгляда, который понимает государственное дело, как дело Божье, который ищет утвердить государство на крепких основах исторического опыта. Этому взгляду совершенно чужда мысль о том, что

241

государственное дело не имеет отношения к душевной жизни личности. Еще более чуждо ему стремление все устроить по-новому, сделать так, как "в никоторых государствах" никогда не бывало. Тут сказывается благоговейное почитание дела Божия и опыта человеческого, преклонение пред высшими органическими законами жизни, пред объективными началами истории.

С этой точки зрения, если бы применить ее к вопросам нашего времени, следовало бы сказать, что и народу, и интеллигенции надлежит быть вместе в служении некоторому общему делу, стоящему выше и народных желаний, и интеллигентских теорий. Такому служению одинаково противоречат и ломка народной жизни по отвлеченным требованиям интеллигентских утопий, и возведение народных желаний на степень высших идеалов государственного строительства. Работа просвещенного сознания необходима, но она должна совершаться в сознании объективных и универсальных основ общественного созидания. Забота о народе обязательна и священна, но лишь при том условии, что она не создает из народа кумира, и что она связывает эту заботу с тем Божьим делом, которому одинаково должны служить и народ, и интеллигенция. Только в таком случае прогрессивная мысль интеллигенции получает свое подлинное и крепкое содержание, а народная жизнь утверждается на прочном фундаменте органического строительства. Это тот путь сочетания старого с новым и изменчивого с постоянным и вечным, о котором так хорошо говорил английский либеральный писатель Бёрк: "Сохранение старого при постоянных изменениях есть общий закон всякого постоянного тела, состоящего из преходящих частей. Этим способом целое никогда не бывает ни молодо, ни старо, ни средних лет, но движется в неизменном постоянстве чрез различные фазы падения,

242

обновления и прогресса. Следуя этому установленному природою порядку в управлении государством, мы достигаем того, что улучшения никогда не бывают совершенно новы, а то, что сохраняется, никогда не становится совершенно устарелым. Действуя всегда как бы пред ликом святых праотцев, дух свободы, который сам по себе может вести к излишествам, умеряется благоговейной важностью. Мысль о свободном происхождении внушает человеку чувство собственного достоинства, далекое от той наглой дерзости, которая почти всегда безобразит первых приобретателей всякого преимущества".

Каждый народ, образовавший из себя духовное целое, имеющий свою историю, свою культуру, свое призвание, носит в себе живую силу, которая сплачивает воедино его отдельных членов, которая из этих атомов, из этой пыли людской делает живой организм и вдыхает в него единую душу. Это - та великая сила духовного сцепления, которая образуется около святынь народных; это - сила того Божьего дела, которое осуществляет в своей истории народ. Это - святыни религиозные, государственные и национальные не в смысле общеобязательных догматов и единообразных форм, вне которых все, принадлежащее к данному государству и к данной нации, отметается и подавляется, а в общем значении руководящих объективных начал, перед которыми преклоняется индивидуальное сознание, которые оно признает над собою господствующими. В пределах данного государства могут уживаться разные веры и могут бороться разные политические воззрения; в нем могут существовать рядом разные народности и наречия; но для того, чтобы государство представляло собою прочное духовное единство, оно должно утверждаться на общем уважении и общей любви к своему общенародному достоянию, и оно должно в

243

глубине своей таить почитание своего дела, как дела Божия. И неверующие по-своему могут разделять это почитание, этот культ своей родины, поскольку служение ей они признают делом достойным и правым и поскольку в защите этого дела они готовы идти на всякие жертвы, даже и на пожертвование жизнью своей и своих близких: это и значит именно, что они до конца вырывают из своего сердца корень эгоизма во имя высшей идеальной связи, перед которой они самозабвенно и благоговейно склоняются. Государство не может принудить всех к единообразному культу, и сыновняя привязанность к нему граждан, как к своему отечеству, как к делу своих отцов, не может выливаться в форму рабской покорности одних групп перед другими, господствующими и возвеличенными. Истинный патриотизм утверждается на одинаковом подчинении всех частей народа идее государства, как дела Божьего. Он предполагает родину-мать, которая не знает различия сынов и пасынков; он предполагает отчизну-семью, в которой все люди - братья, отличающиеся между собою не искусственными признаками, а природными дарованиями и личными заслугами.

Уживаясь вместе в дружном союзе гражданского единства, отдельные народности и группы каждая по-своему могут благоговейно чтит свою родину и возносить молитвы Богу о ее богохранении; но если никакая народность не возносит этих молитв о своем государстве, если никто не верит больше в свое государство, не любит и не чтить его, такое государство существовать не может. Без этого, выражаясь словами старой грамоты, "в никоторых государствах нигде государство не стоит". И сейчас, когда революционный вихрь рассеял и разметал в стороны державу российскую, когда он отдал ее в чужие руки, только пробуждение религиозного сознания и

244

национально-государственного чувства может возродить Россию. Старая Россия - надо ли это разъяснять? - не сумела возвести русскую государственную идею на ту высоту, которая представляет сочетание твердых национальногосударственных и религиозных основ с идеями равенства и свободы. Формула старой русской государственности: "самодержавие, православие и народность" давала этим необходимым основам государственного бытия догматическое и обособляющее истолкование. Но что сделала русская интеллигенция для того, чтобы живым и неотразимым воздействием широко разлитого общественного сознания способствовать усвоению формул более всеобъемлющих? Мы можем назвать небольшой ряд имен - и между ними особенно имя Влад.Соловьева, - которым принадлежит заслуга усердной работы в этом направлении. Что касается русского общественного сознания в его господствующих течениях, то ему принадлежит печальная роль той разрушительной силы, которая в борьбе с догматизмом старых основ отвергла и вовсе конкретные и реальные основы истории, заменив их отвлеченной пустотой начал безгосударственности, безрелигиозности и интернационализма; а когда ей предоставлена была свобода действовать и властвовать, она привела Россию на край гибели. Для русского государственного сознания наших дней встает задача огромной жизненной важности: в непосредственном взаимодействии власти и народа осознать и утвердить необходимые основы государственного бытия. Было бы величайшим несчастьем для России, если бы та новая национальная власть, которой ждет страна, не нашла в себе достаточно творческой силы для того, чтобы вступить на новый путь государственного строительства. Но еще более тяжким и совершенно непоправимым несчастьем явилось бы то, если бы интеллигенция наша снова решила, что ей

245

нечего пересматривать и нечего менять. Ибо только в духовном опыте просвещенной части общества вырабатываются идейные основы государственности. И если бы русское просвещенное общество снова оказалось в плену у социалистических, народнических и анархических верований и снова стало бы в положение силы, принципиально враждующей с властью, на кого бы могла тогда опереться власть в своих прогрессивных стремлениях? В таком случае мы снова оказались бы в том заколдованном кругу, из которого не могли выйти ранее: узкое понимание государственности сверху, полное отрицание государственности снизу. Задача нашего времени заключается в том, чтобы разорвать этот заколдованный круг, чтобы дружным действием и власти, и народа воскресить и поднять расслабленные силы русской земли. Но для этого великого государственного дела надо отказаться от всяких частных, групповых и партийных лозунгов. Скрепляют и живят только начала общенациональные, возвышающиеся над всеми, только силы органические, объединяющие всех общей внутренней связью; партийные же лозунги и программы только разделяют. Лишь целительная сила, исходящая из святынь народной жизни и народной культуры, может снова сплотить воедино рассыпавшиеся части русской земли. Вот то общее дело, в котором интеллигенции и народу надлежит быть вместе, и в котором самое противопоставление интеллигенции и народа должно исчезнуть или по крайней мере утратить свою остроту.

И когда в свете этого общего дела, долженствующего спаять воедино интеллигенцию и народ, мы обсуждаем тот отрыв интеллигенции от народа, который является причиной крушения интеллигентского сознания, мы приходим к заключению, что тут мы имеем дело не с простым обособлением от народа,

246

которому легко помочь сближением и воссоединением: это - падение в бездну, спасение от которой может быть достигнуто только чрез самоотречение, только чрез подвиг духовного освобождения от иллюзий рационалистического утопизма.

VI.

Мы обозначали то направление мысли, которое составляет причину кризиса интеллигентского сознания, именем рационалистического утопизма. Мы должны теперь дать более точное определение этого состояния сознания, чтобы показать, каким образом самые искренние и благожелательные стремления утопической мысли вместо блага приносят зло, почему они, стремясь создать новую жизнь, на самом деле лишь разрушают и мертвят, почему, обещая людям земной рай, они нередко приводят к земному аду и вместо счастья и всеобщего устроения ввергают всех в ужас и хаос анархии и запустения.

Основной закон общественной жизни зиждется на связи общественного порядка с высшими объективными основами истории. Когда мысль человеческая отрывается от этой связи и пытается построить общую жизнь на началах придуманных и отвлеченных, она переворачивает и извращает все естественные отношения. Отсюда - неизбежное расстройство и разрушение, которые она приносит с собою.

Каждая утопия обещает человечеству устранение общественных противоречий, гармонию личности с обществом, единство жизни; и каждая утопия предполагает, что она знает такое универсальное средство, которое приведет к этому блаженному состоянию всеобщей гармонии и мира. Но именно поэтому каждая утопия представляет собою мечту о всецелом устроении, а вместе с тем и упро-

247

щении жизни. Предполагается, что можно найти одно слово, одно средство, одно начало, имеющее некоторый всемогущий и всеисцеляющий смысл, что можно, согласно с этим началом, устроить жизнь по разуму, освободить ее от противоречий, от разлада, от сложности, свести к единству, к согласию, к гармонической простоте.

История человеческая всегда шла и идет чрез возрастающие противоречия, чрез борьбу противоположных начал к высшей сложности. Достижимое для нее единство есть относительное сочетание многообразаных различий и возрастающих связей, а не абсолютное примирение противоположностей. Свет разума направляет пути истории, но не устраняет ее творческой глубины, ее бесконечных возможностей, ее иррациональных основ. Вот почему каждая утопия предполагает перерыв истории, чудо социального преображения, и в своем осуществлении приводит к насилию над историей, к злым опытам социального знахарства и колдовства.

Предположение о возможности рационального устроения и упрощения жизни скрывает за собой и другое, еще далее и глубже идущее предположение: что зло и страдание могут быть побеждены разумом человеческим в совершенной общественности, что они связаны лишь с несовершенством учреждений и с неразумием отношений. Космологическую проблему зла и страдания здесь хотят решить в терминах социологических, зло мировое победить устроением социальных отношений. Но если борьба с общественным злом есть величайшая задача государственного строительства, то опыт всецелого и немедленного искоренения этого зла, представляя собою самообольщение человеческого ума, оказывается злом еще

248

худшим, и приводит к бедствиям, еще более тяжким и невыносимым.

Наконец, все изложенные предпосылки и предположения рационалистического утопизма скрывают за собою и еще одно логически с ними связанное предположение: отрицание Бога и религии. Утверждать, что жизнь можно устроить по разуму человеческому, что силою разума человеческого и воли человеческой можно победить и противоречия истории, и диссонансы мира, и самобытные стремления и страсти личности, значит то же, что признать этот разум и эту волю в их высшем совершенстве абсолютными и всемогущими, приписать им божественное значение, поставить их на место Божьего разума и Божией воли. Не случайным является то обстоятельство, что величайшие представители социализма и анархизма внутренне отталкиваются от религии и вооружаются против нее. Тут сказывается неизбежная логика мысли. Утопии земного рая, признающие возможное всемогущество и господство в жизни разума человеческого, не могут одновременно с этим признавать и неисповедимые тайны Божьего Промысла. Хотеть устроиться по разуму, так чтобы разум человеческий был единым всемогущим владыкой жизни, это значит также верить, что можно устроиться без Бога, без религии.

Вот что означает тот отрыв, в который впадает интеллигентское сознание, вступающее на путь рационалистического утопизма. Это гордое самообольщение ума человеческого, возмечтавшего о своем всемогуществе и отпавшего от органических сил и начал мирового процесса. И единственным плодом этого самообольщения являются безвыходные противоречия и неизбежное крушение. Весь устремленный в будущее, утопизм старается разорвать все связи с прошлым; призывающий

249

человека искать своего благополучия здесь, на земле, утопизм отрывает его от всего трансцендентного и потустороннего. Но такая всеобщая критика, разрушающая историю и религию, расшатывающая все земное и небесное, в результате создает вокруг человека пустоту разрушения, хаос неустроенности, в которых не видно, как найти выход к желанному свету. И в конце концов этим разрушителям и громовержцам нередко приходится постулировать закономерность истории, необходимость постепенного подготовления будущего, высшие законы жизни, т.е. возвращаться к тем предпосылкам объективного идеализма, которые принципиально отвергаются рационалистическим утопизмом. Здесь утопизм находит свой предел и свое ниспровержение. Жизнь возвращает утопическое сознание на историческую почву, ставит его на место, подчиняет его своему ходу, своей закономерности. В этом состоит крушение утопий, характеризующее собою кризис интеллигентского сознания*.

Но для того чтобы этот кризис, эта тяжкая болезнь духа нашла свое действительное исцеление, очевидно, недостаточно, чтобы утопическая мысль только формально признала наличие высших законов истории: пока эти законы открывают простор для самопревознесения субъективного сознания, для самообольщений утопизма, признание их остается чисто внешним и словесным. Недостаточно также и того, чтобы интеллигенция принялась за практическое дело и сблизилась с народом. Если она войдет в практическую жизнь со всеми грехами и недугами утопического сознания, если деятельность ее будет руководиться разрушительными идеями интеллигентского отщепенства, из этого ничего не получится,

______ *Более подробное развитие этих начал я даю в моем сочинении "Об общественном идеале".

250

кроме дальнейшего расстройства жизни. Все мы, сыны единой России, согласно призыву старых вождей русского народа, должны стать на путь служения "великому Божьему и земскому делу". Только любовь к своему общенародному достоянию, к своей культуре, к своему государству исцелит и всех нас, и Россию от безмерно-тяжких испытаний.

1918 г.

251

А.Н.Потресов

О кружковом марксизме и об интеллигентской

социал-демократии

(...) С тех самых пор, как интеллигенция себя помнит, а русская история ее знает, ей неизменно был присущ дуализм двоеначалие особого рода. Сама отгороженная в жизни стеной кружковой отчужденности от всех прочих элементов ее окружающего общественного строя, она и в сознании своем, и во всей своей социально-политической работе неизменно ощущала и запечатлевала ту же самую раздвоенность. По сю сторону - она сама, интеллигенция, по другую - та часть "внешнего", "зарубежного" мира, во имя которой и ведется борьба, которой надо еще только завладеть и которая есть в то же время необходимая предпосылка ее конечной победы - народная масса.

