О РАЗЛОЖЕНИИ ОСНОВ

Союз с уныньем черным заключу против души своей И стану самому себе врагом.

У. Шекспир. Ричард III

Генеалогия фанатизма

Сама по себе всякая идея нейтральна или должна быть таковой, но человек ее одушевляет, переносит на нее свои страсти и свое безумие; замутненная, преображенная в верование, она внедряется во время, принимает облик события, и совершается переход от логики к эпилепсии... Так рождаются идеологии, доктрины и кровавые фарсы.

Склонные к инстинктивному идолопоклонству, мы превращаем в безусловные ценности наши грезы и наши интересы. История есть не что иное, как шествие лжеабсолютов, череда воздвигнутых по каким-то поводам храмов, деградация духа перед лицом Невероятного. Даже когда человек отходит от веры, он остается порабощенным ею; сначала он тратит силы на то, чтобы создать подобия богов, а затем рьяно им поклоняется, так его потребность в вымысле, в мифологическом, одерживает победу над очевидностью и страхом казаться смешным. Эта жажда поклонения виновна во всех его преступлениях. Безосновательно любя некоего бога, человек принуждает и других любить его, готовый уничтожить их в случае несогласия. Нет такой нетерпимости, такой идеологической непреклонности или такого прозелитизма, которые не обнаруживали бы животную подоплеку энтузиазма. Стоит человеку утратить свою способность быть безразличным, как он тут же становится потенциальным убийцей; стоит ему преобразовать свою идею в бога — последствия оказываются непредсказуемыми. Убивают всегда во имя богов или их суррогатов: бесчинства, порожденные богиней Разума, стимулируемые национальными, классовыми или расовыми идеями, сродни буйству Инквизиции или Реформации. Эпохи религиозного рвения «славны» кровавыми подвигами — Тереса де Хесус1 не случайно была современницей сожжений на костре, и Лютер2 не случайно жил во времена массовых

14

убийств крестьян. Во время мистических припадков стенания жертв сливались со стонами экстаза... Виселицы, тюрьмы и каторжный труд процветают только под сенью веры — этой навсегда заразившей дух потребности в вере. Сам дьявол бледно выглядит рядом с обладателем истины, собственной истины. Мы несправедливы ко всяким Неронам1 и Тибериям2, ведь не они же придумали понятие «еретический», они были всего лишь выродившимися мечтателями, развлекавшимися массовыми убийствами. Настоящие преступники — это те, кто насаждает ортодоксию в религиозной или политической сфере, те, кто проводит границу между правоверным и раскольником.

Как только мы отказываемся признать возможность смены идей, начинается кровопролитие... Рука твердо убежденного в своей правоте человека тянется к кинжалу; горящие глаза предвещают убийство. Никогда никому не был опасен колеблющийся, пораженный гамлетизмом дух: злое начало обитает в напряжении воли, в неспособности к квиетизму, в прометеевой мании величия племени, пламенеющего идеалами, переполняемого убеждениями, которое, начав глумиться над сомнением и ленью — пороками более благородными, чем все его добродетели, — вступает на путь погибели, вступает в историю, эту неприличную смесь пошлости и апокалипсиса... Там царят уверенность и непреложность; подавите их, а главное — уничтожьте их последствия, и вы восстановите рай. Ибо что такое Грехопадение, как не погоня за истиной и уверенность в ее обретении, как не страсть к догме и торжество догмы? В результате рождается фанатизм — смертный грех, который прививает человеку любовь к активности, к пророчеству, к террору, — лирическая проказа, которой он заражает души, подчиняет их, перемалывает или воспламеняет... избегают фанатизма только скептики (или же лентяи и эстеты), так как они ничего не предлагают в силу того, что, будучи подлинными благодетелями человечества, они разрушают его пристрастные мнения и анализируют его психозы. В большей безопасности я ощущаю себя рядом с Пирроном3, нежели с апостолом Павлом, по той причине, что мудрость колких шуток мне милее разнузданной святости. В пламенном духе обнаруживается замаскированный хищный зверь; нет, право же, никакой защиты от когтей пророка... Кто бы перед вами ни проповедовал, будь то во имя неба, града земного или по какому-либо иному поводу, удалитесь от него: сатир вашего одиночества, он не простит вам, если вы будете жить вне его истин и его порывов; он хочет разделить с вами свою истерию — единственное свое достояние, — навязать ее вам и обезобразить вас ею. Существо, не одержимое верой и не пытающееся передать ее другим, выглядит странно на этой земле, где одержимость спасением делает жизнь невыносимой. Оглядитесь вокруг: повсюду проповедующие ларвы; каждое учреждение выполняет какую-нибудь миссию; в мэриях — свои абсолюты по образцу храмовых; государственные ведомства с их уставами — метафизика для обезьян... Все изощряются в поисках способов исправления всеобщей жизни. Этим занимаются даже нищие, даже безнадежно больные. Тротуары мира усеяны реформаторами, и ими же до краев набиты больницы. Желание стать первопричиной событий действует на каждого подобно умопомешательству, подобно сознательно принятому на себя проклятию. Общество — это настоящий ад, населенный спасителями! Вот потому-то Диоген4 со своим фонарем и искал человека безразличного...

15

Стоит мне лишь услышать, как кто-нибудь искренне говорит об идеале, о будущем, о философии, услышать слово «мы», произнесенное с непреклонной уверенностью, или же услышать, как кто-нибудь ссылается на «других», объявляя себя выразителем их мнений, — я тут же начинаю видеть в нем своего врага. Я вижу в нем несостоявшегося тирана, палача-любителя, столь не ненавистного, как тираны и палачи высшего класса. Дело в том, что всякая вера утверждает некую форму террора тем более устрашающего, что проповедниками становятся «чистые». Мы не доверяем прохвостам, мошенникам и балагурам, а ведь вовсе не они несут ответственность за великие судороги истории. Ни во что не веря, они, однако, не лезут к вам в душу и не пытаются нарушить ход ваших тайных мыслей. Они просто оставляют вас наедине с вашей беспечностью, вашей никчемностью или с вашим отчаянием. Однако именно им обязано человечество редкими мгновениями процветания: они-то и спасают народы, которых истязают фанатики и губят «идеалисты». У них нет доктрин, а есть только капризы, корысть и простительные пороки, вынести которые в тысячу раз легче, нежели принципиальный деспотизм, ибо все виды жизненного зла коренятся в той или иной «концепции жизни». Закоренелому политику следовало бы заниматься глубоким изучением античных софистов1 и брать уроки пения, да еще коррупции...

Фанатик, тот коррупции не подвержен; за идею он готов и убить, и пойти сам на смерть. Будь он тираном или мучеником, в обоих случаях он, прежде всего, чудовище. Нет существ более опасных, нежели те, кто пострадал за веру: великие преследователи выходят из рядов мучеников, которым не отрубили голову. Страдание отнюдь не утоляет жажду власти, а, напротив, до крайности обостряет ее. Поэтому духу живется вольготнее в обществе хвастуна, чем в обществе мученика; и ничто ему так не противно, как зрелище смерти за идею. Измученный возвышенным и непрерывной резней, он грезит о провинциальной скуке во вселенском масштабе, об Истории, где застой стал бы таким, что на его фоне сомнение воспринималось бы как событие, а упование — как бедствие.

Антипророк

В каждом человеке спит пророк, и, когда он просыпается, зла в мире становится чуточку больше...

Страсть к проповеди так в нас укоренена, что всплывает из глубин, неведомых инстинкту самосохранения. Каждый дожидается своего момента, чтобы предложить что-нибудь — все равно что. Голос есть — и этого достаточно. Мы дорого платим за то, что мы не глухонемые...

От мусорщиков до снобов, все расточают преступное великодушие, все раздают рецепты счастья, все хотят направлять шаг других; от этого жизнь в сообществе становится невыносимой, а жизнь в одиночку — еще более невыносимой. Когда мы не вмешиваемся в дела других, мы так беспокоимся о своих собственных, что обращаем свое «я» в религию или, став апостолами, наоборот, отрицаем его: мы — жертвы вселенской игры...

Изобилие решений разных аспектов существования сравнимо разве что с их бестолковостью. История — это фабрика идеалов... мифология сумас-

16

бродов... исступление орд и отшельников... отказ взглянуть на реальность как таковую, смертельная жажда вымыслов...

Источник наших действий коренится в бессознательной склонности считать самих себя центром, смыслом и достижением времени. Наши рефлексы и гордыня превращают толику плоти и сознания, которыми мы являемся, в целую планету. Если бы у нас было верное представление о нашем месте в мире, если бы жить и сравнивать было бы одно и то же, разоблачение ничтожности нашего существования раздавило бы нас. Но, увы, жить означает заблуждаться относительно собственной значимости...

Все наши действия — от дыхания до основания империй или создания метафизических систем — объясняются иллюзорным представлением о нашей значимости, а уж пророческий инстинкт — тем более. Ведь кто, осознав собственную никчемность, поддался бы искушению вести деятельную жизнь и выдавать себя за спасителя?

Ностальгия по миру без «идеала», по агонии без теории, по вечности без жизни... Настоящий рай... Однако мы не могли бы просуществовать ни секунды без иллюзий: пророк в каждом из нас как раз и является той частицей безумия, что помогает нам благоденствовать в нашем вакууме.

Человек идеально трезвомыслящий, а стало быть, идеально нормальный не должен был бы выходить за рамки того ничто, которое находится внутри него... Воображаю, как он говорит: «Оторванный от цели, защищенный от всех намерений, я храню лишь формулы моих желаний и горечи. Противостоя искушению делать выводы, я победил дух, как одолел я и жизнь отвращением к поиску в ней какого бы то ни было выхода». Зрелище человека — что за рвотное! Любовь — всего лишь смешивание слюней из двух ртов... Все желания черпают свой абсолют в убожестве желез. Благородство обнаруживается только в отрицании существования, в улыбке, нависающей над безжизненным ландшафтом.

(Когда-то у меня было некое «я»; теперь я всего лишь объект... Я пичкаю себя всеми попадающимися мне под руку снадобьями одиночества; лекарства, поставляемые обществом, оказались слишком слабыми, чтобы заставить меня забыть об этом. Разве, убив в себе пророка, я могу по-прежнему занимать какое-то место среди людей?)

