Льюис В. Спиц
К началу
Глава 18 Католическая Реформация
Папа Климент VII, переживший шок Реформации и психологическую травму от поражения Рима, выпустил медаль, на которой был изображен прикованный к колонне Христос, а под ним — мрачные слова «Post multa, plurima restant», т. е. «После многого предстоит еще большее». Климент пребывал в мрачном апокалиптическом расположении духа и верил, что наступают последние дни этого мира. Незадолго до окончания его собственных дней он заказал великому Микеланжело изобразить Страшный суд на парадной стене Сикстинской капеллы. А всего несколько десятилетий спустя художники барокко упражнялись в изображении Церкви, торжествующей над своими врагами. Перемена в настроении была результатом удивительного успеха Католической Реформации, духовно активизировавшей старую церковь и сдержавшей напор Протестантизма.
Для восстановления интеллектуального и духовного здоровья Церкви потребовалась шоковая терапия. Образовательный, религиозный и организационный кризис Возрождения стал для Церкви наказанием, из которого она вышла чище и активнее, чем в предыдущие столетия. Церковному ковчегу грозило потопление в нахлынувших волнах познания, особенно в связи с изучением новых греческих документов, доктринальными возражениями, высказанными евангельскими верующими на основе Писания, и отпадением половины Европы. Долгие годы Церковь демонстрировала полное бессилие и была слишком парализована, чтобы отвечать на обрушившиеся удары. Честные церковнослужители объясняли страдания Рима как наказание за его грехи. Как в 1528 году заявил епископ Стафилео (Stafileo), падение города вызвано тем, «что всякая плоть предалась растлению, и мы уже являемся жителями не священного Рима, но растленного Вавилона». Многие верили, что Церковь могла избежать наказания от Всемогущего, если бы в 1512 году Пятый Ватиканский Собор отозвался на призыв к реформе, высказанный Эгидием да Витербо (Aegidius da Viterbo). Но даже папы пребывали в замешательстве и были слишком подавленны или не способны эффективно реагировать на наступление реформаторов.
Папы эпохи Реформации
В 1512 году Ватиканский Собор подтвердил абсолютную власть папы, осудив религиозную терпимость и стремление национального духовенства к независимости. Однако папы эпохи Реформации не были достаточно смелыми и проницательными правителями, способными справиться с подобным кризисом. Время было отчасти упущено при Льве X, когда опасность раскола еще полностью не осознавалась. Однако уже к 1 декабря 1521 года, на момент смерти Льва X, кардиналы признали всю серьезность ситуации. 9 января 1522 года они избрали Адриана Флоризоона, датского кардинала с безупречной репутацией, чтобы возглавить Церковь в ее собственной реформации. Адриан VI, как он сам назвал себя, учился у Братьев совместной жизни, преподавал теологию в Лувенском университете, был другом Эразма[1] и наставником юного Карла V. Побывав в Испании как архиепископ Тортосы и легат папы в Кастилии и Арагоне, он столкнулся с жестоким диктатом Испанской церкви. Он был опытным политиком, поскольку при отлучках Карла оставался регентом Испании. Он установил строгую дисциплину для своих прелатов и обладал всеми задатками серьезного и ревностного реформатора. Однако папа Адриан VI ничего не смог предпринять, поскольку итальянцы презирали его за его грубую латынь, безразличие к искусству и необразованность по стандартам Итальянского Возрождения. Разочарованный и побежденный, он умер 14 сентября 1523 года, и его эпитафия является точным комментарием к этому краткому понтификату: «Увы! Насколько власть даже самого праведного человека зависит от времени, в которое ему довелось жить!»
Кардиналы, испуганные бесплодными реформаторскими усилиями Адриана VI, были рады непродолжительности правления последнего неитальянского папы и 18 ноября провозгласили папой кузена Льва X, Джулио де Медичи, принявшего имя Климента VII. Джулио был сыном Джулиано, брата Лоренцо, убитого в кафедральном соборе Флоренции во время восстания. Климент VII был остроумным и добродушным городским церковнослужителем и покровителем искусств. Он действительно не имел явных пороков, однако обладал одним принципиальным недостатком — нерешительностью и привычкою откладывать дела на потом. Он был искусным политиком, однако оказался недостаточно решительным для столь отчаянного времени. Участие папы в итальянских интригах и конфликтах крупных сил, приведшее к утрате власти над папскими землями, подорвало его духовный и моральный авторитет в глазах как верных друзей, так и врагов. Климент разделял мнение Эразма о том, что высокомерный Каэтан и властный Алеандер напрасно были привлечены к решению лютеранского вопроса. Вместо них в 1524 году он направил в качестве нунция на сейм в Нюрнберге сдержанного, образованного и остроумного кардинала Кампеджио, который отправился в путь, будучи готов на такие серьезные уступки, как допущение мирян до чаши при Святом Причастии и разрешение браков для духовенства. Однако реальных шагов к примирению так и не было сделано, поскольку доктринальные разногласия оказались слишком глубоки, чтобы уладить их при помощи вина и женщин. Католические князья Австрии и Баварии приказали своим студентам покинуть еретические университеты и вернуться домой. Даже Климент VII пришел к убеждению, что, вероятно, только церковный собор сможет справиться с протестантами. В начале мая 1532 года он согласился на собор, но 25 сентября 1534 года умер, так его и не созвав.
Новый папа Павел III был настроен серьезнее и решительнее относительно реформ и собора. В некоторой степени, Александр Фарнезе был типичным прелатом времен Возрождения. Он имел целую семью незаконнорожденных детей и вскоре после вступления на папский престол сделал кардиналами своих правнуков: четырнадцатилетнего Асканио Сфорца и пятнадцатилетнего Александра Фарнезе, по его собственным словам, для «опоры в его преклонном возрасте». Он поощрял дискуссии с умеренными евангельскими теологами, такими как Мартин Буцер и Меланхтон, и с мая по декабрь 1536 года пожаловал красными шапками некоторых церковнослужителей эразмитов: Гаспаро Контарини (Gasparo Contarini), Пьетро Бембо (Pietro Bembo), Якопо Садолето (Jacopo Sadoleto), Джиампьетро Караффа (Giampietro Caraffa), Жана дю Беллэ (Jean du Bellay) и Реджинальда Поула.
Весной 1536 года Римская консистория совладала со своим страхом проявить терпимость и согласилась созвать общий церковный собор. Павел III назначил начало собора на 23 мая следующего года в Мантуе. В ходе подготовки он составил комитет из девяти кардиналов, в их числе эразмитов Контарини, Карафы, Садолето, Поула, Алеандера и Жиберти. Комитет под председательством Контарини собирался почти ежедневно с начала ноября по середину февраля 1537 года. 9 марта Контарини представил Павлу III выработанные комитетом Рекомендации... о реформах в Церкви. В Рекомендациях были рассмотрены злоупотребления: кумовство, симония, совместительство должностей и физическое отсутствие на должности, безнравственность белого и черного духовенства, попустительство в нарушениях и повсеместная продажность. Однако без внимания остались затронутые реформаторами фундаментальные теологические вопросы. Например, относительно индульгенций кардиналы лишь порекомендовали не распространять их в крупных городах чаще одного раза в год. По неосторожности, Рекомендации были преждевременно обнародованы и утвердили протестантов в их мнении о развращенности Церкви. Лютер самостоятельно издал немецкий перевод Рекомендаций, украшенный его собственными ироничными комментариями.
Несмотря на неохотное, но искреннее намерение созвать собор, Павел III был вынужден откладывать его вновь и вновь. В 1537 году, из-за противостояния герцога, Мантуя стала неудобным местом. В 1538 году делегаты не явились в Виченцу, принадлежавшую Венеции. В 1542 году новая война между Карлом V и Франциском I помешала почти всем прелатам прибыть в Трент, а прибывшие вскоре уехали. Эта трагикомедия ошибок закончилась в 1545 году, когда назначенный на 25 марта Трентский[2] Собор наконец собрался 13 декабря на свою первую сессию. В 1549 году Павел III умер от старости. Конклав собрался для избрания преемника и на протяжении месяца не мог определиться с решением, пока 7 февраля 1550 года не был избран кардинал дель Монте, взявший себе имя Юлия III. Новым папой стал легкомысленный тосканец, лишенный твердых убеждений, однако кардиналам удалось его убедить созвать Собор на вторую сессию. После смерти Юлия II в 1555 году его сменил папа Марцелл II, который умер вскоре после своего избрания. С избранием кардинала Карафы папой Павлом IV (1555—1559) на папском престоле вновь утвердился дух догматизма и непримиримости.
Джованни Карафа олицетворял дух Контрреформации и представлял новое направление реакции Римской церкви на Реформацию. Он принадлежал к мистическому обществу, известному как Часовня Божественной любви и находился в тесном общении с церковными эразмитами гуманистического толка. Однако сам он придерживался более узких убеждений и все более и более был недоволен либеральными взглядами своих друзей. Находясь в Мадриде в 1536 году в качестве нунция, он стал свидетелем выступления Инквизиции против эразмитов, в результате которого их влияние было решительно искоренено в считанные месяцы. Карафа был убежден в эффективности исключительно жесткой политики, и под его понтификатом репрессивная Контрреформация активно развивалась.
Католическое духовное обновление
Иезуитский историк Паллавичино (Pallavicino) назвал время пап Возрождения годами беззаконий, «которые невозможно вспоминать без ужаса и негодования». Однако и в этот темный для Церкви период обнаруживались признаки новой духовной жизни не только на севере, где огромное влияние в сфере образования имели Братья совместной жизни, но также на юге и в самом Риме. Италия дала миру множество первоклассных ренессансных гуманистов, таких как Марсилио Фичино и Пико делла Мирандола, искренне стремившихся оживить христианскую теологию при помощи новых греческих и ближневосточных источников.
Эразмовский гуманизм вдохновил некоторых прелатов писать в пользу реформы и улучшать управление своими епархиями. Такие кардиналы как Поул, Садолето, Жиберти и Контарини верили, что Церковь возможно обновить посредством улучшения образования, познания и распространения благочестия и разъяснения простых евангельских истин. Между учением и практикой Церкви позднего Средневековья и убеждениями христианских гуманистов существовало множество внутренних связующих: уверенность в пользе образования, уважение древних или общепринятых традиций, роль человеческой воли в достижении благочестия, искупительная сущность добрых дел. В кардинале Якопо Садолето ощущалась некоторая религиозная неискренность и неспособность решать поднимаемые реформаторами теологические вопросы. Он направил населению Женевы увещевательное письмо, а когда Кальвин опубликовал ответ, Садолето просто оставил этот вопрос. Но Садолето надеялся, что атаки реформаторов произведут благотворное исцеляющее действие в Теле Христовом, коим является Церковь. Он писал папе Клименту: «Если мы удовлетворим Божий гнев и суд, если эта ужасная кара приведет к праведной жизни и более справедливым законам, то, возможно, наше страдание не будет столь велико».[3]
Кардинал Жан Маттео Жиберти (Gian Matteo Giberti) (1495—1543), сын генуэзского морского капитана, принятый в дом кардинала Джулио де Медичи, проявил блестящие успехи в изучении греческого и латыни и был допущен в известную классическую академию Accademia Romana. Он служил секретарем кардинала и посланником Карла V. Став папой Климентом VII, Джулио сделал Жиберти епископом Вероны. Жиберти проживал в Риме и был политическим советником Климента, способствовал заключению в Павии мира между Франциском I и Карлом V, настаивал на поддержке папой Франциска и организовал Коньякскую Лигу (1526). После разграбления Рима он был арестован имперскими властями, но бежал и поселился в Вероне. Там он проявил себя как епископ реформатор, подняв образовательный и нравственный уровень духовенства, организовав приобретение книгопечатного станка, на котором были выпущены великолепные издания греческих отцов Церкви, и определив суть реформы. Его диссертация о восстановлении церковной дисциплины стала основой реформ Трентского Собора.
Гаспаро Контарини (1483—1542) происходил из знатной венецианской семьи, был членом Большого Совета, послом Венеции при дворе Карла V и участвовал в праздновании по случаю коронации Карла V в Болонье в 1530 году. В 1535 году папа Павел III сделал Контарини кардиналом, а в следующем году — членом реформационной комиссии. Он был страстным эразмитом, талантливым дипломатом и осознавал силу протестантов в Империи. Когда император Карл созывал в 1540—1541 годах имперские сеймы в Вормсе и Регенсбурге, на которые для обсуждения теологических разногласий были приглашены теологи обеих сторон, Контарини и эразмиты с большой охотой принимали участие в дискуссии, вопреки опасениям папы Павла III, что император последует Генриху VIII и создаст национальную церковь. В Регенсбурге обсуждали двадцать один артикул, преимущественно лютеранского происхождения. Евангельскую точку зрения представляли Меланхтон, Мартин Буцер, Жан Кальвин и другие известные реформаторы. Меланхтон и Контарини выработали устную формулировку учения об оправдании верой, и весть о достигнутом согласии безмерно ободрила императора. Однако надежда на единство рассеялась в процессе обсуждения, так как вопросы о пресуществлении (transsubstantiatio) и власти папы завели дискуссию в тупик. Вернувшись в Виттенберг, Меланхтон столкнулся с непреклонностью Лютера относительно компромиссной формулировки веры, а Контарини по возвращении в Италию объявили еретиком. К счастью, в следующем году он умер. Неудача эразмитов в достижении мирного урегулирования церковного раскола открыла путь для воинственных планов непримиримых.
Внутреннее обновление старых монашеских орденов и основание новых орденов в первые десятилетия Реформации также свидетельствуют о духовной активности Католической церкви, особенно в Италии. Аскетическое самоотречение, мистическая устремленность и религиозная жизнь духовенства сохранили свою притягательность для верных католиков. Баптиста Мантуан (Baptista Mantuanus) трудился над реформой своего Кармелитского ордена задолго до появления Лютера. Среди францисканцев был реформатор по имени Маттео де Баскио (Matteo de Bascio) (умер в 1552 году), бывший итальянский крестьянин, который стремился восстановить первоначальную простоту Св. Франциска. Позднее он стал странствующим евангелистом. Его последователей, называемых капуцинами, отличали характерные четырехугольные капюшоны. В 1529 году капуцины были признаны папой. Несмотря на конкуренцию со стороны францисканских обсервантов, капуцины стали вторыми по силе после иезуитов. Они даже пережили кризис, возникший после того, как Бернардино Очино (1542) переметнулся к протестантам, хотя находились на грани гонений. В 1619 году они добились официальной независимости. Доминиканцы также дали миру известного духовного реформатора Баттиста да Крема (Battista da Crema), жизнью и сочинениями оказавшего огромное влияние на свою эпоху.
В 1516 году началось реформаторское движение почти в самом сердце двора Льва Х в Риме. Некоторые клерикалы и миряне регулярно собирались в церкви Св. Сильвестра и Доротеи (Church of Saints Sylvester & Dorothea) для молитвы, размышления и взаимного ободрения. Под руководством Гаэтано да Тьена (Gaetano da Thiene), ученика Баттиста да Крема, и Джампетро Караффы группа была организована в Часовню Божественной любви, членами которой среди прочих были Садолето, Жиберти, Контарини и другие реформаторы-эразмиты. Позднее в том же веке (1575) Св. Филиппо Нери преобразовал организацию в новую форму религиозного выражения, основав группу священников-мирян, живших общиною ради взаимного поддержания, не будучи связанными обетами.
Всей истории монашества присуще постепенное разложение и ослабление первоначально высоких и тяжелых требований, после чего внутри орденов происходили реформы. Монашеский идеал со временем эволюционировал от аскетического уединения к деятельности в миру. Индивидуальное отшельничество развивалось в коллективное пустынничество, а затем в монастырское житие, — например, как у бенедиктинцев, живших отдельно от мира за стенами монастыря, но во благо миру через развитие сельского хозяйства, переписывание манускриптов и организацию школ, распространявших знание и культуру. В нищенствующих орденах культивировался идеал бедности, однако эти монахи сознательно шли в мир, шагая в своих сандалиях по пыльным улицам. Наиболее серьезные новые организации шестнадцатого века, фиатинцы (Theatines) и иезуиты, не только являли яркие образцы аскетизма в миру, но также целенаправленно сообщались с наиболее влиятельными и могущественными классами общества, будучи вхожи в королевские дворы, аристократические дома и университеты. В миру и на миссионерском поприще они противостояли протестантам и язычникам в борьбе за духовную принадлежность человечества.
Часовня Божественной любви распространила дух религиозного рвения, побудивший Гаэтано да Тьена, Паоло Консигльери (Paolo Consiglieri), Бонифацио да Колле (Bonifacio da Colle) и Караффу основать орден фиатинцев, названный в честь города Чьети (Фиат) [Chieti (Theate)] в Южной Италии, где Караффа был епископом. 14 сентября 1524 года, в праздник Воздвижения Креста Господня, они произнесли перед алтарем Собора Св. Петра в Риме торжественный обет. Их основной целью было призвать духовенство к назидательной жизни и всех христиан к благочестию. Они открывали часовни и больницы, несли Евангелие и своим добрым примером стремились побудить ближних к добродетельной жизни. Вскоре в их конгрегации состояло множество аристократов. Они были первым орденом, начавшим миссионерскую деятельность на Ближнем Востоке и в Индии. Другие новые организации, такие как соматиане (Somatians) (1532) и барнабиты (Barnabites) (1533), также являли примеры искренности и приверженности.
Дальнейшие свидетельства искреннего благочестия мирян можно обнаружить в таких духовных братствах, как школа Св. Георга и школа Св. Рохоса (Rochos) в Венеции. Школа Св. Рохоса поддерживалась крайне богатыми и религиозными купцами, чрезвычайно обогащаясь посмертными дарами по завещаниям. Она содержала на пожизненном пансионе художника Тинторетто в обмен на пожертвование трех картин с библейскими сюжетами в год для украшения школы, классические коринфские колонны которой превращали ее в настоящий ларец с драгоценностями.
О жизнеспособности Католицизма свидетельствовали не только христианский гуманизм и обновление монашества. Появление в шестнадцатом веке настоящих религиозных мистиков, совмещавших лучшие традиции мировоззрения и практики Средневековья, еще раз доказывало, что Католицизм далеко не умер, несмотря на все испытания. Обстановка в Испании наиболее благоприятствовала мистической жизни, и там имели успех кармелиты, Св. Тереза Авильская (1515—1582) и Св. Иоанн Крестовый (St. John of the Cross) (1542—1591). Св. Тереза выросла в благочестивом доме в древнем городе-крепости Авила. Будучи ребенком она как-то раз отправилась со своим младшим братом обращать мавров. В двадцать лет она вступила в орден кармелитов и, посвятив себя его реформе, руководила босыми кармелитками, которые реформировали поразительное количество монастырей по всей Испании. Бытовала поговорка, что основать четыре новых ордена легче, чем изменить один старый, однако Св. Терезе это удалось благодаря ее умелому управлению и потрясающей практичности. Ее любимая поговорка была: «Господь ходит среди горшков и котлов». В автобиографии она с изумительной глубиной и проницательностью повествует о своей юности и внутренних борениях. Путь к совершенству был написан Св. Терезой как аскетическое руководство для монахинь реформированных монастырей. Однако лучшим ее мистическим сочинением является Внутренняя крепость (1577), где она исследовала секреты умозрительной жизни, мистические техники общения души с Богом.
Св. Иоанн Крестовый (1542—1591) был наиболее известным учеником Св. Терезы. Он вел суровую жизнь босого кармелита, однако каким-то образом находил время писать свои великие трактаты о высочайших богатствах мистических переживаний, например, Восхождение на гору Кармил и Темная ночь души.
Менее удачливым мистическим лириком был Луис де Леон (1527—1591), написавший комментарии к Св. Писанию, метрический перевод книги Песнь Песней и оригинальные оды. Однако в 1572 году он был арестован Инквизицией по обвинению в ереси и неуважении к Вульгате. Его заточили в тюрьму. В конце концов он был реабилитирован, а за несколько дней до своей смерти даже назначен главою ордена францисканцев. Однако репрессии Инквизиции постепенно выжали все соки из испанского мистицизма, который постепенно дегенерировал в разновидность квиетизма.
Франция также внесла интеллектуальный и духовный вклад в католическое пробуждение. Этим вкладом Франции был интереснейший неформальный представитель Католической Реформации, слегка сумасшедший Уильям Постель (William Postel) (1510—1581). Постель был человеком в духе Реймонда Лалла (Raymond Lull) (1232—1315), который за двести до того пытался обращать мусульман в своих миссионерских путешествиях, написал около трехсот эзотерических апологий и основал университет для обучения миссионеров языкам и специфике Ближнего Востока. Постель учился в Парижском университете и изучил там греческий, еврейский, португальский и арабский языки. Он написал труд De orbis terrae concordia (1544), стремясь опровергнуть учение Магомета и привести мусульман в христианство. В том же году он приехал в Рим и присоединился к иезуитам, которые обрадовались, заполучив в свои ряды мыслителя такого масштаба. Однако вскоре он проявил склонность к шатаниям, утверждая, что папа должен переместить свою резиденцию из Рима в Иерусалим, а король Рима должен стать королем Франции со столицею в Париже. Он был исключен из Общества Иисуса, а его сочинения включены в число запрещенных. Однако он прибыл на Трентский Собор и попытался изложить свои теории присутствовавшим там церковнослужителям. Инквизиция объявила его сумасшедшим и заключила в тюрьму на четыре года, а оставшиеся восемнадцать лет своей жизни он провел под гражданским надзором в Париже. Постель был забыт всеми, кроме историков, зато Инквизиция, списки запрещенной литературы и иезуиты вошли в историю как главные орудия Контрреформации.
Контрреформация
Историки нынешних экуменических дней предпочитают термину «Контрреформация» наименование «Католическая Реформация», поскольку движение к реформе имело собственные духовные предпосылки внутри старой церкви и не было лишь негативной реакцией на протестантский бунт. Однако в каком-то отношении Католическая Реформация действительно стала ответной реакцией и выразилась в репрессиях, о которых современная церковь, оглядываясь назад, может только сожалеть. Главные побуждения к жесткому отношению исходили из Испании, бывшей «молотом для еретиков» и «мечом Рима».
Благодаря вековой войне с мусульманами и крестовым походам с целью изгнать их из Иберии, в Испании утвердились воинствующая ортодоксальность и фанатический дух. Фердинанд и Изабелла организовали мощные институты надзора за любого рода отклонениями. Кардинал Хименес (Ximenes) не только укрепил в Испании иерархию посредством жесткой моральной чистки, но даже сам служил в должности великого инквизитора (1508). Карл V позволил Инквизиции расширить ее юрисдикцию от борьбы с мусульманской и иудейской ересями до суда в вопросах веры, а не только отстранять черное духовенство с должностей. В 1531 году папа Климент VII подчинил Инквизиции испанские епархии и отказал в праве обжаловать ее приговоры. Начиная с 1538 года Инквизиция активно боролась против религиозной проповеди еретиков и противостояла эразмитам и лютеранам.
Успехи Испанской Инквизиции произвели на кардинала Караффу сильное впечатление, и он предложил принять аналогичные методы в Италии. Общественное сопротивление задержало Инквизицию в итальянских владениях Испании, так что в Сицилии ее деятельность не началась до 1518 года, а затем ограничилась лишь контролем над евреями, а в Неаполе она на протяжении многих лет была терпима даже к последователям Вальдеса[4]. Караффа верил в необходимость поддержки папы и уговаривал папу создать в Риме новую конгрегацию, которая восстановит прежний доминиканский трибунал для суда над еретиками. Павел III сомневался, опасаясь народного возмущения. Однако, по мере роста числа еретиков и после неудачных попыток примирения, он неохотно развязал Караффе руки. Караффа был так нетерпелив, что устроил следственные камеры с орудиями пытки в своем собственном доме еще прежде создания трибунала. «Если наш родной отец окажется еретиком, — восклицал он, — то мы сами отнесем дрова на его костер!» В другой раз он высказался в том же духе: «Пусть никто не унижает себя, проявляя терпимость по отношению к любому еретику, а особенно к кальвинисту!» Римский трибунал получил юрисдикцию над всей Италией с властью и организацией, аналогичными Испанской Инквизиции. Судьями обычно были доминиканцы, подчинявшиеся комитету из шести кардиналов, включая Караффу, назначенных папой генеральными инквизиторами. 21 июля 1542 года Павел III официально утвердил Римскую Инквизицию и распространил ее власть на весь христианский мир. Таким образом Рим перехватил инициативу у реформаторов.
Сотрудничая с ожившими монашескими орденами и особенно с гражданскими властями, Инквизиция стала эффективным средством подавления еретиков. В марте 1547 года Инквизиция сожгла в Риме испанского диссидента Хуана де Энзинас (Juan de Enzinas). Она вызвала в Рим с территории Венеции Пьетро Паоло Вергерио. Отлученный 3 июля 1549 года Вергерио безопасно бежал в Гризон (Grisons). Ограниченный герцог Флоренции Козимо I (Cosimo I) активно содействовал Инквизиции в Тоскане, которая начиная с 1542 года также функционировала и в Милане. В Ферраре она вынудила Геркулеса д'Эсте (Hercules d'Este) выступить против евангельских верующих, находившихся под покровительством герцогини Рене (Renee). Протестанты бежали, а оскорбленная своим фанатичным сыном Рене удалилась во Францию. Теперь правительство Испании почувствовало свободу действовать на территории Италии. 22 февраля 1549 года Караффа стал архиепископом Неаполя и способствовал полному истреблению вальденсов.
Распространение власти Инквизиции во Францию совпало с решением ожесточившегося короля Франциска I подавить гугенотов. Инквизиция действовала в Руане, Тулузе, Гренобле и Бордо. Королевские суды расправлялись с ересью в Париже. Когда 4 октября 1546 года власти города Мо арестовали шестьдесят одного евангельского верующего во время собрания и затем четырнадцать из них сожгли за ересь, то убежищем перестал быть даже этот город, в котором епископ Брикон (Briconnet) когда-то укрывал такие свободолюбивые умы как Левефр д'Этапль. В следующем году особый трибунал Парижского парламента получил исключительные полномочия в вопросе сожжения еретиков. Он установил такой рекорд казней на костре, что позднее был назван горящей комнатой (chambre ardente). Король Генрих II (1547—1559) отличался большой ограниченностью и поощрял запреты на протестантскую литературу, профессуру и общение с центрами Реформации. Королевский эдикт 1549 года определил компетенцию церковных и гражданских властей в вопросах ереси. По всей Франции наблюдалась взаимосвязь между успехами Инквизиции и готовностью к сотрудничеству между монархом и более мелкими правителями.
Эффективный идейный контроль требовал сожжения не только мыслителей, но и их книг, что не осталось без внимания ревностного Павла IV. Начиная с 1521 года распространялись списки запрещенных книг. В списках часто упоминались теологические факультеты Парижа и Лувена. Первым полным списком, обязательным для всей Церкви, был список запрещенных книг (Index librorum prohibitorum), подготовленный Павлом IV в последний год своего понтификата и опубликованный в 1559 году. Этот список запрещенной литературы включал такие труды, которые менее горячие умы, чем Караффа, полагали безвредными. В 1564 году его заменил Тридентский список. Запрещались не только еретические сочинения протестантов. Вредными для нравственности были также признаны классические сочинения гуманистов, — например, Декамерон Боккаччо. Под запретом оказались и работы «короля» христианских гуманистов Эразма, который однажды едва не удостоился шляпы кардинала. Впоследствии его сочинения публиковались в урезанном виде. Было очевидно, что Возрождение уже осталось в прошлом.
ИЕЗУИТЫ
Ударным отрядом Контрреформации стали иезуиты. Помимо традиционных обетов бедности, целомудрия и послушания, они давали обет полного послушания лично папе. Новообразованное Общество Иисуса было столь успешно в полемике, политике, образовании и миссионерстве, что зачастую воспринималось только как ответ Протестантизму. На самом деле иезуиты были проявлением того религиозного потенциала, благодаря которому в первые десятилетия шестнадцатого века возникли различные новые ордены. Общество Иисуса являлось продуктом испанской духовности и видело себя движением, омолаживающим церковь изнутри и несущим Христианство язычникам, а не военною силою в борьбе с протестантами. Своими завоеваниями иезуиты обязаны гению основателя общества Игнатия Лойолы, а также преданности его первых членов.
Игнатий Лойола (1491—1556) является одной из наиболее ярких фигур в истории Христианства, мужем войны, который стал воином Князя мира. Его отец был баскский дворянин, и мальчиком он служил пажом при дворе короля Фердинанда. Обученный придворным манерам и военному искусству, он поступил вместе со своими двумя братьями в армию их феодального господина герцога Найерского (of Najera). Когда 21 мая 1521 года Лойола защищал брешь в городской стене Пампелуны[5] при осаде войсками короля Франциска I, французское пушечное ядро раздробило его правую ногу и задело левую. Французский врач неудачно вправил ему ногу, после чего пришлось ее сломать и заново срастить, и Лойола остался на всю жизнь хромым. Находясь на излечении в семейном замке, он начал читать жизнеописания святых и Жизнь Христа Лудольфа Картезианца. Лойола пережил сильное духовное потрясение, схожее с борьбою и освобождением Лютера и Кальвина при их обращении, в результате чего его рыцарские идеалы перешли в область веры. Он рассматривал жизнь христианина как преданное служение Богоматери. Облаченные в сияющие духовные доспехи рыцари составляют армию Царя, вступившего в смертельную битву с армией сатаны. С присущим ему драматизмом Игнатий совершил символический акт в память о том, как изменилась его жизнь. Беседуя однажды в пути о религии со своим компаньоном, он не смог убедить его в девственности Марии. Разгневанный Лойола в какую-то минуту подвергся искушению пустить в ход свой кинжал против дерзкого собеседника. Потрясенный собственной реакцией, Лойола через несколько дней повесил свое оружие в церкви города Монтсеррат[6], посвятив его Деве Марии. Он отдал бедным свою дорогую одежду и надел рубище, покрывавшее его до самых пят. Таким образом Лойола принял церковный обет.
В течение года Лойола жил уединенно в Манресе близ Барселоны, где выдержал напряженную духовную борьбу, выясняя, способен ли человек при содействии благодати контролировать свою свободную волю ради обретения спасения. Он составил набросок своих знаменитых Духовных упражнений[7], которым придал окончательную форму только в 1541 году, и сформулировал «Правила»[8], позволив себе даже небольшую гиперболу в следующем заявлении: «Если мы желаем во всем безопасности, то должны твердо держаться принципа: Когда мне что-то представляется белым, буду верить, что это черное, если так определяет церковная власть» (Правило № 13). «Первый принцип и основание» Духовных упражнений выражает суть религиозного сознания Лойолы:
«Человек сотворен для хвалы, почитания и служения нашему Господу и Богу, чтобы таким образом спасать свою душу.
Остальные творения по всему лицу земли созданы для помощи человеку в достижении им цели, ради которой он сотворен.
Таким образом, человек должен пользоваться ими [сотворенными вещами] в той мере, в какой они помогают ему достигать цели, и должен освобождаться от них, если они препятствуют ему в этом.
По этой причине, мы должны быть настолько безразличны ко всему сотворенному, насколько позволяет свобода выбора, но не находиться под каким-либо запретом. Следовательно, в отношении самих себя, мы должны не предпочитать здоровье болезням, богатство нищете, честь позору и долголетие короткой жизни. Так же и в отношении прочих вещей.
Наши желания и решения должны способствовать достижению цели, ради которой мы сотворены».[9]
Следуя традиции, в 1523 году он совершил паломничество в Иерусалим. Возвратясь на родину, он поступил на обучение в Алькалу — монастырь, основанный кардиналом Хименесом. Там он собрал группу единомышленников, но попал под подозрение Инквизиции и, по иронии, некоторое время находился под арестом из-за подозрения в ереси.
В 1528 он переехал в Париж, где учился, как и Эразм, в колледже Монтегю, а затем в колледже Св. Барбы. В 1534 году он получил диплом теолога, а в 1535 году степень магистра. Лойола находился в Париже одновременно с Жаном Кальвином, однако свидетельств об их встрече не существует. В Париже Лойола был вторично обвинен Инквизицией, но избежал преследований. В 1534 году его религиозное общество состояло из первых шести членов, включая Диего Лайнеса, позднее ставшего его преемником и генералом ордена, Альфонсо Сальмерона и Франциска Ксаверия, ставшего великим миссионером на Дальнем Востоке. Они дали обет посвятить свои жизни обращению мусульман. Этим фактом подтверждается, что движение было апофеозом средневекового духа испанских крестовых походов. Лойоле потребовалось несколько лет, чтобы убедить Римскую курию в огромной важности предложенного им нового ордена, ставившего своей целью распространение веры и утверждение папской власти, и наконец 27 сентября 1540 года в своей булле Regimini Militantis Ecclesiae папа Павел III разрешил создать Общество Иисуса. Иезуиты образовали элитный корпус. Членами ордена становились только самые способные, физически крепкие и привлекательные, энергичные, посвященные и добропорядочные мужчины. По истечении двухлетнего испытательного срока новички принимали монашеские обеты бедности, целомудрия и послушания. После еще одного года общего обучения и трех лет изучения философии, они преподавали философию и грамматику более молодым собратьям. После следующих четырех лет изучения теологии они допускались к священству и публично обновляли свои обеты. Затем они посвящали еще год практической теологии, искусству проповеди и духовным упражнениям. По окончании последнего испытательного года они наконец допускались к особому послушанию папе и зачислялись в Общество Иисуса. Свои последние годы Игнатий провел на покое, ведя обширную переписку ордена с его членами по всему миру. Отошел он тихо, с молитвою на устах. Ко времени его кончины общество насчитывало около тысячи членов. При своей жизни Лойола увидел, как были основаны сто училищ и семинарий, а уже через полтора века Общество основало более семисот школ. Сегодня количество таких школ исчисляется тысячами.
Орден иезуитов был последним крупным успехом монашества в западном мире. Образцовое внутреннее устройство, свидетельствующее об организаторском таланте Игнатия, является одной из причин потрясающей эффективности Общества. Поступление информации от низших эшелонов к генералу обеспечивалось образцовой связью. Целью дисциплины было поддержание духовной жизни. Иезуиты настаивали на регулярном причащении, частной исповеди и духовном наставничестве, что подтверждает особую заботу о совести каждого члена. Хотя обычно иезуиты и кальвинисты противопоставляются друг другу как представители католической и протестантской мысли, все же по своей сути они во многом являются двумя сторонами одной монеты. Оба движения были аскетическими, тяготея к аскетизму вне монастырских стен. Оба движения подчеркивали важность образования как источника высокой культуры и истинного духовного знания. Оба движения разработали теории, оправдывающие сопротивление светской власти и призывали к договорной политической модели. Оба движения отличались пессимизмом и строгостью в вопросе антропологии, в отличие от оптимизма христианских гуманистов, таких как Эразм. Оба движения верили, что естественная воля человека должна покориться дисциплине, которая ее настроит на восприятие духовных истин. В то же время оба движения отличались позитивной верой в то, что реальная видимая вселенная сотворена и управляется праведным, но милостивым Богом. Их доктринальные различия относительно спасения, учения о Церкви, Таинств и других теологических вопросов вполне очевидны.
Наибольшие успехи иезуиты имели в области образования и миссионерства. Они создали великолепные школы с учебной программой, или ratio studiorum, в значительной степени основанной на гуманистской философии образования, хотя, из апологических соображений, акцентированной на диалектике, а не истории. Они применяли успешную стратегию, поставляя образованных наставников для воспитания принцев, поскольку таким образом достигалось мощное влияние на будущих правителей, например, на Фердинанда Австрийского[10] и Сигизмунда Польского[11]. Интересным в политической истории является случай с претендентом на русский престол, известным как первый Лжедмитрий, который добился поддержки поляков и иезуитов, приняв католицизм и женившись на дочери польского дворянина. После смерти русского царя Бориса Годунова (которому приписывали убийство настоящего Дмитрия, сына Ивана Грозного) он, казалось, уверенно достигал реализации своих притязаний на престол, но был убит. Лжедмитрий планировал выступить против турок в союзе со Священной Римской империей, папой, Польшею и Венецией и, вполне возможно, заменил бы под руководством иезуитов Русскую Православную церковь на Римскую Католическую, если бы ему удалось утвердиться в качестве царя.
В землях, где преобладал протестантизм, иезуиты пользовались всеми доступными средствами, библиотеками и монастырским обучением. Петер Фабер и Петер Канизий осуществили мощное вторжение в протестантские области Германии, обучая молодых священников, составив катехизис, открывая высшие учебные заведения, такие как иезуитская академия в Вене. Германский университет в Риме, которым позднее руководил кардинал Беллармин (Bellarmine), был важным центром нового завоевания Германии. Уильям Аллен основал семинарию в Дуэ с целью проникновения в Англию, куда священников посылали как секретных агентов. Именно там был составлен Дуэский перевод английской Библии (Douay English Version of the Bible). Это учебное заведение, а также английский университет в Риме были того же типа, что и школы иезуитов, с которыми Аллен находился в хороших отношениях. Переход из наставников принцев в исповедников королей был делом несложным. Однако участие иезуитов в политике привело к тому, что они были изгнаны из некоторых стран, а позднее подверглись временным гонениям даже со стороны папы.
В шестнадцатом и семнадцатом веках иезуиты начали обширную миссионерскую деятельность, которая, вероятно, стала их величайшим достижением. Распространяя Евангелие по всему миру, выступая отчасти в роли противовеса материалистическому империализму европейских купцов и военных, доставляя в Европу сообщения очевидцев об иных землях и научные сведения об их истории и географии, иезуитские миссионеры внесли свой вклад в европейскую экспансию по всему миру, которая является одной из важнейших черт современной истории. Миссионерские усилия отвечали повелению Христову идти по всей земле и проповедовать Евангелие. Существовала генетическая связь между миссионерской деятельностью иезуитов и францисканцев четырнадцатого века, а также стремлением Васко да Гама, Колумба и других путешественников нести Крест в новые земли.
При том что наиболее активными в христианизации Мексики и Перу были францисканцы, доминиканцы и августинцы, — иезуиты играли ведущую роль в Парагвае, а также Бразилии, пионерство в которой принадлежит святому отцу Хосе де Анчьета (Hosй de Anchieta). В Латинской Америке условия благоприятствовали массовому обращению индейского населения, однако в Азии с ее многообразными древними культурами и устоявшимися развитыми религиями дело шло гораздо труднее.
Хотя португальские путешественники исследовали Индию и Дальний Восток в сопровождении старых религиозных орденов, над всеми как «апостол Дальнего Востока и Японии» возвышается великий иезуитский миссионер Франциск Ксаверий. Ксаверий родился в своем фамильном замке близ Пиренеев в 1506 году. В восемнадцать лет он отправился в Париж изучать философию в Университете Св. Барба, где познакомился с Лойолой. Игнатий, заметив талант в этом привлекательном, ярком и веселом юном испанском дворянине, склонил Ксаверия и его друга Петра Флабера стать своими учениками. Ксаверий последовал за Лойолой в Венецию, где работал в больнице для неизлечимых больных, затем в Рим и обратно в Венецию, где был назначен священником. Когда король Португалии Хуан III попросил папу Павла III послать на Дальний Восток шесть иезуитских миссионеров, то Игнатий назвал Ксаверия в числе двоих уже готовых отправиться в путь. Ксаверий приехал в Лиссабон, после чего отправился на Дальний Восток, где три года проповедовал в португальских колониях Гоа, Кохинхине, Сан-Томе и вдоль побережья Траванкора (Goa, San Thomi & Travancore). После этого он переехал в португальские колонии на Малакке, Малае, Моллукасских и других островах Дальнего Востока, где благовествовал в течение двух с половиной лет. Его самым выдающимся предприятием была миссионерская поездка в Японию с 1549 по 1551 год, где он имел потрясающий успех, обращая людей в Кагосиме, Ямагути и других местах, основав христианскую общину, которая существует и по сей день, вопреки жестоким гонениям предыдущих столетий. Он умер от лихорадки в возрасте всего сорока шести лет, пытаясь проникнуть с Евангелием Христовым в Китай.