Это - две, одна с другой не сливающиеся, но непременные половины единого интеллигентского мировоззрения, половины, взаимоотношение которых и меняющаяся относительная роль и определяли собою в конечном счете ту гамму настроений, тонов, направлений, через которую проходила - за десятилетия своего бытия - российская кружковая интеллигенция. И в соответствии этому дуализму, две постоянно чередующиеся ноты, два основных лейтмотива: я назвал бы эти мотивы народническим и народовольческим - в память и честь их наиболее классического выражения; народническим и народовольческим1, смотря по тому, которая из двух половин двуединого целого заключается в центре внимания, которая из них поставлена на очередь дня развертывающимся ходом событий.

Теперь, когда у нас за плечами весь бесконечно длинный мартиролог интеллигентской истории, мы располагаем уже

242

достаточными данными, чтобы установить чтото вроде закономерности этих смен; теперь мы уже вправе и можем сказать, что каждый новый период революционно-интеллигентской активности начинался с культа масс и заканчивался культом ее собственного коллективного "я".

Масса - в своей потенциальной революционности - была рычагом и одновременно той исходной точкою, от которой отправлялся каждый раз кристаллизационный процесс интеллигенции. Только тогда, когда сознание интеллигенции фиксировалось на массе и масса становилась героиней интеллигенции, интеллигенция находила себя самое, и рассеянные, атомизированные части интеллигентского отщепенства стягивались друг к другу, мертвенный до того скелет облекался плотью, и дух революционного протеста водворялся там, где прежде царила лишь тягота жизни. Идея массы формировала интеллигенцию, формирующаяся интеллигенция устремлялась в народную массу.

Но хождение в массу, в народ - раз осуществленное - означало кардинальный перелом в интеллигентском Sturm und Drang'e*. Оно значило конец его подготовительному, можно бы сказать, просветительному фазису, когда распространение и образование идей являлось еще главным моментом и типичным выражением интеллигентской группировки, и наступление того нового, когда интеллигенции надлежало уже прежде всего реализовать свои идеологические ресурсы в огне повседневных столкновений и на этом оселке проверять свою общественную сущность.

Две силы, два склада, качественно и количественно различных, вступили в соприкосновение друг с другом, если не на практике повседневной борьбы, в тесном

______ *Штурм и натиск (нем.). - Ред.

243

смысле этого слова, то во всяком случае на практике взаимного политического общения. Разумеется, странное это было общение - в условиях полицейского государства, в рамках подполья. Слишком кратковременное и дробное - по общему правилу, чтобы смести перегородки кружковой отчужденности и дать возможность интеллигентскому слою действительно "расплыться, утонуть" в массе народной, став ее органической и лишь более сознательной частью; но в то же время и достаточное, чтобы в корне подорвать первоначальный, оптимистически абстрактный идеализм кружка и заложить основание перерождению его идеологии.

Перерождению по двум направлениям: с одной стороны, в сторону приноровления идеологии к наличному сознанию массы, приноровления вульгарного, при котором связь между отдельными действиями и основным исходным регулятором все больше порывалась и идейное объединяющее целое все больше утрачивало реальность, становясь "рассыпанной храминой", и с другой - в сторону гипертрофии служебных элементов движения и фетишизирования отдельных ли приемов борьбы (напр., террора) или партийно-группового аппарата вообще (напр., вавилонской башни нашего организационного строительства).

Эти две, на первый взгляд диаметрально противоположные эволюции, одна - чреватая оппортунизмом в форме умеренной постепеновщины, другая - блистающая всеми красками революционизма, обязаны, однако, своим происхождением одному и тому же источнику, той отличительной черте кружковой интеллигенции, к которой мы уже раньше подходили, отмечая, что для политической инициативы этого общественного слоя, для его групповой концентрации требовалось всякий раз одно предварительное условие: чтобы в его коллективное сознание проникла - под

244

давлением тех или других исторических причин - идея освободительницы массы. Другими словами: индивидуально-пассивное отщепенство разрозненных представителей этого слоя становилось коллективным и действенным не в результате самостоятельного самоопределения этого слоя, не как конечное звено в процессе борьбы и отстаивания им своей общественной личности, а как своего рода рефлекс-рикошет изменений, протекавших за пределами его демаркационной линии, в среде и во взаимных отношениях прочих элементов общественности.

Вот с этой-то чертой отраженности интеллигентского слоя, давно известной и отмеченной под видом его импрессионистской неустойчивости, и стоит в непосредственной связи основное и отличительное свойство его отщепенства, имеющее для нас центральное значение. Я говорю о неспособности этого отщепенства служить достаточно прочной основой для социализма интеллигенции; об отсутствии в нем тех "имманентных" внутренних сил, которые в процессе своего дальнейшего развития также порождали бы соответственные, отвергающие современный порядок вещей построения, как классовая борьба пролетариата неизменно создавала и создает "коммунистические" учения. Если пролетарское отщепенство (т.е. пролетарское отрицание основ современности) слито с основной антиномией современного общества, - с борьбой труда с капиталом, то отщепенство революционной интеллигенции - при всей своей видимой универсальности - живет и питается преимущественно за счет процесса раскрепощения России; здесь, в этой области, у него есть свой постоянный механизм воспроизводства расходуемого настроения, здесь у него есть и та плоскость повседневного касания, которой у него нет в так называемом социальном вопросе.

Вторичным, производным характером своего социализма отщепенская разновидность

245

интеллигенции - эта заведомая категория дореволюционного общества, - как это ни покажется странным, напоминает ту современную мелкую буржуазию Запада, которая при иных, конечно, общественно-исторических предпосылках, в эпоху надвигающегося крушения капитализма, капитулирует en masse перед социалистическим движением. Ведь и эта мелкая буржуазия, чтобы сделаться социалистической, должна - как обыкновенно говорят - стать на точку зрения революционного пролетариата. Однако этим в существе и ограничивается данное сходство; пролетаризируясь и становясь отраженносоциалистической, западноевропейская мелкая буржуазия получала возможность и была вынуждаема прислоняться к развитому пролетарскому движению с более или менее оформленной идеологией; русская же интеллигенция, наоборот, стояла до сих пор, десятилетия напролет, перед "чаемым и ожидаемым, как бы настоящим"; в семидесятых годах - перед фантомом грядущей крестьянской революции, перед той фатаморганой, которая слагалась в ее голове под впечатлением "освободительной" эпохи и сопровождавшей ее ломки общественных отношений; четверть же века спустя, в наше время, перед богатым задатками движением рабочего класса, полным сил и красоты, и, однако, бессильным - в обстановке подполья сорганизоваться настолько, чтобы, организуясь, накладывать необходимую печать на те образования интеллигенции, которые формировались во имя и от имени его, но, раз сформировавшись, принимались жить своей собственной - интеллигентски-кружковой жизнью.

Спрашивается, что же получалось из данной комбинации: отщепенства, свои главные стимулы черпавшего из механики самодержавнополицейского строя, "производного" социализма, подпольного, а потому уродливого и слабого, контакта интеллигенции с массами

246

и, наконец, сведенного почти на нет процесса организации массы в том даже лучшем случае, когда массовое движение вообще являло собою (как это было с движением пролетариата) самую несомненную и чрезвычайно внушительную реальность?

Получался, как неизбежный отсюда вывод, - процесс перерождения идеологии интеллигенции - выветривания ее социализма по тем двум направлениям, о которых я выше говорил. И регрессивный метаморфоз культа масс был первоначальной стадией этого процесса. Еще некоторое время масса оставалась той альфой и омегой интеллигенции, к которой сходились все практические действия ее и все ее теоретические помышления. Но "идеальная" масса все больше уступала место массе "реальной"; масса обобщенная, представляющая конечную цель и совокупность интересов движения - массе наличного момента и его ограниченной бессознательности.

Слабосильный и сознающий свое слабосилие общественный слой не был в состоянии претворять преходящее, координировать частное с общим, практицизм с принципиальностью и отдавался на волю впечатлениям дня, готовый возвести едва ли не в принцип эту свою утилитарнорефлекторную беспринципность. Но чем дальше развертывался процесс, тем резче обнаруживался конфликт между ним и интеллигентским отщепенством, тем быстрее созревал разрыв между тенденцией сблизиться с массой, расплыться, утонуть в этой массе, хотя бы ценой пригнетения своих взглядов до уровня массы и своей практики до уровня данного политического склада, и элементарным революционизмом интеллигенции, своим острием обращенным против этого склада. И тем успешнее шла в атмосфере назревающего разрыва, как растущая антитеза вырождающемуся "культу", эмансипация от него

247

некоторой части из тех, кто ранее тем же культом был втянут, вдвинут в борьбу. Культ становился декорацией и в сознании интеллигенции все больше выступала в своем качестве титана-освободителя ее же собственная коллективность, - свидетельствуя о том, что и в жизни, а не только в сознании, ей - коллективности - приходилось принимать на себя роль, которая - по исходной концепции - лежала на пробуждающейся массе.

Но надо помнить, конечно, что картина, набросанная мною, есть лишь общая схема тех активных периодов в жизни русской интеллигенции, конкретное содержание которых давалось историей и варьировало в зависимости от различий общественноисторических коньюнктур. Так, без сомнения, глубоко различны те основные два периода, в которых кульминирует, в которых наилучше воплотилась до сих пор жизнедеятельность кружковой интеллигенции: период, ведущий свое начало от 60-х годов и теряющийся в 80х, и период последнего десятилетия, завершающий свой цикл в настоящее время. Различны эпохи, в корне различна среда, подлежащая воздействию, и, сообразно сему, до основания несходны соответственные суммы идей, которыми в каждую из эпох манипулировала интеллигенция. Семидесятые годы были послесловием к освобождению крестьян, имели мужика героем интеллигенции, крестьянофильский социализм - ее знаменем и проходили в обстановке оседания буржуазнодворянского общества, приспособлявшегося на своих пореформенных позициях. Поэтому и была так эфемерна тогдашняя буржуазно-дворянская "оппозиция" и так расплывчато-шатко самое содержание либерализма. Но совершенно иное представляло собою марксистское десятилетие - наиболее яркая страница из предисловия к великой русской буржуазной революции. В его основании лежало взаимоотношение между

248

интеллигенцией, оправлявшейся от лихолетья под действием пробуждения городских рабочих масс, и этими самыми массами, элементарной силой своего пробуждения открывавшими эру самого напряженного подбора и оппозиционнореволюционной консолидации разнообразнейших общественных сил. И красною нитью через все десятилетие обозначался процесс революционизирования буржуазнодемократической России.

Очевидно, что в каждую из этих двух эпох наша схема должна была принимать чрезвычайно индивидуальные очертания; то, что в одном случае получало пространное развитие, в другом - было более преходяще и скомкано, и, наоборот, аналогичные социально-психологические моменты повторялись, в своем повторном сочетании создавая новизну, которая на деле была лишь подновленной стариной.

Посмотрите, в самом деле, на обилие тех форм, в которых протекал в 70-х годах регрессивный метаморфоз интеллигентского культа крестьянства, на бесконечный, пройденный им путь от первоначальных наивных попыток пересаждения "просветительной" идеологии интеллигенции в народную массу, через период бунтарства с его революционизмом, причудливо сплетавшимся с тягою к приспособлению, проявлением которой, только более уродливым и ярким, была Чигиринская царская грамота2, и до того рокового предела, когда революционное народничество исчезло, наконец, не в волнах сермяжного моря, как это предполагалось вначале, а в мутной воде буржуазнодемократического культуртрегерства. И сравните этот затяжной упадочный процесс, так гармонировавший с постепенно затихавшей общей "мертвой зыбью", которая катилась от толчка 60-х годов и замирала, несмотря на перекрестное влияние кратковременного подъема, имевшего свой центр в революционной

249

энергии интеллигентского единоборства с царизмом, сравните его с тем коротким и обрывистым процессом, в который - в 90-е годы - отлилось приспособление интеллигенции к пролетарской отсталости.

В недолгий срок каких-нибудь двух, трех лет "экономизм" исчерпал и пережил себя. Уже самый апогей его развития, когда господствовала "Рабочая Мысль"3 и интеллигент занимался - в теории самоуничтожением, приходился на канун, частью даже на самый момент начинавшегося и непрестанно затем нараставшего возбуждения широких кругов интеллигенции, как буржуазно-демократической, так и кружковой-отщепенской.

Разнороднейшие слои интеллигенции, казалось бы, герметически друг от друга обособленные, переживали, как результат воздействия на них пролетарского движения, в существе один и тот же процесс формирования интеллигентски-группового, резко выраженного самосознания. Этот-то процесс и перелом, его сопровождавший, от умеренной трезвенности, как наследия эпохи реакции, к более решительным мотивам последующих лет, и покончил в самое короткое время с нашим попятным развитием. Оно оборвалось, не имея силы дойти до своего логического конца, предупредительно для него намечавшегося мудрецами пресловутого буржуазно-демократического "credo". И само "credo" сыграло, разве, роль "адвоката-дьявола", наглядного показателя того, чего отщепенской интеллигенции не полагается думать и делать.

Чистый экономизм был уже анахронизмом в то время, когда по нем производилась пальба из всех орудий социал-демократической артиллерии. Правда, некоторое время еще сохранялись ублюдочные формы, такие пережитки его, как, например, рабочедельческая "теория стадий", но это были только отзвуки прошлого, такие же слабые и робкие, какими были одновременные

250

попытки бернштейнианской демократии повлиять на отщепенскую интеллигенцию. Недаром же философия филистерства оказалась не ко двору надвигавшейся бурной эпохе и вскоре превратилась, в обстановке того переходного времени, как я заметил когда-то, в своего рода "секретную болезнь" межеумочной интеллигенции.