На кладбище определений

Можно ли вообразить мыслящее существо, которое восклицает: «Все для меня теперь лишилось обоснования, ибо я дал определения всем вещам!» И если мы можем такое вообразить, то как разместить его во времени?

Мы тем легче выносим то, что нас окружает, чем скорее даем ему имя — и проходим мимо. Но объять вещь при помощи определения, каким бы произвольным оно ни было, — и чем произвольнее, тем это выглядит серьезнее, ибо в таком случае душа опережает познание, — значит отвергнуть вещь, сделать ее неинтересной и ненужной, уничтожить ее. Чем заняться досужему и бездеятельному уму, который приобщается к миру лишь под покровом сна, как не расширением имен вещей, опорожнением этих вещей и заменой

17

их формулами? Потом этот ум осваивает только их обломки; больше никаких ощущений — все в воспоминаниях. Под каждой формулой лежит труп: как живое существо, так и вещь умирает под тем самым предлогом, коему они послужили поводом. Вот он — легкомысленный и скорбный разврат ума. Ум этот растранжирил себя в том, что он назвал по имени и описал. Влюбленный в словеса, он ненавидел тайну тяжелого молчания, делая слова легкими и чистыми; он и сам тоже стал легким и чистым, ибо сбросил отягощавший его груз и от всего очистился. Порочная страсть давать определения превратила его в добровольного убийцу и одновременно в скрытую жертву.

Именно так было удалено пятно, которым душа пометила ум и которое еще напоминало ему, что он некогда был жив.

Цивилизация и легкомыслие

Как вынесли бы мы громадность и первозданную глубину разнообразных произведений и шедевров, если бы дерзкие и восхитительные умы не обрамляли их бахромой тонкого презрения и импульсивной иронии? И как бы мы смогли вытерпеть законы, кодексы и параграфы сердца, в угоду инерции и благопристойности наложенные на хитроумные и суетные пороки, если бы не эти жизнерадостные существа, чья утонченность ставит их одновременно и на вершину общества, и вне его?

Необходимо выразить признательность цивилизациям, которые не злоупотребляли серьезностью, а играли ценностями, с упоением порождая их и разрушая. Назовите мне хоть один пример столь же просветленно-шутливого отношения к элегантному небытию, какое мы наблюдаем в греческой и французской цивилизациях. Два источника утешения — это Алкивиадов век1 и восемнадцатое столетие во Франции2. Если другие цивилизации смогли насладиться осознанием бесполезности всего происходящего только на последних этапах своего существования, при распаде всей системы своих верований и обычаев, то эти два столетия познали беззаботную и всепроникающую скуку, находясь в расцвете сил и не имея прекрасных видов на будущее. Можно ли подобрать более яркий символ, чем госпожа дю Деффан3, которая, состарившись, ослепнув, но не утратив прозорливости, ни на секунду не переставая проклинать жизнь, тем не менее находила в ней горькую привлекательность?

Легкомыслие дается нелегко. Это привилегия и особое искусство; это поиски поверхностного теми, кто, поняв, что нельзя быть уверенным ни в чем, возненавидел всякую уверенность; это бегство подальше от бездн, которые, будучи, естественно, бездонными, не могут никуда привести.

Остается, правда, еще внешняя оболочка — так почему бы не возвысить ее до уровня стиля? Вот так-то и определяется всякая разумная эпоха. Мы начинаем уделять больше внимания выражению, нежели кроющейся за ним сути, отдаем предпочтение изяществу перед интуицией; даже эмоции становятся вежливыми. Существо, предоставленное самому себе и не имеющее никакого представления об изяществе, элегантности, — это чудовище, которое обнаруживает в себе лишь какие-то темные области, где бродят неот-

18

вратимые ужас и отрицание. Всеми своими фибрами осознавать, что умрешь, и быть не в состоянии скрыть свое знание есть не что иное, как проявление варварства. Всякая искренняя философия отрицает право цивилизации маскировать наши тайны, прикрывая их изысканными одеяниями. Так что легкомыслие оказывается наиболее действенным противоядием против недуга быть самим собой: с помощью легкомыслия мы обманываем мир и скрываем непристойность наших глубин. Как без подобных ухищрений не краснеть за то, что у нас есть душа? Что за кошмарное зрелище для постороннего взгляда наше одиночество во всей своей наготе! Но ведь это всегда для них, хотя иногда и для самих себя, мы устраиваем весь этот маскарад с переодеванием...

Растворение в Боге

Тому, кто лелеет свою отличающуюся от других сущность, на каждом шагу угрожают вещи, от которых он отказывается. Его часто покидает наиболее значительный из всех даров природы — внимание, и он уступает искушениям, от которых хотел бы убежать, или же становится жертвой порочных таинств. .. Кому неведомы эти страхи, эта дрожь, эти головокружения, сближающие нас с животными и ставящие нас перед трудным выбором? Наши колени дрожат, но не сгибаются; наши руки ищут друг друга, но не соединяются; очи наши глядят ввысь, но ничего не видят... И мы храним эту вертикальную верность самим себе, укрепляющую наше мужество; храним этот страх перед жестами, избавляющий нас от демонстративных действий; и наши веки помогают нас скрыть до смешного невыразимый взгляд. Наше скольжение вниз близко, но не неизбежно — случай любопытный, однако совсем не новый; и вот уже на горизонте наших страхов пробивается улыбка... мы все-таки не грохнемся оземь в молитвенном экстазе... ибо, в конце концов, Он не должен нас победить; его прописной букве не устоять перед нашей иронией, и нашему сердцу удастся сдержать насылаемую им дрожь.

Если бы Бог действительно существовал, если бы наши слабости восторжествовали над нашей способностью принимать решения, а глубины подсознания — над анализом, то зачем продолжать мыслить, коль скоро с нашими трудностями было бы покончено и мы, избавившись от наших страхов, перестали бы задавать вопросы? Как все просто, как легко. Всякий абсолют, как личный, так и абстрактный, представляет собой способ увильнуть от проблем, причем не только от самих проблем, — это способ забыть об их корнях, то есть о панике разума.

Бог — это падение под прямым углом на наши страхи; спасение, низвергающееся, подобно грому, посреди наших поисков, которых не в состоянии обмануть никакое упование; решительная отмена нашей безутешной и не желающей утешиться гордости; уход индивидуума на запасной путь; сон души за отсутствием беспокойства...

Есть ли на свете более радикальное самоотречение, чем вера? Я согласен, что без нее мы оказываемся в бесконечном лабиринте тупиков. И все же, не переставая понимать, что пустота может привести только к пустоте и что вселенная является всего лишь побочным продуктом нашей печали, за-

19

чем отказываться от удовольствия споткнуться и разбить себе голову о землю и небо?

Решения, предлагаемые нам нашей унаследованной от предков трусостью, оказываются наихудшим отступничеством от нашего долга соблюдать интеллектуальные приличия. Обманывать себя, жить иллюзиями и умереть заблуждаясь — вот чем занимаются люди. Но существует и некое достоинство, не дающее нам исчезнуть в Боге и преображающее все мгновения в молитвы, коих мы никогда не сотворим.

Вариации на тему смерти

I. Мы потому цепляемся за жизнь, что она не зиждется ни на чем и не располагает даже тенью какого-либо аргумента в свою защиту. Тогда как смерть в этом отношении даже чересчур аккуратна; все аргументы говорят в ее пользу. Непостижимая для наших инстинктов, она встает перед нашим мысленным взором — прозрачная, лишенная каких бы то ни было чар и ложной прелести неведомого.

Поскольку жизнь нагромождает никчемные загадки и монополизирует бессмыслицу, она внушает больше ужаса, чем смерть: именно она и есть великое Неведомое.

Куда же может привести столько пустоты и непостижимого? Мы хватаемся за отпущенные нам дни, так как желание умереть слишком логично, а посему недейственно. Если бы жизнь обладала хотя бы одним внятным и бесспорным аргументом в свою пользу, она уничтожила бы сама себя — инстинкты и предрассудки улетучиваются от соприкосновения с Неукоснительностью. Все, что дышит, питается недостоверным; для жизни, этой тяги к Безрассудному, любое привнесение логики гибельно... Поставьте перед жизнью точную цель, и она вмиг утратит всю свою привлекательность. Неопределенность ее целей ставит ее выше смерти, тогда как малейшая крупица ясности низвела бы ее до тривиальности могил. Ибо позитивная наука о смысле жизни мгновенно превратила бы землю в безлюдное пространство, и никакому одержимому не удалось бы оживить на ней плодоносящую невероятность Желания.

II.  Людей можно классифицировать по самым причудливым критериям: по их темпераментам либо склонностям, по их грезам, по тому, как у них функционирует та или иная железа. Они меняют идеи, словно галстуки, так как все идеи и все критерии происходят извне, из конфигураций и превратно стей времени. Но есть нечто исходящее от нас, есть мы сами, некая незримая, но поддающаяся внутренней проверке реальность; некое необычайное и постоянное присутствие, которое можно постичь в каждое отдельное мгновение, не смея, однако, его принять, присутствие, актуальное лишь до своего свершения: это смерть, единственный подлинный критерий... Именно она, являющаяся наиболее сокровенным свойством всех живущих, разделяет человечество на два столь непримиримых; столь удаленных друг от друга подвида, что общего между ними не более, чем между ястребом и кротом, между звездой и плевком. Между человеком, у которого есть чувство смерти, и тем,

20

у кого этого чувства нет, разверзается бездна двух не сообщающихся между собой миров; тем не менее умирают оба, хотя один из них не знает о своей смерти, а другой знает; первый умирает в одно мгновение, тогда как второй умирает непрестанно... При общности их удела они располагаются в противоположных его точках, заняв две крайние, взаимоисключающие позиции в рамках одного и того же определения, они покоряются одной и той же судьбе... Только один живет так, как если бы он был вечен, а другой непрерывно думает о своей вечности, в каждой мысли отрицая ее.

Ничто не может изменить нашу жизнь, кроме постепенного проникновения в нас отменяющих ее сил. Никаких новых начал не привносят в нее ни сюрпризы нашего взросления, ни расцвет наших дарований; и то и другое для нее совершенно естественно. А ничто естественное не может сделать из нас нечто отличное от нас самих.