Отец Матфей Риччи (Matthew Ricci) (1551—1610) пытался обращать китайцев сверху, сначала обращая мандаринов, а затем простой народ. Он был благожелательно принят в Пекине и снискал благоволение императора благодаря своим познаниям в астрономии и математике. Он в значительной степени адаптировал христианство к местным обычаям и традиционному мышлению, что вызвало недовольство доминиканцев и других консервативных церковных кругов.
Отчеты иезуитов, известные как иезуитские истории, предоставили европейцам тома новой информации об Азии, Африке и Америке. В них подчеркивались великое многообразие обычаев и верований, отличие эстетических стандартов, а также интеллектуальные и моральные устои знатных язычников. Отец Риччи глубоко восхищался китайцами и верил, что Бог одарил их более высоким интеллектом и познанием законов природы. Такая информация оказала на европейское мышление возбуждающее воздействие, которое позднее вылилось в настоящий моральный кризис. В восемнадцатом веке европейские философы воспользовались этими сведениями для доказательства своих теорий об эстетической и моральной относительности, которые с того времени стали отличительной чертой европейской мысли.
Тридентский собор
Реформация побудила к созыву Тридентского собора (1545—1563), самого важного церковного собора после Никейского 325 года. По его завершении на протяжении трехсот лет не было созвано ни одного собора, вплоть до Первого Ватиканского в девятнадцатом веке, — столь длительный перерыв между соборами не имеет прецедентов в истории Церкви. Историк Хьюберт Джедин (Hubert Jedin), современник собора, написал о нем: «Для церкви это был ответ на раскол в вероисповедании, а также акт самоопределения и самообновления той же церкви». Следующие два вопроса отчетливо демонстрируют историческое значение Тридентского собора: (1) Было бы все иначе, если бы этот собор состоялся в 1525, а не в 1545 году? (2) Изменилось бы что-либо, если бы он не был созван вовсе? Можно утверждать, что эффективность этого собора едва бы превзошла слабые результаты Пятого Латеранского собора (1512—1517), если бы он состоялся до того, как протестантское восстание проявилось в полную силу. Также можно утверждать, что этот собор не выработал фундаментальной реформы, а только подтвердил принятые позиции. Боссуэ (Bossuet) упрекал Лейбница, настаивавшего на отмене канонов и указов Тридентского собора ради христианского единства, напоминая ему о том, что каждое заявление Тридентского собора можно обнаружить в документах предыдущих пап и соборов. Для некоторых наблюдателей стал сюрпризом сам тот факт, что этот собор был вообще созван, вопреки опасениям папы относительно примиренчества. Другие же не могут найти объяснения столь длительной отсрочке ввиду требований о его проведении в большей части христианского мира.
В 1460 году папа Пий II утвердил победу папства над соборами в своей булле Execrabilis, в которой объявил «бессмысленным, незаконным и совершенно отвратительным» оспаривание на соборе главенства папы, и заявил, что всякий, кто так поступит, будет автоматически отлучен. Указ не был принят повсеместно — это очевидно из того факта, что Пятый Латеранский собор счел необходимым заново утвердить положения буллы Execrabilis. Примиренческая позиция просуществовала еще полвека после заявления Пия II. Ульрих фон Гуттен осмелился опубликовать памфлет, на обложке которого повторялось: «Consilium! Consilium! Consilium!»[12] Иероним Алеандер, легат папы в Германии и убежденный враг Эразма и Лютера, жаловался в 1520 году в своем письме из Вормса: «Весь мир кричит: ''Собор! Собор!''».
Лютер относился к собору двойственно. Он настаивал на серьезной необходимости вселенского собора для совершения церковной реформы. В то же время реализм побуждал его не ожидать много от любого собора, созванного в тогдашних обстоятельствах. 28 ноября 1518 года он пламенно призвал созвать собор, однако уже в следующем году в Лейпциге настаивал на превосходстве авторитета Писания над авторитетом пап и соборов, поскольку соборы слишком часто ошибались и противоречили друг другу. В своем обращении К христианскому дворянству немецкой нации в 1520 году он перечислил наиболее тяжкие нарушения, с которыми следует собору разобраться. В 1539 году, когда собор еще не был созван, Лютер написал трактат, обобщающий его мнение О соборах и Церкви. «Мы призываем и убеждаем провести собор и обращаемся ко всему христианскому миру за советом и помощью!» — восклицает он. — Вы говорите, что надежда на такой собор уже потеряна. Думаю, что согласен с вами». Многие заключили, что папы просто медлят и уклоняются от собора, чтобы сохранить себя от реформы. Выступая перед большой аудиторией, Лютер сравнил папу Павла III со средневековым мошенником по имени Марколф (Markolf), не могшим нигде отыскать дерева, на котором он желал бы быть повешенным.
В эпоху Возрождения устройство папства действительно пребывало в наихудшем состоянии, о чем можно судить по нежеланию пап созывать собор. Однако это диктовалось политической ситуацией, когда короли и императоры тех лет пользовались папскими страхами, шантажируя их собором в стремлении навязать им свою волю. Французские короли Луи XI, Карл VIII и Луи XII проявляли особый интерес к итальянским делам и регулярно прибегали к этому приему. Луи XII зашел так далеко, что поручил пяти кардиналам в сентябре 1511 года созвать собор в Пизе, но Юлий II ответил встречным маневром, объявив в июле того же года о созыве в апреле 1512 года Пятого Латеранского собора в Риме. Несмотря на смерть Юлия после первой сессии, этот собор заседал еще несколько раз при Льве X, вплоть до судьбоносного 1517 года, когда он был наконец распущен при незначительных успехах. В 1517 году Парижский университет выступил за созыв общего собора в знак протеста против отмены Прагматической Санкции Бургов (Pragmatic Sanction of Bourges). Джон Мэйджэр (John Major) (1470—1550), профессор философии и теологии в Париже, возвратившийся в 1518 году в свою родную Шотландию, чтобы преподавать в университете Глазго, а затем — Сент-Эндрюз, постоянно призывал созвать собор и даже написал Рассуждение об авторитетности собора (Disputation on the Authority of the Council).
Проведением собора и односторонней реформой угрожали в политических целях даже пассивный император Фридрих III и мечтательный Максимилиан. Когда же Империя Габсбургов, охватывавшая почти всю Европу, перешла в руки Карла V, папство попало в действительно опасную ситуацию, — оказавшись зажатым между интересами одновременно французов и испанцев во время войн Габсбургов и Валуа, оно вынуждено было постоянно менять свою позицию, заботясь о собственных временных интересах.
Карл V, вынужденный терпеть в своей Империи евангелическое движение, настаивал на созыве собора, как условии союза с папой. После поражения в 1525 году короля Франции Франциска I в Павии и разграбления Рима императорскими войсками в 1527 году, испанское владычество вынудило принять требования Карла. Однако принадлежавший к дому Медичи папа Климент VII, теперь в союзе с Францией, по-прежнему откладывал созыв собора, несмотря на угрозы императора организовать в пределах Империи национальный собор с участием протестантов. В 1542 году, после тщетных попыток провести собор в Мантуе и Винценце, Павел III, неохотно пойдя на уступку, созвал собор в Тренте, или Тренто, что в северной Италии, но официально в германских владениях. Габсбурги так и не достигли примирения с французами, и потому Карл принял предложение папы только 18 сентября 1544 года, после заключения Крепизского мира (Peace of Crepy). Булла от 30 ноября объявила о встрече в марте следующего года, однако Булла о созыве Тридентского святого вселенского собора вышла только 11 декабря 1545 года. Собор открылся два дня спустя. В Булле о созыве признавались «беды, в течение долгого времени поражавшие и едва не погубившие христианское сообщество», что князья «полны ненависти и распрей», «расколы, раздоры и ереси», задержки в созыве собора по причине козней «врага человеческого» и предупреждалось, что все противящиеся созыву «навлекут на себя гнев Всемогущего Бога и Его блаженных Апостолов Петра и Павла».
Религиозные собрания имеют в нашем сознании некий ореол, потому при мысли о соборах, подобных Тридентскому, историческое воображение рисует перед нами некое священнодействие. Епископ Трента кардинал Мадруццо (Madruzzo), также представлявший Империю, был вынужден решать некоторые проблемы вполне земного характера, заботясь о материальных потребностях делегатов и их свит. Мгновенно подскочила стоимость гостиничных номеров, цены на вино поднялись на тридцать процентов, к Венеции обратились с просьбой о беспошлинном транзите пшеницы и овса из папских земель, быков и мелкий скот привозили из Германии, но «все было чрезвычайно дорого».
Во всем происходившем играл предсказуемую роль человеческий фактор. Некий скептически настроенный святой отец заметил на соборе, что Святой Дух несомненно доставлен к ним из Рима в сумке курьера. После долгого выступления испанского прелата, один из делегатов встал и спросил: «Это, должно быть, Собор в Толедо?» Когда французский делегат весьма жестко критиковал нарушения Римской церкви, то поднялся на ноги итальянец и сказал: «Ecce! Вот как поет gallus [петух]!» Француз парировал: «Но Писание говорит, что когда петух пропел, то Петр вышел и со слезами покаялся». Имели место даже физические столкновения, например, когда возбужденный прелат вырвал клок волос из бороды представителя Греции. Тем не менее, большинство заседаний протекало достойно и чинно, сообразно значению происходившего.
Количество участников было малым для события такого уровня. На открытии первой сессии присутствовали всего четыре архиепископа, двадцать епископов, четыре генерала монашеских орденов и несколько теологов. Наилучшим образом были представлены итальянцы, из которых присутствовала дюжина прелатов против пяти испанцев, двух французов и одного епископа от Империи. Испанцы оказались трудными партнерами из-за их догматической непреклонности, внимательности к пожеланиям императора и отстаивания примиренческих аргументов, вынуждавших курию защищаться. Поскольку Греческая Православная и протестантские церкви не принимали в нем участия, то реально этот собор не мог претендовать на название вселенского.
В своем вступительном обращении председательствовавший на соборе кардинал дель Монте назвал две основные причины его созыва: распространение ереси и необходимость устранения искажений. Обе причины он связал с небрежностью епископов, призвав присутствовавших епископов (епископ Римский отсутствовал) исповедать эти грехи и молить Бога о прощении. Все преклонили колени и сотворили молитву о прощении, хотя позднее стало ясно — многие из присутствовавших не согласны с тем, что курия была исключена из числа виновных. Кардинал прочел краткую молитву и отрывок из Евангелия на тот день, после чего Тридентский собор был объявлен открытым.
Собор происходил, как и было объявлено, под покровительством папы. Начав одновременное обсуждение вопросов реформы и догматики, тридентские святые отцы признали принципиально двойственную природу случившегося с Церковью: утрату духовных идеалов, отразившуюся в увеличении нарушений, — и теологическую неопределенность вкупе с упадком веры в доктринальных вопросах. На седьмом и четырнадцатом заседаниях были приняты главные постановления о реформе, затрагивающие такие темы, как некомпетентность кафедральных священников, совмещение должностей и приходов, даже совмещение душепопечительских должностей, пренебрежение визитациями и т.д. В двадцать первом заседании внимание было обращено на безграмотность и невежество духовенства. В догматической сфере, на четвертом заседании были провозглашены канонические Писания и их авторитетность. Постановлением De canonicis scripturis собор утвердил в Церкви авторитетность Вульгаты. В постановлении о церковной традиции не удалось изложить ее полный смысл и значение, равно как и степень ее авторитетности. Было сделано лишь простое заключение, что Святое Писание и церковную традицию следует почитать равноценными, без определения того, следует ли искать духовную истину частично в Писании и частично в традиции, или же полная истина содержится в каждом из них, при том что Писанием определяется приемлемость традиции. На пятом и шестом заседаниях было сформулировано ортодоксальное определение первородного греха и оправдания. На остальных заседаниях подробно обсуждались число, сущность и форма Таинств, были подтверждены учение о пресуществлении (transsubstantiatio), значение мессы как жертвоприношения, законность частной мессы, действенность семи таинств, сила которых была объявлена не зависящей от веры.
Излагая догматы, святые отцы просто следовали артикулам лютеранского Аугсбургского вероисповедания 1530 года, противопоставляя им ортодоксальные определения и провозглашая анафему. Наибольшей ожесточенности споры достигли при обсуждении центральной проблемы первородного греха и оправдания. Кардинал Контарини, занимавший примиренческую позицию, в своем Epistola de justificatione (1541) сделал различие между «собственным оправданием» человека перед Богом на основании добрых дел — и «вменяемым оправданием», достигаемым в искуплении Христовом верою человека. Приобретаемая таким образом праведность определяет конечное преимущество веры. Умеренные участники Тридентского собора стремились подчинить добрые дела вере, подчеркивая необходимость добрых дел. Генерал августинцев Якопо Серипандо (Jacopo Seripando) настаивал на варианте, относительно приемлемом для евангелических христиан. Иезуитские теологи Лайнес и Сальмерон, следуя инструкциям Лойолы, оставались более или менее в тени до обсуждения этого пункта. Однако теперь они с жаром вмешались, настаивая на полной необходимости добрых дел для оправдания, и непреклонно отказывались от подчинения дел вере, как и от любых других предложений. В конце концов собрание приняло формулировку, основанную на определении Св. Фомы Аквинского. Вот фрагмент из седьмой главы постановления об оправдании, опубликованного 13 января 1547 года:
«В чем состоит оправдание грешника и каковы его причины: Это расположенность, или готовность, за которою следует само оправдание, которое есть не только отпущение грехов, но также освящение и обновление внутреннего человека через добровольное принятие благодати и даров, посредством которых неправедный человек становится праведным, из врага превращается в друга, чтобы сделаться наследником обетованной жизни вечной. Источники оправдания таковы: целевой причиной (causa finalis) является слава Бога, Христа и жизни вечной; действующей причиной является Бог, омывающий и освящающий незаслуженно, запечатлевающий и помазующий обетованным Святым Духом, Который есть залог нашего наследия; причиной прощения является Его возлюбленный единородный Сын, наш Господь Иисус Христос, Который, когда мы были еще врагами, по Своей безмерной благодати, которою Он возлюбил нас, облагодетельствовал нас оправданием через Свое наисвятейшее страдание на древе крестном и принес умилостивление за нас Богу Отцу; инструментальной причиной является Святое Крещение, которое есть Таинство веры, без коего не оправдывается ни один человек; наконец, единственной существенной причиной является праведность Божия, не та, которою Он праведен Сам в Себе, но та, которою Он делает нас праведными, именно та, которою мы одарены Им, и посредством которой ''обновляемся духом ума нашего''; не только считаемся, но истинно называемся и являемся праведными, принимая праведность внутрь себя, каждый в свою меру, которую Дух Святой дарует по Своей воле и в соответствии с расположенностью и содействием каждого...»[13]
Поразительна схоластическая структура определения. Чтобы избежать всякой двусмысленности, собор сформулировал тридцать три канона об оправдании, осудив позиции протестантов, как их понимали святые отцы. Определения собора подтвердили и ужесточили католические догматы, которые доселе допускали возможность различных изменений и маневров. Устранив доктринальную двусмысленность и неопределенность, собор заложил фундамент, на котором далее могла развиваться Католическая Реформация.
Когда собор достиг ощутимых успехов, вновь нарушилось политическое равновесие, и святые отцы в страхе объявили перерыв. Карл V затеял войну с Шмалькальденской лигой протестантских князей и городов и одержал над ними победу. Испанцы начали устанавливать в Тренте новую власть, и кардинал Червини (Cervini) стал опасаться личного прибытия императора и его войск с целью подчинения собора его воле. Вспышка эпидемии дала повод перенести собор в Болонью, где итальянские делегаты провели восьмую сессию. Карл V агрессивно запротестовал, требуя возвращения собора в Трент, и в ноябре Аугсбургский сейм отказался признать законность постановлений собора. 15 февраля 1548 года папа Павел III объявил перерыв. В конце 1549 года Павел III умер, так и не возобновив работу собора.
Новый папа Юлий III (del Monte) был избран 7 февраля 1550 года и еще до окончания года объявил о созыве собора в Тренте 29 апреля 1551 года. Большинство собравшихся составляли итальянцы и испанцы, причем испанцы были настроены враждебно по отношению к папе, несмотря на его догматическую консервативность. Карл V беспокоился о контроле над германскими протестантами, которые вели тайные переговоры о поддержке с Генрихом II и заранее отвергли решения собора, потому что их мнение не было выслушано. Юлий III назначил своими представителями иезуитов Лайнеса и Сальмерона. Вновь должно было состояться одновременное обсуждение реформы и догматики. Вновь святые отцы подняли вопрос о Евхаристии, приняли определение по Фоме Аквинскому и подтвердили законность поклонения Телу Христову. В вопросе о покаянии они подтвердили необходимость устной исповеди перед священником и выполнения епитимьи или обетов на основании сердечного раскаяния и устного исповедания. Была также подтверждена историческая обоснованность порядка миропомазания.
В октябре собор внял требованию императора и пригласил к участию протестантских делегатов из Германии. Меланхтон хотел приехать, но не смог. В январе 1552 года прибыли другие представители из Саксонии, Вюртемберга и евангелических городов южной Германии. Было очевидно, что Собор решил главные вопросы до их прибытия и позволит им обсуждать только Причастие в обоих видах и брак духовенства, которые им уже разрешил Император своим Эдиктом. В этот момент колесо фортуны совершило еще один резкий поворот, когда Мориц Саксонский выступил против императора и едва не пленил его. Мориц восстановил Шмалькальденскую лигу, заручился поддержкой Генриха II и вселил страх в сердца тридентских святых отцов, ожидавших нового вторжения германских войск, как в 1527 году. 28 апреля 1552 года Юлий III поспешно распустил собор на два года, однако прошло целое десятилетие, прежде чем он был созван вновь. За это время был заключен Аугсбургский мир (1555), который гарантировал протестантам их законное право на существование в Империи, а Като-Камбрезийский договор (1559) установил новый международный порядок.
Папа Пий IV (1559—1565) вновь созвал собор 8 апреля 1561 года. Стремясь частично опередить национальное самоопределение французов, он впервые принял важных французских делегатов. В ходе дискуссии стало очевидно, что папство вышло из борьбы с новым престижем и влиянием. Представители папы вносили предложения о работе собора, а серьезные вопросы собор направлял папе для разрешения. Иезуиты активно поддерживали папскую власть. Курия медлила в отношении реформы так долго, как могла, а проимперские церковнослужители отчаянно трудились над нею, стремясь ослабить протестантскую критику. Любой обсуждавшийся догматический вопрос, как то: Причастие в обоих видах, месса как жертвоприношение, рукоположение священников, — всегда решался в пользу традиционного толкования. Когда в конце 1563 года торжественная церемония завершила собор, а каноны и постановления были официально подписаны присутствовавшими прелатами, то 189 из 255 подписей принадлежали итальянским церковнослужителям.
Протестанты были раздосадованны, чему не следовало удивляться, и многие из них разделили скептицизм Лютера о «нереформируемости церкви». Еще до начала первой сессии Лютер написал: «Таким образом, собор принял решение прежде своего открытия. Никаких реформ не будет, но все подлежит сохранению в соответствии с прежней практикой. Какой замечательный Собор!». Собор, с его отточенными схоластическими формулировками, канонами и анафемами, негативно повлиял на христианское единство и сжег последние мосты, соединявшие с протестантским берегом. При этом Тридентский собор восстановил власть папы, повысил эффективность церковной организации и внес догматическую ясность, предоставив Католической церкви конкретное вероисповедание, и теперь она могла достойно встретить ожидавшие ее религиозные битвы.
Реформа после Тридентского собора
26 января 1564 года в своей булле Benedictus Deus Пий IV (1559—1565) подтвердил каноны и постановления собора, обратившегося к нему с просьбою об этом, и запретил какие-либо добавления к ним без папской санкции. 2 августа 1564 года он учредил коллегию кардиналов, ответственную за истинное толкование, восстановив тем самым авторитет церкви как источника учения. Его булла Iniunctum nobis от 13 ноября 1564 года провозглашала Professio fidei tridentinae, включавшее в себя Никейский Символ веры, которым были связаны все, к кому была обращена булла. Среди всего прочего, булла требовала согласия и преданности апостольской и церковной традициям наравне со Святым Писанием, «значения которого придерживалась и продолжает придерживаться Святая Мать Церковь, которая вправе судить об истинном смысле и толковании Святого Писания». Требование обязывало признать Римскую церковь матерью и госпожою всех, и подчиняться папе римскому как преемнику Петра и наместнику Иисуса Христа. Кроме того, предписывалось, наконец, принятие и исповедание всех религиозных канонов, особенно, утвержденных Тридентским собором, которые Ватиканский собор 1869—1870 годов дополнил эдиктом о первенстве и непогрешимости в учениях папы римского.
Карл Борромео (Charles Borromeo), племянник Павла IV, стал настоящим воплощением тридентского духа. Будучи архиепископом Милана, он брал пример со Св. Амброзия, сподобившегося более тысячи лет до того канонизации в растленные времена упадка Римской империи. Борромео отстроил и отремонтировал оскверненные и заброшенные церкви, реформировал порядки и клир, восстановил дисциплину в религиозных орденах, основал новые школы и колледжи. Постановления Тридентского собора не принесли бы Католической церкви большой пользы без усилий таких людей как Борромео.
В качестве руководства Пий V (1566—1572) снабдил всех епископов официальным изданием постановлений Тридентского собора. Петер Канизий (Peter Canisius) доставил эти сборники в Германию, в краткий срок они достигли даже Америки и Конго. В помощь приходским священникам в 1566 году Пий издал Римский катехизис как введение в сборник постановлений Тридентского собора. В дополнение к катехизису были изданы католический требник и молитвенник, основу которых, как и катехизиса, уже подготовил собор.
Григорий XIII (1572—1585) обязал папских нунциев контролировать выполнение Тридентских постановлений в подотчетных им землях. Отвечая на пожелание собора, Сикст V (1585—1590) и Климент VIII (1592—1605) опубликовали Вульгату в новой редакции. Папам не везде удалось добиться немедленного признания решений Тридентского собора. Это им удалось в Испании, Польше и Итальянских землях, но не во Франции и Германии. В наши дни решения собора в расширенном поздними папскими формулировками варианте являются нормой для Римской Католической церкви во всех странах.
Римский катехизис, составленный под влиянием учений Фомы Аквинского, не встретил поддержки среди иезуитов, которые отдавали предпочтение тройственному катехизису своего собрата иезуита Петера Канизия. С его изданием не мог соревноваться даже катехизис Роберто Беллармино, одобренный Климентом VIII и опубликованный в 1603 году как истинное разъяснение Римского катехизиса. Канонизация Канизия Пием IX (1846—1878) и Пием XI (1922—1939) свидетельствует о продолжении влияния иезуитов в Римской Католической церкви. (Пий XI также канонизовал Беллармино, положив таким образом конец некоторым противоречиям, разрешить которые в то время едва ли было возможно.)
Вопросы, обсуждаемые на Тридентском соборе, были столь ключевыми, а их разрешение столь важным для развития западной истории, что они стали поводом к рождению двух великих исторических описаний, принесших в литературу два диаметрально противоположных взгляда. В 1618 году венецианский священник Паоло Сарпи опубликовал «Илиаду наших времен» — свою Историю Тридентского собора. Обладавший познаниями в математике и оптике, сведущий в восточных религиях и активный в делах государства и Церкви, Сарпи представлял собой венецианскую разновидность homo universale пятнадцатого века. Во время кризиса отношений между папой и Венецией, вызванного питаемой на протяжении веков взаимной враждою, папа отлучил Венецию от церкви. Сарпи выступил как активный защитник Венеции, настаивая, что папа является узурпатором в церкви. Изображая события в Тренте, Сарпи показал преступность папства и обличил участие курии в защите интересов Рима. Сарпи подчеркнул, что исторические события носят случайный, а вовсе не последовательно закономерный характер, и продемонстрировал, как часто замыслы имели результаты, весьма отличные от первоначальных намерений. Поскольку человеческие планы разрушаются непредвиденными обстоятельствами, сфера, в которой человек может безопасно действовать, строго ограничена. Отвечая Сарпи, иезуитский историк Паллавичино (Pallavicino) написал свою версию этой истории. Без особого труда он показал, что Сарпи подтасовал документы и факты с целью представить римского папу в негативном свете. Он стал на защиту честности Тридентского собора и горячо поддержал его результаты, являющиеся, по его мнению, деянием Провидения.
В ретроспективе представляется вполне ясным, что перед тем, как Контрреформация стала набирать силу и начала репрессии, Возрождение в Италии умерло или было при смерти благодаря завоеванию страны северными силами и войнам на итальянской земле, а также из-за национального экономического упадка, утраты подвижности и инициативы. В Венеции Возрождение продлилось вплоть до шестнадцатого века, породив Венецианскую школу искусства в сфере гражданского гуманизма и таких интеллектуалов, как Сарпи. Именно упадок Возрождения и ослабление христианского гуманизма позволили развиться ограниченной непреклонности и авторитарности в Контрреформации. Не одни только испанцы были причиной такого поворота дел.
Поражает неотделимость Контрреформации от средневековых реформаторских устремлений. Тридентский собор напоминал Четвертый Латеранский собор 1215 года, когда церковная реформа была связана с крестовыми походами против мусульманских еретиков. В Тренте еще сильнее проявилось проникновение национальных интересов в дела Церкви, что было напрямую связано с индивидуальными интересами, направленными на протяжении всех последних столетий Средневековья против церковного универсализма. Идеи ориентированы на перемены, а организации на стабильность. Вероятно не слишком странно видеть в систематической реакции Римской Католической церкви, старейшей из существующих в мире церковных организаций, на пророческий призыв евангельского движения к покаянию и вере — еще одну сцену древнего конфликта между пророками и священниками, который своими корнями уходит глубоко в историю Израиля.
Для историка, хотя бы отчасти осознающего величие сил, производящих перемены и стабильность в истории, борьба между Реформацией и Контрреформацией являет захватывающее зрелище. Невозможно без благоговения и уважения взирать на ответ Католической церкви наиболее болезненному кризису во всей ее долгой истории, который, по свидетельству в 1537 году кардинала-эразмита, «едва ее не потопил». Сходное чувство выразил либеральный английский историк Томас Бабингтон Маколэй (Thomas Babington Macaulay) в своей аннотации на Историю папства Леопольда фон Ранке (1840):
«На земле нет и никогда не было продукта человеческой политической деятельности, который заслуживал бы такого внимания, как Римская Католическая церковь... Она была очевидицею возникновения всех правительств и церковных учреждений, существующих сегодня в мире, и мы не стали бы спорить с тем, что она увидит конец их всех. Она была величественна и почитаема до того, как саксонцы вступили в Британию и Франк пересек Рейн, когда в Антиохии еще процветало греческое красноречие, а в Мекке еще поклонялись идолам. Возможно, она продолжит свое существование с прежней неувядающей силой, когда некий путешественник из Новой Зеландии в совершенной тишине ступит на разрушенную арку Лондонского моста, чтобы окинуть взором руины Собора Св. Павла».
________________________________________
[1] А также учителем Эразма. — Прим. ред.
[2] Или Тридентский. — Прим. ред.
[3] Цит. по: Pierre Janelle, The Catholic Reformation (Milwaukee, 1963, p. 47).
[4] К так называемым вальденсам. — Прим. ред.
[5] Современная Памплона, столица Наварры. — Прим. ред.
[6] Близ Барселоны, там находился чудотворный образ Богоматери, к которому на богомолье и направлялся Лойола. — Прим. ред.
[7] Exercitia spiritualia. — Прим. ред.
[8] Constutiones. — Прим. ред.
[9] Изд. Льюис Дж. Пул, Духовные упражнения Св. Игнатия (Вестминстер, Мэрилэнд, 1957), стр. 12. (Louis J. Puhl, Spiritual Exercises of St. Ignatius.)
[10] Затем император Священной римской империи Фердинанд II. — Прим. ред.
[11] Затем король Польши Сигизмунд III. — Прим. ред.
[12] «Собор! Собор! Собор!» (лат.). — Прим. ред.
[13] Изд. Х. Дж. Шройдер, Каноны и указы Тридентского Собора (Сент-Льюис и Лондон, 1960), стр. 33. H. J. Schroeder, Canons and Decrees of the Council of Trent.
Глава 19 Гражданская война во Франции и Испанское владычество
Шестнадцатое столетие стало для Испании золотым веком. Испания не только выдержала шторма Реформации и осталась мощнейшей католической державой, не только основала новую мировую империю, но даже затмила во второй половине столетия свою старую соперницу Францию, раздираемую конфессиональным кризисом и гражданской войной, которая грозила стране полным развалом. Через год после смерти Карла V в 1559 году некоторые важные события определили течение дальнейшей истории. Заключенный в этом году Като-Камбрезийский договор отметил окончание попыток Франции покорить Италию и установил затишье в ее внешних делах, тем самым позволив французам перенести внимание на внутренние проблемы. В этом году умер фанатичный король Генрих II, и его преемником стал Франциск II, болезненный мальчик пятнадцати лет, который, несмотря на свою юность, уже состоял в браке с королевой Шотландии. В этом году реформатские общины организовали в Париже свой первый национальный синод. Но прежде всего, 1559 год стал началом эпохи, в которой Испания под руководством холодного и фанатичного короля Филиппа II приобрела в католическом мире ведущую роль и попыталась установить в Европе свою гегемонию. Возвышение Испании совпало со смятением во Франции, содрогавшейся от кровавых конфликтов между политическими и религиозными партиями.
Религиозные войны во Франции
Наиболее замечательной женщиной, с истинной честностью изучавшей сложное положение Франции во второй половине шестнадцатого века, была королева Екатерина де Медичи, вдова короля Генриха II и дочь герцога Лоренцо Великолепного (Lorenzo the duke of Urbino), которому Макиавелли посвятил своего Государя. Однажды королева Екатерина написала папе: «Отделившихся от Римской Церкви невозможно подавить ни оружием, ни законами, поскольку слишком велико их число». Кальвинизм совершил настоящее крупномасштабное вторжение во Францию. В 1562 году число его сторонников возросло от полумиллиона до полутора миллионов, возможно с некоторым сокращением позднее. Следует серьезно пересмотреть общепринятое утверждение, будто кальвинизм привлекал буржуазию и мелкое дворянство, в то время как аристократия, крестьяне и городское простонародье оставались католиками. Реформация привлекла большое число представителей высшей аристократии и государственных деятелей, а в некоторых городах простые горожане становились ее сторонниками и поддерживали новое движение. В 1559 году во Франции существовало уже две тысячи реформатских общин. В период с 1564 по 1572 год французские кальвинисты дискутировали о двух конкурировавших формах церковного управления: конгрегационалистской и пресвитерианской моделях. Несмотря на движение в двух направлениях, кальвинисты отличались замечательной сплоченностью благодаря руководству из Женевы. Но, при почтении к духовным наставлениям Кальвина и Беза, они довольно часто игнорировали их советы в политической жизни.
Екатерину де Медичи презирала высокомерная французская аристократия, считавшая ее дочерью «лавочника из Флоренции». Однако она была ловкой расчетливой женщиной, неравнодушной к изящным искусствам, красивой мебели и вопросам религии. Она ревностно оберегала власть Валуа для себя и своих детей, пользовавшихся этой властью. С полной откровенностью она писала: «Я приняла решение во всем и всеми возможными способами стремиться поддерживать власть моего сына, и, в то же время, сохранять народ в мире, единстве и согласии, не позволяя ему что-либо изменять или предпринимать». Ловкая и изворотливая, она настраивала партии внутри Франции друг против друга и отражала нападки своего зятя и короля Испании Филиппа II, пока наконец не умерла в 1589 году, когда вместе с Армадой потонули и его надежды на господство над всей Европой.
После смерти Генриха II от раны, полученной на турнире, кальвинисты надеялись на некоторое облегчение королевских гонений, но их надежды не оправдались. Франциск II с юношеской пламенностью посвятил себя своей юной невесте Марии Стюарт и позволил доминировать в правительстве ее дядям, горячим католикам Франсуа Гизу и Шарлю, кардиналу Лотарингскому. Могущественные аристократы, которых Гизы отстранили от влияния в правительстве, заручились в своем противостоянии поддержкой гугенотов. Они считали, что опекуном молодого короля должен быть Антуан де Бурбон, и наместник Монморанси вместе с Бурбонами предпринял маневры к овладению ключевыми постами. Екатерина де Медичи увидела возможность возвысить корону над обеими сторонами и в 1560 году устроила назначение Мишеля де Лопиталя (1503—1573) на должность канцлера. Однако в руках влиятельных католиков находились как законодательные, так и исполнительные органы власти, и попытка Екатерины вознестись над полем битвы сорвалась. Не увенчался успехом и Амбуазский заговор в марте 1560 года, имевший целью привлечь короля или хотя бы освободить его от влияния Гизов. За соучастие в заговоре был арестован принц Конде, но когда полная победа Гизов была близка, король Франциск II умер (5 декабря 1560 года), и дела приобрели новый оборот.
Новому королю Карлу IX (1560—1574) исполнилось всего десять лет, что предоставило Екатерине возможность выступить в роли регентши вместе с королем Наварры Антуаном, генеральным наместником Французского королевства. Мария Стюарт удалилась в Шотландию, и Гизы остались не у дел, однако они не желали смириться с таким поворотом событий. На Пасху 1561 года в правительстве триумвират герцога Гиза, Монморанси и маршала Франции де Сен-Андре обрел реальную силу. Теперь Екатерина, конечно же, обратилась за поддержкой к Бурбонам и гугенотам. Участились случаи насилия и возросло число радикальных предложений. На съезде генеральных штатов в Понтуазе протестантский представитель третьего сословия предложил продать все светское имущество церкви, оставив каждому прихожанину по одному жилому дому, а выручку использовать для поддержки церкви и духовенства и для погашения государственного долга. Напуганное духовенство проголосовало за то, чтобы помочь королю, ослабив финансовое бремя государства. Екатерина настаивала на примирении сторон и финансировала конференцию в Пуатье в сентябре 1561 года. Французское правительство пригласило представлять протестантов Беза, а не Кальвина, но настоящего диалога не получилось, так как Беза не было разрешено отвечать на опровержения Карла Гиза. Присутствовавший на дебатах генерал ордена иезуитов Лаинес призвал католиков изгнать этих «волков, лисиц и змей».
После этого Екатерина сделала важный шаг в сторону религиозного мира. Она созвала в Сен-Жермен-ан-Лэ представителей всех парламентов верховных судов для рассмотрения религиозного вопроса. Затем 17 января 1562 года устами своего умеренного канцлера Лопиталя она обнародовала знаменитый эдикт, который впервые обеспечил гугенотам официальное признание и значительную степень терпимости. Лопиталь назвал ее «добрейшею женщиной на земле», однако этот ее шаг был продиктован скорее необходимостью, чем душевным побуждением. Эдикт потребовал от гугенотов возвращения церквей, которые они захватили в свое владение, но им было разрешено проводить богослужения за стенами городов, а в городах поклонение разрешалось только в частных домах. Преамбула к эдикту выразительно гласила, что эдикт направлен не на закрепление внутри одного государства двух вероисповеданий, но на поддержание мира и согласия до тех пор, пока Бог не восстановит подлинное единство. Екатерина и Лопиталь были политиками, которые взращивали терпимость, предпочитая государственные интересы интересам религиозных групп. Тем не менее, официальное признание права гугенотов на существование стало событием огромной важности. Частные феодальные интересы дворянства и республиканские настроения горожан получили большую свободу выражения. Однако католические Гизы отказались приводить эдикт в исполнение, и через два месяца после его провозглашения во Франции вспыхнула распря, пылавшая затем на протяжении тридцати лет и совершенно истощившая страну.
Побоище в Васси стало началом череды кровавых войн. Гизы заручились поддержкой короля Испании Филиппа II со стороны католиков, и одновременно встретились в Заберне (Zabern) с лютеранским герцогом Христофом Вюрттембергским с целью предотвратить поддержку кальвинистов с их стороны. По дороге домой герцог Франсуа Гиз встретил в городе Васси в Шампани гугенотов, собравшихся для поклонения. Его армия атаковала собрание и убила более трехсот человек. Католики праздновали возвращение герцога в Париж как крупную военную победу. Триумвират принудил Екатерину переехать из Фонтэнбло в Париж и начать более тесное сотрудничество с католиками.
Гугеноты под руководством адмирала Гаспара де Колиньи и принца Конде взялись за оружие ради осуществления январского эдикта и освобождения Екатерины и Карла IX от Гизов. Они захватили Орлеан, Лион и другие города. Армию сопровождали кальвинистские капелланы, которые проводили в поле богослужения и вели в бой под пение псалмов. Королева Англии Елизавета послала войска, чтобы захватить Гавр и обменять его на Кале. Екатерина пригласила швейцарских и германских наемников, а также обратилась за помощью к папе и Филиппу II Савойскому. Герцог Франсуа пленил принца Конде, а в феврале 1563 года был убит на Луарском мосту наемным убийцей. После этого адмирал де Колиньи стал предводителем гугенотов, будучи очень рад суду Божию над герцогом Франсуа. Однако потерпев поражение в Руане и будучи загнаны в тупик в Дрё, гугеноты приняли условия Амбруазского мира (1563), разрешавшего кальвинистам-дворянам проводить богослужения в своих замках, а горожанам иметь одну церковь в каждом округе. Кальвин и Колиньи остались недовольны заключением Амбруазского мира; не менее разочарованы были папа, император и король Испании Филипп II. Банды мародеров продолжали грабить города и портить посевы. Екатерина предприняла путешествие ради установления мира, но испортила необходимый эффект своей встречей в Байонне (1565) с ненавистным герцогом Альба и своей дочерью Елизаветой, которая после смерти Марии Кровавой стала женой Филиппа II и королевой Испании. Страх перед заговором побудил гугенотов опять готовиться к войне.
Война вновь разразилась в 1567 году, и гугеноты заявляли, что «освободят короля от Екатерины». Они почти захватили королевский двор в Мё (Meaux), заставив Екатерину совершить поспешный побег, нанеся обиду, которую она им не смогла простить. Силы обеих сторон были на исходе, и 23 марта 1568 года они согласились заключить новый мир.
Екатерина была в отчаянии, поскольку ни примирение, ни репрессии в равной степени не имели успеха. Обе стороны совершали политические маневры. Для бдительного контроля над местными гугенотами были созданы новые католические организации, как например, Братство Святого Духа в Бургундии. Гугеноты укрепили Ля Рошель на Атлантическом побережье и создали другие военные базы. Конде возглавлял тридцатитысячную армию, но в марте 1569 года был пленен в битве при Жарнаке и убит. Адмирал де Колиньи остался в одиночестве. К счастью для него, Екатерина с подозрением восприняла предложение Шарля Гиза о том, чтобы король Испании Филипп II наследовал престол, если никто из ее детей не оставит наследника, и стала более благосклонна к гугенотам. Сен-Жерменский Эдикт (8 августа 1570 года) гарантировал кальвинистам свободу совести и возможность поклоняться так же, как и до войны.