Но зато тем полнее и последовательнее должна была себя проявить реакция против экономизма, тем стремительнее дать себя почувствовать - реванш интеллигентского отщепенства и интеллигентского проснувшегося самосознания. И если регрессивный метаморфоз культа масс - в социал-демократический период жизни русской интеллигенции укороченный, куцый, носил какой-то почвенный полустихийный характер, лишенный какой-либо разработанной догмы (не считать же таковой те обрывки идей, которые всплывали на страницах "Рабочей Мысли"), таящийся в подполье подполья (вспомните "Vademecum"* и тщетные поиски Плеханова за печатным "экономическим" словом), то в полную ему противоположность социал-демократический культ интеллигентской групповой коллективности дебютировал смело, с высокомерно приподнятой головой, в аммуниции quasi-ортодоксальности, с готовым кодексом правил едва ли не на все случаи жизни. Идеологические формы его, однако, естественно и необходимо отличались в основе от тех, в которые облекался его народовольческий предшественник. Не говоря уже о том, что народовольчество примыкало к циклу крестьянофильских идей (и в принципе ухитрялось сохранять предпосылки народничества), а приходившая к групповому сознанию интеллигенция 90-х годов черпала обеими руками из идейной сокровищницы международной социал-демократии.

______ *Путеводитель (лат.). - Ред.

251

Кардинальное отличие этих двух аналогичных процессов было то, что в семидесятые годы реакция против народнического культа крестьянства вырастала в атмосфере героического отчаяния и практического отказа от пассивного, инертного народа, между тем как новейший конфликт интеллигентскигруппового коллективного "я" с культом массы разыгрывался на фоне, казалось бы, ему не соответствующем, на фоне идущего непрестанно вперед пролетарского движения.

И тем не менее конфликт был не менее глубок, чем и прежде; он только труднее поддавался учету, осложненный, замаскированный, потерявший былую простоту. И он вспыхнул, как только интеллигенция стала делать систематические попытки перейти к общепартийному строительству. Именно конец 90-х годов и начало следующего за ними десятилетия и были этой критической эпохой. Марксистская эпопея "просветительства" подходила к концу, на очередь все более выдвигались вопросы практического действия, прежнее же обслуживание интеллигенцией профессионального рабочего движения, где каждая интеллигентская группа с грехом пополам, не мудрствуя лукаво и не задаваясь широкими целями, вершила в своем местном мурье незаметную серую работу, - ощущалось все сильнее, как разительное несоответствие, как неудовлетворение той потенциальной революционной энергии, которая накоплялась годами в недрах приходившей в брожение интеллигенции и искала себе достойного выхода.

Мог ли его дать пролетариат и чем была для интеллигенции стихия пролетарского движения? Несомненно, полем необъятных размеров для приложения сил, благодарнейшим объектом для революционного воздействия, но только отнюдь не той формующейся массой, из которой бы непосредственно вырастало путем естественного подбора живое и организованное

252

тело социал-демократической партии. Нельзя сказать, чтобы ощущение этого рокового противоречия совершенно отсутствовало в рядах кружковой интеллигенции. Напротив того, об это противоречие, имевшее свои подлинные корни не в одних только особенностях кружкового обихода интеллигенции, а и во всем укладе русской проклятой действительности, и споткнулся злополучный "экономизм". Из эмпирически наблюденного им факта, что коэффициенты распространения сознания в массах и в интеллигенции величины несоизмеримые друг с другом, что путь проникновения идей в массы совершенно другой и осуществляется при условиях радикально отличных, чем движение идей в кругах интеллигенции, он сделал ряд неверных и никчемных заключений, - но в одном он был прав: при существовавших тогда предпосылках социал-демократическая рабочая партия была невозможна.

Мне памятно до сих пор то глухое недовольство, которое возбудил в свое время первый съезд российской социал-демократии (98 г.), как скороспелая попытка интеллигенции создать маргариновую партию. Но это же антипартийное настроение экономизма было и ускорением его гибели в условиях момента, потому что растущее самосознание интеллигенции отливалось как раз в эту форму партийности, и директива, продиктованная положением интеллигенции, гласила: не выделение интеллигенции в изолированные от масс террористические группы, как это делали когда-то народовольцы, а создание всероссийского группового аппарата для руководительства массой. Групповое интеллигентское "я" на пьедестале из пролетарского движения!

Так родился тот культ профессионального революционера, который был краеугольным камнем всего последующего строительства интеллигенции и который имел свое евангелие

253

в брошюре "Что делать" и своего пророка, - в Н. Ленине4.

Даже и теперь, в великие дни всероссийской революции, а тем более так было в 90-е годы, мысля профессионального революцио-нера, мы невольно себе чертим обаятельные образы Перовской, Желябова, Александра Михайлова и иных из того же орлиного гнезда семидесятников; их энергия вызывала удивление даже у врагов, их самоотверженное искусство борьбы до сих пор зовет на подражание. И понятно, что кружковая интеллигенция последнего десятилетия, выходя из тупика экономизма и ощутив в груди своей прилив революционного чувства, представляла себе свою собственную среду преображенной в идеале сообразно величавым образцам предыдущего активного периода интеллигентской истории. Поэтому, когда она строила для намечавшегося тогда "возрождения революционизма" свою "формулу прогресса", она рисовала не кого-либо другого, как именно - человека семидесятых годов, но расквитавшегося с прежней трухой крестьянофильства, и организацию профессиональных революционеров на старый манер, но только - опирающуюся на наступательный ход пролетарского движения и, вместо приготовления бомб, ведущую политическую агитацию. И когда она обращалась к неудавшемуся, но героическому прошлому, то это ее обращение было не простой формальностью обычного почтения младшего поколения борцов к сошедшему со сцены; нет, оно было полно самого современного, самого актуального значения, являясь одной из тех форм, в которых нашла себе соответственное выражение необходимая ей, по условиям момента, ее собственная кружковая идеализация.

"Та превосходная организация, которая была у революционеров 70-х годов" землевольческая - "нам всем должна бы была

254

служить образцом", - писал Ленин в "Что делать" (стр.135). Но и в боевой революционной организации народовольцев "нелепо" было бы видеть что-либо "специфически народовольческое", ибо "всякое революционное направление... не может обойтись без такой организации"... "Не в том состояла ошибка народовольцев, что они постарались привлечь к своей организации всех недовольных и направить эту организацию на решительную борьбу с самодержавием. Ошибка... их была в том, что они опирались на теорию, которая в сущности была вовсе не революционной теорией, и не умели или не могли неразрывно связать своего движения с классовой борьбой внутри развивающегося капиталистического общества".

И в другом месте (стр.106): "Кружку "кустарей", конечно, недоступны политические задачи, покуда эти кустари не осознали своего кустарничества и не избавились от него... Но кружку корифеев, вроде Алексеева и Мышкина, Халтурина и Желябова, доступны политические задачи в самом действительном, самом практическом смысле этого слова, доступны именно потому и постольку, поскольку их горячая проповедь встречает отклик в стихийно-пробуждающейся массе, поскольку их кипучая энергия подхватывается и поддерживается энергией революционного класса".

"Именно теперь русский революционер, руководимый истинно революционной теорией, опираясь на истинно революционный и стихийно пробуждающийся класс, может, наконец... выпрямиться во весь свой рост и развернуть все свои богатырские силы" (стр.107).

И в заключение: "Я работал в кружке, который ставил себе очень широкие, всеобъемлющие задачи, - и всем нам, членам этого кружка, приходилось мучительно, до боли страдать от сознания того, что мы оказываемся кустарями в такой исторический

255

момент, когда можно было бы, видоизменяя известное изречение, сказать: дайте нам организацию революционеров - и мы перевернем Россию!" (стр.127).

Несомненно, в те первые годы, когда кружковая интеллигенция начинала свою мобилизацию, осененная новой, марксистской верой, эти признания встретили бы одно сплошное недоумение, если бы они вообще были возможны; сделанные же в начале 1900-х годов, они фигурировали уже не в качестве случайной отсебятины, а как знаменательный симптом перемен, за истекшее время происшедших в сознании кружковой интеллигенции. В половине 90-х годов взоры интеллигенции безраздельно приковывал к себе пролетариат и, соответственно сему, интеллигенция, сражаясь за марксизм, искала ответов в западноевропейском рабочем движении. Не то было теперь. Разумеется, пролетариат оставался величиной огромной и многозначительной, которая принималась в расчет и без учета которой невозможно было решить ни одного политического уравнения. Но он представлялся в то же время и той "постоянной" и, пожалуй, застывшей цифрой (пролетарская стихия!), от которой нимало не зависит - раз она уже дана и неизменна конечное решение уравнения, это производное от деликатной и капризной "переменной", которая, постоянно меняясь, сама подлежит воздействию и называется организацией профессиональных революционеров. И соответственно этому перемещению психологического центра особый интерес приобретала история революционного движения интеллигенции, а учение Маркса подлежало новой "обработке", более серьезно и уже во всяком случае более сознательно производимой, чем та, которая возможна была в предшествующий, по преимуществу просветительный период русского кружкового марксизма.

256

В лице своего кровного детища революционера по профессии - кружковая интеллигенция стала в своих собственных глазах решающей инстанцией, - в этом заключался весь смысл перемен, об этом ведут отчетливую речь уже приведенные цитаты, об этом еще лучше говорит вообще все отношение кружковой интеллигенции к тогдашнему кризису социал-демократии.

В самом деле, корень бед ведь в том, что кружковая интеллигенция не выдвинула пока что "корифеев", подобных "Алексееву и Мышкину, Халтурину и Желябову", - "в отсталости руководителей ("идеологов", революционеров, социал-демократов) от стихийного подъема масс" (стр.105), - "весь кризис русской социал-демократии объясняется тем, что у стихийно пробужденных масс не оказывается налицо достаточно подготовленных, развитых и опытных руководителей" (стр.122) - повторяется на всем бесконечном протяжении ленинского credo интеллигенции. И тут же соответственный рецепт: чтобы "революционер мог выпрямиться во весь рост и развернуть все свои богатырские силы" (см. выше), "нужно только, чтобы среди массы практиков, среди еще большей массы людей, мечтающих о практической работе уже со школьной скамьи, всякое поползновение принизить наши политические задачи и размах нашей организационной работы встречало насмешку и презрение" (стр.107).

"Вы хвастаетесь своей практичностью, обращался Ленин к экономистам, - а не видите того, знакомого всякому русскому практику факта, какие чудеса способна совершить в революционном деле энергия не только кружка, но даже отдельной личности" (стр.107).

И от первой и до последней страницы "Что делать" (отдадим должное цельности сего произведения) свистят "скорпионы", которыми его автор награждал своих "хвостистов" -

257

противников. Но чем сильнее он их бичевал, и его руками как бы сама задушала себя кружковая интеллигенция, тем шире, о чудо! развертывались ее горизонты и окрылялись надежды. Если остановка действительно только за этим, если людям кружков остается только пустить в оборот весь запас своей энергии, увеличивая размах свой и пытаясь расширить свои политические задачи, если "царство" революции "внутри вас", интеллигенция, - то, естественно, охваченной революционизмом среде кружковщины предстоявший ей путь сквозь все тернии полицейского гнета должен был представляться ведущим непосредственно к цели, в зависимости от ее революционного уменья (уменье же вещь наживная*) и независимо от тех внутренних процессов, которые за то же время могут и должны протекать в среде пробуждающегося рабочего класса.

Вопрос о будущности русской социалдемократии eo ipso** сводился к тому, окажется ли интеллигенция способной к развитию, найдется ли в ней достаточно сил образовать ту "крепкую организацию" революционеров по профессии, которая бы "воспитывала пролетариат стойкой и упорной

______ *Неподготовленность... большинства революционеров, будучи явлением вполне естественным, никаких особенных опасений возбуждать не могла," - писал Ленин (стр.33). "Раз постановка задач была правильная, раз была энергия на повторные попытки осуществить эти задачи, - временные неудачи представляли из себя только полбеды. Революционная опытность и организаторская ловкость - вещи наживные. Была бы только охота вырабатывать в себе требуемые качества! Было бы только сознание недостатков, равносильное в революционном деле больше, чем половине исправления!" **Тем самым (лат.). - Ред.

258

борьбой" (стр.104-105). Таким образом, революционер превращался в демиурга истории, а пролетариат, как масса, несмотря на все почтение, обычно ему изъявляемое, оставался в положении объекта, первосортного материала, вне рядов подлинных творцов революции.

И как будто бы для того, чтобы рассеять последние возможные сомнения, чтобы закрепить в сознании происшедший перелом во взаимоотношениях интеллигенции и массы и чтобы особенно подчеркнуть радикализм перелома, кружковая интеллигенция выступила не более, не менее как с тезисом "борьбы со стихийностью".

"Стихийное развитие рабочего движения, - говорит Ленин, - идет именно к подчинению его буржуазной идеолгии... ибо стихийное рабочее движение есть тред-юнионизм..., а тред-юнионизм означает как раз идейное порабощение рабочих буржуазией" (стр.40). Кто же в таком случае являлся в заманчивой роли спасителя пролетариата, "совлекающего" его со "стихийного стремления" усесться "под крылышком буржуазии"? - "Сознательность" социал-демократии, т.е., говоря конкретно и применительно к России, - кружковая интеллигенция.

Нелишне будет, кстати, отметить, что Каутский, на авторитете которого Ленин построил свою "борьбу со стихийностью", говоря о внесении сознания в движение, имел, конечно, в виду не целую общественную категорию интеллигенции и не движение ее, воплощающее ее собственную стихию, а лишь "отдельных членов" того слоя, который в условиях современного капиталистического общества один только и может явиться "носителем науки" и выходцы из которого были создателями (Энгельс и Маркс) и пионерами научно-социалистического учения. Русская же кружковая среда, с Лениным во главе, не только не поняла этого, казалось бы,

259

очевидного различия, но, наоборот, поспешила сконструировать себя, как живое - в профессиональном революционере олицетворение "сознательности", у которой нет ахиллесовой пяты "стихийности", нет той "линии наименьшего сопротивления" (стр.40), неизменно приводящей к буржуазности, с которой надо постоянно "совлекать" злополучное движение пролетариата.

В результате, таким образом, получался своеобразный итог: русская интеллигенция, точнее - ее кружковая разновидность, обыкновенно составлявшая одно лишь пустое место в концепции отечественного марксизма, оказывалась вдруг представительницей борьбы с пролетарской стихийностью. И с этой представительницы не требовалось предъявлений каких-либо доказательств пригодности ее социально-группового содержания; достаточно было простого указания на ее субъективную преданность догме, во-первых, и на ее готовность стать профессионально-революционной, во-вторых, чтобы - выражаясь языком Ленина - "отдать" в ее распоряжение могучие силы миллионов и миллионов стихийно подымающегося на борьбу рабочего класса.