Все, что предвосхищает смерть, добавляет в нашу жизнь ощущение новизны, видоизменяет ее и расширяет ее пределы. Здоровье сохраняет жизнь такой, какая она есть, в ее бесплодной самотождественности; а вот болезнь — это деятельность, притом самая интенсивная из всех, какую только может развить человек, это безудержное и... застойное движение, предполагающее самый мощный расход энергии без поступка, предполагающее трудное и страстное ожидание непоправимой вспышки.

III. Уловки надежды в качестве аргументов рассудка против наваждения смерти оказываются неэффективными: их несостоятельность только усиливает жажду смерти. Есть только один «способ» преодоления этой жажды: исчерпать ее до конца, принимая все связанные с ней радости и муки и не пытаясь ее преодолевать. Наваждение, доведенное до пресыщения, растворяется в своей собственной избыточности. Постоянно настаивая на безграничности смерти, мысль в конце концов изнашивает эту идею, внушает нам к ней отвращение, порождает всесокрушающий избыток отрицания, который, перед тем как уменьшить и свести на нет привлекательность смерти, раскрывает нам бессодержательность жизни.

Тот, кто не предавался сладострастию тоски, кто мысленно не упивался грозными картинами собственного угасания, не ощущал во рту жестокого и сладковатого привкуса агонии, тот никогда не исцелится от наваждения смерти: сопротивляясь ему, он будет оставаться в его власти, тогда как тот, кто привык к дисциплине ужаса и, представляя себе свое гниение, сознательно обращается в прах, будет смотреть на смерть как на некое прошлое, но даже и он будет всего лишь воскресшим покойником, который не в состоянии больше жить. Его «способ» исцелит его и от жизни, и от смерти.

Все главные жизненные испытания зловещи — слоям существования не хватает мощи, и тот, кто проводит в них раскопки, археолог сердца и бытия, оказывается по окончании своих поисков перед глубинами, в которых ничего нет. Ему остается лишь сожалеть об утраченной прелести видимостей.

Так, античные мистерии, претендующие на раскрытие последних тайн, в смысле познания ничего нам не оставили. Посвященные, разумеется, обязаны были молчать; однако уму непостижимо, как это в их числе не нашлось ни единого болтуна; нет ничего более противного человеческой природе, чем такое вот нежелание раскрыть тайну. А тайн никаких и не было, а были

21

только обряды и дрожь. Что могли они обнаружить, срывая покровы, кроме каких-то незначительных бездн? Посвящение в мистерии всегда бывает лишь посвящением в небытие... и в смехотворность пребывания среди живых.

...И я думаю об Элевсине1 утративших иллюзии сердец, о чистой Мистерии без богов и внушенных иллюзиями страстей.

На обочине мгновений

Лишь умение сохранять глаза сухими поддерживает в нас любовь к вещам и продлевает их существование, только оно мешает нам исчерпать их аромат и не дает нам от них отвернуться. Когда на стольких дорогах и стольких побережьях глаза наши отказывались утонуть в собственных слезах, своей сухостью они сохраняли восхитивший их предмет. Наши слезы, как и наши страхи, о Господи, губят природу... Но в конечном итоге они губят и нас самих. Ибо мы существуем только потому, что отказываемся от удовлетворения наших высших желаний: вещи, попадающие в сферу нашего восторга или нашей печали, остаются там только потому, что мы отказываемся ими пожертвовать и не благословляем их нашим прощальным плачем.

...В результате, встречая по окончании каждой ночи новый день, мы замираем от ужаса перед неосуществимой необходимостью заполнить его; сбитые с толку светом, словно мир пошатнулся, словно ему требуется новое Светило, мы боимся плакать, хотя одной-единственной слезинки хватило бы, чтобы вырвать нас из времени.

Распалась связь времен

Мгновения проходят одно за одним; ничто не наделяет их даже иллюзией содержания или хотя бы видимостью смысла. Они бегут, но их бег — это не наш бег; пленники бессмысленного восприятия, мы созерцаем их течение. Пустота сердца перед пустотой времени: два зеркала, отражающие отсутствие друг друга, — один и тот же образ пустоты... Все нивелируется, словно под воздействием какого-то мечтательного слабоумия: ни тебе вершин, ни тебе бездн... Где она, поэзия лжи, где соль загадки?

Тот, кому совершенно неведома скука, все еще обретается в детстве мира, когда эпохи дожидались своего рождения; он так и остается закрытым для этого утомленного времени, которое переживает само себя, которое смеется над собственными измерениями умирает на пороге собственного... будущего, увлекая за собой и материю, внезапно возвышающуюся до лиризма отрицания. Скука — это отзвук в нас разрывающегося времени... откровение пустоты, затухание бреда, который поддерживает — или же выдумывает — жизнь...

Создатель ценностей, человек является преимущественно узником бредовых видений, узником веры в то, что нечто существует, тогда как стоит ему задержать дыхание, как все останавливается, стоит подавить свои эмоции, как прекращается дрожь, стоит побороть свои капризы, как все поблекнет. Реальность является всего лишь плодом наших крайностей, результатом отсутствия у нас чувства меры, следствием необузданности нашего во-

22

ображения. Тише пульс — и движение мира тоже замедлится; без нашего тепла пространство становится ледяным. Время течет только потому, что наши желания созидают некую декоративную вселенную, которую способно превратить в дым малейшее проявление трезвомыслия. Крупица прозорливости возвращает нас к нашему изначальному состоянию — к наготе; капелька иронии срывает с нас маскарадный костюм надежд, позволяющих нам обманывать самих себя и жить иллюзиями: всякий другой путь ведет за пределы жизни. Тоска лишь начало этого маршрута... Она заставляет нас ощутить чрезмерную протяженность времени, не имеющего ни конца ни края. Оторванные от какой-либо предметности и не настроенные усваивать что-либо из внешнего мира, мы медленно разрушаем себя, поскольку из будущего нам уже не брезжит смысл существования.

Тоска открывает нам вечность, которая, перестав казаться преодолением времени, выглядит как его погибель; теперь время — это бесконечная череда душ, разлагающихся от недостатка суеверий; это тусклый абсолют, где ничто уже больше не препятствует вещам двигаться по кругу в поисках собственного падения.

Жизнь творится в бреду и разрушается в скуке.

(Тот, кто страдает от явного недуга, не имеет права жаловаться: у него есть занятие. Великие страдальцы никогда не скучают: болезнь переполняет их, подобно тому как угрызения совести переполняют души великих грешников. Ведь всякое сильное страдание порождает иллюзию полноты и предлагает сознанию ужасную реальность, реальность, от которой оно не в силах уклониться; а вот беспредметное страдание, погруженное в преходящий траур, каковым является тоска, не требует от сознания ничего, что обязывало бы к плодотворному поступку. Как исцелиться от неуловимого и в высшей мере неясного недуга, который поражает тело, не оставляя на нем отпечатка, недуга, который прокрадывается в душу, не отмечая ее никаким знаком? Это напоминает болезнь, оправившись от которой мы бы лишились наших возможностей и запасов внимания, оказались бы неспособными заполнять ту пустоту, что возникает после окончания наших мук. Ад — это тихая гавань по сравнению с таким вот чувством затерянности во времени, с такой вот пустой и бессильной апатией, порождаемой зрелищем разлагающейся у нас на глазах вселенной.

Какую терапию применить против болезни, о которой мы и думать забыли, страдая, однако, в наши дни от ее последствий? Как изобрести лекарство против существования, как закончить это исцеление без края и конца? И как прийти в себя от его начала?

Скука — это неисцелимое выздоровление...)

Великолепная бесполезность

Такое впечатление, будто все мыслители, за исключением греческих скептиков и римских императоров эпохи упадка, порабощены каким-то коммунальным призванием. Только они — одни с помощью сомнения, другие с помощью безумия — оказались избавленными от пошлого наваждения

23

быть полезными. Возведя произвол в ранг упражнения или помутнения разума — в зависимости от того, были ли они философами или утратившими иллюзии отпрысками древних завоевателей, — они не были ни к чему привязаны и этим напоминают святых. Но если святые никогда не падали духом, то эти мудрецы и властители — настоящие отшельники, поскольку их одиночество было бесплодным, — оказались слишком увлеченными своей игрой и стали жертвами собственных капризов. Никто не последовал их примеру, да и они сами не пытались служить примером, потому-то они и общались с «себе подобными» лишь с помощью иронии или террора...

Содействовать разрушению философии или империи — можно ли представить себе более жалкую и одновременно более величественную гордыню? Убивать истину либо могущество нации — вот мании, которыми живут и дух, и полис; разоблачать обман, на котором зиждется высокомерие мыслителя и гражданина; смягчать вплоть до их перерождения те движущие силы, которые дают радость постижения и радость волеизъявления; изощренностями насмешек и казней подрывать доверие к традиционным абстракциям и почтенным обычаям — что за изящное и дикое кипение страстей! Жизнь лишена очарования там, где боги не умирают у нас на глазах. Зато какой интересный был досуг в Риме, где богов меняли, куда их ввозили, где наблюдали, как они блекнут. Что за удовольствие — заклинать призраков, опасаясь, правда, в душе, как бы этот сонм постоянно меняющих обличье небожителей не капитулировал под натиском какого-нибудь сурового и нечистого божества... Что и произошло.

Разрушение кумира — нелегкая задача, требующая столько же времени, сколько необходимо для его сотворения и поклонения ему. Ведь мало уничтожить его материальный символ, что достаточно просто; нужно еще выкорчевать его корни из души. Разве можно, вглядываясь в эпохи упадка — когда прошлое исчезало на глазах, которые могла ослепить лишь пустота, — не умилиться великому искусству, каковым является смерть цивилизации?..

...И вот так у меня вдруг возникает ощущение, будто бы я был одним из рабов, прибывшим из какой-то невообразимой, печальной и варварской страны, чтобы со смутной безутешностью, приукрашенной греческими софизмами, наблюдать за агонией Рима. В пустых глазах скульптур, в кумирах, теряющих свою силу оттого, что ослабли суеверия, я обрел бы забвение своих предков, своих скорбей и своего ярма. Проникнувшись грустью стародавних символов, я почувствовал бы себя свободным; я разделил бы величие покинутых богов, защищая их от коварных крестов, от нашествия челяди и мучеников, а по ночам искал бы покоя в безумии и распутстве цезарей. Специалист по разрушению иллюзий, осыпающий новообретенный пыл всевозможными стрелами распутной мудрости — рядом с куртизанками в исповедующих скептицизм лупанариях или же на аренах с их пышной жестокостью, — я наполнил бы свои рассуждения пороком и кровью, дабы расширить логику до пределов, которые ей и не снились, до пределов умирающих миров.