Теперь Колиньи очень необдуманно проявил излишнюю амбициозность в благоприятных для него условиях. Владея четырьмя важными крепостями Ла Рошель, Коньяк, Монтобан и Ла Шарите (La Charitй), гугеноты восстановили единство и силу. Колиньи попытался подтолкнуть Францию к действиям против Испании с целью отнять испанские Нидерланды у Людовика Нассау и Англии. Колиньи даже осмелился заявить Екатерине Медичи, что плох тот француз, который против войны с Испанией. Оказывая давление на Екатерину, Колиньи перешел допустимые границы, и она решила, что настало время Франции избавиться от адмирала де Колиньи раз и навсегда. Она содействовала покушению на его жизнь, но наемник только ранил его. Гугеноты потребовали объяснений, и Екатерина, опасаясь огласки, согласилась с Гизами, что следует убрать не только Колиньи, но и все высшее руководство кальвинистов. Результатом стало побоище Варфоломеевской ночи, один из ужаснейших эпизодов Западной истории, повидавшей немало.
По-прежнему остаются большой загадкой подлинные обстоятельства побоища, а также степень осведомленности и участия молодого короля Карла IX. Екатерина, вероятно, участвовала в заговоре, но не представляла его масштаба. В ночь с 23 на 24 августа 1572 года убийцы ворвались в парижскую квартиру Колиньи, зарезали его, и выкинули труп из окна. Тою же ночью погибли другие руководители гугенотов. Заговорщики заранее условились, что молодому Конде и Генриху Наваррскому, который всего за неделю до того женился на одной из дочерей Екатерины, будет предоставлена возможность спастись, приняв католицизм, на что оба поспешно согласились. Когда два принца направлялись в тюрьму, толпы фанатиков вышли на улицы Парижа для безумной охоты на еретиков, убив, самое малое, триста человек. Массовые погромы происходили в провинциях до октября, в результате были убиты тысячи гугенотов, чтобы, по словам Екатерины, «стереть с лица земли этих подданных, восставших против Бога и Карла IX». Папа Григорий XIII отметил побоище торжественной мессой и выпуском памятной медали в честь этого события. Говорят, что Филипп II, узнав о случившейся резне, впервые в жизни засмеялся.
Побоище стало большой ошибкой. Гугеноты мобилизовались, приобрели новых сторонников и подготовились к длительному вооруженному сопротивлению. Влиятельные аристократы желали восстановления древних феодальных свобод и противостали «презренному деспотизму» короля Карла. Однако умеренные католики, les politiques, объединились с умеренными кальвинистами и образовали центристскую партию с целью поддержания стабильности в государстве. Через своего представителя, маршала Дамвиля (Damville), сына наместника Монморанси, они объявили о своей верности королю, попросив однако свободы поклонения для протестантов. В такой ситуации в 1574 году Карл IX умер, и его брат Генрих III поспешил вернуться из Польши, чтобы занять престол.
Генрих III был никудышным политиком. Екатерина баловала своего любимца, и он вырос мотом и сластолюбцем, предаваясь оргиям и распутству. Он содержал для развлечения компанию «милашек», смазливых мальчиков в женских платьях. Кальвинисты холодно отнеслись к правлению нового монарха. В 1576 году для контроля над гугенотами сын убитого Франсуа герцог Генрих Гиз образовал Католическую Лигу с поместными отделениями, наблюдавшими за верховенством веры и короля во всех провинциях. Лига боролась за древние свободы дворянства и средневековые права третьего сословия, чем приобрела себе большую поддержку. Не будучи в состоянии их победить, Генрих III решил к ним присоединиться и сделался главой Лиги. Таким образом он оттолкнул les politiques и гугенотов, но так и не смог успокоить Генриха Гиза и ультракатоликов. Осознав свою ошибку, Генрих III объявил все лиги распущенными и заключил союз с Генрихом Наваррским, который при первой же возможности отказался от навязанного ему Католицизма и теперь возглавлял гугенотов. Вспыхнула гражданская война. К удивлению многих, Генрих III и некоторые из его mignons[1] оказались неплохими полководцами.
В 1584 году умер последний брат Генриха III — герцог Анжуйский Франсуа и последний претендент на престол из дома Валуа. Герцог Генрих Гиз попытался предотвратить возможность восхождения на престол Генриха Наваррского, принадлежавшего к дому Бурбонов, по причине его еретической веры. Генрих Наваррский перешел в наступление, и завязалась «война трех Генрихов». Генрих III попытался утвердить свою власть на Генеральных штатах в Блуа, но герцог Генрих Гиз и члены Католической Лиги показали, кто является хозяином положения. Из страха перед герцогом Гизом Генрих III совершил свой последний промах. Популярный герцог Гиз был убит в замке Блуа. Говорят, что Генрих III пнул ногой мертвое тело и цинично заметил: «Боже, такой длинный». На следующий день был убит брат герцога Генриха Луи. Генрих III решил, что наконец стал настоящим королем, однако теперь католики восстали уже открыто. Королева Екатерина сразу поняла очередную грубую ошибку Генриха III. «Сын мой, ты отсек, — воскликнула она, — но теперь должен пришить заново». Тринадцать дней спустя в январе 1589 года королева Екатерина де Медичи покинула сей мир, отчаявшись уговорить сына изменить столь опасное положение. Испугавшись мести Католической Лиги за смерть Гизов, Генрих III бежал под защиту Генриха Наваррского. Однако 1 августа 1589 года фанатичный доминиканский монах убил Генриха III, не сознавая, что открыл тем самым путь гугенотам к престолу. Испуская дух, Генрих III объявил Генриха Наваррского своим наследником и преемником французского престола.
Тридцатипятилетний привлекательный, щедрый, красноречивый и мужественный Генрих IV быстро завоевал любовь народа, несмотря на свою веру, неприемлемую для католического большинства. Он объявил, что не причинит католикам вреда, но по прошествии шести месяцев будет созван собор для рассмотрения религиозного вопроса. Ему симпатизировали les politiques и такие умеренные протестанты как Филипп дю Плесси-Морнэ (Philippe du Plessis-Mornay). Когда умеренные члены Католической Лиги заявили о своем единственном возражении — протестантизм Генриха IV, то Генрих позволил архиепископу Буржскому объявить о его (повторном) обращении в католицизм. 25 июля 1593 года он отрекся от своей реформатской веры, а в начале 1594 года был помазан елеем в Шартре и 22 марта 1594 года въехал в Париж. Очевидцы передали его слова: «Париж достоин мессы».
Теперь Генрих IV пользовался такой поддержкой, что осмелился выступить в союзе с Англией против короля Испании Филиппа II. 2 мая 1598 года, после настоятельной просьбы папы Климента VIII, испуганного войной между католическими странами, Генрих согласился заключить Вервенский мир. За несколько недель до окончания испанской войны Генрих IV оказал содействие своим бывшим братьям по вере, издав знаменитый Нантский эдикт (13 апреля 1598) о терпимости по отношению к гугенотам. Теперь гугеноты могли проводить церковные богослужения в двух местах каждого округа, кроме некоторых крупных городов, Парижа и мест, находящихся на расстоянии пяти миль от столицы.
Генрих IV энергично и разумно трудился над врачеванием ран тридцатилетней гражданской войны и внутренним восстановлением Франции. Суровый, но честный кальвинист Максимилиан де Бетун, герцог Сюлли (Maximilien de Bethune, duke of Sully), которого он назначил руководить восстановлением экономики, боролся с инфляцией, сокращая расходы и искореняя коррупцию при сборе налогов. Он верил, что главным и истинным источником богатства является земля и потому трудился над улучшением сельского хозяйства, строил дороги от ферм к рынкам, осушал болота, рыл каналы, строил мосты и защищал крестьян от нападений разбойных банд. Он организовал торговую комиссию для развития промышленности, например производства шелка в Лионе. Сюлли даже был автором великого проекта Генриха IV сделать Францию главной христианской державой ради сохранения покоя и порядка в христианском мире. Смотря за пределы Европы, корона основала новые колонии в Северной Америке и Азии. В 1608 году Шамплен (Champlain) основал французские поселения в Порт-Рояле и Квебеке.
Все шло хорошо, когда опять вмешалась судьба. Генрих IV продолжал оказывать давление на Испанию, особенно в Нидерландах, и вступил в союз с несколькими протестантскими немецкими князьями, чтобы защитить от Испании небольшую провинцию Юлих-Клеве. Направляясь к своей армии, Генрих был убит на улице фанатичным католиком, убежденным, что Генрих замышляет войну против папы. Злосчастная Франция вновь пала жертвой сил, грозивших ей разложением.
На протяжении семи лет вдова Генриха Мария де Медичи выступала в роли регентши своего молодого сына Луи XIII (1610—1643). Начиная с 1624 года вместе с великим кардиналом Ришелье в роли министра Луи XIII успешно продолжил политику Бурбонов, утверждая верховенство короля во Франции и верховенство Франции в Европе. Эта политика достигла своего наивысшего расцвета при его сыне Луи XVI. Страх и истощение в результате гражданской войны подготовили французский народ к принятию абсолютизма, неприемлемому в другой ситуации. Франция прошла долгий путь с радужных дней Франциска I, когда гуманисты предвещали наступление золотого века. Ее ослабили войны между Габсбургами и Валуа, и истерзали религиозные войны. К началу семнадцатого века способность сопротивляться абсолютизму почти иссякла. Тем не менее, борьба гугенотского меньшинства против Валуа привела к возникновению новых политических представлений о независимости и праве на сопротивление, которые имели огромное значение для того времени и в последующую эпоху демократических революций.
Развитие французской политической мысли
Принято считать, что французские кальвинисты следовали Женевскому учению о повиновении гражданским властям до тех пор, когда их шаткое положение стало критическим в Варфоломеевскую ночь 1572 года, после которой сформировалось представление об ограниченности власти и праве на сопротивление монарху. Истина заключается в том, что политические теории Средневековья отражали, в основном, реалии ограниченной монархии, при которой монарх подчинялся старому доброму закону и делил власть с более мелкими феодалами и сословиями. Церковные юристы поддерживали притязания папы на plenitudo potestatis, или полноту власти, а современные Возрождению роялисты внесли свой вклад в теоретическое обоснование абсолютной монархии. Модель такой абсолютной монархии возникла во Франции при Франциске I благодаря воззрениям юристов времен Луи IX и более поздних, стремившихся расширить королевскую власть во всех возможных направлениях. В их понимании монарх является наместником Бога, независимо от воли и согласия народа. Римским правоведам было присуще понимание самой сути верховной власти как законотворчества.
Некоторые теоретики, например гуманист Гийом Бюде, утверждали, что, поступая вопреки здравому смыслу и справедливости или своим собственным указам, король становится виновен в lose majestй (утрате величия), однако король является верховным судьей, определяющим, в чем заключается благоразумие. Епископ Клод де Сюсиль (Claude de Seyselle), служивший канцлером и послом в Англии, разъясняет в своем трактате Le grand monarchie de France[2] (1518), что весь комплекс традиционных и объективных ограничений воли короля естественным образом заимствован из неписаной конституции французской монархии. Согласно его утверждениям, монархия основана на традициях и целесообразности, а не на божественном праве, и задача правительства заключается в том, чтобы поддерживать мир, порядок и справедливость. Мишель де Лопиталь, канцлер королевы Екатерины, утверждал, что правитель принимает свою власть напрямую от Бога. Он верил, что мир и порядок во Франции зависит от законодательной власти правителя и его способности решать все вопросы без возражений. Подданный не может быть оправдан в случае бунта, несмотря на поведение правителя, и убийство тирана является мерзостью. Залогом государственного единства может быть только абсолютная власть правителя.
Наиболее сильным политическим мыслителем шестнадцатого века бесспорно является Жан Боден (прибл. 1529—1596), автор Метода легкого изучения истории (1566) и Шести книг о республике (1576). Боден учился в Тулузском Университете, а затем переехал в Париж, чтобы писать о юриспруденции, охватывая взглядом всю Францию. Истинным прообразом и основой республики он видел семью с естественным авторитетом отца. Он утверждал, что государство является сообществом семей и обладает над ними верховной властью, которая должна служить созданию всех благ душевных и телесных. В хорошо организованном государстве правительство заботится о законности, безопасности и экономике. Монархия — это общепризнанная неограниченная законодательная власть. Боден полагал, что даже такая монархия не была в состоянии утихомирить беспорядки его времени. Однако он был сторонником ограниченной монархии. В 1580 году он написал своему другу следующие поразительные слова:
«Существует ли что-либо более демократичное, чем то, что я осмелился написать о том, что король не должен взыскивать дань без согласия граждан? Сколь важен также упомянутый мною факт, что Божий и естественный законы связывают правителей более строгими узами, чем их подданных. Они связаны договором так же, как и прочие граждане».[3]
На фоне подобных монархических политических воззрений кальвинистские представления о сопротивлении государству выглядят действительно революционно. Вопреки древнему традиционному французскому un roi, une loi, une foi (один король, один закон, одна вера), инакомыслящие аристократы бросили вызов единству государства, а недовольные кальвинисты претендовали на легализацию религиозного многообразия. Кальвин проповедовал учение о непротивлении и тщательно отстранялся от Амбуазского заговора. Вместе с тем, он открыто критиковал тиранов и признал одно исключение из своего принципа непротивления: если человеческая власть противоречит Божиим требованиям, то Богу следует подчиняться больше, нежели людям[4]. Древние судьи, например спартанские эфоры или римские трибуны, были обязаны оберегать народ от тирании. Поздние кальвинисты пошли дальше в развитии своих идей, имевших подлинно революционные последствия. Претенциозный историк Илэр Беллок (Hilaire Belloc), конечно же, ошибся, хотя и не полностью, когда написал: «Нет Кальвину, нет Кромвелю».
Некоторые близкие соратники Кальвина развивали представления о противлении еще до того, как их положение во Франции стало отчаянным, — новые идеи предшествовали конкретным событиям. Теодор Беза (умер в 1605 году) уже в 1554 году утверждал в своем трактате De haereticis, что представители власти, занимающие нижестоящие посты, вправе поднять народное восстание против вышестоящей власти ради «истинной веры». Эта идея была многосторонне развита в его трактате De jure magistratuum.
Беза указывал на пример города Магдебурга, который, по его утверждению, справедливо защищался от войск Карла V во время Шмалькальденской войны. Другой швейцарский реформатор Пьер Вире (1511—1571) следовал Кальвину, призывая в целом подчиняться королям, судьям и гражданским законам, но критиковал тиранов, призывал к пассивному противлению и даже утверждал, что верит в возможность случаев, когда Господь одобряет «праведное неповиновение» тираническим указам, противоречащим Божией воле.
Именитый гугенотский правовед Франсуа Отман опубликовал в Женеве свою «Франко-Галлию...» — пылкий и выразительный трактат о французской истории и естественном праве. Работа была издана в 1573 году, однако в действительности Отман написал ее за шесть месяцев до побоища Варфоломеевской ночи, а значит, она была не просто livre de circonstance[5], написанной в ответ на побоище. Он стремился доказать, что верховная власть народа, осуществляемая через национальный представительный орган, традиционно признавалась со времен доримской Галлии, исключая период римского вторжения. Отман утверждал, что право выражавшего верховную власть народа представительного органа создавать законы, назначать судей и даже смещать королей признавалось до конца предыдущего столетия, и было позднее узурпировано королями Валуа. Отман плохо знал историю, однако его трактат послужил эффективным пропагандистским инструментом.
Еще более удивительна анонимная брошюра Vindiciae contra tyrannos (1579), в которой сказано, что правитель связан договором, выражающим непреложную Божию волю, которую не может безнаказанно нарушать ни король, ни народ. При том что Vindiciae недоставало конкретики, акцент на договоре предполагал представление о взаимных обязательствах и подчеркивал обязанности правителя. В любом королевстве настоящим господином и правителем является сам народ. Бунт против тирана всегда оправдан, так как своей тиранией он нарушил договор и потому не имеет права на трон. Пренебрегая правом, справедливостью и благочестием, законный правитель становится тираном, а следовательно, врагом Бога и людей. Общество вправе судить правителя, ставшего тираном, хотя отдельный человек не вправе действовать самостоятельно. Действовать вправе только общество посредством представителей, дворянства и судей. При всей спорности и неопределенности Vindiciae, заявления о верховной власти народа имели весьма революционные последствия. Развитие политической мысли во Франции, как и в Шотландии Джона Нокса или пуританской Англии, имело огромное значение для зарождения и последующего развития современных демократических идей. Несмотря на частую критику в адрес историка Джона Л. Мотли (John L. Motley), многое свидетельствует о справедливости его мнения, что кальвинистский протестантизм был источником вдохновения и силы наиболее успешных порывов человечества к избавлению от бремени неправедной власти. Он писал, что «Франция, Англия, Нидерланды и Северная Америка определенно обязаны Кальвинизму значительной частью своих политических свобод, которыми сегодня пользуются».[6]
Испанское владычество
Для Испании шестнадцатое столетие стало золотым веком. В то время как ее великая соперница Франция была раздираема братоубийственной войной, Испания достигла доселе неведомого уровня превосходства, недосягаемого для любой другой политической силы. Испанские армии победоносно маршировали от Сицилии до Северного моря. Испанский флот бороздил воды от Лепантинского залива[7] до Манилы. Испанские конквистадоры разрушали великие индейские империи. Творчество испанских писателей и живописцев породило такой расцвет культуры, какого Иберийский полуостров не знал прежде и после того.
Карл V надеялся видеть своим преемником на троне Священной Римской империи единственного законного сына Филиппа II, однако его замысел не удался. Владения Габсбургов были поделены между Веной и Мадридом; австрийский дом перенял дунайское наследство и императорскую корону, а Филипп II унаследовал королевство Испания с ее владениями в Африке, Италии (Сицилию, Неаполь, Милан), Бургундии, Нидерландах, Азии и Новом Свете.
КОРОЛЬ ИСПАНИИ ФИЛИПП II
Мать Филиппа Изабелла Португальская, лежа на родильном ложе в Вальядолиде 21 мая 1527 года, глубоко осознавала величие судьбы, ожидавшей ее сына. Она боялась, что малейшее проявление слабости или страдания умалит важность столь знаменательного события. Когда ухаживающая за нею женщина попросила ее кричать, чтобы ослабить боль и напряжение, то королева воскликнула: «Ни звука! Пусть я умру, но не буду стонать!» Затем она приказала укрыть ее лицо от света, чтобы никто не видел гримас на нем. Столь преданная и ревностная мать родила болезненного ребенка, ставшего самым могущественным королем Испании. Она умерла, когда сыну было всего двенадцать лет.
Историки сильно расходятся в мнениях, оценивая личность Филиппа II. Для Мотли он был «воплощением зла», а для Роджера Мерримэна (Roger Merriman) «благоразумным королем». Для Леопольда фон Ранке он был «медлительным отшельником Эскориала», терпеливым служакой, чье сердце принадлежало миру иному, а ум был погружен в мириады административных мелочей. Мрачная легенда о Филиппе как о жестоком чудовище, предававшем друзей, убивавшем врагов, сжигавшем еретиков, умертвившем собственного сына Дона Карлоса и прятавшемся, подобно пауку, в темных залах Эскориала является порождением клеветы Антонио Переса (Antonio Perez), секретаря, который сбежал к противнику, и Апологии (Apologia) — образца антииспанской пропаганды, принадлежащего перу нидерландца Вильяма Молчаливого (William the Silent). Современные историки видят его человеком, который родился в условиях строгих традиций, и никогда не стремился их преодолеть. Добропорядочный человек, ставший жертвой обстоятельств, он был послушным сыном, преданным мужем и хорошим отцом.
Когда Филиппу исполнилось шестнадцать, Карл V стал, на время отлучек из страны, оставлять его наместником, посылая для руководства назидательные письма. Наиболее характерный совет, который он дал своему сыну, был не доверять никому и «не зависеть ни от кого, кроме себя самого». Всю свою жизнь Филипп бдительно оберегал себя от влияния со стороны придворных. Он тщательно следил за тем, чтобы конкурирующие партии были в равной степени представлены в правительственных советах, чтобы решающий голос всегда принадлежал ему одному. Филипп был погружен в себя, мрачен и серьезен и при этом стремился быть крайне загадочным, скрытным, изворотливым и осмотрительным. При выраженной германской внешности — голубых глазах, светлых волосах и выдающейся габсбургской челюсти, Филипп был испанцем до мозга кости. После подписания Като-Камбрезийского мира в 1559 году, он больше никогда не покидал Испанию вплоть до дня своей смерти, почти сорок лет спустя, в 1598 году. Испанцы любили его и признавали своим.
Личная жизнь Филиппа складывалась трагично. Прежде чем ему исполнилось шестьдесят, он уже похоронил семнадцать членов своей семьи. Сын Филиппа Дон Карлос, рожденный его португальской королевой Марией, которая умерла вскоре после родов, был физически и умственно ущербен, вероятно, являясь несчастной жертвой многочисленных родственных браков его предков. (Его родители были двоюродными братом и сестрой.) Чтобы сохранить принца от рук врагов, Филипп держал его под усиленной охраной, а когда Дон Карлос умер, то враги обвинили Филиппа в убийстве собственного сына.
После смерти Марии, Филипп женился на другой своей кузине — королеве Англии Марии, в надежде родить наследника, который объединит Испанскую и Английскую империи как католические земли. 20 июля 1554 года он высадился в Саутгемптоне с подарками и для друзей, и для врагов. Три дня спустя Мария впервые увидела Филиппа во дворце епископа Винчестерского и безоглядно в него влюбилась. Он был одет в белый лайковый костюм, вышитый золотом, и серую атласную французскую накидку. Мария была невзрачная маленькая женщина, на одиннадцать лет его старше и совершенно безбровая. Филипп прибыл с целью произвести на свет наследника и не дрогнул даже перед таким вызовом, однако его цель не была достигнута. Вероятно Мария желала родить еще сильнее, чем Филипп, потому что любила его. Столь желала, что год спустя, когда Филипп уехал в Брюссель, чтобы принять от отца власть над Нидерландами, она пережила ложную беременность, которая продолжалась дольше обычных девяти месяцев. Ребенок так и не родился, а Филипп по-прежнему отсутствовал. Когда же он наконец вернулся после полуторагодового отсутствия, то пробыл ровно столько времени, сколько потребовалось для того, чтобы приобрести поддержку Англии в войне против Франции. Тогда Мария видела его в последний раз. После ее смерти он подумывал о том, чтобы повторить попытку с ее сводной сестрой Елизаветой I, однако у них ничего не вышло. Вместо этого, стремясь закрепить мир с Францией, он женился на Елизавете Валуа, дочери Генриха II и Екатерины де Медичи, оставив герцога Альба своим доверенным лицом в Париже.
Испанский писатель шестнадцатого века Петро де Медина (Petro de Medina) отметил: «В Испании существует и существовала всегда такая преданность священной католической вере, какой больше не найти нигде». Жар крестовых походов против мавров и сильное противостояние иерархии проникновению протестантизма принесли щедрые дивиденды высокого религиозного духа шестнадцатого века. Богобоязненный Филипп был, в некотором смысле, воплощением этого испанского духа. Вскоре после возвращения в Испанию в 1559 году он решил построить правительственную резиденцию за пределами душного Мадрида. Гранитная громада Эскориала, возведенная им к северо-западу от города на предгорье Сьерра-де-Гвадаррама, была, по выражению Прескотта (Prescott), «дворцом, монастырем и усыпальницей». Это был дворец и центр проведения сложных придворных церемоний, составлявших часть древней бургундской традиции. Там же находился монастырь монахов Иеронимитов, вместе с которыми богобоязненный Филипп ревностно укреплял свою веру, принимая участие в длительных бдениях и постах, долго молясь и исполняя епитимьи. Он посещал мессу каждый день, и посол Венеции свидетельствует, что Филипп регулярно советовался со своим духовником о моральных последствиях предлагаемых ему действий. Однако не следует предполагать, что религиозная преданность Филиппа делала его папским лакеем или марионеткой в руках церковной иерархии. Напротив, положение католического короля, как он его понимал, обязывало его лично контролировать папство. Когда же, наконец, длительное правление Филиппа завершилось, Эскориал стал усыпальницей для него и его потомков.
Филипп уделял много внимания почти каждому внутреннему и международному вопросу, добросовестно исследуя дела и заботливо комментируя исходящую почту. Подобно Фридриху Великому и Наполеону, он сам вникал в подробности, но, в отличие от них, не умел отличать существенное от второстепенного. Правительство трудилось усердно. Один испанский чиновник сказал: «Если Бог уготовал мне смерть через Эскориал, то я буду бессмертен». Правительство возглавлял государственный совет, полностью зависевший от короля. Правление тяготело к абсолютизму, и французский посол однажды написал Екатерине, что король намерен «обрезать когти и сократить привилегии» членам арагонских кортесов, которые делали их слишком «гордыми и почти независимыми». Филипп реформировал юридическую систему, осуществлял социальные проекты и старался быть щедрым правителем.
Во время правления Филиппа возникли большие экономические проблемы. Гористые испанские земли отличаются жарким, сухим климатом, и потому они были в основном пустынны. Почти шесть из восьми миллионов населения жили в Кастилии. Несмотря на рост производства при Филиппе, индустриальная база Испании была столь скудна, что большая часть золота и серебра из Нового Света лишь перетекала через руки иностранных банкиров в Нидерланды и другие индустриальные и коммерческие центры Европы. Остальная часть этого потока, задерживаясь в Испании, лишь способствовала росту инфляции. Огромных денег Филиппу стоили морские битвы в Средиземном море, попытки подавить восставшие Нидерланды и рискованное нападение на Англию. В 1573 году государство уже потратило свой доход за следующие пять лет. В 1577 году налоги в Кастилии увеличились втрое. Семь раз Филипп отказывался от своих долгов, тем не менее, в конце его правления две трети государственного дохода шли на выплату долговых процентов.
ИНОСТРАННЫЕ ДЕЛА
Филипп был правнуком того Фердинанда, которым так восхищался Макиавелли, и унаследовал всю его хитрость, но лишь малую толику его удачи. Летопись иностранной политики Филиппа в основном трагична, ибо длительное и разорительное восстание в Нидерландах и катастрофа посланной против Англии Армады более чем перевешивают обе его победы: захват Португалии и победу над турками в Средиземноморье.
Овладение Португалией. Приобретением Португалии и ее заморских территорий в Южной Америке, Индии и на Дальнем Востоке Филипп был обязан, равно как и с большинством обширных владений Габсбургов, своему родству. В 1578 году король Португалии Себастьян погиб в битве при Алькасаркуивире (Alcazarquivir) близ Танжера, во время крестового похода против марокканских мусульман. Он умер, не оставив наследников мужского пола, и потому власть перешла к его двоюродному деду кардиналу принцу Генриху, правившему до своей смерти в начале 1580 года. Филипп был внуком короля Португалии Мануэля I (Manuel) (его мать была дочерью Мануэля) и теперь счел необходимым заявить о своем праве наследника посредством вооруженного вторжения. К осени его армия под командованием герцога Альбы сломила слабое сопротивление, и Португалия присоединилась к Испании под личным правлением короля, хотя сохранила значительную степень автономии.
Победа над турками. Филипп продолжил традицию крестовых походов Фердинанда и Изабеллы, а также морскую войну Карла V против Оттоманской Империи. Он завершил ассимиляцию или устранение мусульман, все еще проживавших в южной Испании, но овладеть контролем над морем было труднее. В 1559 году оттоманские турки со своими североафриканскими вассалами по-прежнему господствовали в Средиземном море. Филипп приказал вице-королю Сицилии атаковать Триполи в союзе с мальтийскими рыцарями Св. Иоанна. Они имели некоторый успех, пока Сулейман I был занят войной против Персии, но в 1565 году турки нанесли ответный удар и заняли всю Мальту, кроме единственной крепости. Испанцы отбили турецкий флот, а Сулейман умер во время похода против Венгрии. Как и папа Пий V, Филипп мечтал нанести туркам смертельный удар, однако его отвлекли проблемы в Нидерландах, и он не смог уделить туркам все свое внимание.
В конце 1568 года Филиппа потрясло восстание морисков в Гранаде при содействии североафриканских мусульман. Дон Хуан Австрийский, внебрачный сын Карла V, принял командование королевской армией, сокрушил морисков и занялся организацией контрнападения на турок. При поддержке венецианской, папской и генуэзской флотилий Дон Хуан загнал более слабый турецкий флот в Лепантинский залив близ греческого города Коринфа. 7 октября 1571 года он повел союзников в атаку против турок, это событие вошло в историю как одно из величайших морских сражений того века. Из 208 турецких галер и 66 малых кораблей испанские силы потопили 15 судов, захватили 177 и освободили от 12 000 до 15 000 христианских галерных рабов. Вопреки восторженным ожиданиям Запада, битва не стала решающей, потому что в следующем году турки отправили бороздить Средиземное море флот из 250 кораблей. Тем не менее, это было первое крупное поражение Оттоманской Турции на море, облегчившее положение на западных морских путях.
Восстание в Нидерландах. Нидерландское восстание против Испании на протяжении долгого времени владело воображением западного человека. В нем проявился весь пафос и героизм поединка Давида с Голиафом и борьбы греков против могущественной Персии. Оно затронуло глубочайшие чувства либеральных, республиканских и прогрессивных протестантских историков. Например, Джон Лотроп Мотли в своем трехтомнике Образование нидерландской республики (Rise of the Dutch Republic) рассматривал испанский Католицизм и абсолютизм как силы тьмы, а нидерландский Протестантизм как силу свободы, демократии и света. Восстание действительно было одним из наиболее волнующих событий европейской истории, но затронутые вопросы слишком сложными, чтобы рассматривать их в черно-белых тонах.
Во время правления Филиппа восстало большинство из семнадцати нидерландских провинций, однако независимости удалось добиться только семи северным провинциям, расположенным за великими реками, впадающими в Северное море, и прошло восемьдесят лет, прежде чем Испания официально признала завоеванную ими свободу. Семь Объединенных Нидерландов вместе с некоторыми землями на юге и востоке образуют современное Королевство Нидерланды. Большинство провинций, оставшихся под владычеством Испании, образуют современное Королевство Бельгия. Большую часть Нидерландов населяли люди, говорившие на нижнегерманском диалекте, в то время как в валлонской области на юге и западе основным языком был французский; это разделение восходит ко временам франкского завоевания в шестом веке. В экономическом отношении отдельные средневековые торговые центры, например, Гент и Брюгге, находились в упадке, зато развивался Антверпен и другие города. Текстильная промышленность сталкивалась с растущей конкуренцией из Англии и других стран. Несмотря на инфляцию, вызванную притоком золота и серебра из Нового Света через Испанию, что породило трудности для некоторых классов, экономическая жизнь была более пассивна, чем прежде и во время последующей нидерландской империалистической экспансии.
В отличие от своего отца, который чувствовал себя в Нидерландах как дома, Филипп II был испанцем и чужаком. Его политика не отличалась от политики отца, однако исходившие от него меры были изначально менее приемлемы для народа. Филипп пытался завоевать доверие аристократии, но в действительности антипатия возникла прежде среди привилегированных высших классов и постепенно распространилась на простой люд.
Протестантизм рано начал свое проникновение в регион. Несмотря на жестокие репрессии Карла V, множество приверженцев завоевали сначала Лютеранство, потом Анабаптизм, но более успешным затем оказался Кальвинизм. Гуидо де Брэ (Guido de Bray) составил кальвинистское исповедание Confession de foi des ьglises des Pays-Bas[8]. Однако на момент восстания кальвинизм исповедовала лишь незначительная часть населения. Сожжение еретиков и казни реформаторских пасторов лишь подлили масла в огонь антиклерикальных настроений. Экономический и идеологический фактор соединился с упорной решимостью освободить страну от иностранцев.
Хотя прежняя правительница Нидерландов Мария, сестра Карла V, уже столкнулась с рядом внутренних конфликтов, Филипп II реально занялся управлением страны только осенью 1555 года, когда началось серьезное противостояние. Население было недовольно налогами, которые взимались для войны против Франции, считая это испанским делом. Главой страны Филипп назначил свою сводную сестру Маргариту Пармскую, которую народ воспринял как иностранку. Когда член ее администрации кардинал Гранвел (Granvelle) реорганизовал церковные епархии и назначил себя над ними главой, то сословия и высшая аристократия сочли это угрозой их традиционным привилегиям. Сопротивление вненациональным тенденциям в правлении Филиппа, чрезмерной централизации, лишению древних прав, религиозным гонениям и присутствию испанской армии возникло сперва среди политически привилегированных классов и исходили от Вильгельма Нассауского и Оранского, губернатора Бреды и правителя Голландии, Зеландии и Утрехта.
Вильгельм Оранский получил совершенно несоответствующее прозвание Вильгельма Молчаливого, за свою большую осмотрительность на протяжении первых лет католического контроля, хотя изъяснялся он живо и обладал яркой, напористой натурой. Вильгельм родился в 1533 году в Дилленбурге и мальчиком был привезен в низинные владения своей семьи. Он не был человеком сильных религиозных убеждений, но в силу своего миролюбивого и терпимого характера стремился объединить кальвинистов и лютеран против действий, предпринятых в 1564 году Гранвелом. В ответ на жесткие религиозные указы Филиппа в следующем году Вильгельм Оранский, граф Эгмонт (Egmont) и граф Хоорн-Монморанси вышли из государственного совета. В апреле 1565 года раздраженная аристократия направила в Брюссель прошение к Маргарите смягчить жесткие религиозные указы и прекратить действие Инквизиции. Председатель финансового совета назвал просителей «нищими» (франц. — gueux; голл. — geuzen), и оппозиционное движение сопротивления с гордостью приняло это имя (гёзы). Маргарита обещала пересмотреть указы, но окончательное решение оставила за Филиппом, и эта полумера возмутила всех. Религиозное противостояние «папскому идолопоклонству» росло, и Кальвинизм приобретал новых сторонников. В феврале 1567 года некоторые радикалы напали на Визинген (Vissingen) и Антверпен. Спохватившийся Филипп вызвал из Италии в Нидерланды герцога Альбу с армией германцев, валлонов и испанцев для подавления инакомыслящих.
Герцог Альба прибыл в Брюссель 22 августа 1567 года и начал свой террор с ареста Эгмонта, Хоорна и других аристократов. Затем он учредил «кровавый совет» для наказания всех участников возмущений предыдущего года. Убежденный в том, что интересы государства требуют устрашения всех подданных, он пренебрегал и законом, и справедливостью. Даже в январе 1568 года, когда в народе ходили слухи о всеобщей амнистии, Альба писал королю:
«Многое предстоит сделать прежде. Следует наказать города за бунтарство лишением их привилегий, большую сумму следует выкачать из частных лиц, взыскать с провинций страны постоянный налог. По этой причине амнистия недопустима при таких обстоятельствах. Для каждого должна начаться жизнь в постоянном страхе, что на голову может обрушиться крыша. Таким образом города примут относящиеся к ним указы, частные лица предложат большие выкупы, а провинции не осмелятся отказаться от предложения, сделанного им во имя Короля».[9]
Одним мартовским днем 1568 года было совершено более пятисот арестов. Городские чиновники высокого положения «связаны по рукам, закованы в наручники и кандалы как подлейшие из преступников». 1 июня Альба обезглавил восемнадцать дворян на площади Завель (Zavel) в Брюсселе, а четыре дня спустя казнил Эгмонта и Хоорна на Большой рыночной площади того же города. «Железный герцог» парализовал людей страхом.
Если Альба был вооруженным злодеем, то Вильгельм Оранский был вооруженным героем. Он совершил слабую попытку завоевать Фландрию, но был вынужден укрыться во Франции. Нидерландцы пересели на свои корабли, морские гёзы, при содействии из Англии и Ля Рошеля, уничтожили испанский флот и освободили прибрежные города. Теперь Вильгельм Оранский стал кальвинистом и возглавил оппозицию, имевшую главными центрами сопротивления Голландию и Зеландию.
После отзыва Альбы его бессмысленную политику продолжил Луи де Рекесен (Luis de Requesens). После его смерти в 1576 году прибыл новый правитель в лице Дона Хуана Австрийского, Лепантенского победителя. Дон Хуан попытался сделать шаг к мирному урегулированию и пошел на уступку, расквартировав испанскую армию, но он настаивал на восстановлении Католицизма во всех провинциях. В январе 1578 года испанские войска одержали крупную победу над солдатами генеральных штатов. Королева Англии Елизавета направила субсидии, а протестант Ян Казимер, курфюрст Палатината, направил гёзам вспомогательные наемные войска. Брат Вильгельма Иоанн Нассау организовал Утрехтский Союз (Union of Utrecht) для сопротивления Александру Фарнезе (Alexander Farnese), герцогу Пармскому, сменившему Дона Хуана после его смерти.
Вероломство лишило движение сопротивления их руководителя. Филипп II назначил высокую цену за голову Вильгельма Оранского, так как в обществе зрела мысль провозгласить Вильгельма королем Нидерландов. 10 июля 1584 года фанатичный католик, притворившийся кальвинистом, застрелил Вильгельма в Делфте. Человек, которого Филипп II называл «бичом христианства», был устранен. Сын Вильгельма, Маврикий, перенял руководство восстанием, однако нидерландцы были глубоко деморализованы этой огромной потерей, и Александр Фарнезе занял многие города. Посланный Елизаветой экспедиционный корпус под командованием графа Лесестера оказался неэффективным. Незадолго до своей смерти Филипп ослабил испанские узы, назначив правителем Нидерландов эрцгерцога Альберта Австрийского, мужа его дочери Изабеллы, правление которого длилось с 1598 по 1621 год.
Синдики городских центров были богатыми и независимыми людьми. Ведущий представитель этого буржуазного класса Нидерландов, Йохан ван Олденбарневелдт (Johan van Oldenbarnevildt) (1547—1619), участвовал в 1602 году в создании Нидерландской Восточно-индийской компании, что стало новой вехой в коммерческом и морском соперничестве с испанскими флотилиями по всему свету. В конце концов, после сорока лет военных действий, сказалось утомление. В марте 1609 года Испания согласилась на двенадцатилетнее перемирие с Северными Нидерландами, которые реально стали независимой республикой. Хотя по окончании длительного перемирия война возобновилась, государственность Северных Нидерландов уже была фактом, и Вестфальским мирным договором 1648 года, завершившим религиозные войны в Европе, независимость нового государства была наконец признана официально.
ГИБЕЛЬ АРМАДЫ
Наиболее злосчастным и отчаянным предприятием Филиппа было направление им в 1588 году Армады против Англии. Немногие эпизоды рассматриваются в истории как примеры столь самонадеянной агрессии, и немногие события столь часто представляются в ложном свете. Истина заключается в том, что Филипп вовсе не был увлечен «самонадеянным высокомерием» и чрезвычайно беспокоился о своем плане, полагая его последним средством в очевидно безнадежном деле. Утомительной чередою дипломатических неудач он был втянут в смертельную дуэль с Елизаветой, «английской Иезавелью». Меланхтон, астроном пятнадцатого века Региомонтан и другие провидцы обнаружили в книгах зловещие предсказания о том, что 1588 год станет годом бедствий. Создается впечатление, словно некая неотвратимая сила влекла Филиппа к этому свиданию с судьбой.