Это была поистине грандиозноутопическая претензия!

Но именно ею объясняется, что на вопрос - "с чего начать?" кружковая интеллигенция, ничтоже сумняшеся, отвечала: начать "с прочной постановки крепкой организации революционеров", ибо только при помощи ее "мы сможем обеспечить устойчивость движения в его целом, осуществить и социалдемократические и собственно тредюнионистские цели" (стр.120).

"Общерусская централизованная организация, объединяющая в один общий натиск все и всяческие проявления политической оппозиции, протесты и возмущения, организация, состоящая из ре-

260

волюционеров по профессии и руководимая настоящими политическими вождями всего народа" (стр.99).

Тут невольно, однако, подымается вопрос: каким образом могла кружковая интеллигенция - хотя бы на одно мгновение совместить в своей голове профессиональнореволюционный коллектив с своими как - никак марксистскими традициями? одним духом: "идея рабочего сословия" и апофеоз интеллигенции!

Правда, революционер по профессии не состоял - в теории - обязательно приписанным к цеху кружковой интеллигенции: "перед общим признаком членов такой организации", т.е. специализацией их на революционной работе, "должно совершенно стираться всякое различие рабочих и интеллигентов" (стр.112), неоднократно подчеркивал Ленин. Но так только мечталось, иначе обстояло дело в действительности, и это знала лучше всех сама кружковая интеллигенция: профессиональных революционеров было мало вообще, профессиональных революционеров из рабочих в то время (в начале 1900-х годов) все равно что и совсем не имелось, так что интеллигенция, даже и поставив себе своей главной задачей "поднимать рабочих до революционеров" (стр.131), могла, пожалуй, утешать себя иллюзией, что эти "профессиональные революционеры будут выделяться толпой все в большем числе" (стр.125, см. также стр.110, 111), но не могла игнорировать своего же собственного и весьма существенного соображения, что "необходимо годами вырабатывать из себя профессионального революционера" (стр.125) и, значит, что сейчас проектированному профессиональнореволюционному коллективу пришлось бы во всяком случае начинать свою историческую миссию с теми наличными силами и средствами, которые в состоянии была отдать в его распоряжение лишь одна среда кружковой интеллигенции.

261

Как же разрешалось это, казалось бы, кричащее противоречие? Оно разрешалось при посредстве того специфического мышления, которое одно только процветает в атмосфере подполья, в тесных рамках кружка; при посредстве того рационализма, который - как мы видели - исподволь пропитывал собой русский легальный марксизм, точно так же, как легальный марксизм пропитывал собой кружковую интеллигенцию. И именно рационализм дал части кружковой интеллигенции, ближе всего стоявшей к движению городских рабочих масс и связанной с ним хотя и несовершенными, но все же некоторыми связями, возможность удержаться в пределах действия марксистской идеологии в то время, когда под влиянием начавшегося процесса самоопределения интеллигенции и "возрождения" ее "революционизма" происходило уже повальное бегство ее от учения революционного пролетариата.

"Общерусская централизованная организация" профессиональных революционеров! Но где гарантия того, что сей продукт консолидации кружковой интеллигенции в своих действиях и намерениях будет совпадать с пролетарским движением в его целом, что он окажется способным взять на себя роль, которую выполняют на Западе передовые пролетарские отряды, носящие название социал-демократических рабочих партий? С точки зрения марксистской вопрос представлял своего рода квадратуру круга при данном направлении движения, но он решался крайне просто рационалистическими приемами кружковой интеллигенции.

Правильная теория - вот камень, на котором интеллигенция может спокойно возводить свои организационные постройки. Вспомним, напр., что ошибка народовольцев по Ленину - была в том, что они следовали ложной теории и что в настоящее время русский революционер может "развернуть свои

262

богатырские силы" потому, что опирается "на стихийно пробуждающийся" и "истинно революционный класс" (см. выше) и что он "руководим истинно революционной теорией". Но в устах кружковщины того времени опираться на пролетариат означало не что иное, как иметь в нем превосходный инструмент, на котором можно разыграть свою героическую симфонию. Инструмент и только, потому что стихия пролетарского движения, т.е. самый механизм пролетарской классовой борьбы, ведет рабочий класс к одному лишь подчинению буржуазности*. Таким образом, в качестве единственно надежного первого и последнего устоя революционноинтеллигентского зодчества остается теория, единоспасающая и всенаправляющая, в своей крепкой руке держащая бразды профессионально-революционного правления и силою своей логической правоты цементирующая самые разнородные, самые разносоставные элементы.

"При такой (т.е. централизованной и в то же время с идущим далеко разделением труда. - А.П.) организации, стоящей на твердом теоретическом базисе и располагающей социал-демократическим органом, нечего будет бояться того, - говорится в "Что делать?"

______ *См. также стр.135: "И только самое грубое непонимание марксизма... могло породить мнение, что возникновение массового "стихийного" рабочего движения избавляет нас от обязанности создать такую же хорошую, какая была у народовольцев, создать еще несравненно лучшую организацию революционеров. Напротив, это движение именно возлагает на нас эту обязанность, ибо стихийная борьба пролетариата и не сделается настоящей классовой борьбой его до тех пор, пока эта борьба не будет руководиться крепкой организацией революционеров" (выделено Потресовым. - Ред.).

263

(стр.130), - что движение собьют с пути многочисленные, привлеченные к нему "сторонние" элементы".

Оказывается, "твердый теоретический базис", находящий свое выражение в "органе", обладает чудодейственными свойствами - не только предохранять организацию профессиональных революционеров от ошибочного курса их практики, но и превращать организацию в надклассовую, способную соединенными усилиями теоретического разума и практического искусства нейтрализовать обычное действие законов классовой психологии.

"Общество выделяет крайне много лиц, годных для "дела", но мы не умеем утилизировать всех их" (стр.128). Их сумеет, однако, утилизировать коллективный кружковый интеллигент, сложившийся в профессиональнореволюционную организацию, читающий свою собственную партийную газету и идущий "во все классы населения". "И вряд ли хоть один практик усомнится в том, - продолжает уверять нас Ленин (стр.129), - что социалдемократы могли бы распределить тысячи дробных функций своей организационной работы между отдельными представителями самых различных классов". Т.е., иначе говоря, правильное понимание исторического хода развития сделало бы из революционера по профессии сверхчеловека, а из его организации интеллигентской и на самом узком базисе построенной - силу, своим влиянием на классы превосходящую многим ту степень давления на прочие группы населения, которую оказывает организованная пролетарская масса западноевропейских социалистических партий.

Так, сохраняя свою материалистическую внешность, кружковая интеллигенция приходила к чисто идеалистическим выводам; наперекор воспринятому, идея отрывалась от среды и, оторвавшись, продолжала в головах интеллигенции самодовлеющее, фантастическое

264

существование, подобно тому, как и сама интеллигенция, оторванная от ее окружающего мира, живет, точно под стеклянным колпаком, в тепличной обстановке кружковых отношений. Однако не одно это разобщение идеи со средой, типичное вообще для кружковой интеллигенции, имело в данном случае значение. Надо прежде всего помнить, что интеллигенция, стоявшая на рубеже двух десятилетий, интеллигенция самого начала 1900-х годов, революционизируясь и бессознательно для себя вырабатывая культ своей групповой коллективности, в то же время едва только выходила из того марксистского "просветительного" периода, который только что пронесся на глазах ее блестящей полосой. Было нечто, действительно неотразимо обаятельное в этом победном шествии марксизма. Идея марксизма, казалось, не знала препятствий, она сметала с пути своего все и подчиняла влиянию даже самые неподобные элементы. Можно было, разумеется, говорить о поверхностном действии этого влияния, о том, что различные общественные слои различное вносили в марксистское "поветрие", но не легко было тогда отказаться от мысли, что раз марксистские идеи могли так недавно еще господствовать, хотя и преломленные, в среде русской общественности, то осуществима и заманчивая перспектива превратить эту идейную гегемонию в политическую, предоставив профессиональному революционеру в этой новой - политической - сфере играть ту же роль, которую только что Марксово учение играло в сфере идейной.

И ключом к разрешению партийной проблемы так соблазнительно легко представлялась постановка литературного органа, как центра организационного строительства, с одной стороны, всеклассовой агитации - с другой.

265

Но если уже в оценке предстоявших революционному коллективу задач кружковая интеллигенция была рационалистична, то тем более наглядно должен был проявиться ее оптимистический, на просветительный манер, рационализм в вопросе об основной единице ячейке революционного коллектива, профессиональном революционере in concreto. Здесь ведь невозможно было даже укрыться за мистическую силу сочетания организационного принципа и теоретической правильности, якобы способную творить чудеса, здесь надлежало вплотную подойти к вопросу о том, что же представляет собой революционер по профессии в русской действительности, каковы элементы его политической деятельности и как вырабатываются, как могут вырабатываться в профессионально-революционной среде те "политические вожди", которые призваны стать, по словам Н. Ленина, во главе "общерусской централизованной организации"?

Что такое революционер по профессии? Это - по Ленину - специалист конспирации, это человек, годами тренировавший себя на "борьбу с политической полицией".

"В руках возможно небольшого числа профессиональных революционеров", - пишет он, - должны быть сосредоточены все конспиративные функции" (стр.125), т.е., иначе, все руководство движением. Взять, например, демонстрацию. "Десяток испытанных, профессионально-вышколенных, не менее нашей полиции, революционеров централизует все конспиративные стороны дела, подготовление листков, выработку приблизительного плана, назначение отряда руководителей для каждого района города, для каждого фабричного квартала, для каждого учебного заведения и т.п." (стр.126), т.е. дергает за ниточки всех персонажей этого "действия", подобно режиссеру в театре марионеток. Откуда же взяться этим сверхчеловекам и где та счастливая среда, которая подарит их миру?

266

Кружковая интеллигенция не смущалась ответом и обращала на себя свой собственный указующий перст. Правда, она знала, что у нее не все благополучно, что "наиболее распространенный в последние годы тип кружка социал-демократов совсем даже лишен социалдемократического содержания" (стр.87), знала настолько, что даже период "с 1894 по 1901 год" сводила к развитию типичного кружка студентов, увлекшихся социал-демократизмом.

"Кружок студентов, без всякой связи со старыми деятелями движения, без всякого систематического плана деятельности на сколько-нибудь значительный период заводит связи с рабочими и берется за дело. Кружок развертывает постепенно более и более широкую пропаганду и агитацию, привлекает фактом своего выступления сочувствие довольно широких слоев рабочих, сочувствие некоторой части образованного общества, доставляющего деньги и отдающего в распоряжение "комитету новые и новые группы молодежи". При первых же "военных действиях" кружка (агитационный листок, демонстрация), он обыкновенно немедленно проваливается (стр.100, 101).

Такова была история, написанная самой кружковой интеллигенцией, но, тем не менее, кружковая интеллигенция была твердо уверена, что этот хаос "неподготовленности", этот "узкий размах революционной работы", на котором "и не может сложиться хорошая организация революционеров" (стр.103), все это исчезнет, лишь только бы кружки студентов (настоящих или бывших) познали свою несостоятельность, приняли предложенный им "план" и начали воспитываться на "общерусской политической газете".

"Нет иного средства воспитать сильные политические организации, как посредством общерусской газеты" (стр.161) - категорически заявляет "Что делать?" и не менее категорически продолжает: "никогда и массы

267

не научатся вести политическую борьбу, покуда мы не поможем воспитаться руководителям этой борьбы из интеллигентных рабочих и из интеллигентов; воспитаться же такие руководители могут исключительно на систематической, текущей оценке всех сторон нашей политической жизни, всех попыток протеста и борьбы различных классов и по различным поводам" (стр.162).

Таким образом, газета выполняет свою провиденциальную роль, давая революционерам материал для полезного чтения. Но газета, сверх того, коллективный организатор и, как таковой, есть разветвленное "широкое предприятие" (стр.169), в котором революционеры найдут разнообразные виды деятельности, как детальные работники, "и чем совершеннее была бы отделка каждого колесика, чем больше число детальных работников над общим делом, тем чаще становилась бы наша сеть и тем меньше смятения в общих рядах вызывали бы неизбежные провалы". "Вокруг этого... общего дела систематически подбиралась и обучалась бы постоянная армия испытанных борцов. По лесам и подмосткам этой общей организационной постройки скоро поднялись и выдвинулись бы из наших революционеров социал-демократические Желябовы, из самих рабочих русские Бебели" (стр.171). Итак, детальная работа около общего газетного дела и - в дополнение к ней или независимо от нее - чтение, т.е. литературная оценка текущих событий, - вот гвоздь организационного новаторства, вот та волшебная палочка, которая должна превратить экс-студентка кружка кустарей во всероссийского народного трибуна и на вчера еще неподготовленную, неумелую молодежь сегодня возложить непосильное бремя всероссийского политического руководства.

В этой двухчленной кабалистической формуле, как "солнце в малой капле воды",

268

отразился весь специфический уклад кружковой интеллигенции, замкнутой в себе и в своем мире идей, отщепленной от жизни и смотрящей, как в окошко, на чуждую и стороннюю ей жизнь, катящуюся мимо. Уклад, которому близко знакомы идеи, их влияние и борьба в пределах кружкового обихода, но который в то же время не имеет и понятия об их действии на просторе, об их столкновениях и взаимоотношениях в среде классовой и межклассовой; который не знает соответственной мерки для сопоставления жизни кружка с жизнью внешней, запредельной, и потому тем легче навязывает классам и группам ту же самую переметчивость, которая в сфере идей отличала искони кружковщину, и забывает - хотя бы в данный момент атмосфера кружков была насыщена материалистическими тезами - об основном, - что всякая общественная среда научается в конечном счете не печатным словом, этим, конечно, необходимым пособием, а предметной педагогикой испытаний, - как вкушать от древа познания общественных отношений и как уметь в них практически находиться.

Кружковая же интеллигенция и не задавалась вопросом, какая механика жизни совершит перелом, необходимый, чтоб сделать скачок из области первобытных отношений кружка в сферу развитого политического действия. Она в то время находилась еще только в преддверии практического строительства, при первых этапах своего революционно-группового самосознания; она была полна романтического порыва и чужда скептицизма; потому-то ее мысль безбоязненно скользила по возможным затруднениям, не останавливаясь в раздумье над тем, как все это конкретно образуется, каким образом дифференцированный работник "предприятия" окажется вдруг интегральным политиком, и уже, конечно, была совершенно чужда проклятого сомнения - о пригодности вообще

269

подполья для решения сложных политических задач, выдвигаемых настоящим временем.