24

Экзегеза падения

Каждый из нас рождается с какой-то долей чистоты, обреченной сходить на нет в процессе общения с людьми, этого предательства по отношению к нашему одиночеству. Ибо каждый из нас делает все возможное и невозможное, лишь бы уйти от самого себя. Ближний — это не фатальность, но искушение вырождением. Неспособные сохранить наши руки чистыми, а сердца незапятнанными, мы оскверняем себя соприкосновением с чужим потом; мы барахтаемся в болоте единодушия, наслаждаясь приступами омерзения и принюхиваясь к зловониям. А когда нас начинают одолевать мечты о морях святой воды, то оказывается, что мы поздно спохватились и что наша слишком глубокая оскверненность не позволяет нам в них погрузиться: мир заполняет наше одиночество и следы других в нас становятся неизгладимыми.

Среди живых существ лишь человек внушает постоянное отвращение. Зверь вызывает мимолетное чувство гадливости, и оно не усиливается затем, не получает развития в наших мыслях, тогда как наши собратья обустраиваются в нашем сознании, разрушая механизм нашего отречения от мира и превращая наше самоотречение и бездействие в систему. После каждой из бесед утонченность которых уже является обвинительным актом соответствующей ей цивилизации, невозможно не пожалеть о Сахаре и не позавидовать растениям или бесконечным монологам животных.

Если благодаря каждому произнесенному нами слову мы и одерживаем победу над небытием, то лишь затем, чтобы тут же с еще большей силой испытать его власть над собой. Мы умираем по мере того, как разбрасываем вокруг себя слова... у говорящих нет секретов. И мы все говорим. Мы выдаем себя, мы выставляем напоказ наше сердце; каждый из нас, палач неизреченного, изо всех сил старается разрушить все тайны на свете, начиная со своих собственных. А когда мы встречаемся с другими, то только для того, чтобы опозориться в совместном забеге в пустоту, обмениваясь мыслями, в чем-то признаваясь или интригуя. Любопытство стало причиной не только первого грехопадения. Оно и в наши дни вызывает бесчисленные и ежедневные падения. Жизнь есть не что иное, как жажда падения, жажда торговать с помощью диалогов девственным одиночеством души, жизнь — это существующее с незапамятных времен каждодневное отрицание Рая. Человеку следовало бы слушать лишь самого себя в бесконечном экстазе непередаваемого слова, изобретать слова для своего собственного молчания и созвучия, что слышны лишь его одиноким скорбям. Но он, будучи вселенским болтуном, говорит от имени других; его «я» любит множественное число. А говорящий от имени других — это непременно самозванец. Политики, реформаторы и вообще все те, кто говорит о себе как о представителе коллектива, попросту шулеры. Только у художника ложь не тотальна, так как он сочиняет лишь себя. Если не считать моментов, когда отдаешься воле невыразимого, когда погружаешься в мир безутешных и бессловесных волнений, жизнь — это просто несмолкаемый грохот над лишенным координат пространством, а вселенная — геометрия, пораженная эпилепсией.

(Подразумеваемое множественное число безличных местоимений и высказанное множественное число местоимения «мы» образуют удобное убе-

25

жище для лжесуществования1. Только поэт берет на себя ответственность за «я», только он говорит от собственного имени, только он имеет на это право. Поэзия вырождается, когда становится проницаемой для пророчества или для доктрины: «миссия» удушает песню, идея не дает ей взлететь. «Героическая» сторона Шелли2 делает устаревшей значительнейшую часть его творчества: вот Шекспир, тот, к счастью, никогда ничему не «служил».

Торжество неподлинности имеет место как в философской деятельности, этом царстве безличных местоимений, так и в деятельности пророческой (религиозной, моральной или политической), этом апофеозе местоимения «мы». Дефиниция — это ложь отвлеченного духа, а вдохновенная формула — это ложь духа воинственного; дефиниция всегда лежит в основании храма, а формула собирает в нем верующих. Так начинаются все учения.

Как же тут не обратиться к поэзии? Ее — как и жизнь — оправдывает то, что она ничего не доказывает.)

Заговор против смерти

Как представить себе жизнь других людей, если даже своя собственная жизнь едва-едва укладывается в уме? Встречаясь с другим человеком, мы видим в нем существо, погруженное в некий мир, в который нельзя проникнуть и который невозможно оправдать; в какое-то скопище желаний и убеждений, возвышающихся над реальностью, подобно уродливому зданию. Выдумав себе систему заблуждений, это существо страдает по разным поводам, ничтожность которых поражает воображение, и принимает ценности, смехотворность которых бросается в глаза. Даже внешне его затеи оборачиваются сплошной ерундой, а горячечная симметрия его забот имеет не более прочную основу, чем архитектурное сооружение из небылиц. Постороннему наблюдателю видно, что абсолюты каждой частной жизни взаимозаменяемы и что всякая судьба — при всем постоянстве своей сущности — произвольна. Даже наши собственные убеждения кажутся нам плодом суетного безумия, а уж каково нам терпеть безумную любовь других людей к самим себе и их упорную привязанность к утопиям все новых и новых дней? В силу какой необходимости один замыкается в своем особом мире таких-то личных предпочтений, а другой выбирает что-то иное?

Когда нам приходится выслушивать признания друга или какого-нибудь незнакомого человека, раскрытие его тайн повергает нас в изумление. Чем мы должны считать его мучения: драмой или фарсом? Это от начала до конца зависит от нашей благосклонности или от нашей раздраженности, продиктованной, например, усталостью. Поскольку любая судьба является всего лишь постоянно повторяющимся мотивом вокруг нескольких капелек крови, то только от нашего настроения зависит, принимать ли его страдания за праздное развлекательное зрелище или же увидеть в них предлог для сострадания.

Так трудно проникнуться доводами, на которые ссылаются люди всякий раз, как мы расстаемся с каждым из них, и на ум приходит один и тот же неизменный вопрос: как так происходит, что он не убивает себя? Ибо нет ничего более естественного, чем мысленно представить себе самоубийство других людей. Стоит самому один раз ощутить с помощью поразительной,

26

причем легко возобновляемой интуиции свою собственную бесполезность, как становится непонятным, отчего же люди не сводят счеты с жизнью? Самоубийство кажется таким легким и простым! Отчего оно встречается столь редко, почему все избегают его? Дело в том, что, хотя разум и осуждает жажду жизни, есть некий пустяк, заставляющий нас продолжать совершать поступки; он, этот пустяк, обладает силой, превосходящей силу любых абсолютов, и объясняет молчаливый заговор смертных против смерти; он является не просто символом существования, он является самим существованием; он — это все. И этот пустяк, это ничто, оказывающееся всем, хотя и не может придать жизни смысл, тем не менее заставляет ее оставаться тем, чем она является: состоянием несамоубийства.

Превосходство прилагательных

Поскольку ум может предложить лишь ограниченное число решений перед лицом важнейших проблем, его потенциал упирается в естественную границу под названием сущность, «главное», упирается в невозможность до бесконечности приумножать основополагающие трудности: история ставит перед собой единственную задачу — изменить облик какого-то количества вопросов и ответов. Ум изобретает всего лишь новые определения; он переименовывает элементы или ищет в своих словарях менее затертые эпитеты для выражения одной и той же устойчивой боли. Люди всегда страдали, однако страдание бывало то «возвышенным», то «справедливым», то «абсурдным», сообразно совокупным взглядам, поддерживаемым философией определенного времени. Несчастье образует основу всего живого, но формы его эволюционировали; они выстроились в череду несводимых друг к другу видимостей, внушающих каждому человеку веру в то, что он первый так страдает. Гордость за такую уникальность побуждает его влюбляться в собственный недуг и терпеливо переносить его. В мире страданий каждое из них является исключительным по отношению ко всем остальным. Внешняя оригинальность того или иного несчастья достигается с помощью изолирующей его совокупности слов и ощущений...

Качественные прилагательные меняются: это изменение называется прогрессом ума. Уберите их все — и что останется от цивилизации? Разница между умом и глупостью заключается в умении обращаться с прилагательными, употребление которых без фантазии оборачивается банальностью. Даже сам Бог живет одними прилагательными, которые к нему добавляют; это основа основ теологии. И человек тоже, каждый раз по-иному определяя монотонность своего несчастья, оправдывается перед своим рассудком только страстными поисками нового прилагательного.

(И тем не менее поиски эти жалки. Нищета выразительности, являющаяся отражением нищеты ума, проявляется в скудости слов, в их исчерпанности и деградации: атрибуты, при помощи которых мы определяем вещи и ощущения, в конце концов наваливаются перед нами, будто словесные отбросы. И мы направляем полные сожалений взгляды в то время, когда они только-только начинали выделять запах затхлости. Всякий александрийс-

27

кий стих1 исходит поначалу из потребности проветрить слова, из потребности компенсировать их увядание бойкой утонченностью, но все оканчивается утомлением, в котором ум и слово расплываются и разлагаются. (А это уже самый последний этап литературы и цивилизации: представим себе Поля Валери2, обладающего душой Нерона...)

Пока наши свежие чувства и наивные сердца находятся в мире определений, они благоденствуют, но их легкая жизнь кончается, едва мы начинаем препарировать прилагательные, ибо те оказываются неточными и ущербными. Мы говорим, что пространство, время и страдание бесконечны, но бесконечное имеет не больше смысла, чем прекрасное, возвышенное, гармоничное, безобразное... Угодно ли нам заставить себя взглянуть в глубины слов? Мы не увидим там ничего, поскольку любое из них, будучи отделенным от пылкой и изобретательной души, выглядит пустым и ничтожным. (Власть ума стремится навести на слова блеск, отполировать их и сделать яркими; эта власть, возведенная в систему, и есть культура, то есть фейерверк на фоне небытия.)

Успокоившийся Дьявол

Отчего Бог столь тускл, тщедушен и неживописен? Почему он такой неинтересный, такой безвольный, такой безнадежно устаревший и почему он так не похож на нас? Существует ли какой-нибудь его менее антропоморфный и более удаленный от нас образ? Как смогли мы наделить его таким бледным свечением и такими слабыми силенками? На что потратили мы нашу энергию и наши желания? Кто же это поглотил избыток нашей жизненной дерзости?