В первые годы правления Елизаветы Филипп был для нее источником поддержки, так как разделял ее страх перед королевой Шотландии Марией Стюарт. Мария была дочерью короля Шотландии Якова V, двоюродного брата Елизаветы, и следующей претенденткой на английский престол. Католики не признавали брак матери Елизаветы Анны Болейн и считали Марию единственной законной наследницей. Кроме того, Мария приходилась племянницей могущественному французскому герцогу Гизу и представляла угрозу для самого Филиппа, поскольку если английским сторонникам Марии удавалось возвести ее на престол, то Англия становилась союзницей Франции, которая стремилась получить Фландрию и прочие владения Габсбургов в Нидерландах. Пока Франция угрожала Испании, Филипп был вынужден попускать Елизавете многие свободы. Ее каперы промышляли пиратством и контрабандой, доставляли в испанские колонии Нового Света рабов из Африки и помогали морским гёзам совершать набеги на испанские крепости. Она постоянно вмешивалась в Нидерландское восстание. Такое положение продолжалось два десятилетия, пока, наконец, политическая ситуация внутри Франции не ухудшилась настолько, что Филипп оправился от своих опасений в отношении этого региона и счел возможным выступить против своего протестантского врага и конкурента в имперских притязаниях, Английской королевы Елизаветы. Она, в свою очередь, опасаясь заговора католиков с целью возведения на престол Марии Стюарт, казнила ее 18 февраля 1587 года. Ситуация была смертельно опасна.
В своем Эскориале Филипп плел паутину интриг, и когда все они потерпели неудачу, он решился на открытое столкновение, завоевание острова, которое, как он надеялся, будет встречено в Англии восстанием католиков и положит конец всем козням незаконной королевы еретиков. Филипп обычно советовал другим «пользоваться преимуществами времени», но теперь в нетерпении ожидал начала осуществления своего грандиозного замысла. Когда-то он написал: «К столь великой цели как Англия надлежит двигаться со скоростью пули». Теперь своим капитанам он указывал: «Успех зависит, прежде всего, от скорости. Поспешите!»
Уверенность в папских субсидиях побудила Филиппа спешно начать экспедицию. Папа Сикст V послал в Лиссабон специального наблюдателя, чтобы следить за осуществлением предприятия. В своем докладе этот наблюдатель приводит интересный во многих отношениях разговор с одним из высших и наиболее опытных офицеров испанского флота:
«ПАПСКИЙ ПОСОЛ: Рассчитываете ли вы на победу, если встретитесь в проливе с английской армадой?
ИСПАНСКИЙ ОФИЦЕР: Конечно.
ПАПСКИЙ ПОСОЛ: Почему вы в этом уверены?
ИСПАНСКИЙ ОФИЦЕР: Это очень просто. Всем хорошо известно, что мы воюем за дело Божие. Поэтому если мы встретим англичан, то Бог обязательно устроит все так, что мы сможем взять их на абордаж и захватить их корабли благодаря тому, что Он пошлет особую погоду, или, что более вероятно, лишит их благоразумия. Если нам удастся вступить в рукопашный бой, то испанское мужество вместе с испанской сталью (и огромным количеством солдат, которые будут у нас на борту) обеспечат нам победу. Однако если Бог не поможет нам чудом, то англичане с их более быстрыми и маневренными кораблями, чем наши, со множеством дальнобойных орудий, помня о своих сильных сторонах так же, как и мы о своих, никогда не приблизятся к нам, а будут держаться на расстоянии и расстреляют нас в щепки из своих пушек, не позволив нам причинить им сколько-нибудь серьезного ущерба. Итак, мы выступаем против Англии с твердой надеждой на чудо».[10]
Чудо не сопутствовало испанцам, и оценка испанского командира оказалась поразительно точна.
Один из опытнейших адмиралов Филиппа по имени Санта Круз настаивал, что морские силы Англии должны быть полностью уничтожены до начала десантной операции. Филипп проигнорировал этот очень здравый совет, однако Санта Круз трудился буквально до смерти, подготавливая флот к опасному предприятию. Вместо этого Филипп хотел, чтобы Армада переправила армию Александра Фарнезе из Нидерландов в Англию для прямого нападения на остров. Весной 1587 года сэр Фрэнсис Дрейк совершил упреждающие вылазки на Лиссабон и Кадис, причинив им такой урон, что испанцам пришлось отложить свою экспедицию на целый год.
Наконец, 29 мая 1588 года Армада покинула Лиссабон в составе 130 кораблей и более чем 30 000 человек под командованием герцога Медины-Сидонии. Флотилия состояла из галеонов с высокими, уязвимыми корпусами и весельным ходом, полезным в Средиземном море, но менее пригодным в открытом океане, чем паруса. Между Лиссабоном и Ла-Коруньей флотилия попала в мощный шторм, корабли вынуждены были задержаться в Ла-Корунье для ремонта и не могли выйти в море до 22 июля. Когда Армада достигла пролива, то 29 июля лорд Хоуард Эффингем выступил из Плимута с английским флотом — многочисленными маленькими, быстрыми и маневренными кораблями, оснащенными дальнобойными орудиями. Медина-Сидония мог заблокировать англичан в порту и повторить успешную испанскую тактику в Лепантине, однако он, имея приказ прибыть в Дуврский пролив и принять на борт армию Фарнезе, старался выполнить это повеление. То, что англичане находятся позади него, он осознал слишком поздно. 6 августа Армада опустила якоря у берегов Кале, однако нидерландцы блокировали малые транспортные суда Фарнезе в Нивпорте (Nieuport) и Дюнкерке, из-за чего испанская армия так и не достигла Армады. В следующую ночь англичане послали против Армады брандеры, испанские капитаны в панике обрубили якоря и вышли в море.
Теперь Армада оказалась между англичанами и нидерландцами, и они атаковали ее с обеих сторон. Вода и боеприпасы были на исходе, но испанцы не осмелились рисковать и плыть назад через пролив, а вместо этого удалились в Северное море. Во время долгого плавания домой северным путем вокруг Шотландии и Ирландии, флотилия попала в суровые штормы, разбившие о прибрежные скалы много кораблей. Целыми в испанскую гавань вернулись всего пятьдесят три больших судна. Король Филипп воспринял новости о бедствии в спокойном смирении, словно все это время ожидал поражения Армады, несмотря на восторженные рапорты об успехе от Дона Бернардино де Мендоза (Don Bernardino de Mendoza), своего посла в Париже. Он был милостив и великодушен по отношению к побежденному командующему, поскольку осознавал, что своим поражением он обязан силам природы так же, как и противнику.
Филипп приучил себя контролировать чувства и обладал почти железной волей. Более того, он настолько укоренился в благочестии и набожности, что даже беда, постигшая Армаду, не могла поколебать его веры в Провидение. 13 октября того же судьбоносного года он письменно сообщил испанским епископам новости об Армаде и, напоминая им о непредсказуемости войн в северных морях, заключил:
«Нам надлежит воздавать Богу хвалу за все, что Ему угодно совершить. Теперь я благодарю Его за то, что Он помиловал нас. Армада могла пострадать еще сильнее во время этих штормов. Ее злосчастие могло быть еще большим, если бы не молитвы за ее благоуспешность, которые возносились с такой преданностью и постоянством».[11]
В следующем году Елизавета нанесла еще один удар, послав двадцатитысячную карательную экспедицию против Ла-Каруньи и Лиссабона. В 1595 году испанцы высадились на берег Ирландии, чтобы оказать поддержку местным повстанцам против англичан. В 1596 году Хоуард Эффингем отплатил нападением десятитысячной армии во главе с графом Эссексом и пятитысячной нидерландской армией во главе с Луи Нассау. Они захватили Кадис и удерживали его, требуя выкупа. Филипп задумал послать против Елизаветы еще одну флотилию, однако она была растерзана штормами прежде своего отбытия. Некий испанец, современник этих событий, комментировал: «Адмирал, как и врач, нуждается в том, чтобы ему сопутствовала удача».
ИСПАНСКАЯ ИМПЕРИЯ
Тогда как Филипп терпел неудачи в Старом Свете, в Новом Свете дела Испании процветали. Внутренне единая Иберия при Филиппе присоединила обширные португальские владения, образовав могущественную Испанскую империю. Французы, нидерландцы и англичане стремились сломить мощь Испании за ее пределами, однако на протяжении многих десятилетий им этого не удавалось.
Крошечная Португалия с небольшим населением в два миллиона человек смогла благодаря таланту и активности своих правителей контролировать империю, в сотни раз превосходившую ее собственные размеры. Исследования Генриха Мореплавателя, путешествовавшего в Индию вдоль берегов Африки и вокруг мыса Доброй Надежды, показали, что открытие Кабралом в 1500 году Бразилии сделали Португалию великой державой. К 1503 году португальцы уже поняли, что гарнизоны численностью в несколько тысяч солдат, расположенные в стратегических местах на побережье, способны контролировать обширные и густонаселенные территории. Великий адмирал Франтишку Алмейда разработал масштабный план, основанный на морских силах и не требующий особого внимания к политическому господству. Вице-король Альбукерка замыслил территориальную империю, опирающуюся на административные центры, такие как Гоа, Калькутта и Малакка. Лиссабон стал новым крупным коммерческим центром, столицей прибыльной торговли пряностями. Король Португалии имел двадцать пять процентов с торговой прибыли, однако португальцы ограничили свою деятельность в основном доставкой товаров и не сумели воспользоваться выгодами торговли на европейских рынках. Португалия распространилась слишком широко, и во второй половине столетия очевидно стала выдыхаться.
Возникновение Испанской колониальной империи является одной из величайших легенд западной истории. Железная воля, властная самоуверенность и патриотизм конкистадоров, бороздивших океаны на своих небольших кораблях, исследовавших обширные, доселе неведомые европейцам земли, воевавших с местными племенами, покорявших империи и овладевавших громадными сокровищами, будут всегда вызывать трепет и уважение у детей и взрослых. Католические короли Испании и многие капитаны совершенно искренне рассматривали свои предприятия как миссию по распространению благословений Церкви и спасению душ язычников даже при поисках сокровищ. Повествования об Эрнане Кортесе (1485—1547), покорившем цивилизацию ацтеков с отрядом ненадежных солдат, и о Франциско Писарро (прибл. 1471—1541), сокрушившем горные укрепления инков и захватившем их громадные сокровища, навсегда останутся волнующими страницами Испанской истории.
Испанская колониальная политика отличалась от португальской стремлением к полному контролю над территорией, а не только над ключевыми портами. Испанское колониальное управление вице-королей Мексики и Перу отличалось бульшим совершенством, чем португальское. Состоятельные люди занимали посты ради уважения (хотя едва ли они проигрывали материально, проявляя такую преданность долгу). В главном городе каждой крупной провинции создавалось совещательное собрание, или audiencia, для наблюдения за вице-королевской деятельностью. Время от времени вице-короли посылали инспекторов для сбора из первых рук информации об управлении на местах. И наконец, существовали residencias для изучения архивов вице-короля после истечения его срока. В Испании заморскими владениями правил Индийский Совет, пользовавшийся опытом прежних вице-королей и администраторов. Однако территории, находившиеся под контролем вице-королей, были столь обширны и разнообразны, что им редко удавалось находиться в курсе местных событий, а излишнее внимание и контроль с их стороны подавляли и сдерживали развитие колоний.
Несмотря на строгий политический контроль над своими колониями, испанцы допускали частную инициативу в развитии поместий (encomiendas) и торговли. При системе encomiendas корона возлагала на испанца ответственность за образование, защиту и религиозное обучение определенной группы индейцев, в обмен на которые испанец получал право пользоваться их трудом. Система давала возможность безденежным испанцам, участвовавшим в завоевании, основывать огромные поместья и другие экономические предприятия, однако наблюдение за тем, как индейцы получают образование, защиту и религиозное обучение, не осуществлялось. Пороки этой системы были столь вопиющими, что предпринимались попытки заменить ее на repartimiento, при которой индейцев по-прежнему принуждали работать на испанцев, но на основе временных договоров и с оплатой. Реально система encomiendas сохранялась до восемнадцатого века, и долгое время параллельно одна другой применялись обе системы.
Король получал двадцать процентов от всех сокровищ, отобранных у индейцев, и от дохода частных предпринимателей. «Королевская пятая доля», как она называлась, собиралась с общей суммы или груза прежде всех остальных отчислений. Экономическая политика Испании была направлена на получение золота, серебра и сырья для страны, а также на недопущение конкуренции колониальной промышленности с национальной, — например, производством вина и оливкового масла. Приток серебра и, в меньшей степени, золота вызвал рост инфляции в Андалузии, затем во всей Испании, наконец в испанских Нидерландах и в других европейских странах. К началу семнадцатого века цены в Испании были в 3,4 раза выше, чем сто лет назад. В экономике даже золото не всегда блестит.
Испанцы были весьма неплохими морскими организаторами. В целях охраны кораблей с золотом, серебром и другими грузами от пиратов, английских «морских волков» (начиная с 1562 года) и нидерландских охотников, они разработали систему конвоя, которую использовали до 1800 года. Вопреки английским легендам, успешными были лишь несколько нападений на испанские конвои.
Иммиграция в испанские колонии находилась под тщательным контролем, и въезд запрещался любому иностранцу, религиозному вольнодумцу и даже тем, чьи родственники осуждены Инквизицией. Одно исключение было сделано в случае с английским католическим священником по имени Томас Гэйдж (Thomas Gage), который прошел обучение в испанской семинарии подобно другим англичанам, стремившимся стать священниками в те дни воинствующего Протестантизма. Однако Гэйдж только подтвердил собою это правило. Проведя в Гватемале двенадцать лет, он столь разочаровался в своих поисках лучшей судьбы, что вернулся в Англию, стал викарием Англиканской церкви и составил прекрасное описание положения дел в испанских колониях, которое, несмотря на пристрастность повествования, дает точное представление о работе колониальной системы. Например:
«Условия жизни индейцев столь убоги... что, несмотря на твердый отказ испанских королей сделать их рабами, как хотелось бы некоторым, их жизнь также полна горечи, как и жизнь рабов... Так, бедные индейцы продаются по три пенса за человека на целую неделю рабства под запретом вернуться ночью домой к своим женам, хотя место их работы находится не далее мили от деревни, в которой они живут; некоторых же уводят на десять—двенадцать миль от дома, и домой они могут вернуться только в субботу поздно ночью, а на протяжении недели должны исполнять все, чего пожелает их господин. Назначаемой им платы едва хватает на пищу и питье... Такой же порядок наблюдается в Гватемале и поселениях испанцев, где каждой семье, желающей услуг одного или нескольких индейцев, даже чтобы принести воды или дров на спине, либо даже по пустякам, разрешается нанимать индейцев из близлежащих деревень».[12]
Епископ Bartolome de Las Casas был замечательным защитником гуманного отношения к индейцам, хотя он имел большее влияние в Испании, чем в колониях. Сохраняя средневековые представления об обязанностях правителя перед своими подданными, и будучи последователем Фомы Кемпийского, он использовал все логические и естественные аргументы против колониальных encomiendas как несправедливых и тиранических. По иронии, забота о благополучии индейцев привела его к совету ввозить африканцев, которые, в отличие от индейцев, способны выполнять тяжелую работу в жару без ущерба для здоровья. Принадлежа к монголоидной расе, индейцы генетически предрасположены к прохладному климату и могут выживать в тропической низменности, только усваивая медленный ритм жизни или, как говорили европейцы, работая «лениво». Следует отметить, что в наши дни жаркие прибрежные районы Латинской Америки плотно населены неграми, а в прохладных горных районах — черный человек большая редкость.
Романские народы более легко преодолевали расовые границы, чем англичане и нидерландцы, и в романских колониальных районах появился целый спектр людей с разным цветом кожи. Испанцы, родившиеся в Испании, назывались Castillanos, рожденные от испанских родителей в Америке назывались criollos или креолы, полуиспанцы или полукреолы-полуиндейцы — mestizos, светлые полунегры — mulatos, и полуиндейцы-полунегры — zambos.
ФИЛИПП МУДРЫЙ
Филипп II был назван «Мудрым», что, вероятно, является самым доброжелательным эпитетом, примененным по отношению к этому честному, но бездарному королю. По своей сути он более был годен для пера и стола, чем для меча и седла. В отличие от своего отца, непрерывно путешествовавшего и лично наблюдавшего за империей, Филипп принадлежал Эскориалу. Будь его столицей Антверпен или Брюссель, ему, возможно, удалось бы контролировать владения своей династии более эффективно, и восстание в Нидерландах не висело бы тяжким ярмом на его шее, доставляющим бесконечные переживания и бедствия.
Множество обстоятельств действовало не в его пользу. Огромный долг в размере пятидесяти миллионов дукатов, унаследованный им от Карла V, изначально поставил его в трудное положение, из которого он так и не вышел. Новые налоги, монополии, торговля должностями, «королевская пятая доля» из Нового Света — все это вместе даже не приближалось к невероятной сумме правительственных и военных расходов. Огромный доход из Америки покрывал лишь четверть государственных затрат, которые стремительно возросли из-за войны с Нидерландами и Англией.
Несмотря на то, что все эти обстоятельства не зависели от Филиппа, он все же остается ответственным за свой тяжкий, педантический деспотизм, за недостаток понимания финансовых и экономических проблем Испании и за неспособность к политике, которая если не остановила ослабление и разложение, то хотя бы замедлила их.
________________________________________
[1] «Милашек» (фр.). — Прим. пер.
[2] «Великая французская монархия». — Прим. пер.
[3] Боден к Дю Фору, 3 октября 1580 (?), цит. по Беатрис Рейнолдс, Сторонники ограниченной монархии во Франции шестнадцатого века: Франсуа Отман и Жан Боден (Нью-Йорк, 1931), стр. 185-186. (Bodin to Du Faur... Beatrice Reynolds, Proponents of Limited Monarchy in Sixteen-Century France: Francis Hotman and Jean Bodin.)
[4] См. Деян. 5:26-29. — Прим. ред.
[5] Книгой на злобу дня (фр.). — Прим. пер.
[6] Джон Лотроп Мотли, История Объединенных Нидерландов (Нью-Йорк, 1900), том 4, стр. 431. (John Lothrop Motley, History of the United Netherlands.)
[7] Лепанто (Lepбnto) — средневековое название г. Нафпактос (Греция), в 60 км. от которого, в зал. Патраикос 7 окт. 1571 г. произошел последний крупный бой гребных флотов Средиземноморья во время Кипрской войны 1570—73 гг. Между Турцией и Священной лигой (Венеция, Испания, папа римский, Мальта и ряд итальянских г-в). — Прим. ред.
[8] «Исповедание веры нидерландских церквей». — Прим. пер.
[9] Пьетер Гейл, Восстание Нидерландов (1555—1609), 2-ое изд. (Нью-Йорк, 1958), стр. 102-103. (Pieter Geyl, The Revolt of the Netherlands (1555—1609).)
[10] Гарретт Маттингли, Поражение испанской Армады (Лондон, 1959), стр. 191-192. (Garrett Mattingly, The Defeat of the Spanish Armada.)
[11] Там же, стр. 327.
[12] Томас Гэйдж, Скитания англоамериканца в море и на суше, или Новый обзор Западной Индии (Лондон, 1648), стр. 139-140. (Thomas Gage, The English-American His Travail by Sea and Land: Or a New Survey of the West Indies.)
Глава 20 Англия при Елизавете
Правление королевы Елизаветы (1558—1603) можно смело описать как любовь продолжительностью в сорок пять лет между ее величеством и английским народом. Редко когда в истории между монархом и подданными случается такое счастливое совпадение целей и интересов, какое преобладало на протяжении этой славной эпохи английской истории. При Елизавете Англия стала сильной протестантской державой, лидером среди других протестантских стран. Будучи мононациональным государством в Атлантике, на протяжении этих десятилетий Англия превратилась в мировую империю и переживала культурный подъем, подлинный ренессанс. Современные историки не склонны преувеличивать успехи Елизаветы и ее личные заслуги в управлении страной. По их мнению, она, импровизируя и лавируя, «кое-как продержалась до конца», не будучи государственным деятелем, способным к политической прозорливости. Тем не менее, если восторг ее почитателей считать выражением их благочестивого патриотизма, чем он и являлся, и оценивать Елизавету по обычным человеческим меркам, то она остается исключительной женщиной, возглавлявшей Англию в бурные времена.
В момент своего восхождения на престол Елизавета была искушенной и практичной молодой женщиной двадцати пяти лет, ростом выше среднего, со светло-рыжими волосами, смуглым лицом, очаровательными выразительными глазами, красивыми руками и величественными манерами. Хитрая, расчетливая, лицемерная, способная к кокетству и расчетливому администрированию, достаточно решительная, чтобы быстро принимать решения, и обладающая крепкими нервами, необходимыми для ее сдержанной политической тактики, Елизавета была гораздо более достойна престола своего отца, чем Эдуард и Мария в их лучшие времена.
Переход власти от Марии к Елизавете прошел спокойно — пока Мария умирала в церкви Св. Иакова, народ уже спешил к Елизавете в Хатфилд. Испанский посол Фериа (Feria) докладывал: «Она очень привязана к народу и вполне уверена, что он полностью на ее стороне, и это действительно так». Ее коронация состоялась 15 января 1559 года.
Общественность была в некоторой степени склонна к антифеминизму и полагала, что Елизавета выйдет замуж. Претендентов на ее королевскую руку было достаточно. Сводный брат Филипп II предложил ей такую честь, но Елизавета была достаточно разумна, чтобы не выходить замуж за католического монарха, особенно после неудачного опыта Марии. Ее пылкий поклонник Роберт Дадли, граф Лестер, был испорченным, импульсивным и ненадежным человеком. Странная смерть его жены по причине то ли случайного падения, то ли самоубийства, вызвала в обществе скандал. Несмотря на сильную привязанность к нему, Елизавета не изменила своему принципу и позволила голове управлять сердцем, поставив «благо королевства» выше своих личных переживаний. Елизавета была «современной женщиной», говорила по-французски, по-латыни и по-итальянски, была не менее искусна в двусмысленности, поддерживая надежды многих честолюбивых мужчин, состоявших у нее на службе. Шотландский посол как-то заметил ей: «Мадам, мне известна ваша преданность государству: вы полагаете, что, выйдя замуж, будете только королевой, тогда как теперь вы и король, и королева. Вы не потерпите над собой командира». Для протестантов королева была героической Юдифью, а для католиков — Иезавелью, служительницей нечестия и покровительницей нечестивцев.
Политика Елизаветы
Своим ближайшим советником Елизавета избрала умеренного протестанта Уильяма Сесиля (William Cecil) (позднее лорда Бёргли (Burghley)), служившего при Сомерсете и Нортумберленде, и даже кратковременно при королеве Марии. Он служил Елизавете почти все время ее правления, сначала госсекретарем, а затем главным казначеем, и советовал придерживаться умеренности в поступках и благоразумия в решениях. Елизавета назначала в свой совет только протестантов, людей более преданных протестантской вере и симпатизирующих пуританам, чем она сама. С 1573 по 1590 год ее госсекретарем был сэр Фрэнсис Уолсингем (Francis Walsingham), который своей политикой активно поддерживал гонимых протестантов континента, особенно нидерландских реформатов и французских гугенотов. Он эффективно разоблачал католические интриги против Елизаветы, применяя против испанцев и иезуитов прекрасно налаженную систему шпионажа.
Елизавета сознавала, что Англия нуждается в мире и спокойствии, и следовала политике религиозной терпимости, придерживаясь в отношениях между церковью и королевством via media. Ей была присуща некоторая религиозность (в возрасте всего одиннадцати лет она перевела Зеркало греховной души Маргариты д'Ангулем (Marguerite d'Angoulime)); она находила эстетическое и эмоциональное удовлетворение в религиозных обрядах и церемониях, однако резкие религиозные перемены предыдущих правлений научили ее быть осторожной, терпимой и прагматичной. Однажды она сказала, что скорее прислушается к многотысячным народным массам, чем будет повинна в миллионах преступлений, совершаемых теми, кто подавляет народ. В личном выборе, а также в государственной политике она предпочитала англиканскую доктрину и жизнь, ограничивая как католиков, так и радикальных протестантов. Джон Нокс однажды отметил, что Елизавета не была «ни хорошей протестанткой, ни убежденной паписткой». Архиепископом Кентерберийским она назначила умеренного Мэтью Паркера (Matthew Parker), который некогда служил капелланом ее матери и был ее личным наставником. Паркер был учеником Мартина Буцера, женился и имел длительную дружбу со многими изгнанниками Марии. Большинство епископов Елизавете пришлось выбрать из числа вернувшихся изгнанников, которые чаще всего были значительно более радикальными протестантами, чем она сама.
Успехами своей политики она обязана деятельности парламента, в котором религиозные вопросы аккуратно решались или утрясались сами собой. В начале шестнадцатого века парламент был в основном законодательным и налоговым органом и собирался нерегулярно от времени. На протяжении столетия он превратился в мощную политическую силу благодаря возрастанию престижа, влиятельности и активности Палаты общин. Генрих VIII состоял с Палатой общин в браке по расчету и усиливал ее влияние, так как она в целом разделяла его цели. При Елизавете воля короны часто расходилась с «волею парламента», которую также называли «волею английского дворянства». Однако брак сохранил романтичность, и королеве обычно, посредством некоторого количества лести и манипуляций, удавалось добиться своего.
25 января 1559 парламент собрался для решения религиозного вопроса, ибо Елизавета понимала, что реформа клира должна быть начата парламентом. Собрание духовенства, в котором большинство епископов были назначены королевой Марией, придерживалось католического учения о пресуществлении и мессе как жертвоприношении. Присутствие протестантов одновременно в совете и в Палате общин обусловило более поспешное решение вопроса, чем желала Елизавета. Они с Сесилем ожидали акта о верховенстве, за которым последовал бы акт о единообразии несколько позднее. Однако ни она, ни Сесиль не могли контролировать первый парламент.
В апреле парламент принял акт о верховенстве, признав королеву главой Английской церкви. Все королевские чиновники, судьи и духовенство под угрозой утраты места были обязаны принести клятву верности и признать верховную власть короны над церковью. Признание власти какого-либо иностранного правителя или прелата считалось тяжкой изменою, которая каралась смертной казнью. Были отменены католические указы Марии, Акт о единообразии восстановил церковные постановления Генриха VIII и вновь утвердил Второй служебник (The Second Prayer Book) Эдуарда VI, дополненный несколькими традиционными текстами издания 1549 года. Были смещены представители духовенства, которые отказались присоединиться к новому порядку, и теперь должности в епархиях занимали лица, одобренные Елизаветой.
Второй парламент, собравшийся в 1563 году, подтвердил Акт о единообразии и принял меры, обеспечившие его неукоснительное исполнение. В том же году съезд духовенства в Кентербери выработал доктринальное обоснование нового порядка. Сорок два артикула Эдуарда VI были слегка изменены в Тридцать девять артикулов, ставших основным англиканским вероисповеданием. Артикулы были составлены с целью закрепления умеренных позиций, уклонения от противоречий и крайностей. Определение реального присутствия Христа в Причастии было тщательно сформулировано таким образом, чтобы закрепить основное евангельское понимание, отсекая с одной стороны католическое учение о пресуществлении, а с другой — символическое толкование Цвингли. Святое Писание было объявлено основанием и стандартом веры. Было подтверждено учение о предопределении, однако в более умеренной форме, чем у Цвингли. Джон Джеуэл (John Jewel), епископ Солсберский и активный защитник национальной церкви, представил первое систематическое учение Англиканства в своей Апологии Англиканской церкви (1562). В следующем году был опубликован еще более важный труд Деяния и памятники (Acts and Monuments) Джона Фокса, который многие поколения духовенства и грамотных мирян как в Англии, так и в американских колониях читали наравне с Библией и молитвенником. Этот кровавый мартиролог способствовал возникновению особого протестантского антиримского сознания с националистическим настроением в протестантском англоговорящем мире.
КАТОЛИКИ
В начале правления Елизаветы значительная часть английского народа была католическою в своей религиозной ориентации. Многие представители высшей аристократии также были консервативны. Однако наиболее выдающиеся люди того времени, молодые люди, приобретавшие влияние в коммерции и государственном управлении, оказывались протестантами. В Палате общин было широко представлено это активное и прогрессивное течение. За шесть лет после принятия соответствующего акта только двести церковнослужителей из девяти тысяч отказались клятвенно признать верховную власть королевы. Во время правления Елизаветы численность римо-католиков в Англии сократилась до крохотного меньшинства и составила незначительный процент населения численностью в четыре миллиона человек. Тем не менее, в период между 1569 и 1588 годами Католицизм представлял реальную угрозу для Англии благодаря поддержке и ободрению из Испании. Восстание католических феодалов на севере в 1569—1570 годах во главе с герцогом Норфолком смогло охватить лишь ограниченную территорию. Восставшие даже не дошли до завоевания Йорка. Папство терпело поражение в противодействии Елизавете. Королева отказалась послать представителей на третью сессию Тридентского собора, указав в качестве основного аргумента на попытки католиков поднять против нее восстание.
В конце концов папа Пий V завершил отчуждение Англии, издав 25 февраля 1570 года буллу Regnans in excelsis об отлучении Елизаветы. Булла гласила, что на основании власти римского понтифика над всеми народами и царствами, и вследствие того, что Елизавета, будучи служительницею нечестия, узурпировала церковную власть, навлекла гибель на свое королевство и совершала нечестивые таинства Кальвина, она отлучается от Тела Христова и лишается своего престола, а всем ее подданным отпускается принесенная ими клятва верности. В последние тридцать лет правления Елизаветы семинаристы[1] и иезуиты удвоили свои усилия в приобретении сторонников для Рима и имели успех в отдельных областях. Десятилетие спустя после буллы об отлучении иезуитская миссия в Англии объявила о 120 000 «обращенных», большая часть которых несомненно была католиками с самого начала, а не новообращенными. Немногочисленная группа верных Риму людей существовала всегда, но их численность установить невозможно. Священники этих подпольных католиков часто были родом из аристократических семей и получали образование у иезуитов или в училищах кардинала Аллена в Дуэ и Риме. Они жили в постоянной опасности, переезжая из одной усадьбы в другую и служа семьям католических сквайров. Время от времени ходили слухи о замышляемых убийствах руками наемников или иностранных шпионов, держа начеку лорда Сесиля и наполняя общественное сознание страхом и ненавистью. Папа Григорий XII заявил, что булла Пия V оправдывает любое применение оружия против «этой преступной английской женщины» и даже побуждает заговоры с целью ее убийства.
Елизавета отреагировала на папскую буллу официальным заявлением, что она
«...желает, чтобы все ее любящие подданные понимали, что, пока они живут, открыто соблюдая ее законы и не нарушая их сознательно и демонстративно своими явными действиями, позиция ее величества состоит не в том, чтобы досаждать кому-то из них в вопросах религии инквизицией или полицией нравов, но принимать их и обходиться с ними, как со своими добрыми и верными подданными».
В 1571 году парламент принял несколько антипапских законов, запретив ввоз папской буллы в Англию и назвав изменой произнесение слов о том, что Елизавета не должна быть королевой или что она еретичка, узурпаторша и раскольница. В 1585 году был принят акт, объявивший иезуитов вне закона с целью утихомирить общественное возбуждение и нападения фанатиков на рядовых католиков. На протяжении всех сорока пяти лет правления Елизаветы только 221 католик был казнен за свою веру, в противовес 290 протестантам, погибшим за пять лет правления ее сестры Марии. Большинство из них было казнено за измену, а не за ересь, что свидетельствовало о значительной идеологической перемене, хотя жертвам от этого было не легче.
Твердость Елизаветы в обращении с инакомыслящими католиками объясняется преимущественно тем фактом, что их нелояльное отношение играло на руку ее врагам внутри страны и за рубежом. Опасение полного восстановления Католицизма стало главной причиной ее решения в отношении Марии Стюарт. Переход ультра-католического короля Испании к агрессивной политике, апогеем которой был поход испанской Армады, обострил вопрос об измене внутри страны. И если англикане терпимо относились к католическому меньшинству, этого нельзя было сказать о широком религиозном движении, известном как Пуританство, и отдельных протестантских экстремистах разного толка.
ПУРИТАНЕ
Взрывоопасный потенциал Пуританства, представлявшего для Англиканской церкви бульшую угрозу, чем Католицизм, проявился во время гражданской войны семнадцатого века. Особенно после 1640 года сепаратизм и Пресвитерианство стали конкурирующими доктринами, готовыми воевать за главенство в церковной политике. Рассматривая Пуританство времен правления Елизаветы, следует отстраниться от событий последующих десятилетий семнадцатого века. По словам Мильтона, Пуританство было движением «за реформу Реформации». Впервые этот термин был упомянут в 1564 году по отношению к тем протестантам, которые, безопасно пребывая в лоне национальной церкви, стремились очистить Англиканское служение от всех остатков «папизма» и «римских предрассудков». Многие молодые церковнослужители, особенно из числа изгнанных Марией, черпали вдохновение в теологии Женевского происхождения и продолжали искать руководства и вдохновения у реформатских церквей и теологов. В то время лишь некоторые помышляли об отделении. Кальвин, Буцер и Нокс не осуждали епархии как таковые, поэтому активные «реформаты» могли по-прежнему формально существовать в рамках государственной церкви.
Елизавета была достаточно консервативна в своих религиозных представлениях. Она не находила времени для евангелистских протестантов и их требований учредить проповедническое служение. Хотя многие из ее епископов проявляли терпимость во второстепенных вопросах и даже были готовы отказаться от неприемлемой для реформатов практики, Елизавета принудила архиепископа Паркера обнародовать свои доводы в пользу единообразия. Она разжаловала Гриндала, своего архиепископа, выступавшего в защиту проповеди и пророчеств, одобрение которых успешно закрепило бы евангелистское Пуританство внутри официальной церкви. После длительных и обширных поисков Елизавета наконец остановилась на Джоне Уитгифте (John Whitgift), архиепископе почти столь же консервативных взглядов, как и она сама. В 1595 году он едва не впал в немилость за опубликование Ламбетских артикулов (Lambeth Articles). Неизменность позиций Елизаветы и одновременно растущее тяготение в сторону евангелистского Протестантизма были характерными чертами религиозной ситуации во время ее правления, порождавшими неизбежную напряженность и периодическую конфронтацию.
Некоторые противоречия времен правления Елизаветы позднее породили более серьезные проблемы. Полемика об одежде священников в 1563 году едва ли сравнима по значимости с арианской полемикой в древней Церкви, хотя шума было наделано больше. Пуритане считали, что вопрос об одежде священников не требует немедленного разрешения. Но они оспаривали обычай духовенства носить шапочку и мантию в течение недели и стихарь по воскресеньям. Вскоре к списку римских обрядов, претящих совести, они добавили такие обычаи как крестное знамение при Крещении, коленопреклонение во время Причастия, чрезмерное, по их мнению, количество церковных праздников, кольцо при бракосочетании и (отголоски Цюриха!) использование в церквях органа. Прошение об отмене многочисленных римских обычаев и всех облачений, кроме стихаря, было подано на рассмотрение собранию духовенства и отклонено им с перевесом всего в один голос.
В 1572 году поднялся шум вокруг более серьезного вопроса, когда Томас Картрит (Thomas Cartwright) и группа Лондонских пуритан выступила за пресвитерианскую форму церковного управления вместо епископальной системы. «Первое увещевание» (First Admonition), опубликованное в том году, призывало к тому, чтобы служителей избирали церковные приходы, а не епископы. «Второе увещевание» предлагало пресвитерианскую модель церковного управления, явно вторившую Основам Кальвина, и призывало к созданию института пресвитеров, которые следили бы за церковной дисциплиной, назначали бы служителей в приходах и руководили поклонением во время богослужений. Такая угроза порядку и стабильности возмутила Елизавету и ее советников, несомненно видевших взаимозависимость епископов и короны. В 1574 году Картрит бежал за границу, но пуританское движение развивалось. В 1589 году умер идейный организатор пресвитерианского подполья Джон Филд (John Field). К 1592 году организация развалилась, и пресвитерианский вопрос, казалось, исчерпал себя. Реальное возрождение Пресвитерианства произошло только во времена гражданских войн.
Роберт Браун (Robert Browne) из Кембриджа стал первым сепаратистом, отстаивавшим более радикальное инакомыслие. Браун был вспыльчивым типом и однажды предстал перед судом за избиение своей жены. Описание этого происшествия демонстрирует изощренность его интеллекта: «Отвечая на упрек в избиении своей пожилой жены, почтенный отец Браун отметил, что побил ее не как жену, а как проклятую старуху». Он разработал общинную модель церкви как содружества «призванных» или «собранных» из великого множества людей, добровольно связавших свою жизнь друг с другом в поместной церкви. В своей Книге, являющей жизнь и нравы всех истинных христиан (Book Which Showeth the Life and Manners of All True Christians) он настаивал, что каждая община должна быть свободна от контроля государства, а также независима от епископов и пресвитеров. Община должна сама избирать пасторов, учителей и старейшин, не обязательно из числа хорошо образованных людей, и порядок поклонения на богослужениях должен быть очень простым. Приблизительно в 1580 году Браун действительно организовал такую общину в Норидже. Правительство, опомнившись, привело в действие механизм репрессий.
Назначенный Елизаветой новый архиепископ Кентерберийский Джон Уитгифт попытался вернуть пуритан к единству. Теологически Уитгифт был строгим кальвинистом, несмотря на свою жесткую политику в отношении пуритан, выступавших против использования стихаря, и даже как-то упрекнул Картрита за сделанное им допущение, что учение о свободе воли «не противоречит спасению». Архиепископ Уитгифт, которого Елизавета называла «мой черный муженек», заявил 17 ноября 1583 года в своей первой проповеди в церкви Креста Св. Павла, что пуритане должны подчиниться установленному порядку. В том же году Шесть артикулов обязали население согласиться с верховенством королевской власти в церкви и государстве и принять Общий служебник и Тридцать девять артикулов как основание и норму. Верховный суд привлек нарушителей к ответу. Всего было отстранено около двухсот приходских священников. В 1586 году он учредил цензуру теологических изданий, надеясь остановить пуританских экстремистов, однако вызывающие брошюры «Мартина Марпрелата» («Martin Marprelate») появлялись вопреки его усилиям, нападая на епископов как «мелких антихристов, надменных прелатов, несносных противников Реформации, врагов Евангелия и ничтожных завистливых священников». В 1593 году Акт о сектах потребовал изгнания или смерти всех, кто отказывается посещать государственную церковь и поклоняется в отдельных группах. Ламбетские артикулы Уитгифта 1595 года по-прежнему придерживались последовательного и строгого учения о [двойном] предопределении.