Чтобы представить читателю культ революционера по профессии в его наиболее законченном виде, мне пришлось в предыдущем остановиться на потускневших страницах потерявшего теперь свою публицистическую свежесть "Что делать?", заставляя без конца дефилировать в наше подвижное и богатое величайшими событиями время его, казалось бы, совсем несовременные аргументы, его лишенные актуальности построения. Спрашивается, нужно ли было производить эту почти археологическую работу?

Я думаю, что - да. Несмотря на все трещины, которые революция успела образовать в подполье, и на проникший через них свежий воздух простора, культ группового интеллигентского "я" продолжает оставаться до сих пор идеологическим центром, от которого обычно отправляются организационные и тактические идеи интеллигенции и который своею тяжестью давит на все ее общественное мировоззрение. Тем более основания изучать этот культ там и тогда, где и когда он еще был беспримесно чист, где и когда он являлся еще классическим в своем выражении. А это было лишь в начале 1900-х годов, в писаниях тогдашнего Ленина.

Чем классик отличается от вульгарного представителя учения? Своей непосредственной цельностью, незамутненной верою в правоту своей мысли, отсутствием ощущения растущего разлада между "планом", сложившимся в его голове, и направлением социального развития. У кружковой интеллигенции только в момент ее первоначального вступления на путь профессионально-революционного строительства и могли быть эта вера и эта цельность. Только тогда этот путь расстилался перед нею открытым, убегая в заманчивую даль, не проверенный опытом; только тогда ей и казалось действительно, что революционер все

270

может, и это не было звенящим бахвальством с ее стороны, потому что подлинная практика жизни и борьбы находилась еще вся впереди и не могла собою засвидетельствовать всей предельности, всей вопиющей ограниченности "профессионально-революционных" возможностей. Наоборот, картина мелькавших одно за другим текущих событий говорила как будто о противном, и вся конъюнктура того времени складывалась точно для того, чтобы убедить интеллигенцию в рациональности этого культа.

В самом деле, стихия интеллигентского революционизма только что перед тем сумела пробиться на авансцену истории в образе студента-протестанта, привлекая к себе всенародное внимание и накладывая печать на проявления даже пролетарского движения. Студент, так недавно занимавший у рабочего стачку, как форму борьбы, давал теперь реванш тому же рабочему, беря в демонстрациях инициативную, руководящую роль. Мне уже приходилось однажды говорить о том огромном влиянии, которое оказал этот факт на весь конгломерат демократических элементов России. Но если под его впечатлением в первую голову изменялась "двуликая демократия" - революционная и умеренная, то не менее давало себя чувствовать действие его для той части кружковой интеллигенции, которая была связана социал-демократическими традициями и спаяна верой в рабочие массы. Революционная интеллигенция - величина политически заметная и даже внушительная, гласило выступление студенчества. Насколько же должно возрасти ее значение и не может ли оно стать всеобъемлющим и провиденциальным, если ее внимание направится на руководство масс и ее энергия будет затрачена на то, чтобы ей - "профессионально-революционной" интеллигенции - в своем качестве такого руководителя, сделаться вождем всероссийского освобождения?

271

Одно к одному: развитие революционнокружковых отношений и неизбежное его следствие - групповое самосознание интеллигенции, с одной стороны, исключительная комбинация момента, с другой, и в результате - та резко типичная форма интеллигентского культа, которая блистала на заре нашей организационно-партийной работы. Неправильно было бы, однако, представлять себе, что тогда этот культ расчищал себе дорогу, сквозь толщу заимствованной с Запада идеологии, совершенно уж легко и беспрепятственно. Правда, им была насыщена атмосфера кружковой среды и он служил постоянно руководящим мотивом для коллективного творчества интеллигенции. Но, входя инородным, паразитирующим телом в доктрину социал-демократии, усваиваясь ее литературой, он не встречал подходящих условий для своего дальнейшего развития и потому застревал обыкновенно на положении предпосылки, из которой делаются соответственные практические выводы, но которая отнюдь еще не есть согласованное в себе, практически-политическое учение. И только в писаниях Ленина ему удалось доразвиться до роли такого стройного в своем роде и в своем роде законченного учения. Но именно на этом-то и основывается историческое - в развитии русской интеллигентской социал-демократии - значение этого писателя и деятеля.

Ленин дал определенные очертания тому, что до него бродило в головах интеллигенции, не находя себе выхода, рассеянное и живущее только обрывками. Сведя разрозненные элементы в одно целое, он заключил их в формулы и поднял на степень призывных лозунгов. Он дерзал. Там, где другие, более связанные, чем он, общим духом социалдемократического учения останавливались на половине пути, обрывали на полуслове, там он шел до конца, выговаривая последнюю букву,

272

как и первую, с такой же непринужденной смелостью. Доктринер по природе, как истый кружковой человек, он готов был присягать над последней запятой воспринятой догмы и рвать на части ее супостатов, и в то же время не замечал, что для ее разрушения он делает больше кого-либо из них - с непосредственностью варвара, с элементарной силой стихии; не пролетарской, конечно, с которой он находился не в ладах, а той, по течению которой он плыл и воплощением которой являлся. Потому, что он сам, этот борец со "стихийностью" и победитель "хвостизма", был тем стихийным человеком, который в концентрированном виде собою изображал целую важную полосу в развитии кружковой интеллигенции. Он был полусознательным выражением бессознательного процесса ее группового самоопределения и потому со стороны представлялся ведущим, когда был на самом деле ведом, и само произвольно сочиняющим "планы", которые по ближайшем рассмотрении оказывались только кодифицированными, втиснутыми в рамки марксизма, возведенными в перл, имеющимися уже налицо тенденциями кружковой среды. И, конечно, в таковом своем свойстве он был спаян с этой самой средой наитеснейшей органической связью. Воспринимая и мысля, как эта среда, он тем легче зато, когда нужно, мог наигрывать на ее общественно-психологических струнах, как виртуоз на инструменте. В этой связи была его огромная сила и в то же время погубившая его слабость; сила, сообщавшая резонанс его речи, пока кружковая интеллигенция находилась на восходящей кривой своего развития, и слабость, которая дала себя почувствовать, как та рабская зависимость, о которую разбился его талант и в которой закоченела его мысль, когда в этой среде, потерпевшей крушение на практике партийного строительства, начался процесс разложения. И понятно, что сугубое влияние проявляла его близость к

273

среде и его обусловленность ею - в исходный момент формирования кружкового культа.

Теперь уже вошло почти в обыкновение тот период в жизни русской социалдемократии, который родился под знаком общеинтеллигентского и, в частности, студенческого движения - так называемый политический период - крестить именем "Искры"5. И это, разумеется, верно до известного предела, потому что именно данный коллектив явился организующим цементом, скреплявшим собою централистическую постройку интеллигентской социал-демократии и той литературной трибуной par excellence, с которой пускался в оборот весь цикл идей общеполитических, тактических, организационных, - которым жила и волновалась за означенный период социалдемократическая интеллигенция. И, однако, мы уже знаем, не этот коллектив вобрал в себя наиболее характерные черты своего времени, а лишь тот его единственный член, который являл собою стихию интеллигентского движения. Ведь, не случайно, в самом деле, и не по прихоти злостной тенденции, мы были вынуждаемы до сих пор в характеристике революционно-кружковой идеологии довольствоваться тем материалом, которым нас наделял достопочтенный автор "Что делать?". Достаточно взглянуть на литературу того времени, на тогдашнюю "Искру", чтобы убедиться в основательности этого деления. Большинство вопросов, трактовавшихся Лениным, трактовалось и в прочих писаниях искровской группы. Но как? Как будто бы так же, и одновременно будто не так: нет или отсутствуют почти совершенно те стороны предметов, которые являются симптоматическими для интеллигентской кружковой идеологии; нет ленинских острых углов, нет провоцирующих выпадов, нет профессионально-революционного апофеоза, нет развитой концепции оппозиционной России,

274

состоящей под опекой у интеллигентской социал-демократии. И различие рисуется настолько большим и очевидным, что сейчас же возникает вопрос: как могли терпеть с собою рядом эту доморощенную кружковую "философию" люди, которые, казалось бы, всей своей жизнью срослись с интернациональным движением социализма? Но в том-то и дело: эти люди терпели "философию" потому, что она им представлялась не единообразным органическим целым, которого корни в известных общественно-исторических процессах, а собранием случайных эксцессов, одиночными блужданиями одиночного писателя, которыми, конечно, всегда можно и должно пренебречь, переходя к очередным делам. А представлялась она так потому, что и сами они, как и все современники момента, не могли перескочить через то исходное положение, которое и представляло первоисточник зла, которое само было отражением революционно-интеллигентской стихии и которое в своем конечном развитии приводило к уже известному культу.

Положение же гласило: коллектив, слагаемый нами и к созданию которого мы все так жадно стремимся, профессионально-революционный коллектив, и есть наша русская социал-демократическая рабочая партия; правда, в первичном, зародышевом виде; но как из эмбриона вырастает организм, точно так же из нашей организации профессионаловинтеллигентов по преимуществу со временем разовьется преемственно-организационно великое тело великой будущей партии рабочих. Мы не только современный союз коммунистов, мы не скромная бацилла, вносящая в среду свое пропагандистское и агитационное брожение, мы не ограничиваемся ролью той "искры", из которой разгорается пламя пролетарского пожара; нет, мы сами создаем те формы, мы сами вырабатываем те планы, мы сами издаем те обязательные к выполнению

275

законы, по которым полагается жить и работать пробуждающемуся к сознанию "самодеятельному" пролетариату.

Можно сказать, из всех тезисов, когдалибо обращавшихся в пределах российской социал-демократии, не было другого, который пользовался бы равным признанием и более объединял все оттенки и направления мысли, чем это исходное положение, и ни в чем не отразилась с такой силой стихийная идеологическая мощь интеллигентского развития, как именно в этой его всеобщности. От "Группы Освобождения Труда"6 и до последней организации, еще не успевшей совлечь с себя "ветхого Адама" экономизма, все пользовались этим положением, аргументируя от него и к нему и тем самым сводя в сущности на нет приобретения международного опыта, тем самым в основе подрывая себе возможность принципиальной оппозиции. Потому-то и безмолвствовала "Искра", как целое, попустительствуя; потому-то и оставалась бесплодной, не попадая в точку и размениваясь на подробности, вся критика противников "Искры".

Рязанов, Мартынов, рабочедельцы вообще, каждый из них в свое время сказал такое нечто, что было частицею правды и которое, однако, проходило, не задевая общественного сознания, как надстройка над все тем же фундаментом, но только не столь выдержанная и целостная в стиле, как здание, о сооружении которого мечтал стихийный человек интеллигенции. Ведь и пресловутого "демократизма" "Рабочего Дела"7 хватало de facto лишь на то, чтобы совершать манипуляции в пределах кружковой среды. И разве только одиночка Надеждин один каким-то нутром подходил к сути дела, бессильный, однако, как свободный от теорий эмпирик, противопоставит принципу - принцип, системе - систему. Выживала та идеологическая форма,

276

которая оказывалась наиболее приспособленной к запросам момента, наиболее отвечающей психологии данной среды. А такой формой был и оставался ленинский культ революционера все время до тех пор, пока практическая жизненная проверка не начала совершать над ним того же дела разрушения, которое она произвела над всей кружковой интеллигенцией.

Жизнь не сразу приступила к этой ломке. Некоторое время могло еще казаться, что формирование культа и строительство практики, эти две противоположные стороны в едином процессе развития кружковой интеллигенции, идут оба к своему увенчанию. Россия покрывалась все учащающейся сеткой кружков. Кружки заживали более интенсивной, чем прежде, более общей жизнью. Разрозненные до того "кустарные" ячейки завязывали связи друг с другом. Основательно позабытое, неизвестное всему предыдущему десятилетию, так называемое "нелегальное положение" становилось той нормой, которая определяла собою кружковое бытие и сулила хотя бы некоторую прочность существованию партийных работников. Вся техника борьбы поднялась на высшую по сравнению с прежним ступень; дождь прокламаций усиленно изливался на обывателя и рабочего, появилась "общерусская политическая газета", размножалась агитационная литература вообще; приобретали значение те функции, которые обслуживали не одни только местные интересы, закладывалось что-то вроде элементов аппарата, который должен был взять на себя вскоре руководство всей практикой. И сама практика - сообразно изменившимся общественным условиям, в соответствии предгрозовой атмосфере дореволюционного времени - изменяла свой характер: профессиональные, частные мотивы в агитации уступали место мотивам всероссийского, общего характера, и универсальный политический лозунг момента единообразно повторялся на всем протяжении

277

российской территории, являясь повсюду тем фокусом, который стягивал вокруг себя политические выступления пролетариата.

Правда, эти выступления уперлись весьма быстро в тупик; правда, весьма скоро стало ясно, что эти выступления не массовые и что пример донского комитета, блеснувшего своей связью с рабочей массой и со всем городским населением Ростова, в период, непосредственно следовавший за ноябрьской стачкой, т.е. в зиму 1902-1903 гг., являлся скорее исключением - исключением, подтверждавшим общее правило, чем типичным образцом кружковой, комитетской работы. Правда, весь указанный "прогресс" был лишь ходом черепахи по сравнению с общим темпом революционизирования России и в значительной мере только слабой от него производной. Но и эти изъяны движения, отмечавшиеся в сознании кружковой интеллигенции, представлялись ей простым подтверждением той истины, что партийный механизм еще не налажен, что его следует наладить в самую первую голову, и лучшим свидетельством за то, что пора окончательно и бесповоротно расквитаться с партийным "разбродом", превратив конгломерат кружковых комитетов в единый организм, управляемый центральною волею. Если же агитация все же бедна содержанием, если пропаганда за время революционного подъема даже сократилась до минимума, если организационная работа, раскидываясь вширь, не оставляет тем не менее по себе достаточно прочного следа в среде пролетариата, тотчас на одном месте или, в лучшем случае, при самой оптимистической оценке, не поспевая хотя бы отдаленно за общенародным возбуждением, то ведь это только до тех пор, пока нет еще у нас заправского революционера, пока революционер по профессии в лице соответственного ему коллектива еще не выступил на первый план партийной истории

278

чем-то вроде некрасовского барина, которого когда-то поджидала крепостная деревня:

Вот приедет барин,

Барин нас рассудит!