А может, нам лучше обратиться к Дьяволу? Однако мы не смогли бы ему молиться: поклоняться ему означало бы молиться интроспективно, молиться самим себе. На очевидность не молятся: реальность не является предметом культа. Мы наделили нашего двойника всеми нашими свойствами, а чтобы придать ему что-то вроде торжественности, облачили его в черное, представили нашу жизнь и наши добродетели в трауре. Наделив его злобностью и упорством — нашими преобладающими качествами, мы сделали все от нас зависящее, чтобы сделать его как можно более живым: мы израсходовали все силы, чтобы создать его образ, сделать его ловким, непостоянным, умным, ироничным и, что самое главное, мелочным. В результате запасы энергии, которой мы располагали, чтобы создать Бога, истощились. Тогда мы прибегли к воображению и напрягли ту малую толику крови, которая в нас осталась: явившись плодом нашего малокровия, Бог получился непрочным и рахитичным. Он кроток, добр, возвышен, справедлив. Но кто узнает себя в этой смеси, благоухающей розовой водой и приправленной трансцендентностью? Человеку, лишенному двойственности, недостает глубины и таинственности; он ничего не скрывает. Только грязь является признаком реальности. И если святые еще представляют собой какой-то интерес, то это потому, что возвышенное в них смешивается с романной интригой и их вечность способна превращаться в биографию. Их жизни указывают, что они покинули мир ради жанра, способного время от времени нас увлекать...

28

Поскольку Дьявол пышет жизнью, у него нет алтаря: человек слишком узнает себя в нем, чтобы любить его; он ненавидит его совершенно сознательно; он отрекается от себя и блюдет скудные атрибуты Бога. Но Дьявол на это не ропщет и не стремится создавать свою религию: разве нас недостаточно, чтобы спасти его от худосочия и забвения?

Прогулка по окружности

Внутри круга, охватывающего людей с общими интересами и надеждами, враждебный миражам дух прокладывает себе путь от центра к периферии. Он уже не в состоянии воспринимать кишение человеческой толпы вблизи; ему хочется смотреть на связывающую людей между собой проклятую симметрию с как можно более далекого расстояния. И он повсюду видит мучеников: одни жертвуют собой ради зримых нужд, другие — ради не поддающихся проверке потребностей, причем и те и другие готовы похоронить свои имена под какой-то непреложностью; а поскольку всем достичь этого не удается, большинство искупают банальностью пригрезившийся им избыток крови... Их жизни сотканы из безмерной свободы умирания, которой они не смогли воспользоваться: их поглощает невыразительная в глазах истории гибель, общая могила.

Но вот какой-нибудь ярый сторонник разлук в поисках путей, не посещаемых толпами, удаляется на отдаленную периферию и прохаживается по контуру круга, который он не может пересечь, пока им правит тело; однако Сознание парит в отдалении, скучая без людей и предметов. Уже не страдая и игнорируя все приглашения к смерти, оно забывает о носящем его человеке. Более нереальное, нежели звезда из галлюцинаций, оно напоминает какой-то космический пируэт, в то время как душа прогуливается по окружности жизни, встречая неизменно только саму себя и свою неспособность ответить на зов Пустоты.

Воскресенья жизни

Если бы воскресную предвечернюю пору продлить на месяцы, то куда бы пришло человечество, избавленное от пота и бремени первородного проклятья? Это стоило бы проверить опытным путем. Можно быть абсолютно уверенным, что преступление стало бы тогда единственным развлечением, разврат назвался бы невинностью, дикий вой — мелодией, а издевательский смех — нежностью. Ощущение безмерности времени превратило бы каждую секунду в нестерпимую муку, в обрамление смертной казни. В наполненных поэзией сердцах воцарились бы скептическая кровожадность и печаль гиены; мясники и палачи измаялись бы от томной праздности, а церкви и бордели надрывались бы от стонов. Вселенная, преображенная в воскресную сиесту, — вот определение скуки и конец вселенной... уберите проклятье, нависшее над Историей, и она тотчас закончится, растворится вместе с жизнью в абсолютном ничегонеделании, обнаружит свою условность. Труд в пустоте рождает и упрочивает мифы; будучи примитивным опьянением,

29

он порождает и укрепляет веру в «реальность», но созерцание чистого существования, созерцание, независимое от поступков и предметов, усваивает лишь то, чего нет...

Праздные люди замечают больше явлений и видят их глубже, чем люди деловые: никакой труд не ограничивает их кругозора; рожденные в вечное воскресенье, они наблюдают, причем им удается видеть и самих себя, занятых наблюдениями. Лень — это физиологический скептицизм, сомнение плоти. В мире, ошалевшем от праздности, только они, праздные люди, не были бы убийцами. Но они не являются частью человечества и живут, поскольку пот не льется с них ручьями, не испытывая последствий Жизни и Греха. Не творя ни добра, ни зла, они — зрители эпилепсии человечества — презирают складывающееся в недели время и усилия, удушающие сознание. Каких неприятностей могли бы они ждать от бесконечного продления некоторых сиест, кроме сожаления по поводу того, что им пришлось утверждать элементарные истины? И тогда раздражение от истины могло бы заставить их подражать другим и находить удовольствие в пошлом искушении делами. Такова опасность, угрожающая лени — чудесному пережитку рая.

(Единственная функция любви состоит в том, чтобы помогать нам коротать по воскресеньям жестокие в своей нескончаемости часы от обеда до ужина, травмирующие нас на всю оставшуюся неделю, травмирующие навеки.

Без регулярного повторения этих унаследованных от предков конвульсий нам потребовалась бы тысяча глаз, чтобы выплакать скрытые слезы, или ногти длинной в километр, чтобы грызть их... А то как еще убить по-другому это остановившееся время? В эти бесконечные воскресенья недуг бытия проявляется в полной мере. Иногда нам случается в чем-нибудь забыться, но как забыться в самом мире? Эта невозможность и есть определение нашего недуга. Пораженный им не исцелится никогда, даже если вселенная полностью изменится. Должно было бы измениться только его сердце, но оно не меняется; вот почему существование имеет для него только один смысл: погружаться в страдание так, чтобы ежедневный уход в нирвану возвышал его до восприятия нереальности...)

Отказ

Это было в зале ожидания поликлиники: старуха рассказывала мне про свои болезни... Общественные споры и ураганы истории, увиденные ее глазами, казались пустяками: пространством и временем управляли ее недуги. «Я не могу есть, не могу спать, мне страшно, должно быть, у меня там гной», — говорила она скороговоркой, нежно поглаживая свою челюсть с таким интересом, словно именно от этой челюсти зависела судьба мира. Подобный избыток внимания дряхлой кумушки к собственной персоне вызвал у меня сначала что-то среднее между ужасом и отвращением, затем, не дождавшись своей очереди, я покинул поликлинику, полный решимости навсегда отказаться от моих болезней...

«Пятьдесят девять секунд из каждой минуты, — размышлял я, прогуливаясь по улицам, — были посвящены страданию или... идее страдания. Как жаль, что я не камень! «Сердце» — источник всех мучений... Я мечтаю

30

быть предметом... грежу о благословенной материи и о непрозрачности. Мельтешение какой-то мошки уже кажется мне апокалипсической затеей. Мы грешим, выходя за пределы своего кокона... О ветер, безумие воздуха! О музыка, сошедшее с ума молчание! Капитулировав перед жизнью, этот мир совершил преступление по отношению к небытию... Я отказываюсь от движения и от своих грез. О забытье! Ты будешь единственной моей славой... Пусть слово «желание» будет навсегда вычеркнуто из словарей и душ! Я отступаю перед головокружительным фарсом грядущих дней. И если я все еще питаю какие-то надежды, то вот способность надеяться я утратил навсегда».

Животное, идущее окольным путем

Когда мы непрерывно думаем, движимые мощной навязчивой идеей о том, что человек существует, что он является тем, чем он является, и не может быть иным, мы уклоняемся с прямого пути. Но из тысячи определений, свидетельствующих о том, чем он является, ни одно не выглядит абсолютно достоверным: чем они произвольнее, тем более приемлемыми кажутся. Хотя при этом к нему одинаково подходят и самый легкокрылый абсурд, и самая неуклюжая банальность. Бесконечное множество его признаков превращает его в самое неопределенное существо из всех, какие только мы можем себе представить. Если животные идут прямо к своей цели, то он блуждает по обходным путям; это окольное животное в полном смысле слова. Его ненадежные рефлексы, из ослабления которых проистекает сознание, делают его похожим на выздоравливающего больного, которому хочется вновь заболеть. В нем нет ничего здорового, если не считать воспоминания о былом здоровье. Кем бы он ни был — потерявшим крылья ангелом или утратившей шерсть обезьяной, — он сумел выплыть из безымянности прочих существ только за счет ухудшения здоровья. Дурной состав крови способствовал появлению у него неуверенности и каких-то проблем, а недостаток жизненной силы вынуждал его то и дело удивляться и задаваться вопросами. Как назвать вирус, который выводил его из дремотного состояния, заставляя бодрствовать, когда все остальные живые существа спали? Что за червь завладел его покоем, какой примитивный возбудитель познания обрек его на замедленность действий и заторможенность желаний? Кто наделил его жестокость первой истомой? Выйдя из кишащего сонма других живых существ, он придумал себе еще более хитроумную неразбериху и методично усвоил недуги жизни, оторванной от собственных корней. Из всего, что он предпринял ради исцеления себя от самого себя, образовалась еще более странная болезнь: его «цивилизация» представляет собой всего лишь попытку найти лекарства от не поддающегося исцелению — и желанного — состояния. Дух увядает с приближением здоровья: человек должен либо быть инвалидом, либо отказаться называть себя человеком. Тогда же, после того как он подумал обо всем и начинает думать о самом себе — ибо у него получается это лишь после того, как он поразмыслит о вселенной и вспомнит о самой последней своей проблеме, — ему остается лишь смущенно удивляться. И тем не менее обреченной на здоровье природе он предпочитает свое собственное поражение.

31

(Начиная с Адама все усилия людей были направлены на то, чтобы изменить человека. Намерения реформаторства и педагогики, осуществляемые за счет неумолимой данности, извращают мысль и искажают ее движение. У познания нет более заклятого врага, чем оптимистичный и злобный инстинкт воспитания, присущий многим, в том числе и философам: как же их системы могли бы не поддаться его искушению? Вне рамок Непоправимого все фальшиво: фальшива наша цивилизация, собирающаяся с ним бороться; фальшивы истины, которыми она вооружается.