В высшем руководстве перемена теологических взглядов произошла только в последние годы правления Елизаветы, когда в 1599 году епископ Лондонский Ричард Бэнкрофт (Richard Bancroft) начал реально использовать свою власть примаса в интересах церковнослужителей с более широкими взглядами. На Придворной конференции в Гемптоне (Hampton Court Conference) Бэнкрофт не позволил пуританам включить Ламбетские артикулы Уитгифта в официальное вероисповедание. Наиболее влиятельным и типичным в Англиканской Реформации был труд скромного служителя Ричарда Хукера (Richard Hooker), не ставшего видным церковнослужителем или теологом, Законы церковного управления (Laws of Ecclesiastical Polity). Первые четыре книги Законов увидели свет только в 1593 году и были написаны как ответ пуританскому богослову Уолтеру Трэйверсу (Walter Travers), критиковавшему государственную церковь на основании Библии. Хукер употребил для опровержения пуританских аргументов превосходный, достойный темы литературный стиль и обосновал англиканскую форму управления как законное церковное устройство. Он подчеркивал необходимость смирения перед Богом, согласия, мира, здравомыслия и порядка ради достижения спокойствия на земле и счастья в вечности. Он обращался к Божиим и природным законам, а также к Святому Писанию в своих доказательствах истинности Англиканской церкви.
Королева Шотландии Мария Стюарт
Когда в 1568 году Мария Стюарт бежала в Англию, то с собой она принесла явную угрозу безопасности Елизаветы, досаждавшую английской королеве на протяжении девятнадцати лет. Один из ее епископов отметил, что Елизавета правила на «птичьих правах». Мария представляла опасность для Елизаветы одним своим рождением в качестве единственного законного ребенка короля Шотландии Якова V, своим католичеством и потенциальной возможностью стать залогом в международной политической игре. Мария являлась противоположностью своей сестры Елизаветы во многих отношениях. Она выросла при веселом и ослепительном французском дворе, воспитывалась с дофином и его сестрами и принадлежала кругу, в котором рыцарские романы и сатиры Рабле предпочитались классике. Она обладала страстной натурой и была способна к неистовой любви и жгучей ненависти. Мария не отличалась крепким здоровьем, однако обладала удивительной выносливостью. Даже не будучи равной Елизавете в королевских качествах, она все же стала для нее достойной соперницей. Первым судьбоносным шагом Марии было решение оставить Францию, в которой ее придворная жизнь отравлялась ненавистью свекрови Екатерины де Медичи, чтобы вернуться в бедную и захолустную, зато родную Шотландию. Отец Марии Яков V умер 14 декабря 1542 года, всего через неделю после ее рождения. Шесть лет спустя ее отослали во Францию. В 1558 году она вышла замуж за дофина Франциска. В том же году умерла королева Англии Мария, и она со своим мужем была втянута в английскую политику. В следующем году, со смертью короля Генриха II, она стала супругой короля Франции. Тем временем восстали шотландские феодалы, и протестантские войска со своими английскими союзниками вынудили французский гарнизон Марии сдаться. Представитель Марии подписал Эдинбургский договор, окончивший в 1560 году гражданскую войну, однако одним из пунктов договора Елизавета признавалась королевой Англии, и потому Мария оттягивала время, в результате так и не подписав договор. 5 декабря умер ее муж, и Мария решила вернуться в Шотландию как королева, на что протестанты согласились неохотно. Она прибыла в Шотландию 19 августа 1561 года.
Некоторое время Мария правила, хотя в действительности не управляла, так как реальная власть принадлежала кланам, и реформаторы также сохранили свое влияние. В 1565 году Елизавета позволила вернуться в Англию Генриху Стюарту, лорду Дарнли, правнуку Генриха VII. Он был католиком и в остальном годился в супруги Марии, а с точки зрения Елизаветы представлял меньшую опасность, чем союз с Францией или Испанией. Марии тогда было двадцать три года, и она безумно в него влюбилась. Восстала протестантская аристократия, но Мария их подавила и вышла замуж за молодого Дарнли. Он оказался подлым и жестоким мужем. Из ревности к секретарю Марии итальянцу Давиду Риццио (David Rizzio), веселому малому, развлекавшему Марию музыкой и следившему за ее корреспонденцией, Дарнли замыслил его убийство. 9 марта 1566 года убийцы ворвались в апартаменты королевы, в ее присутствии вытащили Риццио за двери и зарезали его насмерть. Мария была арестована, но бежала и жила с презрением к своему ничтожному мужу. Теперь она обратилась к Джеймсу Хепберну (James Hepburn), графу Ботуэлла (of Bothwell), готовому ради нее на невероятные вещи.
Дарнли лежал больной в резиденции Марии в Кирк-о-Филде (Kirk o'Field), когда 10 февраля 1567 года между двумя и тремя часами утра дом взорвался. Дарнли и его пажа обнаружили удавленными в саду. Создавалось впечатление, что Дарнли узнал о скором взрыве и в последний момент сумел выбраться из здания, так что заговорщикам пришлось оставить явные улики убийства в происшествии, которому следовало выглядеть таинственным. На улицах появились плакаты с портретом Ботуэлла и надписью: «Вот убийца короля». Ботуэллу было предъявлено обвинение в убийстве, но он естественно был оправдан своими пэрами, весьма обрадованными избавлению от Дарнли. Якобы насильно, но предположительно с ее согласия он увез Марию в Данбар, поскольку только общественный скандал мог побудить его жену искать развода, а суд — разрешить развод, и внешне невинная Мария не могла надеяться на одобрение их брака столь скоро после смерти Дарнли. Случилось так, что их надежды не оправдались. Мария и Ботуэлл поженились 15 мая, а через месяц против них восстали протестантские лорды. Ботуэллу они дали возможность ускользнуть, а королева была заточена в замке Лохлевен (Lochleven).
До какой степени Мария была замешана в убийстве Дарнли? «Письма из шкатулки», якобы написанные Марией Ботуэллу во время этого фатального кризиса, были сильно не в ее пользу, хотя их подлинность некоторые ее защитники все еще подвергают сомнению, также ссылаясь на протест Марии, которая настаивала на счастливом совпадении, что в ночь гибели Дарнли она вдруг вспомнила о своем обещании посетить свадебный пир, благодаря чему Провидение хранило ее вдали от Кирк-о-Филда вплоть до самого взрыва, его разрушившего.
Марии удалось бежать и поднять армию, однако 13 мая 1568 года она была разбита при Лэнгсайде (Langside), после чего она бежала в Англию, предав себя на милость Елизаветы. Сесиль допросил ее и вынес следующий вердикт: «Не было обнаружено никаких достаточных доказательств того, что королеве Англии следует составить дурное мнение о своей доброй сестре». Елизавета была неглупой женщиной, однако ей показалось вполне возможным и более предпочтительным оставить Марию в живых, подрезав ей крылья. Мария проживала в ряде замков и сельских поместий со свитой из тридцати ее собственных слуг, беспрепятственно пользуясь своим французским приданым и почтением, достойным королевы. Она имела право принимать гостей наедине, но была несколько ограничена в переписке со своими приверженцами.
Восстание католиков на севере в 1569 году и отлучение Елизаветы папой в 1570 году компрометировали Марию, однако никаких мер против нее принято не было. Итальянского банкира Роберто Ридольфи (Roberto Ridolfi) уличили в организации с папской санкции убийства Елизаветы и брака Марии с герцогом Норфолком. Агенты Сесиля раскрыли заговор, и герцог был обезглавлен 2 июня 1572 года.
Заточение Марии, роскошное, однако невыносимое для женщины ее темперамента и амбиций, продолжалось четырнадцать лет. Окончательное поражение произошло, когда она вновь слишком доверилась человеку. Теперь этим человеком был Томас Морган (Thomas Morgan), агент, переправлявший ее письма, но открывший ее секреты сэру Фрэнсису Уолсингему, возглавлявшему секретную службу Елизаветы. Узнав об очередном готовящемся заговоре против Елизаветы, Уолсингем организовал внедрение в круг заговорщиков своих агентов, которые добыли основательные улики против Марии. В октябре 1586 года состоялся суд над ней за заговор против королевы. Мария признала, что стремилась бежать, но отрицала, что «производила или поощряла какое-либо вредительство против ее величества». Имевшиеся улики превосходили все ее отречения, и она была осуждена на смертную казнь как «Мария Стюарт, обычно называемая королевой Шотландии».
В смерти она была более благородна, чем в жизни. «Господин настоятель, — сказала она настоятелю собора в Петерборо (Peterbrough), призвавшему ее к покаянию, — я умру так же, как жила, в священной и истинной католической вере. Все, что вы мне можете сказать на этот счет, тщетно, и все ваши молитвы, я полагаю, мне мало помогут». Несмотря на то, что брак Марии с Ботуэллом был заключен по протестантскому обряду, теперь она решила, что мир должен знать, что она не только умерла в католической вере, но и за нее. С падением топора, ее кровь смоет все интриги и обвинения и будет взывать о мести. Мария идеально сыграла свою последнюю роль. Высоко подняв распятие, она произнесла католические молитвы, прося Бога о благословении Англии, помиловании Елизаветы и прощении ее врагов. Черная вельветовая мантия упала к ее ногам, и она шагнула вперед, одетая в ярко-красный шелк, цвет мученичества. Она склонилась над плахой и предала душу свою Богу, затем палач дважды опустил свой топор. Палач с лицом, по традиции в черной маске, наклонился и поднял голову, чтобы показать ее толпе, и прокричал: «Да здравствует королева!» Однако в его руках оказался только рыжий парик. На краю платформы лежала седая голова королевы Шотландии Марии.
Отношения Англии с Францией и Испанией
Отношения Англии с Шотландией и Ирландией и отношения Елизаветы с Марией отражают общее состояние Англии в борьбе с ее двумя католическими соперниками — Францией и Испанией, которые превосходили ее размерами, богатством и влиянием. Елизавета окрестила свою политику «закулисной войной», в ходе которой она содействовала французским гугенотам и нидерландским протестантам. На протяжении первых пяти лет, пока Елизавета занималась укреплением своих позиций внутри страны, эту игру осторожно вел Сесиль. После этого Англия стала более независимой и агрессивной, стремясь выбраться из трясины, в которую погрузила страну Мария.
Филипп II убедил Марию объявить Франции войну, что привело Англию в 1558 году к утрате Кале. Однако Елизавета обрадовалась поддержке Филиппа в мирных Като-Камбрезийских переговорах 1559 года. В тот момент Филипп был более заинтересован в том, чтобы использовать Англию как противовес Франции, чем искоренять Протестантизм в этой стране. Французский король также фактически правил Шотландией через свою регентшу, Марию Гиз. Мария Стюарт была тогда женою дофина. Таким образом, Франция зажала Англию в своих тисках, и на протяжении десятилетия Елизавета вынужденно играла партию Испании. Затем Филипп женился на дочери французского короля, но Франция продолжала представлять угрозу для Испании, потому Филипп временно предоставил Англии возможность беспрепятственного развития. Елизавета воспользовалась предоставленным ей шансом и решительным вторжением выбросила Францию из Шотландии со всеми пожитками. Задняя дверь Англии наконец была заперта на засов.
Политика Елизаветы в отношении Ирландии оказалась не столь успешна и разумна. Ее цель была — «Ирландия для англичан». Английский Протестантизм навязывался ирландцам острием солдатской пики. В условиях гонений усилилась преданность ирландцев своей древней вере, а ненависть к Англии глубоко врезалась в народное сознание. Политика Англии была недальновидна, непрактична и непоследовательна. Английские государственные деятели, пересекавшие пролив вице-королями и уполномоченными пэрами, возвращались домой побитые и разочарованные, с твердым намерением никогда больше туда не возвращаться. В свои последние годы Генрих VIII разработал план превращения ирландских земель в английские владения посредством сотрудничества с ирландскими вельможами. «Государственные деятели» Эдуарда занялись войной и истреблением. Мария следовала политике экспроприаций и основания английских военных колоний.
Унаследованная Елизаветой в 1558 году Ирландия представляла собой политически раздробленную и этнически разнородную страну в религиозном упадке. Елизавета заботилась не столько об утверждении в Ирландии своей государственной протестантской церкви, сколько о том, чтобы цивилизовать варварский народ и сделать его безопасным для Английской империи. План колонизации начал претворяться в жизнь и на протяжении некоторого времени финансировался сэром Уолтером Рэлеем (Walter Raleigh). Испанцы старались использовать враждебность ирландцев к Англии и даже планировали сделать Ирландию своим военным плацдармом. Однако ирландцы оставались слабыми и разрозненными по причине клановых войн и могли лишь мелко вредить англичанам, не представляя серьезной угрозы для безопасности Англии. В 1594 году англичане обрели коварного и упорного врага в лице умелого вождя Тирона, стоившего им невероятного количества денег, людей и оружия. Заключительные четыре с половиной года войны с Ирландией обошлись английской казне в 1.250.000 фунтов стерлингов. В конце концов Англия нейтрализовала Ирландию при помощи жестоких мер. Монтджой (Mountjoy) покорил Ольстер сознательным и систематическим истреблением скота, урожая и жилья. Во время капитуляции Тирона англичане видели многих ирландцев, переживших эту опустошительную войну, живущими в пещерах и питающимися травою и кореньями. Елизавета сумела закрепить успехи политики «умиротворения», однако изумрудный остров остался угрюмой, непредсказуемой частью королевства, готовой взбунтоваться при первой возможности.
В первые годы правления Елизаветы Испания считалась защитой против Франции, традиционного врага за проливом, однако вскоре смена власти привела Англию к отчаянной борьбе с Испанией за выживание и, наконец, за лидерство. В 1560 году Англия пережила сильное облегчение со смертью Франциска II, мужа Марии Стюарт, когда реальная власть перешла в руки Екатерины де Медичи, не питавшей симпатий к Марии и семейству Гизов. Вскоре религиозные войны парализовали Францию, и Елизавета осознала, что Франция теперь представляет меньшую угрозу, чем Испания. После заключения мирного договора в 1572 году в Блуа Франция стала в некотором роде союзницей Англии. Новообретенная дружба прошла суровую проверку и не распалась после побоища в Варфоломеевскую ночь, задевшего английских протестантов. Ряд притворных брачных переговоров между Елизаветой и герцогом Анжуйским, впоследствии ставшим Генрихом III, а позднее его братом герцогом Алензонским (of Alenzon), преследовал дипломатическую цель представить англо-французские отношения более горячими, чем было на самом деле. Альянс, по крайней мере, не допустил образования франко-испанской коалиции против протестантской Англии. Такое положение не позволяло Елизавете выступать в качестве защитницы гугенотов, однако развязывало ей руки в оказании поддержки протестантским Нидерландам.
Содействие Англии Нидерландам и рейды английского флота в испанские владения вывели Филиппа из себя и убедили его в том, что без завоевания Англии ему никогда не удастся ни подавить восстание в Нидерландах, ни укрепить свою заморскую Испано-португальскую империю. Ряд событий стал последними искрами, воспламенившими огонь: убийство Вильгельма Оранского в 1584 году, выдворение из Англии испанского посла Мендозы за соучастие в заговоре с врагами Елизаветы в 1586 году, смерть Марии Стюарт в 1587 году. Казнь Марии лишила Филиппа надежды на католическое восстание в случае нападения на Англию. Тем не менее, он пришел к убеждению, что сможет захватить Англию так же, как Португалию, поскольку Мария передала Филиппу свои права на английский престол. Затем последовали выступление испанской «непобедимой» Армады в 1588 году, захват испанцами Кале в 1596 году, «непобедимая армада» 1599 года, ответные рейды англичан на Португалию и ее утверждение как «владычицы морей». К этому времени Франция при Генрихе IV восстановила внутреннее единство и мощь, став препятствием для устремлений Испании. Англия противостала самой могущественной в мире державе и одержала победу. Новый прилив самоуверенности и гордости породил у британцев всплеск патриотизма и честолюбия.
Английская экспансия
Англичане эпохи Тюдоров стали исследователями планеты и строителями империи не в силу своего характера или традиций. Притягательность испанских владений, Евангелие и золото были факторами, вовлекшими моряков юго-западной Англии в игру под названием мировая экспансия. В 1497 году венецианский мореплаватель Джованни Кабото (Giovanni Caboto) совершил под английским флагом свое первое путешествие к северо-восточному берегу Северной Америки, а в 1498 году — второе. Англичане прозвали его Джоном Кэйботом (John Cabot) и чествовали как героя, однако их восхищение его исследованиями было вызвано преимущественно сообщением об изобилии рыбы близ Ньюфаундленда. Новый регион ловли трески обещал независимость от исландских рыбаков. Однако для рыбной ловли требовалось преодолеть немалое расстояние, и со временем их восторг приутих. Прошло еще шестьдесят лет, прежде чем Англия активно включилась в мировую экспансию. Все это время англичане были заняты внутриполитическими и религиозными проблемами. Более того, до краха торговли текстилем в 1551 году в наличии имелось незначительное количество свободного капитала, который требовался для крупномасштабного пиратства и колониального развития. Окончательное закрытие Антверпена в семидесятых годах шестнадцатого века создало новые экономические предпосылки для географических исследований и поиска новых зарубежных рынков и источников сырья. Теперь у протестантской Англии появился особый стимул оспорить передачу папой Нового Света в руки Испании и Португалии. С благословения Елизаветы, но без официального разрешения одиночки отправлялись грабить испанские корабли и совершать набеги на испанские колонии. Хокинс (Hawkins), Дрейк, Фробишер (Frobisher), Релей и множество других в действительности были пиратами, которые совершали свои незаконные рейды с полным осознанием того, что будут повешены за пиратство в случае своего ареста.
В эти десятилетия реальная выгода от постоянных колоний была невелика, тем не менее, идея укоренилась, и видение империи начало захватывать взоры англичан. Фрэнсис Бэкон писал О колонизации: «Колонизация земель сходна с выращиванием леса, потому что необходимо учесть отсутствие прибыли на протяжении почти двадцати лет и ожидать вознаграждение лишь в самом конце». Подданные Елизаветы не обладали достаточным терпением для скучного выращивания колоний. Они стремились к быстрой прибыли, другого же столь быстрого обогащения, как при грабеже испанских кораблей, не существовало.
В 1561 году Сесиль обескуражил Алвареса де Куадра (Alvarez de Quadra), епископа Акилы (Aquila), своим заявлением, что папа не вправе делить землю и награждать царствами, как ему вздумается. В следующем году Джон Хокинс из Плимута проверил действенность испанской монополии, занявшись негритянской работорговлей. Он собрал партию негров в рейдах вдоль мыса Кабо-Верде в южной Африке и перекупкой от португальских работорговцев, затем пересек Атлантику, прибыл в Испаньолу и продал негров в рабство на испанских плантациях. Хокинс получил огромную прибыль золотом, серебром, драгоценными камнями, сахаром, шкурами и другими сокровищами индейцев. Королева, Сесиль и другие аристократы стали пайщиками его второй экспедиции два года спустя. Испанское правительство запретило своим колониям вести торговлю с англичанами, поэтому, ожидая худшего, Хокинс вооружил свою флотилию. Однако испанские плантаторы вновь закупили его негров, и он опять вернулся домой с огромной прибылью. После этого, наконец, опомнились испанские колониальные власти, и поэтому в 1567 году Хокинс отправился в свою третью экспедицию под конвоем из семи боевых кораблей и с Фрэнсисом Дрейком в должности капитана Юдифи. В этом путешествии Хокинс блокировал порт Рио-де-ла-Хача (Rio de la Hacha) и решительно ввязался в сражение с испанцами на суше. Он сжег город, захватил сокровища и принудил поселенцев к торговле. В 1568 году Хокинс угодил в ловушку в порту Сан-Хуан-де-Уллоа (San Juan de Ulloa) и был вынужден прорываться напролом, в результате потеряв 120 человек и несколько кораблей, включая Иисуса, круглодонное судно, приобретенное у Ганзы.
Самым упорным и неумолимым врагом, бороздившим испанские моря, был Фрэнсис Дрейк. Честолюбие Дрейка было болезненно задето смертельным унижением в Сан-Хуан-де-Уллоа. Из этой битвы он вернулся ужасным человеком. С того времени и до самой своей смерти в 1595 году он жил с двумя устремлениями в своем сердце — компенсировать свои личные убытки и укрепить Англию за счет ослабления Испании. Каждый совершенный им разбойный рейд туже затягивал петлю на горле испанской монархии. Дрейк был превосходным моряком и весьма успешно действовал без правил и вне закона. Испанские корабли с драгоценностями пересекали Атлантический океан в сопровождении прекрасно организованного и мощного военного конвоя. До 1580 года никто не осмеливался их атаковать в европейских водах.
Проницательный глаз Дрейка разглядел самое слабое звено в серебряной цепи, протянутой от перуанских рудников до Лимы, через хребет панамского Истмуса (Isthmus) до Номбре-де-Диоса (Nombre de Dios) и оттуда через Атлантический океан в Испанию. В 1572 году Дрейк подошел к Номбре-де-Диос, устроил засаду конвою с драгоценностями на подступах к порту и исчез с добычей быстрее, чем могли среагировать испанские войска в Панаме. Не все английские моряки были столь же удачливы, как Дрейк. Когда Джон Оксенгем (John Oxenham) несколькими годами позже попытался повторить его подвиг, он наткнулся на вооруженную транспортную колонну, был пойман и повешен в Лиме как пират. Эндрю Баркер погиб при столкновении с испанцами во время рейда вдоль побережья Центральной Америки, а его судно затонуло по пути домой.
Затем Фрэнсис Дрейк избрал театром своих действий Тихий океан. Он обогнул Южную Америку через Магелланов пролив и попал в Тихий океан (1577—1580). Шторм унес его далеко в сторону Антарктиды, и это позволило обнаружить, что из Южной Америки нельзя достичь полюса по суше. Дрейк разорял испанцев, но кроме разбоя ему посчастливилось увидеть основание Новой Англии в Калифорнии, и теперь империя Елизаветы простиралась от прекрасного тихоокеанского берега до Флориды. Он исследовал побережье Калифорнии, отметив бухты, пригодные для строительства портов и колоний. Западное окончание легендарного северо-западного пути не было открыто, Дрейк окончил свои исследования недалеко от Ванкувера. Оттуда он направился на запад через Тихий и Индийский океаны, обогнул мыс Доброй Надежды и пошел домой. Когда в сентябре 1580 года корабль Дрейка прибыл в Плимут, на его борту находились сокровища общей стоимостью 1.500.000 фунтов стерлингов, что составляло почти половину всех испанских сокровищ, добываемых за год разработки рудников Нового Света. Дрейк компенсировал убытки, которые понес в Сан-Хуан-де-Уллоа более десяти лет назад, а остальная часть этих огромных сокровищ, вопреки протестам посла Мендозы, хранилась в лондонском Тауэре до тех пор, когда Елизавета и Филипп свели друг с другом счеты, включавшие и компенсацию за участие Испании в Ирландском восстании.
Сэру Фрэнсису Дрейку, которого Елизавета посвятила в рыцари, было суждено затем сыграть важную роль в поражении Филиппа. Елизавета вновь выпустила его в 1585 году, и он отправился на своем славном капере, сопровождаемом флотилией из тридцати кораблей, в рейд против испанских кораблей и портов. Вначале он направился на Канары и острова Зеленого Мыса, предал огню о. Сантьягу и крепость Праю. После этого он напал на Санто-Доминго, жемчужину среди городов карибских колоний, получив двадцать пять тысяч дукатов выкупа за то, что сохранил большую часть города, а потом, аналогичным образом, атаковал Картахену в Южной Америке. Дрейк захватил испанский форт Св. Августина во Флориде, а затем спас уцелевших в бедствующей колонии, основанной сэром Уолтером Рейлеем на реке Роанок, забрав их домой в Англию. Своим разбоем Дрейк не только причинил испанцам огромный ущерб, но также продемонстрировал уязвимость короля Филиппа и побудил ему решиться на такую отчаянную меру как предприятие с Армадой, окончившееся для него крахом. Англичанам было хорошо известно о готовящемся испанском вторжении. Когда весной 1587 года флотилия в порту Кадис была уже почти готова, Дрейк вышел из Плимута, и, застав испанцев врасплох, истребил тысячи тонн запасов, включая незаменимые материалы для ремонта кораблей, уничтожил многие суда и даже разрушил адмиральский галлеон. Дрейк действительно подпалил Филиппу бороду. В 1588 году, заключительном в эпизоде с Армадой, Дрейк прекрасно проявил себя, руководя небольшой Плимутской эскадрой во флоте лорда Говарда, — он, вопреки ветру и волнам, оказался способен на подлинно героические дела. В балладе 1591 года о триумфальной дуэли английского корсара с испанским галлеоном Елизавета названа «Леди моря». Скипетр морей перешел от Испании к Англии.
Примеру Дрейка в исследованиях и грабеже последовали другие авантюристы. Томас Кейвендиш (Thomas Cavendish) бороздил моря с 1586 года по 1588; его суда вернулись в Лондон, украшенные парусами из голубого камчатного полотна, а каждый матрос носил золотую цепочку. Однако большую ценность представляли собой географические и навигационные экспедиции, не вызывавшие такого восхищения, как пиратство, но важные для будущего. Наиболее сильным стимулом были коммерческие интересы, особенно при поиске северо-западного пути в Китай, а со временем — при поиске земель для колонизации.
Англичане начали поиск северо-восточного пути, хотя позднее инициатива была перехвачена нидерландцами и датчанами. «Компания купцов-предпринимателей», основателем которой был сын Джона Кейбота Себастьян, направила в 1553 году в Китай флотилию из трех судов под командованием сэра Хью Уиллоубай (Hugh Willoughby). Два судна замерзли недалеко от мыса Нордкап, обе команды погибли, а третье судно во главе со старшим лоцманом Ричардом Чанцеллором (Richard Chancellor) достигло Архангельска. Местные русские приняли англичан приветливо, но настороженно. В Москву было отправлено сообщение о прибытии иностранцев, а в ответ поступили инструкции о том, как с ними обращаться. Царь Иван IV, еще молодой человек, не столько Грозный, каковым он стал позднее, пригласил их в Москву и предложил выгодные условия торговли. В результате этой экспедиции в 1555 году группа купцов образовала для торговли с Россией Московскую Компанию.[2] Через год после ее основания компания послала Стефана Бёрроу (Stephen Burrough) разведать путь в Китай вокруг мыса Нордкап; это предприятие окончилось для него во льдах и тумане. Другой агент по поиску новых рынков сбыта пробрался по суше в Азию до самой Бухары. Торговые исследования разрушали рынки на континенте в Антверпене, на Верхнем Рейне и Эльбе. С 1579 года Восточная Компания стала конкурировать с остатками балтийской Ганзы.
Ученый джентльмен по имени Гамфри Гилберт (Hamphrey Gilbert) увлекся идеей поиска северо-западного пути в Китай. Из древних хроник и отчетов путешественников он собрал все возможные данные и написал свою знаменитую Речь, доказывающую существование северо-западного пути. Его идея настолько захватила опытного моряка Мартина Фробишера, что тот совершил три путешествия (1576—1578) в поисках пути севернее Лабрадора. И хотя его попытки были изначально обречены на провал, открытый им пролив до сих пор носит его имя. Попытки Московской Компании открыть северо-восточный путь (1580) оказались не более успешными. В следующем году некоторого успеха в развитии торговли на Ближнем Востоке достигла Левантинская Компания. Последние и наиболее трагические попытки открыть северо-западный путь были предприняты Джоном Дейвисом в его трех путешествиях (1585—1587). Он достиг залива Нортумберленд, что к северу от пролива Фробишера, на широте 66° 40', однако льды опять преградили путь. Эти путешествия наделали много шума, но оказались не столь выгодны, как надеялись англичане. Постепенно общественное мнение склонилось к мысли, что заселенные англичанами колонии на американском континенте должны служить источником сырья и рынком сбыта для английской продукции. Забрезжила заря колонизации.
Одним из отцов колониальной идеи и ее главным пропагандистом был Ричард Хеклайт (Richard Hackluyt), знаменитый автор Путешествий и открытий (1589). Сырье, новые рынки сбыта, путь в Китай, место ссылки бродяг и безработных, возможность христианизации индейцев — ни один из этих аргументов не был упущен Хеклайтом. В 1578 году сэр Гамфри Гилберт получил королевский патент на основание «плантации» в Новом Свете и через несколько лет предпринял попытку основать колонию в Ньюфаундленде. Однако ему недоставало дальновидности в планировании предприятия, и он затерялся в морях.
В 1584 году королева Елизавета передала патент Гилберта его сводному брату Уолтеру Релею, ставшему ее придворным фаворитом, а в следующем году посвятила его в рыцари. Местом для своей колонии он выбрал реку Роанок в регионе, отличавшемся мягким климатом и, согласно докладам, дружелюбными туземцами, который назвал Виргинией[3] в честь королевы-девственницы. Устье реки расположено на побережье современного штата Северная Каролина. Весной 1585 года под покровительством Релея сэр Ричард Гренвиль поселил на Роаноке сто колонистов, однако вернувшись в июне следующего года, Гренвиль обнаружил колонию совершенно деморализованной, полуголодной и в состоянии войны с индейцами. Дрейк вернул уцелевших колонистов, подобрав их по пути домой из своих знаменитых рейдов 1585—1586 годов. В 1587 Релей вновь попытался основать колонию в том же месте, однако губернатор колонии Джон Уайт, вернувшись на Роанок в 1590 году с новым продовольствием, не обнаружил там ни одного живого или мертвого человека. Возможно, поселенцы были перебиты индейцами, хотя они также могли попробовать поселиться в новом месте, затерявшись при этом в море или в лесах. Релей объявил, что предприятие ему обошлось в 40.000 фунтов стерлингов, и в 1589 году, перед последним бедствием на Роаноке, он передал свои права на колонию купеческой компании, закрепив за собой лишь небольшую арендную плату и пятую часть всего золота, которое, возможно, будет обнаружено. Конечно же, золота обнаружено не было, а Релею даже не пришлось заботиться о своей старости, потому что враги, которых он нажил, будучи фаворитом Елизаветы, позаботились о его устранении после ее смерти.
Когда Елизавета умерла в 1603 году, Релей уже давно перестал быть ее фаворитом. Она даже посадила его на некоторое время в Тауэр, узнав о его тайном браке со своей фрейлиной. Однако опала кончилась, и в 1595 году он отправился на реку Ориноко, мечтая обнаружить способ проникновения в испанскую империю в Южной Америке. Его Открытие Гвианы, опубликованное в следующем году, с большим энтузиазмом описывает господство, ожидающее Англию в Гвиане.
После смерти Елизаветы ее преемником стал король Шотландии Яков VI, сын Марии Стюарт. Яков имел собственных фаворитов, как и причины избавиться от фаворитов Елизаветы. Враги обвинили Релея в заговоре против короля, он был лишен имущества и вновь заточен в Тауэр. На этот раз прошло тринадцать лет, прежде чем ему удалось устроить свое освобождение ради того, чтобы возглавить экспедицию вверх по Ориноко и основать свою империю. Вероятно, Релей имел мысли о пиратстве еще до того, как пересек Атлантический океан. Он находился в отчаянной ситуации, и отчаянные меры казались ему единственным выходом. Однако сокровищ он не обнаружил, а его сын погиб при нападении на испанский патруль, охранявший путь к Гвиане. Нападение было явно незаконным для экспедиции действием, поскольку Англия не желала проблем с Испанией. Релей был абсолютно прав, предполагая, что в случае успешного исхода нападение совершенно бы не сочли за преступление. Однако его постигла неудача, и после возвращения в Англию Релея казнили в 1618 году.
Англичане продолжили его дело и путешествовали вдоль по Ориноко, основывая плантации, лесопильни и небольшие торговые предприятия, но мечта об английской империи в Латинской Америке в противовес испанской умерла вместе с Релеем.
Экономика
Промышленность и торговля во времена Елизаветы переживали что угодно, но только не золотой век. Ухудшилось положение дел в ключевой торговле текстилем, а жестокая инфляция создала трудности почти для всех. В конце тридцатых и в сороковые годы шестнадцатого века начался текстильный бум, во время которого текстиль составлял основную статью английского экспорта — приблизительно от 75 до 90 процентов от общего объема. Другими статьями английского экспорта были необработанная шерсть, олово и свинец из незначительных рудников, зерно, пиво и рыба. В 1551 году жестокий экономический кризис серьезно сократил торговлю, и несмотря на частичное восстановление, английский экспорт по-прежнему был значительно ниже уровня 1548—1550 годов. Правление Елизаветы отличалось периодическими депрессиями, наиболее серьезная из которых имела место в девяностых. Постепенно Англия лишилась своих старых сформировавшихся рынков сбыта грубой дешевой ткани, и только в семнадцатом веке производство новых «мануфактурных» тканей начало компенсировать этот спад. Как свидетельствуют личные записи Сесиля, его главным стремлением в продвижении Закона о подмастерьях и о ремесленниках 1563 года было заморозить в стране производство. Он надеялся остановить промышленное развитие, потому что видел в этом единственную возможность предотвратить периодические кризисы текстильной индустрии, в которой наблюдалась тенденция к перепроизводству.
Население увеличивалось вместе с ростом цен. Наиболее острой проблемой была дороговизна пищи, потому что в бедственные для Англии годы производимых продуктов не хватало для всего населения. Цены на промышленные товары росли медленнее, и к концу столетия инфляция значительно уменьшила реальные заработки. Имущим классам в основном удавалось держаться повышением арендной платы по мере роста цен, а крестьяне и городские пролетарии терпели жестокие лишения. Экономический упадок не позволял обеспечивать рабочими местами и землей постоянно растущее население, порождая сильное беспокойство о перенаселенности. Желательность вывоза лишнего населения за границу порождала негативную мотивацию заморской экспансии. В начале эпохи Стюартов экономическая депрессия сохранялась. Наибольший упадок пришелся на начало двадцатых годов семнадцатого века, а также на период между 1629 и 1633 годами. Значительный коммерческий рост начался только после 1660 года.
В начале правления Елизаветы сельское хозяйство завершало переход от манориальной структуры к системе частного предпринимательства. Аристократия продолжала огораживание земель, прежде закрепленных за крестьянскими общинами для коллективного пользования. Росло число заброшенных деревень, поскольку народ вынужден был уходить в города или бродяжничать в поисках работы. Огороженные земли использовались для выращивания овец, что было очень прибыльным делом из-за большого спроса на английскую шерсть, признанную лучшей в мире. Кроме того, во второй половине столетия происходило расширение земель для выращивания зерновых культур. Такое использование земли оказалось более эффективным, чем крестьянское семейное хозяйство. Благодаря легкому хранению и транспортировке, производство зерна играло важную роль в обеспечении продовольствием растущего городского населения.
Социальные перемены были отражением реформ в аграрной экономике. Крепостной труд и феодальное землевладение буквально перестали существовать. При Елизавете свободная аренда, копигольд и лизгольд были привычными и важными видами землевладения. Свободные землевладельцы были наиболее активной предпринимательской прослойкой в нижних аграрных классах, хотя многие йомены также получали неплохой доход от лизгольда. В период роста цен они наживались на постоянной аренде. Удачное стечение обстоятельств обеспечивало йоменов доходами, которые позволили им давать образование своим сыновьям, которые в свою очередь могли подняться на несколько ступеней вверх по социальной лестнице.
В научной среде существуют большие расхождения во взгляде на мелкопоместное дворянство (джентри) — семейства землевладельцев, занимавших положение выше йоменов и ниже старой аристократии. Историки традиционно считали, что джентри (как и средний класс) постоянно прогрессировали, тогда как старая аристократия опускалась. Более современный взгляд заключается в том, что аристократия вовсе не расточала бессмысленно свои дни на псовую охоту, но обладала потрясающей способностью адаптироваться. В конце концов, хорошего имени и умения держаться в седле никогда не было достаточно для того, чтобы уберечь власть от ловких и амбициозных новичков. Новые экономические условия гораздо больше благоприятствовали социальному росту, чем прежде, и аристократические семьи начали намного активнее заботиться о том, чтобы их сыновья получали подготовку в университетах, на «юридических факультетах», в «Судебных Иннах» и затем могли заниматься коммерцией или поступать на государственную службу, успех в которых требовал практических знаний. Джентри обладали меньшим общественным весом и потому менее охотно рисковали своим престижем, занимаясь торговлей. Они образовали консервативные круги, что позднее многих привело к социальному застою. Тем временем обеспеченные семьи среднего класса прокладывали себе путь в сельское дворянство. Исторические факты всегда предполагают сложные, а не простые объяснения. Когда оседает пыль полемики, то во всей своей красе перед нами предстает истина в виде какой-нибудь старой гипотезы, хотя, вероятно, ревизионистский взгляд распространится более широко.
Лондон, с населением 120 000 человек, при Елизавете уже был экономическим центром Англии. Английским купцам было далеко до богатств Медичи, Альбицци, Вельсеров (Welsers) и Фуггеров, однако они прилагали максимум усилий к поиску новых рынков и способов обогащения. Дело в том, что английская промышленность не была столь развита технически, как на берегах Рейна, в северо-западной Франции и Италии. Развивая новые отрасли промышленности, например производство шелка, кружев, стекла, игл, волокон, войлока и так далее, англичане зачастую были вынуждены приглашать из-за границы опытных ремесленников для работы и обучения учеников. «Новые англичане» наивно кичились своим успехом. Новые городские дома, роскошные наряды, вычурная мода и утонченные манеры джентльменов Елизаветинской эпохи представляли собой красочное зрелище. Они составляли великолепную публику Глобуса на спектаклях Шекспира.
Кончина Елизаветы
Достижения английской нации в шестнадцатом веке справедливо объясняют удачным стечением обстоятельств во время продолжительного правления Елизаветы. Она была народным кумиром, символом победы, национального единства и целеустремленности. Однако любого внимательного исследователя ее государственной деятельности поражает то, сколь редко она проявляла инициативу, и сколь мало было число предпринятых ею действий прогрессивного характера. Преимущественно консервативная, она сдерживала те события, которые не была в состоянии предотвратить или контролировать, и скорее царила, чем управляла. Она даже не сумела найти творческое решение вопроса о престолонаследии. Тем не менее, доверие народа главе государства было, вероятно, важнее в историческом плане, чем ее собственные достоинства или недостатки. Миф обладает огромной властью над историей и даже историками.
С возрастом лицо Елизаветы высохло и словно еще больше вытянулось, зубы пожелтели и искривились, и в добавление ко всему, она носила огромный рыжий парик. Она по-прежнему играла в любовные игры, пользуясь своим главным качеством как монарха — своей женственностью. Увлечение одним из молодых людей при ее дворе — графом Эссексом, привело ее к окончательной трагедии. Эссекс был транжирой и скверным полководцем, но он был ее слабостью. Привлекательный Эссекс играл в опасную игру, используя ее любовь в уверенности, что настойчивость поможет ему достичь любых высот. Во время неудачной осады Руана он писал:
«Самая милая, самая дорогая и восхитительная Королева... Два окна Ваших покоев остаются полюсами моей вселенной, в которой, пока Вашему Величеству будет угодно владеть мною, я пребываю неподвижен и неизменен. Когда Ваше Величество сочтет, что небо слишком прекрасно для меня, то я не упаду, подобно звезде, но, подобно туману, растаю перед солнцем, поднявшим меня на такую высоту. Моя судьба, как и моя привязанность, не имеет равных, пока Вы, Ваше Величество, позволяете говорить мне ''люблю''. Если когда-нибудь Вы откажете мне в такой вольности, то можете лишить меня жизни, но не сумеете поколебать моей верности, ибо не во власти даже столь великой Королевы как Вы заставить меня любить Вас меньше».[4]
Елизавета дала ему шанс доказать свое мужество на поле брани. Все еще бушевало ирландское восстание, и молодой «ястреб» Эссекс кричал о военном покорении острова. Елизавета назначила Эссекса правителем Ирландии против его собственной воли, ибо он не хотел покидать двор. На одном из совещаний королевских советников он не согласился с королевой, а когда она отвергла его мнение, то повернулся к ней спиной. Разгневанная королева влепила ему оплеуху, и Эссекс, положив руку на шпагу, заявил, что не потерпел бы такого оскорбления даже от самого Генриха VIII. Эссекс возгордился, что предшествует падению. Во главе армии из 22 000 человек он подавил небольшое восстание в Манстере, однако не сумел уничтожить ирландского бунтовщика Тайрона. Он позволил солдатам пограбить, спешно заключил мир с Тайроном и вернулся к Елизавете.