Но когда "барин" действительно приехал, когда партия, после бесконечных проволок, наконец-таки, конституировалась, уже не в виде неоформленного "нечто", объединенного одною лишь идейною связью "манифеста" (1898 г.), а как желающее жить и живущее уставною жизнью организованное целое, то оказалось, что она не только не сумела "рассудить", распутать очередных вопросов движения, а, наоборот, в короткое время завязала новый узел конфликтов, ранее как будто непредвиденных. Как из ящика Пандоры, из залы заседания так называемого второго, а на самом деле учредительного съезда вылетели и стали хищной стаей кружиться над партийной средой столкновения и всевозможные напасти: точно гнойный нарыв прорвало, точно скрытая до того болезнь выступила сыпью наружу.

Это было ошеломляюще, неожиданно и, увы! в то же время фатально неизбежно! Теперь, на расстоянии уже более двух лет со дня начала раскола, когда между нами и им залегло целое море событий - и каких! когда все это время напролет шла одна и та же жестокая выучка жизни, и жизнь не пожалела своих скорпионов, разбивая иллюзии, - теперь мы поистине вправе и должны взглянуть происшедшему прямо в глаза, - хотя бы эти глаза были медузьи и, сметя накипь случайностей, шелуху преходящих комбинаций, нащупать то ядро, ту основную историческую суть, которую заслонила шелуха в этой трагикомедии интеллигентски-кружкового развития.

А суть заключалась в том, что перед кружковой интеллигенцией, с переходом ее от несвязанного состояния комплекса отдельных местных кружков к положению организации

279

всероссийской, стало ребром противоречие, которое прежде смутно чувствовалось, но которое в полной мере дало себя знать лишь при этом переходе, противоречие между тем, к чему стремилась и должна была стремиться кружковая интеллигенция, вынуждаемая к этому всем ходом своего предыдущего развития, к чему ее вела кружковая психология и послушная этой психологии логика, и тем, что кружковая интеллигенция была в состоянии выполнить в меру сил и способностей, отпущенных ей ее укладом.

Вечно ферментирующее, вечно будящее начало, незаменимый передаточный механизм для идейных воздействий, она не пожелала ограничиться этой относительно подчиненной, но все же ответственной ролью: ее возросшее в процессе идейной борьбы кружковое самосознание толкало ее на путь руководительства массой, на путь организации и регламентации огромного общественного движения по схемам, которые она сама создавала в тиши своих кружковых лабораторий. И она делала то, что делать само по себе уже было утопично - в условиях момента, но к чему, сверх всего, особенно она была нарочито непригодна. Присмотритесь, в самом деле, к работе и к жизни кружковой интеллигенции, начиная с ее элементарной ячейки: она пропагандирует, она агитирует, она организует, - и на всей этой деятельности ее, как и на всем ее мышлении, о чем я уже выше говорил, лежит неизменно печать все той же безнадежной оторванности. Между ней и средой, в которой ей надлежит оперировать, нет постоянного взаимодействия, нет реальных связей, нет соприкосновения быта, которое одно заставляет понимать друг друга с полуслова, улавливать настроение среды, верно определять запросы ее развития. Среда, куда она так страстно и так жадно стремится, остается такою же, если не более, чуждою ей, как и та среда, от которой она в свое время

280

отщепилась, уходя в кружковое подполье. Проклятие режиму, который загнал ее в это подполье, в конспиративные условия, пеленою окутавшие ее, ограждая от полицейских репрессий и в то же самое время изолируя от мира, - но факт остается тем не менее фактом: кружковая интеллигенция в этой своей предохранительной броне развилась в "чужестранку", доведя до последнего предела черты исключительной замкнутости, свойственной ей и без того в обстановке дореволюционного общества. А это значит, что пропаганда ее книжно-отвлеченна, что агитация, оперируя с небольшим запасом понятий, лишена всякой гибкости, что организация есть непременно продукт ее абстрактно-кружкового творчества, без малейшего отношения к тому процессу стихийного формирования, или вернее к тем тенденциям формирования, которые обнаруживает класс, пробуждающийся для самостоятельного действия. Но не каждый из этих недостатков кружковой среды отражается в одинаковой степени на результатах ее практики. Конечно, отвлеченность пропаганды существенный минус; но это минус, не сводящий до нуля всей работы. Даже и в своем обесцвеченном виде, даже и оборванные, по вине ли "независящих" от кружковой интеллигенции обстоятельств, по вине ли самой интеллигенции, уходящей с головой в агитацию, идеи социализма, основные положения и практические выводы великого учения впитываются теми, для кого они больше всего предназначены, как влага иссохшею губкою. Классовая борьба, непримиримая противоположность интересов труда и капитала, необходимость для рабочих сложиться в самостоятельную политическую партию, - эти и подобные им тезисы проходят сквозь сито кружковой среды, не теряя ничего или почти ничего из своей непосредственной действенности, оставаясь такими же

281

неотразимыми собирателями пролетариата, как и их оригиналы на Западе.

Но уже нечто иное представляет собою агитация и совершенно другое - работа организационного строительства. Если в деле пропаганды идеи остаются все же господами положения, несмотря на фильтрацию, а кружковая среда служит только чем-то вроде махового колеса передачи, то в агитационной и еще более в организационной работе выступает на первый план исполнитель, т.е. в данном случае первоначальная ячейка интеллигенции. Это ей в агитации выпадает на долю оперировать над сырьем текущей действительности, приводя его в связь с тем запасом идей или чаще с той идеей, которую надо немедленно пустить в оборот, претворяя в конкретные комбинации. Это она организационно творит, в самом подлинном смысле этого слова, творит, как художник творит из разбросанных на палитре красок, как скульптор из глины создает свои образы; творит - потому что организовывать не значит для нее быть бродилом движения, не значит культивировать только формующиеся силы, ограничиваясь своей помощью в их самопроизвольном сложении; а значит, наоборот, созидать группировки из материала рабочей среды, значит строить свои собственные постройки.

Понятно, перед подобными задачами первоначальная ячейка, кружок, проявила свою малую пригодность.

Только в сфере агитации это было не так еще заметно: надвигающаяся революция спутывала карты, приходящие в движение все новые общественные пласты, все новые пролетарские элементы расширяли до крайности пределы возможного приложения сил, и экстенсивный рост всего движения заставлял забывать о содержании работы - из-за удачной внешности, из-за более блестящей, чем она была на деле, картины упомянутых успехов. В

282

насыщенной электричеством атмосфере политического пробуждения с благодарностью принимались те лозунги, напряженно выслушивались те речи, в которых звучала общеполитическая нота момента, хотя бы в них заключалось, как в большей части случаев, очень мало индивидуализированно-конкретного, хотя бы их социализм оставался зачастую в пределах лишь одной терминологии. И тем не менее, кружковая агитация сыграла известную и даже очень значительную роль: она не оправдала надежд, на нее возлагавшихся, как на агитацию социал-демократическую, но она все же была тем единственно сильным революционизирующим будильником, какой только могла выдвинуть предреволюционная эпоха, и тем смыкающим звеном, при посредстве которого устанавливался непрерывный ток тяготения между широкими массами и идеей социал-демократии.

Много хуже было с делом организационного строительства. Что может быть, в самом деле, разительнее контраста между растущей и, несмотря на препятствия, в своем положении укрепляющейся организацией интеллигенции и той организационной пустотой, той безынициативностью, которую распространял вокруг себя интеллигентский кружок в примыкающей к нему среде пролетариата? А между тем, весь организационный "прогресс" так называемого политического периода русской социалдемократии сводился именно к тому, что количественно и качественно вырастали кружки, превращаясь в "комитеты", укрепляли свои межкружковые связи, выделяли общепартийные функции, в то же самое время сохраняя - за ничтожными изъятиями - свой исключительно интеллигентский состав, растеривая даже и то малое, что связывало их с пролетариатом в предшествующий период "экономизма". Организационная работа кипела, все больше становясь в самом центре

283

внимания, все сильнее привлекая к себе кружковую мысль, но это была организационная работа над средой и в пределах кружковой интеллигенции, это было не что-либо другое, как процесс ее собственной консолидации.

И чем более она консолидировалась, тем сильнее обрисовывался специфический характер этого кружкового строительства. Если кружок "кустарей" "экономистов" 90-х годов, кроме своих просветительных (в широком значении этого слова) задач, выполнял еще функции чего-то вроде технического бюро при рабочем движении, преимущественно занимаясь формулировкою требований, которые рабочая масса того или другого завода предъявляла заводчику, и помогая рабочим - насколько хватало кружкового умения - складываться в особые, правда, большею частью нескладные, организационные ячейки, то "политический" кружок 900-х годов был уже "выше" подобного обслуживания. Он не обслуживал, он руководил. Он бестрепетной рукой разрушал все ячейки - во имя архитектурной красоты своих собственных планов и, презрительно относясь к нелишенной доктринерски вредной наивности "регистратуре" предыдущего периода ("не забегать вперед масс", которое сводилось к незабеганию вперед массового сознания), издавал уже пароли, принимал уже ответственные решения - на свой риск и страх, как верховный руководитель движения. Но кружок, на основе лишь местного движения, не мог еще развернуть своего "руководства", не мог еще обнаружить во всей полноте всех свойств своего организационного типа. Для этого ему необходимо было нужно всероссийское основание. И кружок совершил свое последнее превращение, свое salto mortale: как объединение отдельных кружков, как усовершенствованный высшего порядка всероссийских кружок, он метаморфизировался в партию.

284

А это превращение значило - развитие до последних пределов всех эмбриональных, всех недоконченных черт "руководящего", управляющего уклада в кружковой среде. Переходные, межеумочные формы исчезали: агитационно-пропагандистский кружок "просветительного" типа окончательно стушевался перед организацией, в которой по замыслу все должно было быть приноровлено к осуществлению воли высшей или высших инстанций и к передаче этой воли, для исполнения, массам.

Аппарат для осуществления воли, ergo административная машина, ergo - лестница иерархических учреждений, ergo - перестройка интеллигентски-кружковых отношений, применительно к взаимно обусловливающим друг друга началам подчинения и властвования, смена примитивных основ обычного права разветвленной системой писаного закона уставных норм. Ergo - при отсутствии контролирующего влияния связи с рабочими массами и сохранении кружковой традиционной обособленности - расцвет бюрократизма.

И бюрократизм был, действительно то первое что бросилось в глаза, как сторонним наблюдателям, так и невольным участникам процесса: бюрократизм и соответствующие ему те "маленькие недостатки механизма", та плесень отношений, которые стали на время злобою дня кружковщины; и по праву - являясь самым ярким предостерегающим указанием неблагополучия, свившего себе гнездо в партийном механизме. Машина не действовала: она скрипела, она судорожно двигала своими отдельными частями и не трогалась с места как целое. Оказалось что, несмотря на многолетний процесс подготовительного сплочения кружковой интеллигенции, логический конец и венец развития был скачком, на котором она сломала себе шею.

Внутри партии производилась хлопотливая работа ломки перестройки, налаживания и

285

прилаживания частей, но вовне - ее колеса вертелись беспомощно в воздухе, не забирая массы, ради приведения которой в действие ведь только и существовал весь сложный партийный аппарат. Колеса вертелись в воздухе! Потому-то налаживание частей, приспособление кружкового обихода к субординации систем партийных учреждений и принимало такие мучительные, чудовищноболезненные формы. Ни одна среда естественно и просто - не будет распределять своих членов по полочкам и никогда и сами члены среды не обратятся добровольно в простые винты управляемой откуда-то машины, если у нее и у них не будет в процессе работы самим ходом вещей укрепляться сознание доброкачественности совокупных результатов работы, вера в направляющих механиков. У интеллигентски-кружковой среды была вера в чудотворную силу разумноорганизованного строительства, но уже с самого начала, с ее первых же шагов, было в то же время и какое-то смутное ощущение несоответствия между имеющимися данными среды и задачами, поставленными перед ней ее развитием. Не оказывалось в наличности людей. Были отдельные литературные авторитеты, идейно влиятельные группы, был маг и чародей, изобретатель с полудюжины популярных партийных рецептов, но не слышно было что-то об организаторах практической работы, о политических руководителях движения. И таково уже было впечатление от съезда и самого съезда (1903 года): это смутное свое ощущение съезд выразил, раздробившись между двумя враждебными течениями. С одной стороны, ощущение развилось в искание твердой руки, единой, центральной, заправляющей воли, в призыв варяга из-за моря, в желание неукоснительно выполнять его - варяга - внушения, - как бы в виде возмещения за отсутствие партийных элементов, пригодных для самостоятельного

286

управления и самостоятельного политического творчества, с другой - оно превратилось в опасения, вскоре ставшие прочным убеждением, что чем ретивее такие исполнители, тем страшнее для движения, тем невыносимее их распорядительные, их "руководящие" функции.

Неопределившиеся ощущения первой поры получили затем подтверждение во всех перипетиях дальнейшей истории, представляющей собой лишь один скорбный лист хронического партийного недуга, и - кто мог раньше предвидеть - на авансцену партийных задач выдвинулся вопрос о необходимой самообороне против "административных" воздействий внутрипартийных устроителей. Не было людей! Но горшая беда была в том, что они и не могли образоваться, что с переходом от исключительно местного кружкового бытия к бытию общепартийному выросли, правда, во много раз партийные обязательства и трудности политического руководства, но отнюдь не улучшились - наоборот, как я сейчас покажу, ухудшились - условия для выработки серьезных политических работников.

Политическое разумение вырастает из политического опыта, из практики политического действия. А этой практики и этого действия у партии, как у таковой, - и в этом заключается противоречие ее существования - оказалось даже меньше, чем у заурядных местных кружков; потому что кружок при всей своей местной ограниченности, при своей обычной оторванности от внешней среды все же вынуждается время от времени к известному коллективному действию, все же общается, хотя и урывками, хотя бы и плохо, с той массой, которой руководит, и все же принимает иногда и кое-где от этой массы спасительные для себя поучения. Не то в партии или правильнее было бы сказать - на верхних ступенях иерархии, где находятся так называемые представители общепартийных профессий. Между ними и "внешней" средой

287

залегло средостение из местных кружков, и если слабо дыхание жизни вообще проникающее в сферу кружковщины, если импульсы, идущие от массового движения, не в силах и там - в кружках - пробить бреши в китайской стене отчужденности, то насколько же здесь, в партийных эмпиреях, значительнее эта отчужденность, так сказать, возведенная в квадрат.