За исключением античных скептиков1 и французских моралистов2, трудно найти хотя бы одного философа, чьи теории тайно или явно не стремились бы переделать человека. Но, выслушав неисчислимое количество благородных проповедей, угодных его любопытству, его пылу и его заблуждениям, он остается прежним. В то время как все существа имеют собственное место в природе, он остается существом метафизически вздорным, затерянным в Жизни, необычайным в Творении. Никто так и не обнаружил в истории серьезной цели, однако каждый предлагает ее варианты. И как раз из-за кишения до такой степени разных и фантасмагорических целей идея исторической целесообразности исчезла и превратилась в смехотворную категорию духа.

Каждый ощущает лично эту единицу краха, каковым является феномен человека. И единственным смыслом времени является приумножение этих единиц, беспредельное увеличение этих вертикальных страданий, опорой которым служат щепотка материи, гордость за имя и неизбывное одиночество.)

Ключ к нашей выносливости

Тот, кому при помощи воображения, переполняемого жалостью, удалось бы зафиксировать все свои страдания, удалось бы оказаться современником всех мучений и переживаний любого взятого наугад мгновения (если предположить, что такой человек мог бы существовать), стал бы гигантом любви и самой большой жертвой в истории сердца. Но представлять себе подобную невероятную ситуацию нет никакой нужды. Нам достаточно пристально посмотреть на самих себя, достаточно заняться археологией собственных тревог. Мы движемся вперед через пытки дней, потому что ничто, кроме нашей боли, не останавливает этого продвижения. Страдания других кажутся нам объяснимыми и преодолимыми: мы полагаем, что другие страдают из-за недостатка воли, смелости или трезвомыслия. Всякое страдание, кроме нашего, представляется нам заслуженным или до смешного понятным; в противном случае единственной константой в непостоянстве наших чувств был бы траур. Но траур мы носим только по самим себе. Если бы мы смогли понять и полюбить безграничное число агоний, которые имеют место вокруг нас, и все жизни, которые представляют собой скрытые смерти, нам потребовалось бы столько сердец, сколько есть страдающих людей. А если бы у нас была удивительно долгая память, сохраняющая в виде настоящего всю совокупность наших прошлых мук, мы рухнули бы под такой ношей. Жизнь возможна только благодаря слабости нашего воображения и нашей памяти.

32

Наша сила проистекает из нашей забывчивости и нашей неспособности представить себе все многообразие одновременно существующих судеб. Ни один человек не смог бы выжить, умея единым мысленным взором охватить всю вселенскую боль, ибо каждое сердце рассчитано лишь на определенное количество страданий. У нашей способности переносить боль есть нечто вроде материальных границ. Случается, правда, что горе, разрастаясь, переходит через край; именно в этом зачастую следует искать причину нашей погибели. Поэтому возникает ощущение, что всякая боль, всякое страдание бесконечны. Они таковыми и являются, но только для нас, для пределов нашего сердца. А если бы оно имело более внушительные размеры, наши недуги оказались бы еще более обширными, ибо каждая боль подменяет собой целый мир и для каждого переживания требуется своя вселенная. Тщетно разум пытается показать нам бесконечно малые размеры наших катастроф; он пасует перед нашим стремлением к космогоническим масштабам. Так что настоящее безумие никогда не бывает случайным и объясняется не органическими дефектами мозга, а ложными представлениями о пространстве, возникающими в сердце...

Исчезновение через избавление

Доктрины спасения имеют смысл лишь в том случае, если мы исходим из тождественности существования и страдания. К такой тождественности нас приводят не скороспелые умозаключения и не бесконечные рассуждения, а бессознательное суммирование всех наших мгновений и всех слагающих нашего жизненного опыта, от ничтожнейших до глобальных. Когда мы носим в себе зерна разочарования и нечто вроде жажды увидеть их проросшими, желание того, чтобы мир на каждом шагу развеивал наши надежды, увеличивает сладострастные подтверждения зла. Аргументы приходят на ум потом; так возникает доктрина, после чего остается еще опасность «благоразумия». А что, если не искать избавления от страданий и не пытаться преодолеть противоречия и конфликты, если предпочесть оттенки незавершенного и эмоциональную диалектику однообразию возвышенного тупика? Спасение завершает все; покончит оно и с нами. Кто же, будучи спасенным, еще посмеет назваться живым? Ведь реально мы живем, лишь отвергая освобождение от страдания и принимая религиозное искушением нерелигиозностью. Спасение неотступно следует лишь за убийцами и святыми

1. за теми, кто убил или превозмог себя; прочие же — беспробудно пьяные
2. влачат свои дни в несовершенстве...

Ошибка любой доктрины избавления состоит в уничтожении поэзии, стремлении развеять атмосферу незавершенности. Если бы поэт стремился спастись, он изменил бы самому себе: спасение — это смерть песни, отрицание искусства и духа. Как можно чувствовать себя солидарным с завершенностью? Мы можем совершенствовать и пестовать наши горести, но каким образом можно от них освободиться, не лишившись почвы под ногами? Покорно принимая проклятие, мы существуем, только пока страдаем. Душа обретает величие и погибает только через количество невыносимого, которое она взваливает на себя.

33

Яд абстракций

Даже наши смутные недуги и расплывчатые тревоги, вырождающиеся в нечто физиологическое, следует, задавая им обратное направление, представлять как уловки ума. Что, если возвести Скуку — тавтологическое мировосприятие и угрюмое колыхание длительности — в ранг какой-нибудь дедуктивной элегии, что, если пожаловать ей искушение престижной бесплодностью? Если не прибегать к порядку более высокому, чем душа, последняя утопает в плоти и физиология оказывается последним словом наших философских благоглупостей. Превращать непосредственно действующие яды в интеллектуальные ценности, придавать инструментальную функцию развращенности восприятия или же подводить под понятие нормы порочность любого чувства и любого ощущения — вот они, поиски элегантности, необходимой для духа, по сравнению с которым душа — эта патетическая гиена — выглядит лишь глубокой и зловещей. Сам по себе дух может быть только поверхностным, так как его природа заботится исключительно об упорядочивании концептуальных событий, а не о помещении их в сферы, которые эти события обозначают. Наши состояния интересуют дух лишь настолько, насколько они переводимы на его язык. Так, меланхолия исходит из наших внутренностей и соединяется с космическим вакуумом, но дух принимает ее лишь очищенной от того, что ее связывает с хрупкостью чувств; он интерпретирует ее. В очищенном виде она становится точкой зрения, категориальной меланхолией. Теория подстерегает и берет в плен наши яды, делая их менее вредными. Это деградация, направленная вверх, поскольку дух, любитель чистых головокружений, не любит интенсивность.

Осознание несчастья

Все стихии и поступки оказываются в сговоре, чтобы ранить тебя. Может, тебе стоит облечься в броню презрения, укрыться в крепости отвращения, помечтать о сверхчеловеческом безразличии? Однако отголоски времени стали бы преследовать тебя даже в самом дальнем твоем забытьи... Когда ничто не может помешать ране кровоточить, сами идеи окрашиваются в красный цвет или громоздятся друг на друга, подобно опухолям. В аптеках нет специфических средств против существования — разве что слабые лекарства для хвастунов. А вот где найти противоядие против ясного, до бесконечности отчетливого, гордого и уверенного в себе отчаяния? Все люди несчастны, но многие ли из них об этом знают? Осознание несчастья — слишком тяжелая болезнь, чтобы фигурировать в статистике агоний или в регистрах Неисцелимого. Оно делает ад менее престижным и превращает бойни времени в идиллии. Что за грех ты совершил, чтобы родиться, что за преступление — чтобы существовать? Твоя боль, равно как и твоя судьба, беспричинна. Страдать по-настоящему — это значит принимать страдания как милость со стороны безумной природы, как негативное чудо, не ссылаясь на причинно-следственную связь...

Во фразе Времени люди присутствуют в виде запятых, а чтобы остановить его, нужно остановиться самому, превратившись в точку.

34

плодам, поспевающим для слишком зрелых сердец! Приподнимем же покрывало: соответствует ли оболочка этих слов их содержанию? Возможно ли, чтобы одно и то же значение жило и умирало в словесных разветвлениях единого ствола неопределенности? Можно ли представить себе, чтобы столь различные народы испытывали ностальгию одинаково?

Тот, кто попытался бы найти формулу тоски по далям, стал бы жертвой плохо разработанной архитектуры. Чтобы подняться до истоков выражений смутного, нужно идти путем аффективной регрессии к их смыслу, погружаться в несказанное и выйти из него с разодранными в клочья понятиями. Потеряв теоретическую уверенность и гордость за свою понятливость, мы можем попытаться все постичь, и постичь для самих себя. Тогда нам удастся вновь и вновь наслаждаться невыразимым, удастся наладить жизнь за пределами поддающегося постижению, влача существование на периферии возвышенного. Чтобы ускользнуть от бесплодности, нужно расцвести на пороге разума...

Жить в ожидании, в том, чего пока нет, — значит принимать стимулирующее отсутствие равновесия, заложенное в идее будущего. Всякая ностальгия является выходом за пределы настоящего. Даже в форме сожаления она обретает динамический характер: тогда хочется ворваться в прошлое, действовать наперекор всему, протестовать против необратимого. Жизнь не имеет иного содержания, кроме насилия над временем. Одержимость иными странами и мирами коренится в невозможности продлить мгновение, причем эта невозможность как раз и есть сама ностальгия.

В том, что французы отказались испытывать, а главное, культивировать совершенство неопределенного, присутствует некий характерный признак. Во Франции этот недуг не бывает массовым: у французского сплина нет метафизических качеств, а скука здесь протекает под контролем. Французам претит любой сговор с Возможным; даже их язык исключает любую причастность к таящимся в нем опасностям. Есть ли другой такой народ, который чувствовал бы себя в мире более непринужденно, чем французский, народ, для которого понятие быть «у себя дома» обладало бы большим смыслом и большим весом, для которого имманентность была бы более привлекательной, чем для французского народа?