Эссекс нажил себе влиятельных врагов, которые подорвали его положение при дворе, и вскоре оказался под домашним арестом. Личный совет королевы получил информацию о том, что на территории своего поместья он собирает войско, и вызвал его для объяснений. Вместо этого Эссекс двинулся в наступление на Лондон, тщетно надеясь, что город восстанет и перейдет на его сторону. Ему предъявили обвинение в измене, после чего состоялся суд, который признал его виновным. Елизавета была вынуждена подписать указ о казни любимого ею молодого человека. 25 февраля 1601 года, в Пепельную среду, Эссекс вышел из своей камеры в Тауэре, облаченный в костюм из черного вельвета и атласа, и взошел на эшафот, расположенный во дворе. Он поклонился всем присутствовавшим, произнес возвышенную благородную речь, исповедался, снял шляпу и поместил на деревянный куб свою голову, которую палач отсек тремя ударами топора.
Елизавета так и не оправилась от эмоционального потрясения в связи со всем произошедшим и в последние годы своей жизни часто впадала в продолжительные депрессии. В 1601 году она последний раз созвала парламент для сбора средств на заключительные действия в Ирландии. Лорд Маунтджой сумел подавить восстание, вынудил испанские войска капитулировать и договорился с Тайроном об условиях мира. Победа в Ирландии была последним успехом Елизаветы.
Всю жизнь Елизавета отличалась достаточно крепким здоровьем, однако возраст брал свое. 7 сентября 1602 года она достигла своего шестьдесят девятого дня рождения. Многие из ее прежних советников и друзей уже умерли. Рождество того года стало последней вспышкой великолепного веселья, которым славился ее двор. Затем в начале марта 1603 года Елизавета заболела. «Я не больна. Я не чувствую боли, а просто чахну», — говорила она. Слабая телесно, но сильная волей она отказалась от предложенных ей врачами лекарств, способных продлить ее жизнь. В среду 23 марта личные советники осмелились попросить ее исполнить последний долг монарха — назвать своего преемника. Она назвала своего «ближайшего родственника, короля Шотландии» Якова VI, сына Марии Стюарт, которому предстояло править после нее под именем короля Великобритании Якова I.
Вскоре после шести часов вечера того же дня она призвала к своему ложу архиепископа Уитгифта. Он поговорил с ней о христианской вере и конечной славе, которую ей предстоит познать, представ перед Царем царей. Королева выражала согласие движениями руки и глаз и молилась вместе с ним, пока не уснула. Между двумя и тремя часами утра она отошла.
________________________________________
[1] Имеются в виду католические священники, получившие образование в семинариях за рубежом. — Прим. ред.
[2] Дж. Х. Перри, Век исследований (Нью-Йорк, 1964), стр. 222-223. (J.H. Parry, The Age of Reconnaissance.)
[3] От англ. слова «virgin» — девственница. — Прим. пер.
[4] Цитата у Дж. Е. Ниля, Королева Елизавета (Нью-Йорк, 1934), стр. 322-323. (J.E. Neale, Queen Elizabeth.)
Глава 21 Влияние Возрождения и Реформации на общественную и культурную жизнь
Предметом нашего исследования является одна из величайших эпох прошлого, и студент-историк, завершая изучение темы, подобной нашей, может согласиться со смиренным признанием Томаса Карлейля: «Трудно уловить все, когда слушаешь на удалении веков, через пропасти смерти и вопли царства тления». Около 40 года до Р. Х. древнеримский историк Саллюстий назвал написание истории одною из труднейших задач. Однако сопоставление фактов и описание событий представляется более простым делом (хотя эта простота обманчива), чем анализ их общественного и культурного влияния. По этой причине написанное далее следует рассматривать как эксперимент, подлежащий обсуждению как и вся история.
Возрождение и Реформация рассматриваются в либеральном протестантском понимании истории как великие прогрессивные силы, приведшие нас к современности. Лорд Томас Бабингтон Маколей решительно утверждает, что начиная с шестнадцатого века протестантские страны достигли бесспорно бульших успехов, чем их соседи. В своей Истории Англии он высказал суждение, что под властью Римской церкви
«...самые прекрасные и плодородные провинции Европы... погрязли в нищете, политическом рабстве и интеллектуальной апатии, в то время как протестантские страны, ранее славившиеся своим бесплодием и варварством, благодаря ремеслам и промышленности превратились в сады и могут гордиться продолжительными перечнями своих героев и государственных деятелей, философов и поэтов... Наблюдая в Германии от римско-католического княжества к протестантскому... в Ирландии от римско-католического графства к протестантскому, мы становимся свидетелями перехода от низшего уровня цивилизации к высшему».[1]
В наши дни такие грубые предрассудки и неправомерные суждения считаются столь же неприемлемыми, сколь и неуважаемыми. По какому критерию индустриальная страна является более развитой, чем консервативное аграрное государство? Как насчет католической Франции в качестве «современной» страны? Какую действительно роль играют религиозные различия в сравнении с другими факторами? В чем заключается преимущество Реформации перед средневековой культурой Возрождения? Подобно гарпиям, вопросы атакуют разум каждого, кто осмеливается вершить суд по догматическому признаку.
Тот факт, что эпоха Возрождения и Реформации свидетельствует о революционных переменах в европейской культуре, сравнимых с переменами конца восемнадцатого века, для многих историков очевиден, тогда как другие его оспаривают. Гуманисты и реформаторы, обращаясь за руководством к стандартам прошлого, устремляют западного человека в будущее с увеличенной скоростью. К ним вполне применимо точное замечание Фрэнсиса Бэкона: «Через показ древности, они утверждают новое».
Государство, Церковь и политическая теория
Реформация побудила людей радикально пересмотреть представления о Церкви, о государстве и об отношениях между ними. Эти события представляли собой нечто большее, чем очередную главу в древней истории борьбы между духовными и мирскими силами. Изменилась политическая ситуация, так как государство эпохи Возрождения разрушило основы феодальной системы. Светское государство, де-факто свободное от церковного контроля, создало условия для развития культуры Возрождения и возникновения независимых церквей. Церковь Средневековья не могла выдержать двустороннюю атаку светского государства извне и возросшей религиозной напряженности изнутри. С появлением Кальвинизма протестантское благочестие приобрело более воинственный характер и породило религиозную идеологию, послужившую основой для национальных движений на протяжении следующей половины века. Причиной так называемых конфессиональных войн была взаимосвязанность политических и церковно-религиозных убеждений. Государственные соображения княжеских династий, а после 1789 года и народов, естественным образом содействовали усилению обособленности различных светских государств во время их развития в пятнадцатом и шестнадцатом веках.
Церковно-политический расклад почти стабилизировался к концу шестнадцатого века, и изменялся только в периферийных государствах в результате войн семнадцатого века. В Испании монархия Габсбургов преданно служила Римской Католической церкви. Во Франции, тяготевшей к абсолютизму (хотя в меньшей мере, чем историки полагали ранее), католицизм стал народным исповеданием, так же как во многих землях Италии. Англия и скандинавские страны приняли епископальную форму протестантизма, вполне допускавшую союз алтаря и трона. Нидерланды представляли собой интересное зрелище, конфессионально-языковую смесь: валлонский и фламандский языки переплелись с католическим и кальвинистским исповеданиями. Противоречие между крайним кальвинистским учением о предопределении, одобренным в исповедании Дортского синода (Synod of Dort) (1618—1619), и веротерпимостью внесло еще большую сложность в религиозную историю Нидерландов. Родина Эразма привнесла в современный либерализм национальную традицию терпимости. Этой традиции многим обязан Гуго Гроций, основатель просветительской теории естественного права и новой концепции международного права.
Недавние исследования выявили, что Реформация отнюдь не способствовала немедленному укреплению власти протестантских князей в их землях. Многие из них подвергали себя опасности, исповедуя новую веру, а экспроприация церковной собственности приносила больше выгоды мелким помещикам и простонародью, потому что от 60 до 80 процентов дохода от секуляризации монастырских и церковных земель употреблялось на образование, больницы и благотворительность. В шестнадцатом веке некоторые территориальные образования даже расширили свои полномочия за счет княжеской власти. Абсолютизм развился позднее, в иных условиях.
Утверждая реформы, основанные на понимании Церкви как общины верующих, а не института с жесткой иерархической властью, реформаторы вновь подчеркнули важную роль каждого отдельного человека и оспорили притязания церковной иерархии на светскую власть. Вслед за Павлом они учили, что только Христос является истинным Главою Церкви, а все верующие являются членами Его Тела. Эта незримая Церковь, известная только Богу, является истинною общиною верующих. Евангелие и Таинства являются признаками видимой Церкви Христовой на земле. Мартин Буцер заявил в Страсбурге в 1523 году, что в Царстве Божием и истинной Церкви Слово Христово принимается с радостью и соблюдается с усердием. Перечень атрибутов, отличающих истинную евангельскую Церковь, Цвингли дополнил дисциплиной, а Кальвин обрядами.
Призывая людей избегать «папских собраний», Буцер заявил в Наставлении в любви (Instruction in Love), что Церковь является подлинно апостольскою, когда служители Церкви и все ее верующие имеют разум Христа (Филиппийцам 2:5) и Его Апостолов, т. е. живут в служении братьям и с любовью благотворят ближним, не обладая особым положением или властью. Так реформаторы быстро лишили Церковь законодательной функции, оспаривая существование церковной собственности, законность канонического права и политическое применение грозной власти отлучения. События предыдущего исторического периода уже поставили под сомнение законность политической деятельности папы, однако теперь реформаторы еще больше подорвали папскую власть, противостоявшую мирским правителям. Политические интриги Ватикана ставили под сомнение духовную миссию Церкви и порождали враждебность по отношению к Церкви, что стало вполне очевидно в шестнадцатом веке.
Лютер оставил открытым вопрос о внутреннем церковном устройстве, подвесив его между идеалами конгрегационалистов и управлением совета или консистории. Служитель принимает свое призвание к служению проповеди и Таинств от христианской общины. Гёте как-то пошутил, что Лютер оставил своих коллег без масла на хлебе, ограничив обязанности священника только служением. Лютер ставил в пример самого Павла и настаивал, что «человеку, которому вверено служение проповедника, вверено наивысшее в Церкви Христовой служение». В 1520 году он писал: «Если вынудить их [духовенство] признать, что все мы, крестившиеся, — в равной степени священники, каковыми мы и являемся, и что им лишь вверено служение с нашего согласия, то они вскоре осознали бы, что могут править нами ровно настолько, насколько мы добровольно согласны». Кальвин также полагал служение задачей первостепенной важности в Церкви, поскольку Бог использует служителей в качестве орудий совершения Своих трудов. Вторая книга об устройстве Шотландской церкви (Second Book of Discipline of the Kirk of Scotland) отражает мнение Кальвина, с которым Нокс соглашался и называл служителями всех исполнителей церковных должностей, потому что все они назначены на служение. Обратное течение в сторону высокого клерикализма и бюрократизации возникло достаточно рано. Меланхтон и Озиандер пытались усложнить требования для посвящения в духовенство, заявляя, что служитель призван к особой святости в жизни. Приступая к обязанностям руководителя, Лютер испытывал гораздо больше угрызений совести, чем молодые «христиане, облеченные властью».
Цвингли подвели его патриотизм и личная зависимость, из-за чего он сделал больше уступок государственной церкви, чем прочие крупные реформаторы. Однако недавние исследования доказывают несправедливость традиционных обвинений Цвингли в потворстве теократии и слиянию церкви и государства. Кальвин стремился установить форму церковного управления по новозаветным принципам и создал организацию, которая, несмотря на слияние церкви с государством в Женеве, привела в крупных государствах к подлинной церковной независимости. Анабаптисты составляли в вопросах экклезиологии меньшинство. Они утверждали (если только возможно говорить от имени всех этих разрозненных групп), что видимая Церковь должна быть освященным сообществом, отделенным от государства и уклоняющимся от клятв. Многие служители Англиканской церкви называли ее вселенской Церковью в Англии, так что, вопреки очевидному присутствию национального элемента, идея христианского мира сохранилась в Англии на протяжении шестнадцатого столетия.
В своем новом понимании христианского призвания реформаторы преодолели средневековый дуализм священного и светского призваний. Естественная деятельность перестала для них быть деятельностью низшего порядка по отношению к духовному труду. Божие величие проявляется в сотворенном мире, в котором, согласно Божию установлению, существует правительство. В своих четких представлениях о свойствах Бога видели зависимость правительства от воли и суда Божиих, «царством Божией левой руки». Они не могли представить себе государство отделенным от «естественного закона», т.е. свободным от этических ограничений. Реформаторы, и особенно Кальвин, стремились воздействовать на совесть правителей. Они включили в обязанности правительства заботу о социальном благополучии и образовании, закрепив тем самым тенденцию, которая повсеместно наблюдалась уже в предыдущие столетия. Правители должны поступать как христиане, несмотря на то, что их власть, конечно же, основана на естественном праве, установленном Богом, а не на церковной принадлежности.
В соответствии с Христовым повелением «отдавать кесарево кесарю, а Божие Богу», реформаторы настаивали на полном разделении между светской и духовной властями. Протестантские страны оказались увлечены всеобщей тенденцией к политическому сплочению по территориальному или национальному признаку. Особенно после восстаний и религиозных войн люди ощутили потребность в централизации власти и сильном государстве. Переход от различения светской и духовной властей к наиболее активно отстаиваемому небольшими сектами и нонконформистами принципу отделения церкви от государства произошел только в последующих столетиях.
Религиозный плюрализм оказал раскрепощающее воздействие на общество. Протестантские и католические меньшинства следовали библейскому повелению слушаться Бога больше, чем человека. Требование действовать согласно личной совести является утверждением, обладающим взрывным потенциалом. Вера в Царя царей ставит в должное положение земных правителей. Жесткая критика Лютера в адрес князей обрела в последующие века благодарных читателей. Кальвинистический акцент на предопределении и учении о завете (утверждении о существовании соглашения между Богом и человеком, заключенного при сотворении, в котором оговорены обязанности каждой из сторон) производило разрушительное действие, поскольку вера в личную избранность отнюдь не порождает смиренномыслия. Типичной иллюстрацией является конфликт между Марией Стюарт и Джоном Ноксом. Королева Мария, возмущенная необходимостью обсуждать свой брак с простолюдином, воскликнула Ноксу: «Какое вам дело... до моего брака? Кем вы вообще являетесь в этом королевстве?» Джон Нокс возразил: «Рожденным в нем подданным, мадам. Хотя в нем я не граф, не лорд и не барон, однако Бог соделал меня (сколь бы я презренным ни был в ваших глазах) полезным в нем гражданином».
Реформационная мысль внесла несколько основополагающих элементов в утверждение представительного правления и демократических институтов. Представление о священстве всех верующих было антииерархично по своей сути и разрушительно для пирамидальной политической структуры. Существует взаимосвязь между конгрегационализмом и демократическими идеалами. Как однажды заявил Нокс: «Лишите нас свободы собрания, и вы лишите нас Евангелия». Кальвинистическая идея завета, а также акцентирование естественного права в качестве законодательной основы способствовали возникновению представления об общественном договоре. Учение о призвании способствовало возникновению типа трудолюбивого и самостоятельного гражданина, который полезен в любом государстве и совершенно необходим в демократическом обществе. Кальвин окончил последнее издание Наставления в христианской вере такими словами: «А для того чтобы нам не смущаться сердцем, Павел ободряет нас еще одним утверждением, что Христос искупил нас огромною ценою, чтобы мы уже не зависели от похотей развращенных людей, и тем более не были рабами их нечестия».[2]
Нетрудно нарисовать себе образ хорошего протестанта-мирянина, обладающего качествами, присущими идеальному республиканцу, что мы здесь и сделали. По словам Джеймса Рассела Лоуэлла (James Russel Lowell), «Пуританство быстро восприняло семя религиозной свободы и, само того не сознавая, снесло яйцо демократии». Однако чтобы объективно представить тезис о протестантской демократии, необходимо указать по меньшей мере еще три важных соображения.
Во-первых, для изменения политической системы кроме идеи требуется наличие социально-экономических факторов. Гёте заметил: «Мысли уживаются по соседству, но вещи сталкиваются в пространстве». Общественные процессы начали успешно развиваться, только когда конкретные обстоятельства вызвали недовольство монархией. Подлинно революционный прорыв, в результате которого в Европе была разрушена старая религиозная и политическая власть, произошел под предводительством «просвещенных» лидеров в конце восемнадцатого века во Франции, номинально католической стране.
Во-вторых, свой весомый вклад в возникновение представления о естественном праве и теории общественного договора внесли также и католические мыслители. Св. Роберто Франческо Беллармино (умер в 1621 году), известный своим нелепым участием в деле Галилея — он, вопреки своей личной симпатии к Галилею и его воззрениям, объявил ученому о запрете папы распространять гелиоцентрическую теорию, — сформулировал теорию общественного договора, антимонархическую по сути и отражавшую взгляды итальянской церкви. Беллармино вступил в орден иезуитов в 1560 году и достиг высокого положения, став ректором Римского университета, настоятелем монастыря в Неаполе, теологом Климента VIII, кардиналом, экзаменатором епископов и консультантом римского понтификата. Участвуя в ожесточенном противостоянии с антипапской Венецией и беспокоясь о слабости католиков в Англии, Беллармино строил свои доводы на заключениях Св. Фомы и утверждал, что папа, как верховный духовный судья на земле, обладает косвенной властью над светскими правителями. Более того, он заявлял, что мирские правители получили свою власть от общества посредством общественного договора. Потому папа вправе смещать правителя и освобождать народ от подданства в случае нарушения правителем своего долга. При жизни Беллармино считался спорной фигурой, однако в 1930 году он был канонизирован и провозглашен отцом церкви.
Неистовый испанский иезуит и автор подробной истории Испании Хуан де Мариана (умер в 1624 году) отстаивал смещение и казнь тиранов в своей работе О короле и институте королевской власти[3] (1599), написанной им как «зеркало для князей» в назидание королям будущего. Книга подняла во Франции такую бурю, что генерал иезуитов был вынужден запретить членам своего ордена проповедовать законность убийства деспотов.
Франсиско Суарес (умер в 1617 году) присоединился к иезуитам в 1564 году и отличился не только как философ-схоласт, но и как политический теоретик. В своем трактате О законах и Боге Законодателе (1612) Суарес утверждал, что папа, как духовный глава семьи христианских народов, является законным представителем всех этих народов. Таким образом, папа обладает косвенной властью наблюдать за духовным состоянием мирских правителей. Государство основано на добровольном соглашении глав семей, ибо общественная власть действительна внутри общественной группы. Поскольку политическая власть принадлежит обществу, то ни одна политическая система не может быть абсолютной или неизменной. Потому государственная власть основана на естественном праве и подлежит изменению в случае несоответствия своему предназначению.
В-третьих, некоторые доктрины естественного права, концепция международного права и идея терпимости были рождены секуляризованной, а не теологической мыслью. Предложенная Суаресом доктрина естественного права отделила политику от теологии. Хотя его намерение заключалось в утверждении папской позиции, доктрина во многом напоминала идеи нидерландских кальвинистов Йоханнеса Алтузия (Johannes Althusius) (умер в 1638 году) и Гюго Гротия (умер в 1645 году). Алтузий продолжал мысль французских кальвинистов-антироялистов. Он связывал естественное право с законом Моисеевым, хотя его политическая теория логически зависела от основополагающей идеи общественного договора. Люди естественным образом объединяются в группы, и верховная власть является неотъемлемой принадлежностью народа как человеческого сообщества. Ради эффективного руководства общими делами, общество вручает власть правителям. Однако, нарушая свой долг, они лишаются власти, которая в результате возвращается к народу.
В некотором отношении Гротий был очень традиционен и наполнил свое понимание естественного права крепким вином древности: справедливостью, доброй верой и священностью заветов. Определение естественного права, предложенное им в своей великой книге О законе войны и мира (1-я книга, 1-я глава), отнюдь не было революционным:
«Законы природы продиктованы здравым смыслом, который указывает на то, что поступок заключает в себе нравственное основание или моральную необходимость, определяемые его согласованностью или несогласованностью с естественным разумом, исходя из чего такой поступок либо запрещен, либо предписан создателем естества, Богом».
Его методология имела огромное значение, обращение к здравому смыслу предполагало тот вид рационального мышления, который его современники считали научным методом выработки положений, регулирующих политическую систему государства, его законодательство и законы, регулирующие международные отношения. Система Гротия не была обусловлена теологическими предпосылками, однако это не означает, что он не руководствовался религиозными соображениями. Он представлял собою продукт гибкого и терпимого христианского гуманизма, традиционного для его родины. Комментируя успех тоталитаризма в двадцатом веке, известный Кембриджский историк Герберт Баттерфилд взял на себя смелость заявить в своей работе Свобода в современном мире:
«Поскольку христианство не может отказаться от основополагающего принципа свободы — права поклоняться истинному Богу даже вопреки требованиям большинства в данном обществе, — то, в результате наблюдения за развитием мира, напрашивается вывод, что ни одно обоснование свободы и индивидуализма не устоит, кроме религиозного».[4]
Протестантизм и капитализм
До сих пор ведутся великие дискуссии о том, действительно ли протестантизм, особенно Кальвинизм, сыграл решающую роль в зарождении и развитии современного капитализма. В отличие от предыдущих десятилетий, дискуссии наших дней имеют менее острый характер, и уже обозначились контуры научных выводов. Полемика началась полвека назад, когда великий немецкий социолог Макс Вебер опубликовал свое эссе Протестантская этика и дух капитализма (1904—1905). Вебер назвал сутью капитализма рациональную организацию добровольного труда. Он утверждал, что дух капитализма взрастила религиозная этика Кальвинизма. Рассудительность, бережливость, распорядительность, разумная и правильная жизнь, высокая нравственность, представление о призвании, земное воздаяние как проявление благодати, социальные ограничения, а также личная дисциплина — все эти понятия связаны с кальвинистским «мирским» аскетизмом. Эти ценности способствовали возникновению прекрасно организованного капиталистического экономического уклада. Аргументы Вебера были направлены против материалистического детерминизма и акцентировали роль духовных процессов в развитии экономики. Р.Г. Тони в своей работе Религия и становление капитализма (1926) поддержал главную мысль Вебера, однако расширил его доводы и признал решающую роль всего протестантизма и социально-экономических и политических обстоятельств. Вебер вовсе не утверждал, что Кальвинизм является единственной причиной возникновения капитализма, однако многие из его менее искушенных сторонников и критиков сражались именно вокруг этого вопроса. В результате были проведены обширные исследования и совершена серьезная переоценка, и перед нами предстала гораздо более сложная картина.
Капитализм явно опередил Реформацию на несколько столетий. Отдельные элементы капитализма сохранились в восточной части Римской Империи и перекочевали на Запад во времена Средневековья. Торговля между Востоком и Западом не была заблокирована полностью, и с двенадцатого века в городах заметно бурное развитие коммерческого капитализма. Великие итальянские банковские дома эпохи Возрождения удивительно успешно и на высоком уровне применяли финансовые методы финансового и промышленного капитализма. Двойная бухгалтерия уходит своими корнями во времена Средневековья. В период Реформации большинство крупных банкирских семейств оставались католиками. Крупнейшие финансовые центры, такие как Генуя, Венеция, Лион и Антверпен, находились в католических странах. Иезуиты семнадцатого века поощряли «экономические добродетели» бережливости и правильной жизни наравне с кальвинистами и пуританами.
Сами реформаторы выступали против методов свободного капитализма. Лютер обращался к «природе» и Святому Писанию для определения норм экономической деятельности. Он полагал сельскую жизнь более естественной и здоровой для человека, чем занятия промышленностью и торговлей. Будучи сыном сравнительно мелкого, но крайне успешного горного предпринимателя, он был враждебно настроен к таким крупнейшим капиталистам как Фуггеры, которые создавали монополии, вытесняли мелких предпринимателей и при помощи своих денег влияли на политику. Лютер защищал теорию о ценности труда и выступал за политику справедливых цен и самодостаточную национальную экономику. Он видел пользу в мирских благах и недолюбливал радикальные секты, упразднявшие частную собственность. Тем не менее, Лютер придерживался традиционной теологии, осуждавшей ростовщичество или кредит под высокие проценты, применяя против капиталистов ветхозаветную заповедь «не принимать серебра в рост» от нуждающегося брата. Свою позицию он закрепил в «Краткой проповеди против ростовщичества» (Little Sermon Against Usury) (1519), «Большой проповеди против ростовщичества» (Large Sermon Against Usury) (1520) и «Увещевании к пасторам проповедовать против ростовщичества» (Admonition to Pastors to Preach Against Usury) (1540), однако Лютер не питал больших надежд на то, что рост процентного капитализма будет остановлен. На основании 5-ой главы Евангелия от Матфея Лютер заявил, что Христос различал три вида передачи мирских благ ближнему. Высшей формой является отпущение долга человеку, уже одолжившему у тебя. Вторая форма — это даяние ближнему, пребывающему в нужде. Низшей формой является одалживание. Лютер оставлял государственному закону право определять обстоятельства, оправдывающие добавочные 4, 5 или 6 процентов, однако был уверен, что высокий процент свидетельствует о жадности.
Женева находилась на перекрестке европейских путей и исстари была торговым центром. Буржуазное воспитание и юридическое образование сделали Кальвина менее средневековым и консервативным, чем Лютер. Он был в курсе деловой жизни города. Отвечая в 1545 году на вопросы Клода де Социна о ростовщичестве, он нарушил некоторые традиционные церковные ограничения в отношении ростовщичества, однако столь тщательно уравновесил свою позицию всевозможными оговорками, что трудно утверждать, будто он «развязал руки» экономическому капитализму. Напротив, он воевал с алчностью и корыстолюбием, самообогащением и эксплуатацией, критиковал различные спекулятивные операции.
Кальвин, конечно же, не считал материальный успех признаком Божия предопределения ко спасению. Такое искажение присутствует в Кальвинизме семнадцатого века, и озабоченность материальными благами развилась только с угасанием подлинно духовного чувства. Естественно можно сослаться на таких богатых протестантских финансистов семнадцатого века как де Ге, д'Эруорт, Рамбуйе и де Уитт (de Geer, d'Herworth, Rambouillet & de Witt), которые давали политические ссуды не только протестантским монархам — королю Дании Кристиану IV и королю Швеции Густаву Адольфу, но и французскому кардиналу Ришелье, а также австрийским и испанским Габсбургам. Однако эти капиталисты были «холодными» кальвинистами и не проявляли ни малейших признаков религиозного аскетизма, будучи королями финансовых рынков Антверпена и Льежа. Католицизм времен Контрреформации зачастую отправлял из городов-государств буржуа с антиклерикальными республиканскими взглядами в ссылки. Католические правители Южных Нидерландов, Испании и Италии (за исключением республиканской Венеции) стесняли и даже изгоняли местных прогрессивных купцов и банкиров, за исключением отдельных придворных фаворитов, снискавших особые привилегии и монополии, и ставили способных людей в затруднительное положение, которое еще сильнее мотивировало их к достижению экономического успеха и безопасности.
Было бы ошибочно отождествлять Кальвинизм семнадцатого века лишь с исключительно богатыми финансистами, сразу привлекающими к себе внимание, ибо Кальвинизм был обращен прежде всего к «маленьким людям», т.е. торговцам и ремесленникам. Кальвинизм проповедовал здравомыслие, организованность и духовную твердость, привлекавшие их более, чем идеи радикальных сект и расплывчатые либеральные учения нидерландского теолога Якова Арминия, который выступал против учения о строгом предопределении и утверждал, что спасение доступно для всех. Г.Т. Бакл был ближе к истине, чем обычно, когда писал: «Кальвинизм — это учение бедных, арминианство — для богатых... Кальвинизм был народным вероисповеданием в республиках Швейцарии, Северной Америки и Голландии...»[5] Хотя бы в Нидерландах семнадцатого века правящие классы предпочитали либеральную теологию. Гипотеза Вебера-Тони о взаимосвязи между протестантизмом и капитализмом едва ли выглядит правдоподобным глобальным объяснением, если принимать во внимание все обстоятельства. И все же проникновением в трудовые сословия философии, представляющей труд не рабским игом, а источником достоинства, протестантизм и особенно кальвинизм способствовали образованию прослойки успешных и надежных людей, представляющих основу капиталистического общества.
Наследие гуманизма
Поэт Т.С. Элиот назвал культуру «воплощением религии» или «живой религией»[6]. Теолог Пауль Тиллих написал в своей книге Протестантская эпоха (The Protestant Era): «Религия является содержанием культуры, а культура — формой религии».[7] Он был убежден, что ни одно культурное явление не может скрыть свои религиозные корни. Если это утверждение истинно, то эпоха взаимодействия Возрождения и Реформации наверняка раскроет их внутреннее культурное родство. Хотя Реформация была значительно радикальнее Возрождения, эти два движения имели тесные культурные связи.
ОБРАЗОВАНИЕ
Одной из таких связей была глубокая забота гуманистов и реформаторов об образовании. Герберт Уэллс однажды заметил: «Цивилизация — это состязание между образованием и гибелью». Гуманисты внесли важный вклад в образование, обновив внимание к классике, введя новые предметы в учебную программу, а также новые методы преподавания. Они конечно же заботились об элитарном образовании и служили интересам аристократических и высших буржуазных кругов. Реформаторы обязаны им своим стремлением к образованию, а также знанием классических языков и литературы, однако они пошли дальше гуманистов, обращая большое внимание на народное образование и всеобщую грамотность, а также особо выделяя учительство как Божие призвание.
Лютер настаивал на обязательном всеобщем образовании как для мальчиков, так и для девочек, которое предоставляло бы особые возможности детям с выдающимися способностями. Он писал, что ради образования молодежи следует не жалеть никаких усилий и затрат. Всех, кто имеет разум, следует обучать чтению, дабы Писание широко читалось и было известно. Образование должно готовить людей к служению в государстве и в церкви, ибо, по словам Меланхтона, «наша главная цель состоит не только в личной пользе, но и в благе всего общества». О том же Кальвин писал в Наставлениях 1541 года: «Необходимо готовить последующие поколения, чтобы при наших детях церковь не превратилась в пустыню; мы обязательно должны основать университет для обучения детей и подготовки их к служению в церкви и к управлению государством». В 1536 году жители Женевы поклялись, что будут «содержать школы, в которые все обязаны посылать своих детей». В духе этой традиции Коменский, великий педагог семнадцатого века, увещевал: «Пусть не будет исключен никто, если только Бог не лишил его разума и смысла». В 1560 году Джон Нокс и его соратники составили The First Book of Discipline, представившую национальную систему образования. Не случайно, всеобщая грамотность была впервые достигнута в Шотландии и некоторых протестантских землях Германии.
Реформаторы единодушно превозносили призвание учителя как служение любви к людям. В 1530 году Лютер писал: «Если бы мне пришлось оставить проповедь и прочие мои обязанности, то всем другим занятиям я предпочел бы труд школьного учителя. Я знаю, что кроме служения нет занятия более полезного, важного и лучшего; и я не уверен, которое из этих двух выше». Меланхтон увещевал учителей «принимать школьное призвание в таком же духе, как вы приняли бы служение Богу в церкви». Теодор Беза был убежден, что, работая профессором греческого языка, он исполнял не менее великое служение по утверждению веры, чем на кафедре.
Лютер, полагавший возрождение образования в период Ренессанса непосредственным предвестием Реформации, настаивал на широком распространении латыни, греческого и еврейского языков.
«Будем помнить, — писал он, — ...что мы не сохраним Евангелие без языков. Языки — это ножны, в которых хранится Слово Божие... Потому очевидно, что Евангелие погибнет там, где не хранятся языки... Распространение языков является нашим очевидным долгом, если Бог уже сберег их для мира посредством возрождения учености».
Он проявил инициативу, изменив программу Виттенбергского университета и заменив Аристотеля и схоластическую философию Августином, Святым Писанием и классической литературой. «Я убежден, — писал он,— что чистая теология даже не выживет без знания литературы». Изучение поэзии и риторики готовит людей как нельзя лучше к «пониманию священной истины и умелому и радостному обращению с нею». Меланхтон был главным инициатором создания новых гимназий и средних школ с гуманистическими программами в Нюрнберге и других местах. Он полагал хорошее обучение грамоте необходимым условием для наставления в вере.
Кальвин в юности был французским гуманистом и навсегда сохранил любовь к литературе. В особенности он восхищался Цицероном, и его сочинения пестрят цитатами из классиков. Кроме того, он верил, что многому может научить классические трактаты о науке и практических искусствах. Он осуществлял то, о чем проповедовал; так, при основании Женевской академии он составил программу, включавшую древние языки и гуманитарные дисциплины. Кальвинисты основали новые университеты в Эдинбурге, Лейдене, Амстердаме, Гронингене, Утрехте, Франикере, Ниме, Монтобане, Сомюре и Седане (Franiker, Nimes, Montauban, Saumur & Sedan). Они реформировали университеты, уже существовавшие в кальвинистских землях, например, в Гейдельберге, и основали Эммануил-колледж в Кембридже. Для реформаторов высшее образование было negotium cum deo, т.е. активным взаимодействием с Богом. Высокая культура также была «сферой, где действует вера».
Иоганн Штурм, основатель евангелической гимназии в Страсбурге, ставшей образцом для всех средних школ в Европе, взял себе девиз: «Мудрое и красноречивое благочестие», который свидетельствует о его убеждении, что вера и литературная культура должны идти вместе. Там и в других школах, основанных реформаторами, протестантская серьезность соединилась с гуманистскими идеалами, породив образовательную систему, которою Европа по праву гордится.
Студенты новых иезуитских школ изучали послания и Тускуланские беседы Цицерона, Эклоги Теренция или Виргилия, Скорбные элегии Овидия, Саллюстия и Поэтическое искусство Горация. К 1551 году иезуиты имели училища в Риме, Болонье, Флоренции, Ферраре и Венеции, а также во многих частях Cеверной Европы. Однако со временем изучение классики и в католических, и в протестантских школах превратилось в муштру. Техническое совершенство достигалось в ущерб непосредственности. Преподавалась «надежная классика», полезная для нравственного назидания, однако этому педагогическому гуманизму недоставало жизни и подвижности, свойственных Поджио, Филельво и Аретино (Poggio, Filelfo & Aretino).
«В наши дни никто не станет изучать того, что не приносит деньги. Весь мир стремится к торговле и занятиям, которые требуют поменьше усилий и приносят побольше прибыли, без всякой заботы о своих ближних или добром и честном имени. Изучение искусств и наук оставляется ради простейших ремесел... Все умнейшие головы, которым Бог даровал способность к благородному образованию, обременены торговлей».
Ближе к концу века малоизвестный французский гуманист Луи Ле Рой (Louis Le Roy) находил молодежь совершенно неспособной принимать образование: «Бедные студенты, умеренно обогатясь литературными познаниями, посвящают себя доходным искусствам ради того, чтобы заработать себе на жизнь. Богатые стремятся к удовольствиям и ищут легкого, поверхностного образования, а не его мучительных глубин». К концу семнадцатого века университеты утратили лидирующее положение и воскресили свое превосходство только в девятнадцатом веке.
ФИЛОСОФИЯ И ЛИТЕРАТУРА
«Миром должны править учителя, мудрецы и писатели, — провозгласил Лютер в одной из своих Застольных бесед. — Если Бог в Своем гневе убрал бы из этого мира всех образованных людей, кем бы стали оставшиеся люди, если не зверьми». К счастью, руководители Реформации были благосклонны к литературе. Золотые идеалы Возрождения вероятно потонули бы, навсегда исчезнув из поля нашего зрения, если бы возобладали мнения некоторых антиинтеллектуальных сект или культурный атавизм прагматиков.
Италия. В шестнадцатом веке Аполлон переселился на север, родина Возрождения стенала под игом испанской оккупации, мелочной тирании и репрессий Контрреформации, а итальянская литература пришла в упадок. Испания контролировала Милан и Неаполь. В Риме Юлий III был последним папой эпохи Возрождения, после него пришла Инквизиция, пресекшая свободную мысль и творчество. Герцог Флорентийский Козимо I установил репрессивный режим. Элеанор Толедский установил в Палаццо Веччио (Palazzo Vecchio) испанский этикет. Во Флоренции, Ферраре, Болонье и Риме было создано большое число академий, насаждавших элегантный цицероновский стиль речи и хорошие манеры, бывшие отличительной особенностью придворной жизни периода упадка.
К середине столетия умерло большинство лучших интеллектуалов Италии. Гуманист-эразмит Кардинал Садолето скончался в 1547 году. В 1552 году умерли Лаззаро Буонамичи и Ромоло Амазео (Lazzaro Buonamici & Romolo Amaseo), ведущие последователи Цицерона в Падуе и Болонье. Немногочисленные наследники Петрарки были весьма посредственными писателями. От жаркого дыхания Инквизиции усохла эротическая поэзия. Риторика как дисциплина опустилась до состояния банального жонглирования словами. Пьетро Бембо (умер в 1547 году) был продолжателем платонической традиции во Флорентийской академии, однако ни он, ни его поколение не внесли ничего оригинального или достойного внимания. После смерти логика Марко Антонио Зимара (Marco Antonio Zimara) в 1532 году Падуйскому университету не удалось дать миру ни одного заметного философа аристотелевского направления. Шестнадцатый век был назван в Италии saeculum victorianum в честь флорентийца Веттори или Виктория (Vettori or Victorius), именитого, но скучного мыслителя, отредактировавшего бесчисленное количество греческих и латинских текстов, написавшего комментарии к произведениям Аристотеля и опубликовавшего тридцать восемь книг Viriae lectiones. Классические штудии переместились с веранд в ученые кабинеты.
Историография в Италии пришла в упадок вслед за изучением классики. Итальянцы, более разобщенные, чем прежде, находились под иностранным правлением и уже не питали надежд на то, что исторический анализ хоть как-то послужит их политическим вождям, которые очевидно не обладали ни способностью, ни возможностью воспользоваться его уроками. После Джиччиардини (Guicciardini) и до следующего столетия в Италии не появилось ни одной всеобщей истории. В конце шестнадцатого века флорентийский историк Сципион Аммирато (Scipione Ammirato) написал свою официозную Историю Флоренции, изобилующую фактами и историческими подробностями и дающую скорее большое количество фактов, чем понимание исторических процессов.
Ближе к концу века в Венеции наблюдался кратковременный расцвет историографии, напоминавший дни гражданского гуманизма и патриотизма в Бруновской Флоренции. Николо Контарини, позднее ставший дожем, написал прекрасную историю Венеции, честно отражающую недостатки эпохи и предлагающую вниманию широкую панораму событий. Паоло Парута (Paolo Paruta), позднее ставший официальным историком Венеции и послом в Ватикане, написал серию диалогов в похвалу гражданской жизни. Паоло Сарпи (Paolo Sarpi), автор истории Тридентского собора, тоже принадлежал к этой плеяде венецианских историков. Тот факт, что Венеции удалось восстановить свою независимость, пробуждал гражданское достоинство, а восторг по поводу Лепантинской победы возродил в республике былой энтузиазм, иссякший в других частях Италии. Венецианский гражданский гуманизм, как и возрождение искусства, наступил поздно и блистал осенними красками.