Нет политической работы всей партии (прошу помнить: в такой категорической форме я говорю о периоде предреволюционном), нет практического дела, над которым могли бы упражнять свои способности партийные работники, научаясь оперировать с различными общественными категориями, разбираться в конъюнктурах момента, находить в них место пролетарскому движению и определять его очередные задачи, словом, делать политику, направляющую деятельность партии в целом, как передового пролетарского отряда, но зато есть "политика" "внутрипартийная", есть благодарное поле для произрастания дипломатических талантов, для появления выдающихся специалистов - по обработке общественного мнения кружков в желательном смысле, по подготовке конференций или съездов, по "проведению" резолюций. Особый мир, довлеющий себе, суетящийся суетой муравейника, полный забот и хлопот об... иррациональном мнимом, сам исполненный мнимых величин и опустошающий величины реальные!..

Между тем, закипающая и идущая к революции жизнь не ждала и предъявляла свои требования к движению и к тому, что себя полагало организованною частью движения. Социал-демократия должна была, - и что дальше, то больше, отвечать на запросы исторического момента, откликаться на события огромной политической важности. Если она была бессильна выступать как организованный коллектив, если она не умела

288

и не могла из подполья приводить в движение массы, то во всяком случае она вынуждалась всем ходом вещей выставлять свои лозунги, определять свое принципиальное отношение к событиям. Ведь при всей своей организационной нескладице она жила одной общей духовною жизнью, она была той средой, над которой тень Маркса вела постоянную борьбу с измышлениями интеллигентского склада.

И в эту-то общую сокровищницу идейного существования партийные руководители, надкружковые и кружковые практики вносили лепту, поражающе малую. Все движение мысли, которое как никак, несмотря на неблагоприятствующие условия, совершалось под напором событий в тех сферах, где циркулировали социал-демократические идеи, проходило мимо них стороною или - ввезенное из-за границы, как, напр., большинство получивших затем распространение политических директив, - воспринималось пассивно, в виде готового к использованию продукта. И это чрезвычайно знаменательно. Кружковая интеллигенция в социалдемократический период своего развития создала литературу, более или менее удовлетворяющую требованиям публицистов, более или менее заметных, и ни одного выдающегося практика. Были отдельные хорошие пропагандисты, попадались талантливые агитационные ораторы, но ни одного организатора, ни одного из тех, кто двигал бы практику вперед и в ней творчески работал.

Знаменательно потому, что лучше иной аргументации свидетельствует о засасывающей тине партийно-кружкового обихода: там, где этот обиход охватывал человека вплотную, он сводил его на нет, и только там, где его действие было посредственно, он оставлял достаточно простора для того, чтобы силы могли развернуться, не поддаваясь всецело

289

гипнозу партийно-кружкового строительства. Литература была лучше практики, а идеи, к которым она примыкала, правда, их подчас искажая, много лучше самой литературы. Это как раз обратное тому, что наблюдалось в 70е годы, в тот прежний активный период интеллигентского развития, когда на основе наивного романтизма народников и необоснованного теоретически революционизма народовольцев, путем естественного подбора, вырастала блестящая фаланга деятелей, поразившая весь мир своим профессиональным искусством. В то время кружковая среда отливала всеми красками самых разнообразных практических талантов; в то время не Лев Тихомиров и некто-либо другой из пишущей братии, а именно Желябов, Александр Михайлов, Халтурин и другие практические работники были - spiritus rector*, вдохновителями и кормчими тогдашнего кружкового движения.

Почему-же теперь в период социалдемократического развития, профессиональный революционер, "опирающийся на правильную теорию", доразвился разве только до уровня "комитетчика" или, пожалуй, коммивояжера кружковых идей? Почему мы так и не дождались до сих пор не то что появления отечественного Бебеля (это без дальнейшего понятно, ибо какой же Бебель в подполье), но даже и социал-демократического Желябова, которого когда-то пророчил нам Ленин? Почему?

Да потому, что деятельность старых организационных ячеек, в противоположность сизифовой работе современного нам кружкового строительства, вела прямо и непосредственно к цели, к тем ближайшим задачам, которые себе она ставила. При своем конечном утопизме, она была превосходно приспособлена для решения этих ближайших задач и

______ *Духовный руководитель (лат.). - Ред.

290

превосходно отвечала кружковому укладу интеллигенции. По существу же, это была не столько политическая, сколько техническая работа, и ее трудности, в преодолении которых находили себе выход ловкость, героизм, изобретательность, находчивость работников, были опять-таки трудностями техническими, не требовавшими от этих работников ни применения подлинной политики, неизбежно сопутствующей социал-демократическому движению масс, ни той политики в кавычках, в которой, как мухи в паутине, запутываясь, увядали представители интеллигентской социал-демократии. Но по тому же самому ошибся бы тот, кто от прошлого захотел бы аргументировать к настоящему, и ссылками на примеры героев террористической борьбы подкреплять свою мысль о великом политическом значении профессионально-революционного уклада. При удачном для нее стечении обстоятельств кружковая среда выдвигает героев и мучеников, смелых партизан революционных набегов, но она не делает политиков, она не дает вождей массовому общественному движению. Можно сказать: политик рождается тогда, когда умирает кружковый человек. Только тогда, когда забродившая жизнь разбивает, затворы подполья и поскольку она их разбивает в замкнутую прежде среду начинает вливаться политическое разумение, вместе с волнами горького опыта, вместе с тем разочарованием и теми неудачами, которые приносит разрушающейся среде эта пришедшая в движение жизнь.

Безумно поэтому - и об этом гласит нам каждая страница, каждая строчка из недавней истории - безумно на основе кружков строить здание партии, безумно чертить на ней контуры своих тактических планов.

Тотчас же после ее конституирования в партию, в кружковую среду, вместе с вспыхнувшим расколом, начало проникать

291

сознание неладности такого положения. Сознание проникало медленно, туго, имея против себя всю стихию кружкового развития, уже зашедшего в исторический тупик, но еще не желающего сдавать своих позиций истории. Потому ли неладно, однако, что посторонние элементы мешают, что поперек процветанию партии стоит злая воля отдельных лиц или групп, или эта неладность имеет более общий источник своего происхождения и связана с партийным строительством? Эти два диаметрально противоположные решения вопроса были одинаково выражением настроения кружковой среды после съезда, о котором я говорил уже раньше, и вместе с тем исходною точкою для тех двух течений в рядах русской социал-демократии, которые с тех пор не переставали противополагать себя друг другу.

"Большинство" и "меньшинство"! Одно решительно и непримиримо консервативное, другое - колеблющимся шагом идущее к новаторству. Одно - стоящее за сохранение во что бы то ни стало status quo и дальнейшее развитие основ того же строительства, сводящее беды к недостаточному развитию этого строительства, и другое - при всей силе своего отрицания лишь половинчато и смутно намечающее положительную программу своей деятельности. Одно - с самого же начала своего появления на свете законченно цельное - не хватало лишь немногих штрихов к его общественно-политическим взглядам, другое - непрестанно находящееся в процессе формирования, больше опытным путем намечающее свои частичные выводы. Одно переведенный в практику, расширенный и дополненный применительно к оживившимся политическим условиям ленинский культ революционера по профессии, со всеми заключениями, из него логически следующими, как-то: подготовка вооруженного восстания, участие во временном правительстве, на основе диктатуры пролетариата и

292

крестьянства, голый революционизм, пренебрежительно отбрасывающий все уроки парламентской борьбы западноевропейской социал-демократии, якобы не приставшие революционному времени, отрицание самостоятельной роли за самопроизвольно возникающими рабочими организациями и профессиональными союзами; и другое - ряд отчаянных усилий кружковой среды уйти от своего собственного развития, всевозможными путями и по всякому поводу организационно и в процессе активного политического выступления связаться с пробуждающимися массами и незаметно отстроить, таким образом, не срывая до основания старого, новое здание партии.

Кто думал над тем, как развивались события последних годов, и захочет подвести в своей памяти итог "меньшевистской" истории, тот оценит по достоинству мартиролог этих усилий. Начав с малого, с критики "бюрократического централизма" организации, меньшинство в процессе своего собственного развития размотало клубок своих организационных и тактических разногласий с большинством, и подошло к их основам. Но оно подошло, не сказавши последнего слова. Его кружковая природа была ему помехой; кружковые традиции связывали его установленными формами, задерживая на половине пути в его критике, а точка зрения, представленная сравнительно более последовательно и полно в литературе "меньшинства", еще искажалась, дробилась, разменивалась на частности в своем практическом применении. Линия наименьшего сопротивления кружковой среды, так сказать, ее линия стихийного тяготения, проходила несмотря на все поучительные удары истории, не в направлении развития "меньшевистской" идеологии и тем меньше развития меньшевистской практики.

Неудивительно поэтому, что "меньшинство" не решило принципиально

293

вопроса о партии, как о том коллективе, который, являясь результатом кружкового сплочения и сохраняя в своем существе кружковые основания, тем не менее хочет брать на себя роль практического руководителя массового движения. Оно продолжало лавировать между обычным, установленным профессионально-революционным представлением о партии и тем отрицанием партийно-кружкового строительства, которое стояло перед ним пугающим призраком. Оно хотело быть организационным реформатором и, действительно, вырабатывало свои, заслуживающие внимания организационные реформы, но в то время уже, когда жизнь, отвергая реформы, признавала лишь одну революцию. И оно было все время своего существования, несмотря на свои частичные успехи и отдельные исключения, более тенденцией, чем оформленным движением в кружковой среде, интеллигентски-кружковой Кассандрой, которую слушают, но плохо разумеют и, желая послушать, действуют тем не менее по-старому. Его тактические лозунги - эта главная заслуга его перед движением приобретали порой большую популярность, но это не меняло ни в чем основного трагизма его положения. А трагизм его поведения заключался в том, что кружковая среда в ее целом не столько менялась под влиянием событий, сколько ломалась; не столько приспособлялась к усложнявшимся политическим отношениям, сколько таяла в лучах революционного солнца, усугубляя свою прежнюю исключительность болезненными чертами упадка. А между тем, ведь миссия меньшинства была вся целиком рассчитана именно на возможность такого постепенного перерождения.

Но кружковая среда умирала неизменной. В то самое время, когда вся русская жизнь переживала процесс своего революционного формирования, когда образовывались партии,

294

возникали бесчисленные организации и союзы, и один общественный слой за другим приходил в движение, вступая на политическую сцену, в это время кружковая среда, без нового притока свежих сил, в поредевшем составе, не успев связаться органически с массами, но сохраняя еще мощь своего идейного влияния, которое и затушевывало в ее собственных глазах отсутствие прочной, органической связи, презрительно проходила мимо тех немногих возможностей, которые ей представлялись, - связаться с массами в процессе политического действия (такова была, напр., избирательная кампания в дума), и делала конечные, логические выводы из своей кружковой идеологии.

Это основное противоречие истории последних лет: сила идеи и бессилие организации. Оно сказалось с необыкновенною яркостью и в минувшие "дни свободы"8. В исключительные моменты революционого подъема социал-демократия, выходя из своего "нелегального" подполья, оказывала несомненное давление на направление пролетарского движения, и ее лозунги и призывы играли в нем часто решающую роль. Но стоило волне возбуждения отхлынуть и ей самой уместиться опять в своем старом подполье, чтобы оказаться у разбитого корыта, без связей, без живого общения с массой, способной, пожалуй, инсценировать демонстрацию бессилия и "неделания" (бойкот), но не способной стать инициатором и руководителем действительного политического действия.

Культ профессионального революционера в своем применении: партизанские отряды, техническая подготовка, авантюризм действия и мысли, заговорщическая тактика всюду и везде!

Перед нами серьезная опасность, которую переоценить невозможно! Кружковая интеллигенция слишком тесно сплела свое су-

295

ществование с идеей международной социалдемократии, чтобы ее разложение не оказало разлагающего действия на тот престиж социалдемократического имени, который она сама же привила рабочей массе; чтобы ее кружковое строительство в своем практическом завершении не разрушило до конца результатов ее многолетней пропагандистской и агитационной работы и не бросило массу разочарованную, разуверившуюся - в объятия чуждых идей (анархистских, буржуазнодемократических или иных, их же ты, Господи, веси), от которых она, казалось, была застрахована всем предыдущим развитием.

Опасность нельзя переоценить! И потому тем сильнее надо кликнуть клич: за идеи международной социал-демократии, за тот революционный реализм, которым сильны были "Группа Освобождения Труда" в своей борьбе с утопизмом народовольцев, и марксизм 90-х годов в своих нападениях на филистерское прекраснодушие эпигонов народничества, за научный социализм и опыт социалистического Запада, - против интеллигентски-кружкового строительства со всей связанной с ним идеологией!

Бывают исторические моменты, когда тяжело выговаривать свою мысль до конца под пение неприятельских снарядов, под выхватывающие удары врагов, когда каждое сказанное слово ложится на душу свинцом и рождает сомнение в своей целесообразности. И тем не менее - оно должно быть произнесено, это слово, отчетливо и громко!

Идея социал-демократии слишком велика и движение пролетариата слишком могуче, чтобы не иметь этого мужества! Только тогда, когда кружковая интеллигенция подойдет с революционной, а не реформаторской критикой к самым основам своего кружкового строительства, она, быть может, найдет в себе силы обресть свою старую роль бациллы русской общественности.

296

И только тогда она найдет себе подобающее место в том подлинном строительстве, которое начнет за свой пай российский пролетариат!

1905-1906 гг.

297

И.А.Ильин

О русской интеллигенции

"Вы - соль земли.

Если же соль потеряет

силу, то чем сделаешь

ее соленою? Она уже ни

к чему не годна, как

разве выбросить ее вон

на попрание людям".

Еванг. от Мтф. Y. 13.

Русская интеллигенция стоит на великом, идейном и волевом распутии. У обрыва, у бездны пресеклась ее прежняя дорога: нельзя идти далее в том же направлении. Есть лишь крутой поворот в сторону, на новые, спасительные пути; и есть скользкие, обрывающиеся тропинки - на дно... Надо понять и выбрать; решить и идти. Но нельзя выбирать долго: сроки коротки, а время идет. Или вы не слышите, как зовет Россия? Или вы не видите, как развертывается и назревает мировой кризис? Поймите же: Россия должна быть освобождена и очищена до того, как мировой кризис назреет и разразится!..