Чтобы серьезно захотеть чего-то иного, нужно оказаться вне пространства и времени и жить, ощущая минимум близости к конкретному месту и моменту. Тому, что история Франции так целостна, способствует ее верность собственной сути, льстящая нашей склонности к совершенству и разочаровывающая нашу потребность в незавершенном, которое предполагает трагическое видение мира. Единственной заразительной вещью во Франции является трезвомыслие, страх быть одураченным, быть жертвой чего бы то ни было. Поэтому француз пускается в рискованное предприятие осознанно. Он хочет быть одураченным; он завязывает себе глаза. Бессознательный героизм, естественно, кажется ему проявлением дурного тона, лишенной элегантности слабостью; представляется ему безвкусицей и малопристойной жертвой. Однако жестокая двусмысленность жизни требует, чтобы во всякий момент преобладал порыв — а не воля — стать трупом или метафизическим глупцом.

Если французы наделили ностальгию слишком большой ясностью, если они лишили ностальгию определенного глубинного и опасного обаяния, то

36

немецкая тоска (Sehnsucht), наоборот, является средоточием всего неразрешимого в конфликтах германской души, раздираемой между Родиной (Heimat) и Бесконечным.

Как утолить ее, эту тоску? С одной стороны, ей присуще стремление погрузиться в неразделенную амальгаму сердца и почвы; с другой — стремление осваивать, глотать пространство. А поскольку у протяженности нет границ и поскольку с ней растет склонность к новым скитаниям, цель отступает по мере продвижения вперед. Отсюда любовь к экзотике, страсть к путешествиям, наслаждение пейзажем как таковым, дефицит внутренней формы, ускользающая глубина, соблазнительная и в то же время отталкивающая. Снять напряжение между Heimat и Бесконечным невозможно, ведь приходится искать компромисс между укорененностью и неприкаянностью, между родным очагом и далью. Не является ли империализм, эта роковая в своей окончательной сути константа, политическим, до вульгарности конкретным выражением той тоски, которая обозначается словом Sehnsucht?

Не только можно, но и очень даже нужно обращать внимание на исторические последствия некоторых внутренних оценок. Между тем одной из таких внутренних оценок как раз и является ностальгия. Она мешает нам комфортно расположиться как в нашем существовании, так и в абсолюте; она заставляет нас пребывать в неопределенности, заставляет нас терять свои устои, заставляет жить незащищенными во времени.

Быть выдернутым из почвы, изгнанным во время, оказаться оторванным от своих корней предполагает желание быть воссоединенным с перво-истоками, предшествовавшими разлуке и разрыву. Ностальгия — это вечное ощущение бездомности; соответственно вне светозарных очертаний Тоски и противоречивых тяжб между Бесконечным и Heimat она принимает форму возвращения к конечному, к непосредственному, форму отклика на зов матери-земли. Сердце под стать уму тоже сочиняет утопии, причем самой странной из всех них является утопия, где фигурирует родная вселенная, в которой мы якобы можем отдохнуть от самих себя, вселенная как космическая подушка для всех наших усталостей.

При ностальгической тоске люди жаждут не чего-то ощутимого, а своего рода абстрактного тепла, не совместимого со временем и напоминающего предчувствие рая. Все, что не принимает существования как такового, граничит с теологией. Ностальгия является всего лишь своего рода сентиментальной теологией, в которой Абсолют строится из элементов желания, а Бог представляет собой выработанное истомой Неопределенное.

Одиночество — раскол в сердце

Всякий раз, когда жизнь не предстает перед нами в виде чуда, всякий раз, когда мгновение не стонет от сверхъестественной дрожи, мы оказываемся обреченными на погибель. Как возобновлять ощущение полноты, как воссоздавать секунды исступления, вулканические молнии, необыкновенное воодушевление, которые низводят Бога до уровня нашего праха? С помощью каких уловок возрождать эти небесные сияния, рядом с которыми

37

даже музыка выглядит поверхностной, кажется чем-то похожим на фальшивую ноту нашего внутреннего органа?

Не в нашей власти воскресить в памяти потрясения, возвращавшие нас к началу движения, делавшие нас властелинами мгновения времени, творцами вселенной. Теперь мы видим во вселенной только ее убожество, только угрюмую действительность: мы живем, чтобы разучиться испытывать восторг. Уже не чудо определяет нашу традицию и нашу субстанцию, а пустота вселенной, лишенной собственного пламени, поглощенной собственной пустотой; только она, эта пустота, и является объектом наших раздумий

— одинокая вселенная перед одиноким сердцем, которым предопределено

разойтись и ожесточиться в противоборстве. Когда одиночество обостряется до такой степени, что становится уже не столько нашей данностью, сколько

нашей единственной верой, тогда мы утрачиваем нашу общность со всем

остальным: еретики существования, мы изгнаны из сообщества живых, чья

единственная добродетель сводится к тому, чтобы ждать, затаив дыхание,

чего-нибудь, что не было бы смертью. Но избавленные от чар этого ожида

ния и выброшенные из экуменичности иллюзии, мы превратились в самую

еретичную из сект, ибо даже наша душа рождена в ереси.

(«Когда душа приходит в состояние благодати, ее красота бывает столь возвышенной и восхитительной, что она несравненно превосходит все прекрасное, что есть в природе, и очаровывает очи Господа и ангелов» (Игнатий Лойола).

Я стремился обосноваться в какой-нибудь благодати; хотел уничтожить вопросы и исчезнуть в свете невежества, в каком угодно свете, презирающем интеллект. Но как заполучить тот благодатный вздох, игнорирующий все проблемы, когда тебя не вдохновляет никакая «красота», а Бог и ангелы слепы?

В былые времена, когда Тереса де Хесус, покровительница Испании и твоей души, предписала тебе путь искушений и головокружений, тебя восхищала трансцендентная бездна, подобная падению в небеса. Но небеса исчезли — вместе с искушениями и головокружениями, — и в холодном сердце навсегда угас жар святой Тересы.

По какой же странности судьбы некоторые из нас, достигая точки, где они могут принять какую-нибудь веру, отступают, чтобы следовать по пути, ведущему их лишь к самим себе, стало быть, никуда? Может, причина тому — страх, что, обосновавшись в благодати, они потеряют свои отличительные качества? Всякий человек эволюционирует за счет собственных глубин, каждый человек — это отвергающий себя мистик; земля покрыта упущенной благодатью и попранными тайнами.)

Закатные мысли

Умирали Афины, а вместе с ними — и культ знания. Великие системы отжили свое; ограничив себя сферой концепций, они отрицали муки, поиски избавления и беспорядочные раздумья о страданиях. Полис, заканчивая свое существование и позволив превратить события человеческой жизни, от

38

чиханья до смерти, в теорию, устранил былые проблемы. Одержимость исцелением знаменует собой конец цивилизации, погоня за спасением — конец философии. Платон и Аристотель снисходили до этих забот только из потребности в равновесии; после них эти заботы стали доминировать во всех сферах.

Рим в период заката воспринял от Афин лишь отголоски упадка и отблески исчерпанности. Когда греки привнесли свои сомнения в духовную жизнь империи, потрясение ее основ и философии стало уже практически свершившимся фактом. Все вопросы представлялись законными, а суеверное отношение к формальным границам отныне не препятствовало разгулу произвольной любознательности. Эпикурейство1 и стоицизм2 внедрялись легко: мораль заменяла абстрактные построения, выродившийся разум превратился в практическое орудие. На римских улицах кишели, предлагая самые разнообразные рецепты «счастья», эпикурейцы и стоики — специалисты по мудрости, благородные шарлатаны, возникшие на задворках философии, дабы лечить людей от распространившейся повсеместно неизлечимой усталости. Но их терапии недоставало мифологии и необычных историй, которым в атмосфере всемирной расхлябанности и суждено было составить силу религии, равнодушной к нюансам и пришедшей из еще большего далека, чем эпикурейство и стоицизм. Мудрость — это последнее слово испускающей дух цивилизации, нимб сумерек истории, утомленность, преображенная в мировоззрение, крайняя терпимость перед пришествием других, новых богов — и варварства. Она также представляет собой тщетную попытку сыграть мелодию посреди раздающихся отовсюду предсмертных хрипов. Ибо Мудрец — теоретик чистой смерти, герой безразличия и символ последнего этапа философии, ее вырождения и пустоты — разрешает проблему собственной смерти... и упраздняет таким образом все проблемы. Будучи смешным в силу своих довольно редких особенностей, он представляет собой пограничный случай из тех, что встречаются в экстремальные периоды истории как исключительные подтверждения общей патологии.

Находясь в точке, симметричной античной агонии, оказавшись жертвами тех же недугов и столь же неотвратимых чар, мы обнаружили, что великие системы могут погибать из-за недостаточности их совершенства. Для нас тоже все становится предметом философствований, лишенных достоинства и строгости... Безликая судьба мысли теперь рассеяна по тысячам душ, по тысячам унижений Идеи... Тут нам не в состоянии помочь ни Лейбниц, ни Кант, ни Гегель. Мы подошли к вратам философии с нашей собственной смертью; так как врата прогнили и им уже нечего защищать, они открываются сами собой... и предметом философии становится что угодно. Вместо параграфов теперь там крики. В итоге получается философия дна души, сокровенное содержание которой раскрывается в одеяниях истории и внешних очертаниях времени.

То ли от своего крайнего возбуждения, то ли от презрения мы тоже ищем «счастья»: ведь пренебрегать им еще не значит забывать о нем и отказаться от него, коль скоро мы продолжаем о нем думать. Мы тоже ищем «спасения», пусть даже совсем не стремясь к нему. И если мы являемся отрицательными героями чересчур зрелой Эпохи, то уже тем самым мы оказываемся ее современниками: предать свое время или быть его ревностным сто-

39

ронником — под внешним противоречием скрывается одна и та же сопричастность. Благородные обмороки, ее утонченная дряхлость, жажда заработать себе на веки вечные ореол — кто посмеет утверждать, что не несет в себе таких вот признаков мудрости? Кто не чувствует за собой права утверждать все, что угодно, в окружающей его пустоте, перед тем как мир исчезнет при рождении какого-нибудь абсолюта или нового отрицания? Какой-нибудь бог всегда грозит нам на горизонте. Мы же ведь находимся вне философии, коль скоро мы смирились с ее концом. Постараемся же, чтобы бог не обосновался в наших мыслях, сохраним при себе наши сомнения, внешнее подобие равновесия и искушение имманентной судьбой, ибо любая жажда произвольного и фантастического лучше безусловных истин. Мы меняем лекарства, не находя среди них ни действенных, ни просто подходящих, потому что не верим ни в утоление боли, к которому стремимся, ни в удовольствия, за которыми гоняемся. Ветреные мудрецы, мы являемся эпикурейцами и стоиками современных Римов...