Империя. Пока Италия переживала последствия политических неурядиц и репрессий Контрреформации, государства северной Европы развивались в направлении более тесной национальной сплоченности и большей независимости культурных традиций. На протяжении полувека после Аугсбургского мира (1555) было потрачено много усилий на теологическую борьбу и составление вероисповеданий. Два десятилетия после заключения мира протестантизм в Империи продолжал распространяться. В Германии евангелическая вера почти стала общенациональным исповеданием. Если бы это произошло полностью, то религиозно-идеологические предпосылки конфликта были бы устранены. Однако столь простой развязке препятствовали три тенденции: распространение воинствующего Кальвинизма, внутренние разногласия в Лютеранстве и успех Контрреформации в Империи.
Аугсбургский мир обеспечил взаимную терпимость между католиками и лютеранами, но целенаправленно исключил уступки кальвинистам. Кальвинизм не остановило такое пренебрежение, и он широко распространился среди докторов теологии в Гейдельберге. Кальвинизм покорил сердце курфюрста Палатината Фридриха III, который при этом продолжал протестовать против Аугсбургского вероисповедания. В 1540 году Меланхтон опубликовал новую редакцию Аугсбургского вероисповедания (Confessio augustana variata), в котором переписал некоторые фрагменты, стараясь сделать их более приемлемыми для прочих протестантов. Например, в 10-ом артикуле он сформулировал положение о Св. Причастии таким образом, чтобы допустить спиритуалистическое толкование кальвинистов. После смерти Меланхтона Фридрих III опубликовал Гейдельбергский катехизис, который стал базовым текстом для всех кальвинистических или реформатских церквей Европы и Америки.
На протяжении десятилетий после смерти Лютера основанное им движение раздирали внутренние разногласия и догматические споры, угрожая расколом и последующим бесплодием. Отчасти такая ситуация была вызвана политическим соперничеством. Шмалькальденская война, в результате которой эрнестинская (западная) Саксония уступила альбертинской (восточной) Саксонии право участия в выборах императора, посеяла в обеих Саксониях семена раздора; кроме того, между Гессеном и Саксониями существовала постоянная борьба за лидерство в евангелическом мире. Однако, само внимание к истинности веры, т.е. к правильной формулировке догматов, поспешное осуждение иных мнений и профессиональная склонность к образованию школ и фракций порождали гораздо больше нетерпимости и напряженности, чем политика.
Руководящая роль в Лютеранстве вполне естественным образом перешла к Филиппу Меланхтону, блестящему мыслителю, к которому Лютер всегда испытывал глубокую симпатию. В силу своего богатого гуманистского прошлого, личного миролюбия и стремления различать доброе в идеях других, Меланхтон постепенно уклонился от четких доктринальных позиций Лютера в некоторых принципиальных вопросах. Например, он был склонен допускать участие человеческой воли в принятии благодати Божией (синергия). Он и его последователи, прозванные филиппистами, подвергались критике со стороны гнесиолютеран (дословно — истинных или собственно лютеран) во главе с очень консервативным и воинственным стражем ортодоксальности Маттиасом Флацием Иллириком (1520—1575).
Доктринальная полемика привела к появлению огромного числа памфлетов, догматических томов, отчетов конференций и синодов, критики и апологий. Обострилась необходимость доктринального единства и мира внутри Лютеранства. Иаков Андреэ, профессор из Тюбингена, при поддержке умеренных лютеранских теологов и князей начал работу над доктринальной формулировкой, приемлемой для всех лютеран. Результатом его усилий стала Формула согласия (1577), ставшая основным Вероисповеданием абсолютного большинства лютеранских княжеств и королевств. 25 июня 1580, ровно через пятьдесят лет после представления Сейму Империи Аугсбургского вероисповедания, была опубликована Книга согласия, объединившая три экуменических Символа веры и собственно лютеранские Вероисповедания.
К 1570 году примерно семь десятых всего населения Империи были евангелическими верующими. Два непосредственных преемника Карла V — Фердинанд I (1558—1564) и Максимилиан II (1564—1576) не смогли подавить протестантизм. Однако внутренняя борьба в течение века ослабила евангелическое движение, и инициатива была перехвачена католической Контрреформацией.
Даже в 1540-е годы отдельные иезуиты вели работу внутри Империи. Петр Канизий (1511—1597) составил народный катехизис в противовес Лютеровскому и основал прекрасные иезуитские школы. Начиная с 1549 года иезуиты работали во владениях Габсбургов, в Баварии и архиепископских землях вдоль Рейна. Народ привлекало их подлинное благочестие, волнующие религиозные церемонии, процессии, паломничества и внушительная архитектура. В Римском Collegium Germanicum германские священники обучались в иезуитском духе. Особенно ревностным в вопросе возвращения германцев к католической вере был папа Григорий XIII (1572—1585). Он послал в Империю способных нунциев, а в 1573 году основал Congregatio Germanica, постоянный комитет кардиналов для работы по «германскому вопросу».
Эти усилия имели удивительные результаты, отрезвляющие для евангелического движения. К 1600 году в Католицизм были надежно возвращены Бавария, Баден-Баден, Штирия, Каринтия и Карньола (Carniola). На юге католической вновь стала подавляющая часть ранее многочисленного евангелического населения Бамберга, Вюрцбурга и Зальцбурга. В Католицизм были возвращены даже отдельные стратегические для церкви земли на севере: Эйфель, Фульда, Мюнстер, Падерборн и Кёльн. Борьба за Кёльн имела решающее значение, потому что это был ключевой город для овладения Вестфалией и Нижним Рейном. По мере укрепления Католицизма, вероятность религиозной войны между одинаково сильными врагами превратилась в реальную угрозу.
Теологическая полемика и борьба за церковное превосходство поглощали в тот период много внимания и энергии, ограничивая интеллектуальное и художественное творчество германцев. Небольшое число одаренных людей появилось в других областях творчества: силезский поэт Мартин Опиц (Martin Opitz), аугсбургский архитектор Элиас Голь (Elias Holl), тюбингенский последователь Аристотеля Якоб Шегк (Jakob Schegk), саксонский музыкант Генрих Шюц (Heinrich Schuz). В религии наблюдался застой творческой мысли, и теолог Иоганн Валентин (Johann Valentin) своим исключительным положением обязан преимущественно отсутствию конкуренции. Популярные духовные писания — назидательная литература, собрания проповедей и гимнов — стали важной частью литературы протестантской Европы.
В литературе подлинного успеха достиг исторический жанр. В ходе Лейпцигских дебатов Лютер использовал исторические прецеденты для защиты от нападок Экка, назвав историю «матерью истины». В свои последние годы он читал разнообразные исторические произведения и даже написал предисловие к истории династии Сфорца историка Галеатия Капеллы (Galeatius Capella). Меланхтон написал предисловие к хронике Кариона (Carion), переписав значительную часть самой хроники. Спиритуалист Себастьян Франк (Sebastian Franck) написал историю мира, которая своей оригинальностью, независимостью суждений и культурой мысли может успешно состязаться с хроникой Меланхтона. Наиболее внушительным был труд Иоганна Филиппсона (Johannes Philippson) или, как его называли, Шлейдена (Sleidanus) в честь города Шлейден (Schleiden) в Рейнских землях (Rhineland). В 1555 году Шлейден опубликовал свои Комментарии к состоянию религии и правлению Карла V (Commentaries on the State of Religion and the Reign of Charles V), стремясь писать их объективно и беспристрастно, что он сам позаботился объяснить:
«Обо всех этих событиях я повествую прямо, просто и правдиво, как все и происходило. Я не прибегаю к красочной риторике и не пишу из ненависти или симпатии к кому-либо... Я сохраняю свой собственный стиль и использую только собственные слова, чтобы моя речь всегда была справедливой и беспристрастной, и привожу все события в надлежащем порядке, одно за другим».
Выдающимся историческим произведением была Баварская хроника Иоганна Авентина (Johannes Aventinus) (умер в 1534 году), обращавшаяся к истокам гуманистической традиции. Историография периода Реформации следовала гуманистическому предположению, что история, наравне с философией, несет в себе практический смысл и учит посредством своих примеров. Протестантские историки разделяли мнение гуманистов о Средневековье как о темных веках и всегда видели в истории десницу Божию, карающую или награждающую. Исторические методы, возникшие в период Возрождения и Реформации, включая периодизацию, сохранились вплоть до начала периода Нового времени и частично — до наших дней.
Франция. Во второй половине шестнадцатого века французская литература продолжала процветать, несмотря на то, что ни король Генрих II, ни его преемники отнюдь не покровительствовали литературе, подобно Франциску I. Религиозные войны привлекали их внимание, однако в эти десятилетия появились несколько выдающихся литераторов. Сам Кальвин был искусным французским стилистом, а его Наставление оказало существенное позитивное воздействие на французский язык и литературу.
Подражание классическим образцам и влияние итальянского Возрождения по-прежнему ощущалось во французской литературе. Писатели, входившие в группу, известную как Плеяда, совершенствовали французский язык и одновременно были убеждены, что образцовое литературное совершенство достигается через внимательное изучение и воспроизведение стиля классических авторов, например Цицерона и Вергилия. Теорию Плеяды развил Жоашен дю Белле в своем трактате Защита и прославление французского языка (1549). Дю Белле (1522—1560) черпал вдохновение как у Платона, так и у Христа, будучи приверженцем идеи нежной и утонченной любви. Изысканный поэт Понтюс де Тиар изучил сочинения Марсилио Фичино и увлекся его неоплатоническими идеями любви. Наиболее известный представитель этой группы Пьер де Ронсар (1524—1585) познакомился с Дю Белле в Туреньской гостинице и стал его преданным другом. В противоположность Фичино, Ронсар был сластолюбивым, чувственным и даже развратным человеком. Свою теорию поэтического безумия он заимствовал у Платона. Ронсар называл Францию «матерью искусства».
Следует отметить, что во Франции шестнадцатого века развивался рационализм и скептицизм бок о бок с католической ортодоксальностью и кальвинистическим фидеизмом. Отчасти это была реакция на религиозное противостояние. Настоящим интеллектуальным ударом стала аверроистическая доктрина Франческо Вимерчати (Francesco Vimercati), ломбардийского последователя падуйских неоаристотеликов, который впоследствии стал врачом Франциска I и, несмотря на протесты церкви, получил кафедру философии. Между 1550 и 1556 годом он опубликовал свои комментарии на Аристотеля, в которых представил аверроистическую доктрину единого вечного разума и отстаивал вечность вселенной, детерминизм и незыблемость законов природы. Его оппонентами стал Жантьен Эрве (Gentien Hervet) и другие, а его наиболее публикуемым критиком был Питер Рамус или Пьер Ля Раме (Peter Ramus — Pierre La Ramie), предпринявший крупномасштабное наступление против самого Аристотеля.
Питер Рамус (1515—1572) был писателем необычайной одаренности таланта и силы. О направлении его мысли свидетельствует тезис, взятый им при защите степени магистра искусств в Париже в 1536 году: «Все доктрины Аристотеля ложны». На протяжении всей своей жизни он оставался яростным противником учения Аристотеля. Борьба с аристотелизмом была нелегкой задачей, ибо эта философия преобладала в университетах Европы, включая Виттенбергский, куда она вернулась под покровительством Меланхтона. В 1543 году Рамус опубликовал свои две крупнейшие работы Aristotelicae animadversiones и Dialecticae institutiones, написанные в прекрасном гуманистском стиле. Пражский университет осудил его работы, и через некоторое время Франциск I назначил комиссию для разбора полемики между Рамусом и его главным критиком Антонием Горейским (of Gorea). Комиссия осудила Рамуса за «поспешность, высокомерие и дерзость», а король утвердил приговор. Рамус оспаривал официально признанную непогрешимость логики Аристотеля, отдавая предпочтение риторике, обогащенной сочетанием логики с искусствами изложения и аргументации. На континенте взгляды Рамуса критиковались в большинстве университетов, однако они имели значительное влияние в Англии и американских колониях. После восхождения на престол Генриха II, благодаря протекции кардинала Лотарингского, Рамус получил должность «королевского лектора» в Наваррском университете. В 1562 году он оставил Католическую церковь и стал кальвинистом. Десять лет спустя он поплатился за свое инакомыслие и отступничество, став одной из жертв Варфоломеевской ночи.
Величайшим литератором той эпохи, а по словам некоторых, и всех времен, был утонченный светский интеллектуал Мишель де Монтень (1533—1592). Монтень был отпрыском богатой семьи из Бордо и воспитывался у искусных наставников и преподавателей. Семь лет он учился в Гиенском (Guyenne) университете, затем потратил два года на логику и диалектику в Бордо, а прежде чем включиться в общественную жизнь в качестве советника и члена парламента, изучал право. В возрасте тридцати восьми лет он удалился в фамильный замок Монтеней, где с 1571 по 1580 год писал свои Опыты. Полтора года он путешествовал по Эльзасу, Швейцарии, Баварии, Венеции и Риму, фиксируя события в своем Дневнике. Его провинциальная жизнь напоминала via solitaria, созерцательную жизнь вдали от базарных площадей, воспетую Петраркой, Садолето и другими гуманистами. Украшенный собранием классиков и компанией друзей-интеллектуалов, его светский образ жизни предвосхитил салоны восемнадцатого века. В мудрости и очаровании его сочинений сияет мимолетное качество, которое вероятно подразумевал Мэттью Арнолд, говоря о «печальном сиянии души».
Опыты представляют собой продолжительные изощренные рассуждения Монтеня, его воспоминания и опыт, приобретенный в жизни или полученный косвенно посредством чтения. Хотя главным героем книги является он сам, в ней отражены слабости и достоинства всего человечества. Очень рациональный, Монтень ясно осознавал ограниченность разума в разрешении великих жизненных вопросов. Задумываясь о разнообразии обычаев, этических и эстетических стандартов, обнаруженных в культурах Азии, Африки и Нового Света, он пришел к выводу об относительности подобных вещей и обусловленности культурой конкретного народа. Его скептицизм навлек на него обвинения в Пирроновом скептицизме. «Я вообще заметил, — насмешливо комментировал он, — что, встретившись с какой-либо проблемой, люди скорее готовы тратить свое время на поиски оправданий причины, чем на поиски истины... в этом отношении все столь неопределенно». Будучи молодым аристократом, он обнаружил, что неграмотным крестьянам и рыбакам часто свойственна практическая мудрость, которую в книгах не обнаружить. Человечные, остроумные, лаконичные и часто мудрые наблюдения Монтеня о состоянии человечества ставят его в один ряд с лучшими гуманистами. Многие его мысли по поводу образования позднее имели серьезные последствия, а проницательность относительно ограниченности человеческого разума и порочности человечества выделяют его из числа многих горячных и наивных людей Возрождения. В этом отношении Мысли отмечают конец эпохи Возрождения.
Испания. Во время правления Филиппа II Испания переживала золотой век своей культуры. Второе дыхание обрел томизм, а литература свидетельствует о продолжении эразмической традиции. Широкой популярностью пользовались Лопе де Вега и Педро Кальдерон де ла Барка. Но именно несравненный Мигель де Сервантес (1547—1616), автор классического Дон Кихота, больше других послужил новому триумфу испанской литературы. Бессмертными стали имена Веласкеса и Эль Греко.
Расцвет испанской культуры стал интереснейшим феноменом, так как пришелся на период абсолютистских тенденций и инквизиторских репрессий. Вероятно, слава империи была источником вдохновения, так что впервые за свою историю испанцы ощутили культурное превосходство над остальными европейцами. В испанском искусстве и литературе развились сильные отечественные традиции, а испанские интеллектуалы заслужили новое уважение, проявляя бульшую предрасположенность к этическим, государственным и религиозным вопросам, чем к науке и философии. В следующем веке это величие постепенно пришло в упадок.
Англия. С полной уверенностью можно утверждать, что истинный Ренессанс в Англии начался при Елизавете. Более ранние культурные подъемы при Генрихе VII и Генрихе VIII, дни Латимера, Гроцина, Линакра, Коле, Мора и Эразма меркнут в сравнении с расцветом национального гения времен правления Елизаветы. Первая фаза была необходима для второй, и в обеих фазах итальянское влияние имело решающее значение. Его главными носителями были англичане, сами посетившие Италию, такие как граф Сюррей (Surrey) и сэр Томас Уайтт. Поэт и критик Елизаветинской поры Ричард Паттенгем (Richard Puttenham) писал: «Побывав в Италии, они познали благозвучную и благородную итальянскую поэзию и весьма усовершенствовали свое грубое домашнее воспитание». Итальянцы, прибывшие в Англию, такие как Полидор Вергилий привезли с собой лучшие литературные произведения Возрождения, а также изысканные манеры.
Новые усовершенствованные школы распространили образование среди большего числа англичан. В 1531 году сэр Томас Элиот в труде Книга под названием «Придворный» (The Book Named the Gouvernour) соединил книжные устремления Вивеса и Эразма с представлением о «джентльмене» в духе Кастильона. Он настаивал на ренессансных принципах образования, латыни как живом языке, убеждал, что детям «придворных», или слуг общества, необходимы наставники, а также преподавание музыки, искусств и физического воспитания. Целью образования является распространение знаний, полученных от древних и употребляемых во благо обществу. В этой гуманитарной традиции величайшим английским педагогом Роджером Ашамом (1515—1568) написан Школьный учитель (Schoolmaster), опубликованный спустя два года после его смерти. Это был лучший английский трактат о классическом образовании, в котором подчеркивалась необходимость мягкости в обучении самых юных и воспитания «твердых», а не «живых умов». Ашам утверждал, что посредством обучения человек заочно и надежно приобретает за один год такой объем знаний, который обычно требует двадцать лет личного опыта. Образовательные теории и учебные программы, рекомендуемые таким выдающимся гуманистом Возрождения как Хуан Луис Вивес, были взяты на вооружение школами даже самых отдаленных северных областей. Распространение гуманизма из придворных кругов в более широкие слои населения приготовило путь светскому культурному обновлению при Елизавете. Существует связь между различными культурными процессами, которые достигли кульминации в конце века и получили окончательное развитие через десятилетия после смерти Елизаветы.
Морские похождения подданных Елизаветы, военно-морская победа над мощнейшей католической державой, укрепление национального духа и культурный всплеск в области литературы и искусств — взаимосвязь всех этих процессов с трудом поддается описанию, однако оживление и подъем очевидны во всех сферах жизни Англии, в том числе и в литературе. Непреходящие гениальные сочинения универсальны по своей сути и не ограничиваются национальными рамками. Тем не менее, именно Елизавета как символ британского величия, и героические деяния англичан ради интересов Англии возбуждали умы людей и приводили в движение перья писателей. Деятельный век побуждает людей мыслить эпическими категориями. Подобно тому как Возрождение подтолкнуло Бруни, Макиавелли и Гвиччардини к написанию великих хроник и повествований об итальянских событиях, те же гордость и патриотизм подвигли историков эпохи Тюдоров запечатлеть величие Британии в событиях прошлого, ныне предстающих славными.
Определенное ощущение судьбы, более глубокое, чем простой шовинизм и бахвальство, послужило возникновению этого нового исторического самосознания. Нравственно-педагогическая новелла Джона Лили Эвфуэс и его Англия (1580) при всей напыщенности и искусственности, которые сделали ее предметом многочисленных насмешек, способствовала появлению новой английской мистики и протестантской мифологии. Благочестивый Лили воспевал Англию как новый Израиль и избранный Богом народ, которому суждено нести Евангелие и исполнять Его волю. Директор Вестминстерской Школы Уильям Кемден опубликовал свою Британию, древнюю географию всех графств Англии, призванную «воссоздать Британию в древности и древность в Британии». Этот жанр Возрождения, известный благодаря Иллюстрированной Италии Бьондо и Иллюстрированной Германии Цельтиса, помогал народу вновь открывать собственное наследие. Летопись правления Елизаветы, написанная Кемденом после ее смерти, свидетельствует, что он был больше чем просто хроникером. Другой исследователь древности Джон Стоу был столь страстным исследователем, что «подорвал свое здоровье, забросил дела и израсходовал все свои деньги», занимаясь исследованиями, так что в преклонном возрасте получил от короля Якова I разрешение просить подаяния у церквей. Его благотворители давно забыты, зато имя Стоу известно до сих пор благодаря его Обзору Лондона (Survey of London), ранней истории английской столицы. Описание Британии Уильяма Харрисона (William Harrison, Description of Britain) является наиболее выдающимся повествованием о елизаветинской Англии. Рафаэлю Холиншеду посчастливилось послужить Шекспиру своими Хрониками, содержащими имена, причудливо связанные с елизаветинским периодом.
История увлекла один из величайших умов эпохи. История Генриха VII Фрэнсиса Бэкона отличается подлинным литературным качеством и приобрела значительную известность. Однако наиболее выдающимся произведением того времени была несравненная Всемирная история сэра Уолтера Рэли, написанная за долгие годы тюремного заточения. Его предисловие проливает свет на исторические взгляды того времени. Слушая через тюремное окно мальчишек, споривших о недавних происшествиях, он задумался о том, насколько труднее иметь уверенность в событиях вековой давности. Распространенное мнение о цикличности истории, практическое соединение истории с философией, актуальность исторических уроков в повседневной жизни и современности — все это типичные представления эпохи Возрождения, заимствованные непосредственно из классических исторических теорий. Тот факт, что появление исторических произведений Шекспира (Король Джон, Ричард II, Ричард III, Генрих IV, Генрих V) датируется периодом между 1592 и 1600 годами, дает основание предполагать, что избранная им историческая тематика объясняется не только личными пристрастиями Шекспира, но также глубоким патриотизмом и интересом к династической истории Англии того периода.
Классические и итальянские образцы способствовали развитию belles lettres. Росло число различных переводов, некоторые из которых обрели долгую славу, как например, Чапменовская версия Гомеровской Илиады, перевод Харрингтона Orlando furioso Ариосто и переложение Фейрфаксом Избавления Иерусалима Тассо. Однако теперь классические формы наполнялись национальным гением. На смену религиозной поэзии пришла светская литература — ставшие популярными сонеты, лирика, оды, народные баллады и мадригалы. Изящный трактат сэра Филиппа Сидни В защиту поэзии (Sir Philip Sidney, In Defense of Poesie) отстаивал власть поэтического воображения над серыми и прозаичными ограничениями, наложенными на человека природой. По его словам, природа «отнюдь не столь красочна на земле, как ее изображают поэты, не так прекрасны ее реки, деревья не так плодовиты, цветы не так душисты, а равно и все прочее, что делает и без того любимую землю еще милей. Мир состоит из бронзы, а золотым его представляют поэты». Сидни представил замечательное подтверждение славы елизаветинской литературы. Его собственным шедевром стала Аркадия, представлявшая некоторое смешение средневековых и классических обстоятельств в пасторали о любви и рыцарстве и установившая высокий для того века стандарт. В своих сонетах он выразил собственные любовные переживания и способствовал популяризации сравнительно легкой итальянской поэтической формы. Творчество Сидни стало значительным для своего времени выражением нового идеала протестантского рыцарства. В последующие века олицетворением елизаветинской придворной культуры стали Релей и Эссекс, однако протестантские джентльмены времен Сидни видели культурного героя эпохи именно в нем.
Елизаветинские литераторы наравне с государственными мужами были озабочены преимущественно окружающей их реальностью. Воображаемый золотой век едва ли имел романтическую окраску. Литературные историки обычно датируют появление елизаветинской литературы изданием в 1579 году пасторали Эдмунда Спенсера Календарь пастуха. Спенсер получил образование в Кембриджском университете, пользовался покровительством графа Лестера, а в 1580 году отправился в Ирландию в должности секретаря вице-короля. Он прожил почти двадцать лет в окрестностях Корка, пока в 1598 году ирландские повстанцы под предводительством Тирона не сожгли его дом, вынудив его бежать в Англию. Приходясь другом сэру Уолтеру Релею, мюнстерскому деятелю, Спенсер пристально следил за событиями елизаветинской поры, несмотря на свое уединение в Ирландии. Его Королева фей является прекрасной поэмой того времени и свидетельствует о влиянии Тассо и Ариосто. Спенсер изображает времена, в которые рыцарство не было бездействующим сословием, и, населив свой мир такими рыцарями и леди, уносит читателя на ритмичных волнах поэзии в край эстетического удовольствия. Однако неверно толковать его поэтическую архаичность только в романтическом аспекте, ибо его легенды и рыцарская символика стали носителями духа нового времени в политике и религии. Королева фей действительно является шедевром, а Спенсер — в силу его преданности протестантской этике и его литературного значения — достойным представителем своего времени.
Немногие представители того времени сочетали в себе качества типичного джентльмена Возрождения, елизаветинского политика и делового человека, литературного гения и серьезного философа, как это удалось Фрэнсису Бэкону. В момент смерти Елизаветы этому придворному исполнилось всего сорок два года. Соперничество с серьезным правоведом сэром Эдвардом Коком, опала и суд за взяточничество произошли при Якове I, сам же он сформировался в елизаветинские времена, при ней опубликовал свои знаменитые Эссе (1597) и во многих отношениях был типичным представителем бесстыдного, агрессивного и богохульного круга, который составляли государственные мужи елизаветинской эпохи. Его мысли имели продолжительное влияние на общество и науку. Нравственные эссе Бэкона отражают практическую политическую мудрость, собранную путем трезвого наблюдения за елизаветинской политикой. Его мысли тяжеловесны, однако они содержат практический смысл, выражены кратко и легко клишируются. Подобно Пословицам Эразма, эссе Бэкона росли в числе — от десяти в первом издании до пятидесяти восьми в издании 1625 года. В преклонном возрасте он выразил свою гордость прошлым Англии, написав Историю Генриха VII, живое и талантливое повествование с описанием монарха.
Слава Фрэнсиса Бэкона всегда будет основана на его философских трактатах, которые внесли великий, хотя опосредованный вклад в возникновение современного научного метода. Еще студентом в Кембридже он осознал ошибочность и неэффективность методов, применявшихся в различных науках. Отдавая дань уважения Аристотелю как выдающемуся мыслителю, он резко выступал против засилья его философии. «Знания, которыми теперь обладает мир, — писал он, — особенно в отношении природы, не ведут к делам определенным и великим». На протяжении всей своей жизни Бэкон писал трактаты, некоторые из них, например О развитии познания (On the Advancement of Learning), обладают непреходящей ценностью. Его главная работа по естественной философии Novum organum (1620) написана латынью, языком ученых.
Философская критика Бэкона сводилась большей частью к тому, что люди чрезмерно заняты «развлечением, которое называют Истиной», и уделяют мало внимания практике. Он классифицировал «идолов», т.е. виды заблуждения или общие категории ошибок, в которые разуму свойственно впадать. Бэкон утверждал, что существует четыре ошибочных пути изучения природы. Первый вид заблуждения он определил как племенных идолов, обыкновенных для всего человечества. Ими может быть, например, склонность предполагать более сложный порядок вещей в природе, чем существующий в реальности, склонность к предвзятости суждений, готовность формулировать правило на основании нескольких событий и конкретизировать абстрактные мысленные конструкции. Ко второй, т.е. категории пещерных идолов относится умственная и физическая избирательность, например, склонность предпочитать древнее в ущерб современному или наоборот, тенденция преувеличения сходств или различий и т.д. К третьему классу, т.е. к категории базарных идолов относится подавление разума простыми словами. К четвертому классу принадлежат театральные идолы, то есть ошибочные стереотипы мышления, обусловленные традиционной идеологией или ложными способами демонстрации. Всем этим методам Бэкон противопоставил свой новый метод.
Наука по Бэкону в действительности представляет собой естественную философию, предметом изучения которой являются Бог, природа и человек, из которых для ученого наибольший интерес представляет природа. Он был твердо убежден в физическом характере законов природы; «формы», которые являются предметом изучения естественного философа, — это не абстрактные идеи, а высшие универсальные физические свойства. Prima philosophia, или высшая философия, стремится продемонстрировать единство природы, соединив в единую систему общие принципы различных наук. Эта философия подразделяется на три уровня, — опыт, или естественную историю, физику и метафизику. Новый метод был назван индукцией, которая стала нитью, ведущей разум через огромный лабиринт природы. При помощи естественной истории, т.е. опыта, путем наблюдения ученый собирает факты. Объясняя природу, человек должен следовать естественной и экспериментальной истории, переходя посредством индукции от частных наблюдений к общему принципу, надлежащим образом исключая, отвергая и устраняя ошибочные данные. Бэкон так и не применил свой метод на практике, не совершил собственных открытий, а потому не стал автором основного экспериментального метода современной науки. Тем не менее, его интеллектуальные достижения послужили вдохновению научной мысли и свидетельствовали о растущем интересе к природе.
Подлинный гений той драматической эпохи получил идеальное выражение в драматургии елизаветинской поры. Кристофер Марло начал писать в бурные годы, предшествующие Армаде. Марло вел разгульную, порочную жизнь, и в 1592 году был зарезан в таверне при ссоре, будучи всего двадцати восьми лет от роду. Его драмы отличаются такой же необузданностью и terribilitа итальянского Возрождения, изображением сумасбродных страстей и жутких поступков. Его пьеса Тамерлан Великий (1589) повествует об азиатском властителе, порабощенном гордынею и искушающем судьбу, неистовствуя против людей и Бога. В Мальтийском еврее (1589) он описал Макиавелли, смеющегося над религией как над «детской игрушкой» и утверждающего, что «нет греха, кроме невежества». Доктор Фауст (1588) является его наиболее известной пьесой, основанной на средневековой легенде о рейнском докторе, который продал свою душу дьяволу в обмен на знание и власть, которую оно дает. Все герои Марло, как елизаветинские авантюристы, выглядят более колоритными, чем это возможно в жизни.
У Марло были подобные ему, хотя менее талантливые современники. Из числа последних внимания заслуживает памфлетист, новеллист и драматург Роберт Грин (1560?—1592), живший немного дольше Марло, но не менее беспорядочно. Покинув Кембридж, он скитался по Италии и Испании и попал под влияние итальянского искусства. Эта беспокойная душа жила, как ей вздумается; Грин бросил жену и следовал принципу: «что выгодно, то уже неплохо». Свои пьесы он писал поспешно и не смог даже приблизиться к изяществу Марло. При этом он рискнул назвать молодого Уильяма Шекспира «дерзкой вороной, вырядившейся в наши перья», т. е. заурядным актером, осмелившимся взяться за профессию драматурга.
Шекспир приехал в Лондон, когда ранние пьесы Марло только начали ставиться. Он был падшим в его глазах сыном купца из Стратфорда, Шекспир женился на Анне Хатауэй (Anne Hathaway), бывшей на восемь лет старше его, когда ему было всего девятнадцать. Бедность и обвинение в охоте на господской земле побудили его уехать из Стратфорда и попытать счастья в Лондоне, где он в возрасте двадцати двух лет стал актером. Вхождение Шекспира в ряды драматургов было как нельзя более удачно. Начал он с комедий. Его первая пьеса Бесплодные усилия любви была сочетавшей возвышенный стиль и многословие сатирой на педантизм. Комедия ошибок была версией забавной, но лишенной глубокой мысли и ярких персонажей латинской пьесы. В пьесе Сон в летнюю ночь он изобразил сказочную страну эльфов и неуклюжих гномов. Популярность Шекспира росла, и наконец, сама королева Елизавета начала с удовольствием слушать его пьесы. Говорят, что Виндзорские проказницы были написаны им для развлечения королевы, пожелавшей видеть влюбленного Фальстаффа.
После преждевременных смертей многих ведущих драматургов, с 1592 года и до конца века подмостки были буквально предоставлены в распоряжение Шекспира, и его пьесы этих лет вторили патриотическому энтузиазму англичан. С 1601 по 1608 годы новая пессимистическая нота зазвучала в его «мрачных комедиях», таких как Мера за меру, Конец — делу венец, а также его трагедиях Гамлет, Отелло, Король Лир, Макбет и Тимон Афинский. В последние восемь лет он несколько смягчил свои пьесы, сгладив жесткий, трагический элемент и добавив долю терпимости и романтичности, соединив их в своих последних произведениях с разочарованием и ощущением бессмысленности в Зимней сказке и Буре.
Шекспир был мировым гением и превзошел всех прочих драматургов глубиной проникновения, новаторством, колоритностью своих персонажей, гибкостью и очарованием. Он стал кульминацией и итогом не только елизаветинского пробуждения, но и всего Возрождения. Главные темы ренессансного гуманизма обрели у Шекспира непревзойденное выражение. Взгляните, к примеру, какое великолепное поэтическое отражение обрели в монологе Гамлета (2-й акт, 2-я сцена) все споры Возрождения о достоинстве и ничтожестве человека:
«Какое чудо природы человек! Как благородно рассуждает! С какими безграничными способностями! Как точен и поразителен по складу и движеньям! Поступками как близок к ангелам! Почти равен богам разуменьем! Краса вселенной! Венец всего живущего! А что мне эта квинтэссенция праха? Мужчины не занимают меня, и женщины тоже, как ни оспаривают это ваши улыбки».
Шекспир гениален, однако его гений всегда был управляем. Он мог выпивать с умнейшими в Лондоне остряками в таверне «Русалка», однако приобрел землю под Стратфордом, где провел в покое и достатке свои последние годы. Там он и умер в 1616 году пятидесяти двух лет от роду. Даже Бен Джонсон, пьесы которого Вольпоне, или Лиса (1605), Эписин, или молчаливая женщина (1609), Алхимик (1610) и Варфоломеевская ярмарка (1614) отличаются высочайшей правильностью, не может равняться с Шекспиром в его сочувствии ко всему человечеству.
ИЗЯЩНЫЕ ИСКУССТВА
Реформация и Контрреформация бесспорно оказали влияние на изящные искусства, которые, в отличие от литературы, были более зависимы. В протестантских землях на севере изобразительное искусство переживало качественный и количественный упадок, несмотря на продолжающийся расцвет музыки. Католические земли пострадали первыми от строгостей Контрреформации, однако со временем маньеризм трансформировался в высокое барокко, стиль, выражавший новый религиозный энтузиазм католического возрождения.
Архитектура и искусство в протестантской Европе. Вернувшись из поездки в Кёльн, Лютер высказался лишь о плохой акустике огромного местного собора. Его поездка в Италию была поспешной и гораздо более краткой, чем поездка Эразма. И, подобно Эразму, он мог вернуться на север, не выразив ни малейших эмоций относительно чудес итальянского искусства. Однако Лютер отдал должное искусности мастеров и ремесленников и не возражал против религиозного искусства в церквях, если оно рассматривается как украшение и не становится предметом идолопоклонства. Когда Лютер узнал о разрушении радикалами религиозных статуй и витражей в Виттенберге в то время, когда реформатор укрывался в Вартбургском замке, он поспешил вернуться, чтобы остановить их. Этот инцидент выявляет опасность, которую представляет для религиозного искусства пуританская составляющая протестантизма. Эта тенденция ярко проявилась в Цвингли, который был убежден, что художественное изображение Христа и святых само по себе является идолопоклонством, и подтолкнул население Цюриха к иконоборческому «очищению храма», в результате которого Великий Кафедральный собор лишили фресок и побелили. Кальвин был более терпим к церковному искусству, хотя предпочитал простоту. Анабаптисты не говорили ничего положительного и конструктивного относительно искусства.
Реформация в целом оказывала воздействие на архитектуру и искусство тремя путями. Во-первых, отношение реформаторов к искусству, особенно церковному, определяло его судьбу. Во-вторых, искусство отображало их религиозное учение. В-третьих, социальные, политические и военные события, носившие религиозный характер, влияли на благополучие самих мастеров и их искусства. Протестанты не имели потребности в новом архитектурном стиле, поскольку унаследовали гораздо больше чем требовалось церквей и часовен в столицах и провинциальных городах. По причине отказа от почитания святых и, особенно в кальвинистских землях, отказа от скульптурных образов, искусство ваяния резко пришло в упадок, уцелев только в католической Баварии и Австрии благодаря принесенному иезуитами итальянскому влиянию.
В первые годы Реформации художники еще процветали, однако они не оставили после себя нового поколения равных себе мастеров. Нюрнбергский гений Альбрехт Дюрер (1471—1528) стал верным последователем Лютера. Учение Лютера освободило его «от великого страха», после чего он жил и умер «добрым лютеранином». Обращение художника отразилось в его искусстве как тематически, так и стилистически. Будучи католиком, Дюрер, как никто другой из художников, являл северу ренессансный дух языческой древности. После своего обращения в Лютеранство, он практически оставил изображение светских сюжетов, за исключением научных иллюстраций, записок путешественников и портретов (Меланхтона и других), и почти совершенно отказался от «декоративного стиля», уделяя больше внимания религиозной тематике. Лирические и мистические элементы уступили место духовному мужеству в изображении Апостолов, евангелистов и страданий Христовых. Его стиль трансформировался от ослепительного великолепия и свободы к сдержанной, но удивительно выразительной простоте.[8]
Ханс Бальдунг Грин умер в 1545 году. Ханс Хольбейн Младший, известный своими портретами Эразма, реформаторов и английских монархов, умер в Лондоне в 1543 году. Лукас Кранах, виттенбергский аптекарь, написавший множество портретов и групповых композиций и алтарных росписей для евангелических церквей, умер в 1553 году, не оставив равных себе преемников.
Архитектура и искусство в католической Европе. Дилетанты от всемирной истории предложили грандиозные объяснения культурных различий между севером и югом. Следуя их логике, холодная и суровая северная Европа олицетворяет мужское начало. Именно там процветает философия и теологическая наука, порождения практического ума. Южная Европа, теплая и нежная, символизирует женское начало. Подобные теории, сколь простые, столь же величественные, всегда находят себе приверженцев, но, к сожалению, они не учитывают того факта, что философия процветала в Афинах, Флоренции и Риме, а великие мастера живописи ван Дейк и Рембрандт — родом из Фламандии. Более прозаические факторы, а именно — церковное покровительство, теология, взаимодействие государства и церкви, иностранное владычество, репрессии Инквизиции, личная решимость и преданность, традиции, экономическое положение — все это дает более правдоподобные объяснения различий между католической и протестантской Европой. В случае с искусством эти различия весьма реальны и удивительны.
Политические и военные несчастья Италии оказали подавляющее влияние на Возрождение. Мастера оказались рабами местных и зарубежных деспотов, а не гражданами свободных государств. Такое отличие не было повсеместным явлением, ибо в свои лучшие времена Леонардо да Винчи служил семейству Сфорца, а Тициан, Веронезе и Тинторетто в то время процветали в республиканской Венеции. Тем не менее, политическое унижение Италии и Контрреформация привнесли в искусство и архитектуру очень важные перемены. Незамедлительным следствием холодной строгости и стыдливости Контрреформации стала порча лучших произведений Возрождения. В ватиканских апартаментах Борджиа нагота была одета. Папский двор нанял «художников задниц», чтобы прикрыть несколько обнаженных фигур в Страшном суде Микеланджело на стене Сикстинской капеллы. Скульптор Амманати (Ammanati), изваявший прекрасные обнаженные фигуры на фонтане Нептуна во Флоренции, публично покаялся в своем неблагоразумии.