Не раздумье опасно, а безволие; не самоуглубление, а нерешительность. Русской интеллигенции есть над чем задуматься; и без религиозного и духовного самоуглубления ей не найти верного исхода. Честно и мужественно она должна сказать себе, что революционное крушение русского государства есть прежде всего ее собственное крушение: это она вела и она привела Россию к революции. Одни вели сознательною волею, агитацией и пропагандой, покушениями и экспроприациями. Другие вели проповедью непротивленчества, опрощения, сентиментальности и равенства. Третьи безыдейною и мертвящею реакционностью,

276

умением интриговать и давить, и неумением воспитывать, нежеланием духовно вскармливать, неспособностью зажигать свободные сердца... Одни разносили и вливали яд революции; другие готовили для него умы; третьи не умели (или не хотели) - растить и укреплять духовную сопротивляемость в народе...

Здесь все должно быть мужественно додумано до конца и честно выговорено. Горе упрямым и трусливым! Позор самодовольным лицемерам! Беспристрастная история заклеймит их, как слепцов и разрушителей, а восстановление России будет обусловлено вымиранием их поколения...

Ныне русская интеллигенция или задавлена и обессилена в стране, или извергнута из России, или погублена революционерами. Не в суде над нею дело; хотя каждый из нас всегда призван к суду над самим собою. Не обвинять нам надо друг друга; хотя прозреть и обновиться сможет лишь тот, кто сумеет найти и свою собственную вину в событиях. Мы не ищем "обвинения"; но мы не можем замалчивать правду, ибо правда необходима сейчас России, как свет и воздух...

Зоркий и честный диагноз есть первая основа лечения. Но этот диагноз должен быть не клеймящий, а объясняющий. И те, кто ныне особенно склонны к клейму и злопыхательству, пусть помнят, во-первых, что они сами пребывают на скамье подсудимых; во-вторых, что умственные и духовные течения слагаются медленно и бывают устойчивы, как психоз, так, что не подчиняться им и плыть против течения могут только исключительно сильные натуры; и в-третьих, что ныне нам дан новый исторический опыт, которого не имели наши отцы. Отвергать людей надо не за их прошлые неудачи или заблуждения, а за их нынешнее злостное нежелание прозреть...

277

Я говорю совсем не об "отцах" и "детях". И перед революцией были мудрые и сильные отцы; они имеются у нас и теперь, это наш кладезь государственного опыта, залог и гарантия того, что мы идем по верному пути. А молодежь и перед революцией вопила, что она "понимает все лучше отцов"; и вот - довопилась... Только ослепленные и одержимые не мудреют с годами; только гению дается сразу, от молодых ногтей, семь пядей во лбу. И всегда так было, и всегда так будет, что юная самоуверенность чревата бедою.

Итак, я говорю совсем не об "отцах" и "детях"...

Да, одна из причин революции - в настроении ума и в направлении воли русской интеллигенции. Вся беда в том, что русская интеллигенция неверно поняла свое предначертание и свою задачу в жизни России, и потому не нашла своего органического места и не делала своего органического дела в стране. Мы говорим не о служилом, военном и гражданском кадре, который всегда был богат сильными и верными людьми, а о партийных (левых и правых) "политиках" и о заражавшейся от них обывательской массе. Эта интеллигенция делала обратное своему призванию и не только не строила здоровый дух русской государственности, но вкладывала свои усилия и свой пафос в его разложение. Отсюда ее органическое бессилие в час испытания и беды, ее растерянность, ее поражение и крушение.

В час испытания и беды, в час изнеможения, уныния и соблазна масса простого русского народа пошла не за русской интеллигенцией, а за международной полуинтеллигенцией; пошла не спасать Россию, а губить ее; пошла не к национальногосударственной цели, а к частному обогащению; изменила русской и православной идее и предалась нелепой и кощунственной

278

химере. Это есть исторический факт, которого нельзя вытравить из истории России, но который наше поколение обязано осмыслить до конца; осмыслить и сделать из него волевые выводы для будущего...

Этот неоспоримый исторический факт есть сам по себе приговор. Совсем не потому, что простой народ будто бы "всегда и во всем прав", или - что дело интеллигенции только прислушиваться к его желаниям и угождать ему; все это лживые и льстивые, растленные слова, извращающие дело в самом корне; но потому, что задача интеллигенции состоит именно в том, чтобы вести свой народ за национальной идеей и к государственной цели; и образованный слой, неспособный к этому, всегда будет исторически приговорен и свергнут. Но при этом интеллигенция не смеет слагать с себя вину и возлагать ее на простой народ. Ибо если народ "темен" - то это не его "вина", это творческая, но еще не разрешенная задача национальной интеллигенции; и если в народе живут и вскипают дурные страсти, то к облагорожению и направлению их и призван национальный образованный слой. Воспитатель, жалующийся на своего воспитанника, должен начать с самого себя; да и не русскому интеллигенту, хотя бы в раздражении и растерянности, поносить добрую, терпеливую и даровитую душу русского простого человека...

Если масса простого русского народа пошла не за своим национальным образованным слоем, а за чужеродными, интернациональными авантюристами, то причину этого русская интеллигенция должна искать прежде всего в себе самой. Это значит, что она не была на высоте и не справилась со своею задачей. Пусть левые и правые партии взаимно обвиняют теперь друг друга; пусть они спорят о том, кто погубил больного - эконом-управитель, заставлявший его перенапрягаться в работе при дурном питании, или недоучка-фельдшер,

279

отравлявший его ядами и заражавший его бактериями. Нам, ищущим правды и верных решений для будущего, надо установить, что обе стороны шли по ложным путям, обе вели к погибели; и что впредь необходимо делать обратное в обоих отношениях.

Русская интеллигенция не справилась со своей задачей и довела дело до революции потому, что она была беспочвенна и лишена государственного смысла и воли.

Эта беспочвенность была одновременно и социальною, и духовною: интеллигенция не имела здоровых и глубоких корней в русской народной толще, но она не имела их потому, что ей нечего было сказать русскому простонародью, такого, что могло бы зажечь его сердце, увлечь его волю, озарить и покорить его разум. Русская интеллигенция в своей основной массе была религиозно мертва, национально-патриотически холодна и государственно безыдейна. Ее "просвещенный" рассудок, вольтериански опустошавшийся и материалистически отравлявшийся в течение нескольких поколений, тянул к отвлеченному доктринерству и отвращался от религии; он разучился видеть Бога, он не умел находить Божественное в мире и именно потому он перестал видеть Божественное в своей родине, в России. Россия стала для русской интеллигенции нагромождением случайностей, народов и войн; она перестала быть для нее историческою национальною молитвою, или живым домом Божиим. Отсюда это угасание национального самочувствия, эта патриотическая холодность, это извращение и оскудение государственного чувства и все связанные с этим последствия интернационализм, социализм, революционность и пораженчество. Русская интеллигенция перестала верить в Россию; она перестала видеть Россию в Божием луче, Россию, мученически выстрадывавшую свою духовную самобытность; она перестала слышать

280

священные глаголы России, ее священное пение в веках. Россия перестала быть для нее религиозною проблемою, религиозно-волевым заданием. Кого же она могла воспитывать и куда она могла вести? Утратив веру и Бога, она утратила священный смысл своей родины, а вместе с тем и самую родину в ее истинном и великом значении; от этого ее государственное разумение стало пустым, плоским и безыдейным. Она утратила религиозный смысл государственного строительства и тем в корне извратила свое правосознание. Ее душа стала духовно беспочвенною.

Но именно отсюда возникло ее беспочвенное положение в пределах ее собственного народа.

От Бога и от природы русский народ одарен глубоким религиозным чувством и могучим политическим инстинктом. Богатства его духовных недр могут сравниться только с богатствами его внешней природы. Но эти духовные богатства его остаются подспудными, нераскрытыми, как бы неподнятою и незасеянною целиною. На протяжении веков Русь творилась и строилась инстинктом, во всей его бессознательности, неоформленности и, главное, удобосовратимости. Страсть, незакрепленная силою характера, всегда способна всколыхнуться, замутиться, соблазниться и рвануться на ложные пути. И спасти ее только и может, по глубокому слову Патриарха Гермогена, "неподвижное стояние" в правде народных вождей.

Русский народ, по заряду данных ему страстей и талантов и по неукрепленности своего характера, всегда нуждался в сильных и верных вождях, религиозно почвенных, зорких и авторитетных. Эту особенность свою он сам всегда смутно чуял и потому всегда искал себе сильных вождей, верил им, обожал их и гордился ими. В нем всегда жила потребность найти себе опору, предел, форму и успокоение в сильной и благой воле

281

призванного к власти повелителя. Он всегда ценил сильную и твердую власть; он никогда не осуждал ее за строгость и требовательность; он всегда умел прощать ей все, если здоровая глубина политического инстинкта подсказывала ему, что за этими грозами стоит сильная патриотическая воля, что за этими суровыми понуждениями скрывается большая национальногосударственная идея, что эти непосильные подати и сборы вызваны всенародною бедою или нуждою. Нет пределов самопожертвуемости и выносливости русского человека, если он чует, что его ведет сильная и вдохновенная патриотическая воля; и обратно - он никогда не шел и никогда не пойдет за безволием и пустословием, даже до презрения, до соблазна шарахнуться под власть волевого авантюриста.

Русская предреволюционная интеллигенция не имела за душою того, что могло пробудить и повести за собою этот здоровый государственный инстинкт простого народа. Лишенная в самой себе духовной почвы, она не могла приобрести и общественно-политической почвы в массах; оторвавшаяся от Бога, разучившаяся строить и поддерживать монархическое правосознание, применившаяся к классовым интересам и утратившая от этого национально-государственный смысл, - она не имела великой национальной идеи, способной зажигать сердца, заряжать волю и покорять умы; она не умела верно стоять, бодро идти и крепко вести; она утратила доступ к святилищу народной совести и народного патриотизма; и, суетясь на "политической" поверхности, она была способна только подрывать веру народа в спасительность монархии, правопорядка и частной собственности. Перед революцией у нас не было интеллигенции, способной к волевому воспитанию народа; у нас были только "обучавшие учителя", снабжавшие учеников "сведениями"; и наряду с этим - демагоги

282

слева, успешно мобилизовывавшие вокруг себя чернь для переворота, и демагоги справа, не умевшие сделать даже и этого.

То, что интеллигенция говорила простому народу, будило в нем не совесть, а бессовестность; не патриотическое единение, а дух раздора; не правосознание, а дух произвола; не чувство долга, а чувство жадности. И могло ли быть иначе, когда у интеллигенции не было религиозного восприятия родины, не было национальной идеи, не было государственного смысла и воли. Ключ к глубокому и здоровому инстинкту русского простого народа, ключ к его живому духу - был потерян; а доступ к его низким, жадным и свирепым влечениям был открыт и легок.

Так случилось это, что инстинкт национального самосохранения иссяк в русской интеллигенции и потому она оказалась неспособною будить инстинкт национального самосохранения в русских массах и вести их за собою. Русский образованный слой глотал европейскую культуру, не проверяя ее выдумки и "открытия" - ни глубиною религиозной, христианской совести, ни глубиною национального инстинкта самосохранения. Умственные химеры и противоестественные утопии Запада пленяли его беспочвенную душу, не сдержанную спасительным внутренним упором здорового инстинкта, этого великого учителя в вопросах жизненного реализма и политической целесообразности; а слепое доверие к рассудку и освободившийся в безрелигиозной душе запас фанатизма превращали эти утопии и химеры в какое-то противоестественное и безбожное "евангелие" для массы. И весь этот блуд и бред нуждался только в воле, чтобы возникла волевая одержимость большевистской революции.

В таком состоянии русская интеллигенция не могла вести русское дело, не могла строить Россию.

283

Потеряв живое отношение к Богу, она исказила свое понимание христианства, сведя все к животной сентиментальности, к социализму и отрицанию национального начала. Этим она потеряла орган для русского дела, ибо русское дело есть сразу дело религиозное, национальное и государственное; и тот, кто упускает хотя бы одну из этих сторон, тот упускает все сразу.

Вместе с тем, следуя рассудку, материализму и западным теориям, она извратила свое понимание человеческой природы и народной жизни. Она как бы ослепла и оглохла для того, что говорит голос инстинкта, голос органической целесообразности, голос духа, голос личности, голос национальности. Все распалось для нее на механические составные части и на механические законы. Тайна живого, органического единения и творчества ушла от нее, стала ей недоступна: народ распался для нее на своекорыстные "атомы" и "классы", на "угнетателей" и "угнетенных"; и смысл великой, национальной, органической и духовной совокупности, строившей себя в веках и именуемой Россией - стал для нее мертвым звуком...

Так случилось это, что русская интеллигенция инстинктом и разумением своим отделилась от русского простого народа и сознательно противопоставила себя ему. Она перестала чувствовать его - своим народом, а себя - его интеллигенцией. Она перестала ощущать свое единое с ним национальное мы; она разучилась видеть в себе национальноволевой орган единого русского народа, призванный воспитывать и обязанный вести; она сама себя измерила и оценила плоским мерилом социалистической морали и, измерив, осудила; она уверовала в физический труд и потеряла веру в святыню духовного творчества; и, почувствовав свою мнимую "вину" перед простым народом, пошла "вещать"

284

ему трупную "мудрость" безбожия и социализма. Она понесла ему начала духовного тлена и разложения, религию раздора и мести, химеру равенства и социализма. И весь этот бред и блуд ждал только сильной воли для того, чтобы большевистская революция завладела страною...

Сущность русской революции состоит в том, что русская интеллигенция выдала свой народ на духовное растление, а народ выдал свою интеллигенцию на поругание и растерзание. И конец революции придет тогда, когда русская интеллигенция и русский народ возродят в себе верную глубину религиознонационального инстинкта и воссоединятся: когда интеллигенция докажет, что она не только не изменила волею национальной идее, но что она умеет умирать за нее и за национальную власть; а народ убедится в том, что интеллигенция необходима ему именно как носительница национальной идеи, как строительница здоровой и великой национальной государственности.

Видим и верим, что час этот близится. Верим и знаем, что кончены духовные блуждания русской интеллигенции; что ей предстоят впереди волевые свершения и духовные достижения: ибо великий народ велик прежде всего в своих вождях и творцах. В беззаветной любви к национальной России найдут друг друга русские люди; по этой любви они узнают друг друга и восстановят свое доверие и единство...

1927 г.