Высокое Возрождение в искусстве, которое может быть отнесено к периоду между 1500 годом и смертью Рафаэля в 1520 году, сменило время беспокойств и неустройства, когда искусство обрело новый характер, свидетельствовавший о разочаровании и неопределенности тех дней. Переход от классических стандартов и уравновешенности, присущих живописи Возрождения, к новому этапу заметен в поздних произведениях трех великих мастеров шестнадцатого века — Микеланджело, Тициана и Тинторетто. Все они утратили сдержанность периода безопасности и свободнее выплеснули чувства в некоторых своих работах. Молодое поколение последовало их примеру, выражая глубокие и зачастую отталкивающие чувства грубым и откровенным образом. Стиль, возникший в последующие годы, называется маньеризмом.
Термин маньеризм неуклюж, однако именно такой и была эта эпоха, ибо мастера шестнадцатого века жили в переходный период между Возрождением и барокко. Они отчасти сохраняли элементы прежнего стиля, а отчасти направлялись к новому. Термин маньеризм указывает на эклектичность нового искусства, поскольку считается, что молодые художники работали, следуя манере позднего Микеланджело и Тициана. Идеи величайшего из историков искусства Джорджио Васари (Giorgio Vasari), по всей видимости, превозносят эклектику. В своей незаменимой работе Жизнь выдающихся художников, скульпторов и архитекторов (1550) он щедро возносит хвалу столь различным художникам, что наводит на мысль о многозначности термина belle maniere. Однако маньеризм имеет и другое значение, а именно — чрезмерную необычность; работы многих художников отличаются искусственностью, претенциозностью. Гиганты этой эпохи — Микеланджело (1475—1564), архитектор Андреа Палладио (1518—1580), Тициан (около 1477—1576) и Тинторетто (1518—1598) — продолжили лучшие традиции Возрождения, видоизменяя их в собственные стили. Менее выдающиеся художники отличались эклектичностью и эмоциональной несдержанностью.
Отходя от стремления к правдоподобию в изображении природы, Пармиджанино (1503—1540) пытался выразить внутреннее эстетическое видение красоты, память о которой, как ему казалось, сохранилась в нем со времен, когда люди были еще соединены с божеством. Результатом был сознательно яркий и вычурный стиль. Например, в своей Madonna del Collo Longo, написанной около 1535 года, он изобразил мадонну с лебединой шеей и изогнутым, змееподобным телом. Младенец Иисус имел длинные конечности и лежал на коленях Марии в неустойчивом положении. Странные фигуры изображены на фоне экспрессивных драпировок. Это был полный уход от естественного, классического, пристойного идеализма Рафаэля и Леонардо да Винчи. Снятие с креста и Иосиф в Египте Понтормо (1494—1557), Моисей, защищающий дочерей Иофора Иль Россо Фьорентино (Il Rosso Fiorentino), Портрет юноши Бронзино (1503—1572) — все эти работы обнаруживают причудливость, неопределенность, претенциозность и странное личное видение, которые собирательно названы маньеризмом.
Художественным стилем, наиболее характерно отразившим религиозное пробуждение Католической церкви, стало барокко. Барокко было порождением самого Рима. Когда после первых лет репрессий Контрреформации было все более очевидно, что Католицизм не сумеет вернуть половину Европы, безвозвратно завоеванную Протестантизмом, папство решило увековечить славу Католицизма в тех землях, где народ остался непоколебим. Папа Сикст V (1585—1590) сумел подчинить папские земли строгому контролю, претворив в жизнь указы Тридентского Собора и украсив Рим как гордую столицу возрожденного Католицизма. Он увеличил размеры Ватикана, построил Ватиканскую библиотеку и, наконец, завершил строительство собора Св. Петра. Возведение этой величественной церкви было начато в 1506 году по проекту Браманте. В 1547 году Микеланджело перенял руководство строительством, изменил проект здания и к моменту своей смерти окончил барабан купола собора. А затем, при Сиксте V, Джакомо делла Порта достроил купол. Примечательно, что массивные колоннады вокруг великолепной площади, балдахин и большая часть интерьера церкви являются творениями Джованни Бернини (1590—1680), великого мастера барокко.
Существует веский аргумент в пользу того, что стиль барокко создан универсальным гением Микеланджело, так как в его творениях можно обнаружить почти все элементы барокко, в том числе склонность к крупным формам. Художники и архитекторы барокко воплощали огромные замыслы, размеры их зданий и аркад зависели от максимально возможного объема средств. Классические формы производили впечатление солидности, стабильности, симметрии и законченности, а барокко провозглашает движение. Греческая колонна совершенна сама по себе, а концепция барокко гласит, что отдельная часть строения не может быть самодостаточной, но все должно быть взаимозависимо. Колонны приобрели извилистость и образовывали овальные своды. Разнонаправленные тенденции обуздывались жестким общим равновесием. Порядок преобладает над буйством. Все поверхности блистают яркими красками, изгибами линий и разнообразием форм. Художники барокко предпочитали библейские мотивы и классические аллегории с большим количеством человеческих фигур. Славные сцены телесного вознесения на небеса Христа или Девы Марии идеально сочетались с высокими потолками и сводами зданий барокко. Темы зачастую были обусловлены особыми акцентами контрреформационной теологии: успение богородицы, Мария царица небесная, процессия на праздник Тела Христова, правящий понтифик с ключами Петра в руках.
Прототипом церквей барокко была Иль Джезу, главная церковь иезуитов в Риме. Микеланджело предложил свой проект церкви, и возможно, что архитекторы действительно возводили ее после его смерти по его рекомендациям или даже по самому проекту. Джакомо Виньола (1507—1573) руководил строительством церкви, состоящей из туннелевидного нефа, скромного купола над центральной частью и ряда небольших капелл вместо обычных боковых приделов. Освещение через овальные отверстия и лучи света, струящиеся из-под свода, стали характерной чертой стиля барокко. Джакомо делла Порта (1541—1604) спроектировал фасад, ставший в последующие века образцом для строительства церквей по всей католической Европе. Эскориал, великий дворец-монастырь короля Испании Филиппа II, и Лувр в Париже являются двумя архитектурными монументами, возведенными в этот период.
Среди многочисленных творений величайшего в Европе бароккального скульптора Джованни Бернини два особенно ярко демонстрируют влияние Католической Реформации на искусство. Первое — скульптура Бернини Экстаз Св. Терезы. Испанская приверженница мистицизма изображена в виде молодой женщины, теряющей сознание, когда стрела Божией любви пронзает ее грудь. Только Эль Греко (около 1548—1614) с его вытянутыми фигурами и яркими красками разделял такое понимание религиозного рвения, присущего испанскому благочестию. Другой работой Бернини является балдахин для престола Св. Петра в его соборе. Деревянный стул, некогда якобы принадлежавший самому Св. Петру, заключен под массивным балдахином, который, в свою очередь, поддерживают в воздухе четыре великих учителя Церкви, предположительно поддерживавших при жизни первенство папы. Спинку стула украшает изображение Христа, вручающего Св. Петру ключи Царства Божия. Над нею находится путти[9], несущийся по воздуху с папской тиарой и ключами от Царствия. На самом верху в виде голубя парит Святой Дух. Целиком произведение производит впечатление триумфа, присущего возрожденному Католицизму эпохи Контрреформации.[10]
Музыка. Шестнадцатый век называют золотым веком музыки. Мастера фламандской школы, такие как Жан д'Окегхем (Jean d'Okeghem) (умер в 1495 году) и Якоб Обрехт (Jacob Obrecht) (умер в 1505 году), создали полифонию, введя технику повторения, когда голоса начинают не одновременно, а один за другим. Техника повторения сделала возможными гибкие и сложные полифонические рисунки. Музыка ученика Окенгема, талантливого композитора по имени Жоскен Дес През (Josquin Des Prez) (умер в 1521 году), подчеркивала выразительность аккомпанируемого текста благодаря сочетанию благозвучной симметрии и контрастов.
Двумя крупнейшими музыкальными центрами в Италии шестнадцатого века были Рим и Венеция. Наиболее известным музыкантом столетия, вероятно, был Джованни да Палестрина (около 1525—1594). Он пользовался всеми достижениями фламандских композиторов, и его стиль является образцом фламандской полифонической техники. Его музыка увековечила самые возвышенные импульсы Католической Реформации. Более сорока лет он служил в различных церквях Рима и стал композитором папского хора. Тридентский Собор объявил его сочинения официальным образцом для всех церковных композиторов. В Венеции фламандский музыкант Адриан Виллаэрт (Adrian Willaert) (около 1480—1562) стал хормейстером собора Св. Марка. Величайший венецианский композитор Джованни Габриэли (Giovanni Gabrieli) (1557—1612) создал уникальный концертный стиль, предполагающий наличие двух хоров и отдельные партии для вокалистов и инструментов в композиции. Он оказал влияние на таких выдающихся немецких композиторов как Якоб Ганди (Jacob Handi) (1550—1571) и Генрих Шюц (Heinrich Schutz) (1585—1672).
Величайшим музыкальным изобретением шестнадцатого века была опера. Вообще, техника полифонической музыки, призванная служить музыкальным истолкованием визуальных драматических сцен спектаклей, — переплетение сольных, хоровых и инструментальных партий — появилась в шестнадцатом веке. Рождение оперы соединило пристрастие итальянцев к визуальному искусству и любовь к музыке. С 1580 по 1589 год в доме графа Джованни дей Барди (Giovanni dei Bardi), богатого просвещенного аристократа, собиралась группа флорентийцев. Членами этой группы были Винченцо Галилей, лютнист, отец знаменитого астронома Галилео, поэт Оттавио Ринуччини (Ottavio Rinuccini) и музыканты Якопо Пери и Джулио Каччини (Jacopo Peri & Giullio Caccini). Изучая греческую драматургию, они пришли к выводу, что древние тексты представлялись публике посредством декламации, и были убеждены, что воздействие драматической поэзии можно усилить при помощи музыки. Первой оперой было произведение Пери Дафнис (Peri, Dafne) (1597). Его версия драматической поэмы Ринуччини Эвридика была исполнена в 1600 году на свадебном торжестве Марии де Медичи и короля Франции Генриха IV. Великий оперный композитор Клаудио Монтеверди (1567—1643) написал Орфея в 1607 году в Мантуа всего десятилетием позже Дафниса. Оперные театры исполняют это произведение и поныне.
Католические земли Империи, дворы Баварии и Австрии признавали музыкальное лидерство Рима. Композитор баварского двора Орланд де Ласс (Orlandus de Lassus) (около 1532—1594) из Фландрии, вероятно, был наиболее многогранным мастером своего времени. Его две тысячи произведений включают в себя светскую и духовную музыку почти всех видов: мадригалы, каноны, мотеты, мессы и магнификаты. Он был совершенно свободен от национальных предрассудков и использовал практически любые тексты: от сонетов Петрарки до стихов Ганса Захеса (Hans Sachs). Музыка — это межконфессиональный и международный язык. Лютер глубоко восхищался сочинениями швейцарского католика, композитора Мюнхенского двора Виттелсбахов (the Wittelsbach) Людвига Сенфла (Ludwig Senfl) (около 1492—1555), и даже написал ему письмо. Лютер называл музыку благороднейшим из искусств. Однажды он написал:
«Мне не нравятся те, кто презирает музыку, как это делают все фанатики, потому что музыка — это талант и дар Божий, а не человеческий. Она прогоняет дьявола и приносит людям радость, заставляет позабыть гнев, распущенность, гордость и прочие пороки. Я ставлю музыку сразу за теологией и воздаю ей высочайшую хвалу. Мы видим, что Давид и прочие святые излагали свои благочестивые мысли посредством ритма, рифмы и музыки, ибо в мирные времена правит музыка».[11]
Лютер сам был талантливым музыкантом и написал, по меньшей мере, восемь оригинальных гимнов, наиболее известным из которых, конечно же, является «Твердыня наша — вечный Бог». Он также составил первую часть немецкой мессы. Кроме того, он написал духовные тексты на популярные германские народные мотивы. Общинное пение стало важной частью богослужения евангелической церкви. Лютеранский хорал, или общинный гимн, выражает веру и молитвы всех членов церкви. Музыка в поклонении вышла за пределы исключительного права только поющего священника или хора. В 1524 году вышел в свет первый сборник лютеранских гимнов. Невозможно рассматривать великие гимны Пауля Герхарда (1607—1676) и грандиозные творения Иоганна Себастьяна Баха (1685—1750) вне основанной Лютером евангелической музыкальной традиции. Среди величайших музыкантов евангелической традиции особого внимания заслуживают соратник Лютера Иоганн Вальтер, Леонард Лехнер, Ганс Лео Хасслер и Михель Преторий (Johann Walter, Leonhard Lechner, Hans Leo Hassler & Michael Praetorius).
Как мы отметили, Цвингли тоже любил музыку и вполне преуспел в этом отношении. Новое восприятие музыки Возрождения он усвоил, предположительно, у таких гуманистов, как Конрад Целтис; у гуманистов он перенял и глубокую неудовлетворенность церковной музыкальной практикой. Официально провозглашенный Цвингли радикальный принцип приемлемости только той литургической практики, которая заимствована из Писания, стал одной из особенностей Реформатской церкви. Побелка церковных стен в Цюрихе сопровождалась также ликвидацией органа. Однако спустя годы после смерти Цвингли музыка вернулась даже в Кафедральный собор; было введено общинное пение, был даже установлен орган. В Цюрихе музыка продолжала процветать наравне с изобразительным искусством, по меньшей мере, в светских кругах.
Кальвин отдавал предпочтение пению псалмов, а в 1562 году с одобрения Кальвина было опубликовано первое полное французское издание Псалтири. Французский поэт Маро (Marot) перевел около полутораста псалмов и облек переводы остальных в стихотворную форму, а Теодор Беза завершил издание. В этом популярном песеннике стихотворные псалмы положены на мотивы популярных французских chansons. Он пользовался таким успехом, что был переведен на двадцать языков. Один из лучших кальвинистских композиторов Клод Гудимель (Claude Goudimel) (1505—1572) несколько раз издавал ноты для Псалтири.
Реформация и наука
Американский историк человеческой мысли Карл Беккер (Carl Becker) однажды заметил, что мы, современные люди, неизбежно думаем обо всем в исторических и научных категориях. Научная революция, сделавшая свои первые шаги в семнадцатом веке, одержала абсолютную победу благодаря явному преобладанию над природой, и практически сделалась для западного мышления критерием истины. И взаимоотношения между Реформацией и наукой представляют собою интереснейшую историческую проблему. Почему современная наука и технологии стали социально значимой силой на западе, а не в других культурах? Почему в христианских странах, а не, скажем, в мусульманских? И почему все это так тесно связано с развитием Реформации?
Роль Протестантизма в становлении современной науки по-прежнему дискутируется современными историками. Французский протестантский историк девятнадцатого века Альфонс де Кандоль (Alphonse de Candole) заметил, что из девяносто двух иностранных членов, избранных в Парижскую Академию Наук с ее основания в 1666 году по 1866 год, протестантами были семьдесят один член, католиками — шестнадцать, а остальные пять — иудеями или без определенной религиозной принадлежности. Сравнив эту статистику с количеством европейских католиков (107 миллионов) и протестантов (68 миллионов) за пределами Франции, Кандоль сделал вывод, что достаточно выдающихся для избрания в Академию протестантов было в шесть раз больше, чем католиков. Статистика Лондонского Королевского Общества (основанного в 1662 году) по двум датам в девятнадцатом веке подтверждает его вывод, что протестанты опережают католиков по числу выдающихся европейских ученых. Другие исследования обнаруживают в Англии семнадцатого века взаимосвязь между Пуританством и наукой. Никто не может опровергнуть преобладание протестантов среди ученых после 1640 года. Лютеране, англикане и преимущественно кальвинисты совершили больше научных открытий, чем католики, и оказались более гибкими, применяя эти открытия в жизни. Более того, более суровые кальвинисты внесли пропорционально больший вклад в науку, чем англикане, а после умершего в 1630 году Иоганна Кеплера и вплоть до девятнадцатого века лютеране не дали миру ни одного ученого мирового масштаба, за исключением Лейбница и Линна.
Эти обстоятельства, в отношении которых между историками существует значительная доля согласия, породили множество спекуляций о связи религии и развития современной науки. Была ли это лишь неспособность разобщенных протестантов, в отличие от католиков, сдерживать развитие науки? Прав ли был социолог Макс Вебер, предположив в 1905 году, что Кальвинизму присущ эмпиризм, являющийся обязательным элементом научного метода? Или же эти факторы не имели никакого отношения, либо, в лучшем случае, имели косвенное отношение к религии? Связана ли ситуация после 1640 года с проблемой истоков современной науки, ведь научный прогресс начался именно после 1640 года, когда были реально завершены труды Галилея, Харвея и Декарта? Конечно же, невозможно рассмотреть здесь все аргументы или даже достаточное количество фактов. Однако имеет смысл помнить об этих важных вопросах во время нашего беглого обзора развития науки после Реформации.
Причинами непропорционально большого числа протестантских ученых, как минимум после 1640 года, некоторые историки называют: (1) определенное созвучие между ранней протестантской этикой и научным подходом в критическом отношении к вопросам авторитетности и духовного индивидуализма, (2) определенная общность между абстрактными элементами протестантской теологии и современными научными теориями, например антииерархичность концепции священства всех верующих и идея о человеке как микрокосме в великом макрокосме, и (3) применение науки поздними кальвинистами, особенно английскими пуританами, для достижения своих религиозных целей, поскольку они считали своим долгом изучение природы, а научные исследования полагали добродетелью, полезной человечеству, и даже считали, наравне с материальным процветанием, успехи в науке признаком избранности человека ко спасению.
Лютера зачастую называют Коперником теологии, а Коперника — Лютером астрономии. Отождествление религиозной реформы и научной революции очень старо. Томас Спрат (Thomas Sprat), англиканский священнослужитель и один из первых членов Королевского Общества, свидетельствовал о
«...согласии между современным устройством Королевского Общества и нашей церковью в ее начале. Обе организации одинаковым образом понимают слово Реформация — одна использует его в религии, а другая относит к философии... Обе избрали одинаковый способ ее реализации: каждая пренебрегает испорченными образцами и за советом обращается к совершенному оригиналу, одна — к Святому Писанию, а другая — к великой силе творения. Обе несправедливо обвиняются врагами в одинаковых преступлениях — забвении древних традиций и склонности к новизне. Обе в равной степени учитывают возможные ошибки своих предшественников, однако сохраняют достаточную меру уважения к ним. Обе следуют великой заповеди Апостола все испытывать. Такая гармония существует в их интересах и характерах».[12]
Сам Лютер был убежден, что мир видит зарю нового дня, в котором не только будет реформирована религия, но также изменится отношение к природе. Он критиковал схоластическую философию, неоплатоническую космологию (хотя в своих комментариях на Книгу Бытие он использовал понимание человека как микрокосма) и книжность гуманистов. Все они оказались неспособны серьезно отнестись к природе и ценить ее так же глубоко, как учения о сотворении и о воплощении ради оправдания. В одной из своих Застольных бесед он поделился своим пониманием и между прочим сделал выпад в адрес Эразма:
«Мы находимся на заре новой эры, потому что начали восстанавливать познание внешнего мира, утраченное нами при грехопадении Адама. Теперь мы внимательно рассматриваем творение, а не так, как при папстве. Эразм равнодушен, его не интересует, как из завязи развивается плод. Но, по благодати Божией, мы уже видим в хрупком цветке чудеса благости и силы Господней. В Его творениях мы видим силу Его слова. Он сказал, и стало. Смотрите, какая сила проявляется в косточке персика. Она твердая и жесткая, а окружающая ее завязь нежна и мягка, но когда настает время, косточка раскрывается, чтобы выпустить молодое растение, которое Бог призвал к жизни. Эразм все это пропускает, ничего не замечая, смотря на предметы внешнего мира, как баран на новые ворота».
Этот библейский натурализм Лютера имеет общую природу с «готическим» натурализмом Св. Франциска, который признается важным идеологическим фактором в возникновении францисканской физики тринадцатого и четырнадцатого веков.
Реформационная теология усугубила определенные центристские взгляды на природу, присущие иудео-христианскому (и «еретическому» мусульманскому) западу, и способствовала появлению предпосылок, необходимых для естествознания на его начальном этапе. Догмат о сотворении Богом вселенной из ничего (creatio ex nihilo, понимание, относящееся к раввинистическим комментариям времен Маккавеев) подчеркивает качественную пропасть между Богом и творением. Живые существа не являются продолжением или эманациями личности Бога, а потому чужды Его божественной природы и подлежат изучению без всяких табу. Божие повеление «владычествовать» над всеми живыми существами утверждает превосходство человека над природой. Исследователь вдохновляется мыслью о том, что «разумный Бог» является автором как законов природы, так и человеческого разума. Западное мышление, воспитанное на юридических идеях римского и канонического права, а также на законах экзегетики и герменевтики, легко вникает в законы естествознания. Когда экспериментальная практика была соединена с рациональным объяснением, предпочтительно выраженным математическим языком (здесь важную роль сыграло эллинистическое наследие), то соединились составляющие, необходимые для рождения науки. Научное мышление, описанное философом Альфредом Нортом Уайтхедом (Alfred North Whitehead) как страстное стремление «применить логику к упрямым фактам», многим обязано этому культурному наследию, которое Реформация реанимировала в религиозной сфере.
Лютер и Кальвин под «философией» понимали совокупность человеческих наук. Они были убеждены, что естественный мир является предметом исследования разума и покоряется его пытливой силе. Святое Писание является для человека носителем слова Божия, а не учебником естествознания. Главные реформаторы не были библейскими буквалистами, и очевидный конфликт между словом Божьим и естествознанием они обычно разрешали на основании «теории двойной истины», посредством концепции плюрализма мнений, т. е. двух разных уровней знания, божественного и естественного. При этом они считали законным опровержение научных теорий цитатами из Писания.
Лютер был вполне открыт для подлинно научных достижений эпохи и выражал свой восторг механическими изобретениями тех дней. Германия была гостеприимна к наукам. Георг Агрикола исследовал технологии добычи руды и металлургию вплоть до 1555 года. Математик и географ Себастьян Мюнстер в Германии выдвинул свою Космографию (1544). Жерар Кремер (Меркатор) (Gerard Kremer [Mercator]) из Рюппельмонда (Ruppelmonde) во Фландрии, известный своей большой картой мира, опубликованной в 1539 году, поступил на службу к Юлих-Клеве и сделал Дуйсбург настоящим центром географических исследований. Лютер по меньшей мере однажды упомянул об открытии Нового Света и писал в 1522 году, что «недавно было открыто большое число островов и земель, которым эта (Божия) благодать не открывалась в течение полутора тысяч лет». Лютер критиковал невежество астрологов, но был вполне готов принять заключение астрономов, что Луна является малейшим и низшим из светил. Он предположил, что, называя солнце и луну «великими светилами», Писание просто принимает обыденный взгляд человека на вещи. Если бы Кальвин последовал тем же путем, то предотвратил бы конфликт вокруг гелиоцентрической теории Коперника. Однако конфликт имел место во второй половине шестнадцатого века и стал известен как скандальное дело Галилея.
В 1543 году были изданы две наиболее важные книги современности, О строении человеческого тела фламандского анатома Везалия и Об обращении небесных сфер польского астронома Николая Коперника. На основе собственных вскрытий трупов Везалий выявил ошибки Галена, считавшегося со второго века от Р. Х. величайшим авторитетом в анатомии. Это смелое начало было продолжено в семнадцатом веке важными успехами физиологии, основанными на дальнейших исследованиях и лабораторных экспериментах. В 1628 году книга Уильяма Харви О движении сердца и крови (William Harvey, On the Movement of the Heart and Blood), основанная на лабораторной работе, включавшей вскрытие живых животных, засвидетельствовала о постоянной циркуляции крови в артериях и венах. Итальянский ученый Марчелло Мальпиджи (Marcello Malpighi) воспользовался преимуществом изобретенного микроскопа и подтвердил в 1661 году теорию Харвея, обнаружив систему капилляров, соединяющих артерии и вены. Голландец Антон ван Левенгук открыл при помощи микроскопа бактерии, кровяные шарики и сперматозоиды. Наука стала поистине международным делом. Пока одни ученые исследовали через микроскоп бесконечно малое, другие изучали великую вселенную наверху, через некоторое время при помощи телескопа.
Гелиоцентрическая теория Коперника была наиболее сенсационной и перспективной гипотезой, поскольку радикально переворачивала освященный веками космический порядок. Как заметил Ницше, со времен Коперника человек неотвратимо утрачивает положение центра вселенной. Выводы теории Коперника противоречили положениям, дорогим сердцу как реформаторов, так и гуманистов. Более того, теория Коперника оспаривала авторитет александрийского астронома второго века Птолемея, изобразившего космос геоцентричным. Согласно Птолемею, центром вселенной является земля, окруженная многими прозрачными хрустальными сферами, каждая из которых несет на себе одно из светоносных небесных тел, вращающихся вокруг земли. Ближайшей к земле была Луна, затем Меркурий, Венера, Солнце, остальные планеты и, наконец, внешняя сфера, несущая неподвижные звезды, величественно окружающие Землю, подобно украшенному драгоценностями занавесу. Космос Аристотеля был еще проще космоса Птолемея, потому что он даже не пытался математически объяснить разницу в яркости свечения планет и их размеров в ближайших и наиболее удаленных от земли точках при их вращении, по его предположению, вокруг нее. Престиж и авторитет Аристотеля были столь велики, особенно в университетах, что любая теория, оспаривающая его космологию, неизбежно встречала жесточайшее противодействие.
Коперник родился в Польше в германо-польской купеческой семье, но его дядя был высокопоставленным церковнослужителем и образованным человеком. Коперник учился в итальянских университетах, где повстречался с платоником Новарой и другими, подвергавшими сомнению греческие измерения земной широты и математическую точность наблюдений Птолемея. Возвратясь на север, Коперник продолжал изучать небеса и осознал, что вращение планет вокруг Солнца, вместо Земли, значительно упрощает математические вычисления, оправдывающие их наблюдаемое движение. Теоретический подход, а также доверие древним пифагорейцам побудили его выдвинуть гипотезу о том, что центром вселенной является Солнце, вокруг которого вращаются неподвижные звезды и планеты, а среди них и Земля. Гелиоцентрическая теория позволила ему устранить некоторые циклы и эпициклы, введенные с целью поддержания модели Птолемея.
В своем вступительном посвящении папе Павлу III Коперник написал, что среди «наиболее выдающихся и образованных людей», проявивших интерес к его работе, были лютеране. Вероятно, Коперник закончил рукопись своей главной работы уже в 1530 году. Среди его друзей ходил манускрипт Commentariolus, написанный Коперником в первом десятилетии века и содержавший краткое изложение его идей. Осенью 1539 года протеже Меланхтона по имени Георг Ретиций (Georg Rheticus), Виттенбергский профессор математики, совершил поездку в Фромборк, где Коперник служил каноником в кафедральном соборе, чтобы проконсультироваться у великого астронома. Он пришел к убеждению, что Коперник прав, и опубликовал доклад о теории астронома, который, по словам Меланхтона, «остановил Солнце и привел в движение Землю». Ретицию было поручено опубликовать великий труд. Лютеранский теолог Озиандер написал доброжелательное, хотя осторожное, предисловие, а теолог Каспар Крюцигер (Caspar Cruciger) и математик Эразм Рейнгольд (Erasmus Reinhold), коллеги Лютера, открыто выступили в защиту его теории. Рейнгольд даже опубликовал основанные на ней астрономические таблицы.
Сам Лютер лишь однажды пренебрежительно высказался в одной из своих беспорядочных Застольных бесед. Кто-то упомянул о некоем новом «астрологе», который пытается доказать, что движется Земля, а не Солнце и Луна, и утверждает, что верящий в обратное напоминает человека, который плывет в лодке и думает, будто он стоит на месте, а движутся берег и деревья. В наши дни, ответил Лютер, всякий, желающий быть умным, не довольствуется мнениями других, а непременно представляет свое собственное, «подобно этому человеку, который пытается перевернуть всю астрологию вверх дном. Но даже если в замешательство приведена астрология, — лично я доверяю Святому Писанию, ведь Иисус Навин приказал солнцу остановиться на месте, а не земле». Больше Лютер не возвращался к этому вопросу и, разумеется, не предпринял никаких репрессивных действий. Меланхтон, конечно же, защищал точку зрения Аристотеля и употреблял против Коперника аргументы из Писания. Кальвин, очевидно, не был знаком с теорией Коперника, и единственное негативное замечание, часто ему приписываемое, является ложным.
На протяжении первых пятидесяти лет после 1543 года противостояние теории было достаточно сильно. Однако после Кеплера и Галилея ни один сведущий человек не мог по-прежнему поддерживать «здравомысленные» наблюдения о восходящем солнце, и противиться новой теории могли только упорные мракобесы. Но все же новая теория требовала столь радикального пересмотра представлений, что медлительность в этом вопросе вполне понятна. Тихо Браге (1546—1601), ведущий специалист по определению местоположения и движения небесных тел в десятилетия, последовавшие после смерти Коперника, не принимал его систему целиком. Его ассистент и преемник Иоганн Кеплер (1571—1630) принял и усовершенствовал ее, доказав, что орбиты планет имеют эллипсоидную форму. Его восхищала таинственная гармония математических форм, а обнаруженная им взаимосвязь между математикой и наблюдаемыми астрономическими феноменами доставляла ему не только радость, но также весьма помогала в тщательном составлении гороскопов для императора.
Галилео Галилей (1564—1642) сконструировал в 1609 году телескоп и разглядел, что Луна вовсе не является шаром, а покрыта кратерами, долинами и горами, Солнце имеет пятна, планеты объемны, а у Юпитера есть спутники. Он был убежден, что звезды находятся на неисчисляемо далеком расстоянии от Земли. Галилей разработал концепцию инерции, согласно которой предметы находятся в покое или участвуют в общем движении и приходят в самостоятельное движение только под воздействием внешней силы. Он развивал методы исследования, созданные францисканцами в четырнадцатом веке. Разногласия Галилея с инквизицией, его последующее отречение и домашний арест были вызваны академическим консерватизмом и личной враждебностью католических теологов к его взглядам.
Незаменимым языком науки, особенно астрономии и физики, которые долгое время затмевали прочие дисциплины, была математика. Шестнадцатый и начало семнадцатого века были отмечены серьезными успехами в этой области. Николо Тартаглия (Niccolo Tartaglia) (1500—1537) решил первое кубическое уравнение и применил коэффициенты, значительно опередив, таким образом, индусов и мусульман в их достижениях. Другой итальянский математик Джироламо Чардано (Girolamo Cardano) (1501—1576) разработал теорию чисел и алгебраический синтез. Симон Стевен (Simon Stevin) из Брюге способствовал появлению десятичной системы. Шотландец Джон Нейпьер (John Napier) (1550—1617) открыл в 1614 году логарифмы. Видный французский философ Рене Декарт (1596—1650) способствовал появлению в будущем координатной геометрии. Этим успехам сопутствовало появление теории вероятности Паскаля и разработка дифференциального и интегрального исчисления одновременно Ньютоном в Англии и Лейбницем в Германии. Точность и сложность количественных измерений, достижимых благодаря такому прогрессу, является незаменимым элементом современного научного развития.
В этот период были сделаны и другие крупные физические и химические открытия. Врач королевы Елизаветы Уильям Гилберт (William Gilbert) (1540—1603) описал в своей книге О магните, магнитных телах и Земле, как великом магните теорию магнетизма и электричества, основанную на его личных лабораторных экспериментах. Он обусловил вращение Земли ее магнетизмом. Своей оригинальностью гордился заблуждавшийся швейцарский доктор Парацельс (1493—1541). «Ибо как Авиценна был лучшим врачом среди арабов, — хвалился он, — Гален среди жителей Пергама, а Марсилий среди итальянцев, так и наисчастливейшая Германия избрала меня своим несравненным целителем!» Он проводил эксперименты с жертвами несчастий в шахтах и испытывал лечение новыми лекарствами, средствами «науки», называемой астрохимией. Его величайшим вкладом, вероятно, являются демонстративные нападки на прежние авторитеты, как например, когда он осмелился сжечь книги Галена во дворе Базельского университета. Фламандский доктор Жан Батист ван Эльмон (Jean Pabtiste van Helmont), несмотря на свои предрассудки и педантизм, преуспел в медицинской химии больше Парацельса. Он изобрел термин «газ», открыл двуокись углерода и произвел основополагающие наблюдения за свойствами и поведением газов. Швейцарский биолог Конрад Геснер (1515—1565) внес вклад в систематическое изучение и классификацию растений и животных. Германский ботаник Леонард Фухс (Leonard Fuchs) (1501—1566) составил словарь ботанических терминов и собрал интересную коллекцию гравюр на ту же тему. По мере приближения семнадцатого века и оформления возрастающего объема знаний в новые научные теории, на сцену вышли такие гении как Евангелиста Торричелли, Кристиан Уйгенс, Отто фон Герике (Evangelista Torricelli, Christian Huygens, Otto von Guericke) и несравненный сэр Исаак Ньютон (1642—1727). Стремительно росла вера в способность человека покорить природу. Вполне понятен восторг Александра Поупа, в восемнадцатом веке рассуждавшего о красоте системы Ньютона:
Природа и ее законы лежали скрытыми во тьме,
Но Бог сказал: «Да будет Ньютон», — и светом стало все.
Была ли Реформация важна для становления современной науки? Вполне очевидно, что конфликт теологии и науки, порождавший подавление науки, едва ли имел место, да и сама оппозиция науке едва ли была возможна. Академический консерватизм, вероятно, составлял не меньшее препятствие, чем религиозный фанатизм. Укрепление религиозного плюрализма и теологических реформ постепенно привело к большей степени терпимости также по отношению к новым, нонконформистским научным взглядам. Движущей силой в исследовании природы этими учеными было религиозное стремление людей открывать и восхвалять творение рук Божиих. По выражению Кеплера, они «помышляли вслед за Богом Его мыслями». Уже значительно позже Прусская Академия наук все же провозгласила своей целью «распространение Евангелия посредством наук». Английский пневматик Роберт Бойль (Robert Boyle) (1627—1691), экспериментально исследовавший вес воздуха и сформулировавший закон о том, что давление газа прямо пропорционально его плотности, заявил в своем завещании, что желает своим коллегам из Королевского общества
«...наилучшего успеха в их похвальных попытках выявить истинную природу деяний Божиих, и [молится] чтобы они и все остальные исследователи физических истин от всего сердца заботились в своих достижениях о славе Творца природы и благе всего человечества».[13]
Вполне очевидно, что до 1640 года среди выдающихся ученых большинство были католиками, некоторые лютеранами и англиканами, и лишь немногие кальвинистами. Ни одному вероисповеданию не принадлежит первенство в зарождении науки. Еще не существовало в жизни отдельной «протестантской этики». Конечно же, можно утверждать, что эмпирический подход к науке позднее, в семнадцатом веке, был порожден пуританским аскетизмом, однако при этом очевидно присутствие и других факторов. Интерес к изобретениям и практическим открытиям был вызван преимущественно экономической необходимостью — активной морской торговлей в Нидерландах и Англии, горными разработками в Империи, войнами и повсеместными болезнями. Экономический и политический регресс Южной Европы относительно с Северной и Западной Европой и Великобританией привел также к сокращению ее роли в науке.
Должное внимание не было уделено одному из последствий Реформации, повлиявших на подъем науки. В отличие от жаркой религиозной полемики, изучение природы представлялось безопасным и неполемичным, своеобразной нейтральной зоной, в которой люди могли забыть о своих теологических разногласиях. Предлагая знание, которое удовлетворяет интеллектуальные и эмоциональные запросы и выглядит определенным, надежным и бесспорным, наука предлагала с одной стороны удаление от догматизма, а с другой — от скептицизма. Едва ли можно обвинять людей семнадцатого века в их неспособности предвидеть споры, вызванные теорией Дарвина двести лет спустя, и кто из очарованных Ньютоновской физикой ученых восемнадцатого или девятнадцатого века мог предвосхитить Эйнштейна? Декарт признался в своем Рассуждении о методе, что гуманитарным дисциплинам предпочитает математику, потому что первые так и не сделали никаких выводов. Паскаль думал похожим образом и, как следствие, более предпочитал Архимеда. Томас Спрат написал в своей увлекательной Истории Лондонского Королевского общества об удовлетворении, доставляемом научными исследованиями, в которых «философские умы объединяются при помощи механических рук». Он писал, что естествознание является лучшим для изучения предметом, если желаешь свободно дышать воздухом. Политика и теология исключаются из обсуждения, потому что только природа может служить мирным, лишенным вражды развлечением. «Если бы к науке обратилось больше англичан, — писал Спрат, — то они бы перестали быть такими жестокими и догматичными, став более точными». Таким образом, пуритане действительно внесли особый, хотя и негативный вклад в научный прогресс. Наука, вероятно, стала порождением нового религиозного мышления, а не его родителем. Наука оказалась менее полемична, чем предполагалось, и в итоге не стала адекватной заменой религиозной веры, что создало еще одну проблему для современного человечества.
________________________________________
[1] Томас Бабингтон Маколей, История Англии от воцарения Джеймса Второго, 7-ое изд. (Лондон, 1850), том 1, стр. 47-48. (History of England from the Accession of James the Second.)
[2] Жан Кальвин, Наставление в христианской вере (Филадельфия, 1936), том 2, кн. 4, гл. 20, стр. 806. (Institutes of the Christian Religion.)
[3] De Rege et Regis institutione. — Прим. ред.
[4] Герберт Баттерфилд, Свобода в современном мире (Торонто, 1952), стр. 8. (Herbert Butterfield, Liberty in the Modern World.)
[5] Г.Т. Бакл, История цивилизации в Англии, 4-ое изд. (Лондон, 1864), том 1, стр. 775-776. (H.T. Buckle, History of Civilization in England.)
[6] Т.С. Элиот, Заметки, определяющие культуру (Лондон, 1948), стр. 15, 33, 67-82. (T.S. Eliot, Notes Towards the Definition of Culture.)
[7] Пол Тиллих, Протестантская эпоха (Чикаго, 1938), стр. 57. (Paul Tillich, The Protestant Era.)
[8] Эрвин Пановский, Жизнь и творчество Альбрехта Дюрера (Princeton, 1955), стр. 199. (Erwin Panofsky, The Life and Art of Albrecht Dьrer.)
[9] Путти (итал. putti, мн. ч. от putto, букв. — младенец), изображения маленьких мальчиков (иногда крылатых), совмещающих в себе черты античных эротов и христианских ангелов. — Прим. ред.
[10] См. Джон Айвз Сеуолл, История западного искусства, изд. испр. и доп. (Нью-Йорк, 1961), стр. 665-677 о маньеризме шестнадцатого века; стр. 678-687 об истоках искусства барокко. (John Ives Sewall, A History of Western Art.)
[11] Эвальд Плесс, Что говорит Лютер (Сент-Луис, 1959), том 2, стр. 980. (Ewald Plass, What Luther Says.)
[12] Томас Спрат, История Лондонского Королевского Общества по сбору природных сведений (Лондон, 1667), стр. 371 (указана как 363 из-за опечатки). (Thomas Sprat, The History of the Royal Society of London.)
[13] Он даже опубликовал книгу под названием Превосходство теологии в сравнении с естествознанием (Лондон, 1674). (The Excellence of Theology, Compared with Natural Phylosophy.)
|