Ресурсы самоуничтожения

Рожденные в темнице с бременем на плечах и на мыслях, мы не смогли бы дотянуть до конца даже одного-единственного дня, если бы возможность покончить с ним не побуждала бы нас все начать сначала на следующий день...

Оковы и спертый воздух этого мира лишают нас всего, кроме свободы самоубийства; и эта свобода наполняет нас такими силой и гордостью, что мы одерживаем победу над докучающей нам ношей.

Быть в состоянии распорядиться собой и отказываться от этого — есть ли на свете что-либо более непостижимое? Утешение с помощью возможного самоубийства раздвигает до бесконечного пространства стены этого жилища, где мы задыхаемся. Идея самоуничтожения, многообразие способов достижения этого, их простота и доступность одновременно и радуют, и пугают нас, ибо нет ничего более простого и более страшного, чем акт, посредством которого мы принимаем бесповоротное решение о нас самих. В одно мгновение мы устраняем все мгновения; сам Бог и тот не смог бы этого сделать. Но, хвастливые демоны, мы отодвигаем наш конец: как отказаться от демонстрации нашей свободы, от игры нашей спеси?..

Кто никогда не замысливал самоликвидации, кто не предчувствовал возможности прибегнуть к веревке, пуле, яду или морской воде, тот является жалким рабом, червяком, ползающим в космической падали. Этот мир может все у нас отнять, все нам запретить, но нет никого, в чьей власти помешать нам устранить себя. Все средства нам в этом помогают, все наши бездны к этому приглашают, но все наши инстинкты этому сопротивляются. Это противоречие рождает в мозгу неразрешимый конфликт. Когда мы начинаем размышлять о жизни и обнаруживаем в ней бесконечную пустоту, наши инстинкты становятся провожатыми и движущими силами наших поступков; они сдерживают полет нашего вдохновения и затрудняют наш отказ от обязательств. Если бы в момент нашего рождения мы были такими же сознательными, как на исходе отрочества, то я уверен, в пятилетнем возрасте самоубийство было бы, привычным явлением или даже делом чести. Но

40

мы слишком поздно просыпаемся: против нас оказываются годы, оплодотворенные исключительно наличием инстинктов, удивленных выводами, к которым нас приводят наши раздумья и разочарования. И они сопротивляются. Тем не менее, обретя уверенность в своей свободе, мы обнаруживаем в себе решимость, причем решимость тем более заманчивую, что мы ею не пользуемся. Благодаря ей мы выдерживаем дни и, что еще более важно, ночи: мы больше не чувствуем себя ни нищими, ни раздавленными бедами, мы ведь располагаем наиважнейшей из возможностей. И даже если мы так и не соберемся использовать их, даже если мы испустим дух вполне традиционно, получается, что в наши руках все-таки побывало сокровище: разве есть на свете большее богатство, чем самоубийство, которое каждый носит в себе?

Религии запретили нам принимать смерть от самих себя лишь потому, что они видели в этом проявление непокорности, унизительное для храмов и богов. Например, Орлеанский собор счел самоубийство грехом более тяжким, чем преступление, поскольку убийца может всегда покаяться и спастись, тогда как лишивший себя жизни человек оказывается по ту сторону спасения. Но разве акт самоубийства вписывается в радикальную формулу спасения? И разве небытие не стоит вечности? Человеку нет необходимости в одиночку воевать со вселенной; ультиматум он направляет самому себе. Он также не ставит себе целью быть вечно, а лишь пытается быть абсолютно самим собой, совершая ни с чем не сравнимый акт. Он отказывается от неба и земли, равно как и от самого себя. Во всяком случае, ему дано испытать такую степень свободы, какая недоступна человеку, бесконечно ищущему ее в будущем...

До сих пор ни одна церковь, ни одна мэрия не придумали ни одного стоящего аргумента против самоубийства. Да и что можно ответить тому, кто больше не может выносить жизнь? Никто не в состоянии взять на себя бремя другого. А какими аргументами располагает диалектика против натиска неумолимых огорчений и безутешных очевидностей? Самоубийство является одним из отличительных признаков человека, одним из его открытий; никакое животное на него не способно, а ангелы о нем едва догадываются. Без него мир человека был бы не столь интересен и менее живописен: ему не хватало бы своеобразной странной атмосферы и целого ряда скорбных возможностей, обладающих несомненной эстетической ценностью, необходимых хотя бы для того, чтобы ввести в трагедию какие-то новые решения и сделать развязки более разнообразными.

Античные мудрецы, дарившие себе смерть как доказательство зрелости, создали дисциплину самоубийства, забытую нашими современниками. Обреченные на заурядную агонию, мы перестали быть творцами наших расставаний с жизнью и арбитрами наших прощаний. Смерть перестала быть нашей смертью: нам не хватает великолепия единственной в своем роде инициативы, посредством которой мы искупили бы пошлую и бесталанную жизнь, и точно так же нам не хватает и возвышенного цинизма, роскошного античного искусства погибать. Закосневшие в отчаянии, смирившиеся со своей судьбой трупы, мы все переживаем самих себя и умираем только для того, чтобы выполнить ненужную формальность. Словно цель нашей жизни состоит в том, чтобы отдалять тот момент, когда мы сможем от нее избавиться.

41

Ангелы-реакционеры

Трудно вынести суждение о бунте ангела, менее других склонного к философии, не привнося в него сочувствия, изумления и порицания. Вселенной правит несправедливость. Все, что в ней строится, и все, что в ней рушится, несет на себе отпечаток какой-то нечистой хрупкости, как будто материя представляет собой плод некоего скандала в лоне небытия. Всякое существо подпитывается агонией другого существа. Мгновения, словно вампиры, набрасываются на анемию времени. Мир представляет собой вместилище рыданий... На этой бойне скрестить руки или обнажить шпагу — поступки одинаково тщетные. Даже самому неистовому неистовству не под силу ни потрясти пространство, ни облагородить души. Триумфы чередуются с поражениями, повинуясь неведомому закону, имя которому судьба, — имя, к которому мы обращаемся, когда оказываемся несостоятельными в философском смысле и когда наше пребывание на этом свете или на каком-либо ином свете кажется нам безвыходным, подобным неразумному и незаслуженному проклятью. Судьба — излюбленное слово в словаре побежденных... Жаждущие назвать по имени непоправимое, мы ищем утешения в словотворчестве, в четких определениях, подвешенных над нашими катастрофами. Слова милосердны; их хрупкая реальность обманывает нас и утешает...

В результате «судьба», которая не может ничего желать, оказывается желающим субъектом всего происходящего с нами... Влюбленные в Иррациональное как единственный способ объяснения мира, мы наблюдаем, как загружаются весы нашей судьбы, весы, взвешивающие только негативные элементы. Где же взять гордость, чтобы бросить вызов силам, которые так все решили и которые к тому же не несут за свое решение ответственности? Против кого бороться и на кого наступать, если несправедливость заполняет и воздух наших легких, и пространство наших мыслей, и молчание оцепенелых небесных светил? Бунт у нас получается такой же непродуманный, как и породивший его мир. Как вменить нам в обязанность возмещение всех видов ущерба, когда, подобно Дон Кихоту на смертном одре, изможденные и почти безумные, мы утратили жизненную силу и иллюзии, чтобы выйти навстречу битвам и поражениям? И как обрести свежесть мятежного ангела, который еще в начале времен не ведал этого зловонного благоразумия, в котором задыхаются наши порывы? Где взять столько пыла и самоуверенности, чтобы заклеймить сонм других ангелов, ибо следовать за их коллегой на этом свете означает низвергнуться еще ниже, тогда как людская несправедливость подражает божественной несправедливости и любой бунт противопоставляет душу бесконечному и разбивает ее об него? Безымянные ангелы — спрятавшиеся под своими не имеющими возраста крыльями, вечные победители и побежденные в Боге, нечувствительные к пагубному любопытству, втайне грезящие о земных скорбях, — кто осмелится кинуть в них камень и бросить им вызов, нарушив их сон? Бунтарство, гордыня падения, извлекает свое достоинство исключительно из собственной бесполезности; страдания пробуждают его, а затем покидают; исступление усиливает его, а разочарование отрицает... Бунт не может иметь смысла в неприемлемой вселенной...

42

(В этом мире все находится не на своем месте, начиная с самого мира. Поэтому не следует удивляться зрелищу человеческой несправедливости. Одинаково бесполезно и принимать общественный строй, и отвергать его: нам приходится терпеть его изменения как к лучшему, так и к худшему с одинаковым конформизмом безнадежности, с каким мы принимаем, например, рождение, любовь, климат и смерть. Разложение управляет законами жизни: более близкие к своему краху, чем неодушевленные предметы — к их распаду, мы сдаем наши позиции раньше, чем они, и устремляемся к нашей судьбе под взглядом внешне вроде бы не страшащихся разрушения звезд. Однако и они сотрутся в пыль во вселенной, которую принимает всерьез лишь наше сердце, чтобы впоследствии искупить терзаниями свою нехватку иронии...

Никто не в силах смягчить несправедливость Бога и людей: любой поступок является лишь внешне организованным особым случаем первозданного Хаоса. Нас увлекает вихрь, разбушевавшийся на заре времен, а если вихрь принял облик порядка, то это лишь для того, чтобы ему было легче нас уносить...)

Забота о приличиях

Плоть просыпается от боли; мыслящая и лирическая материя, она воспевает своей распад. Пока она была слита с природой, она пребывала в забытьи стихий: человеческое «я» еще не выделилось из нее. Страдающая материя освобождается от земного притяжения, перестает составлять единое целое со вселенной, изолируется от сонного мироздания, ибо боль, фактор разделенности и активный принцип индивидуации, отвергает прелести среднестатистической судьбы.

По-настоящему одинокая душа — это не существо, покинутое людьми, а личность, страдающая среди них, влачащая свое одиночество по ярмаркам и раскрывающая свои таланты улыбчивого прокаженного, комедианта непоправимого. Великие отшельники былых времен были счастливы, не ведали двоедушия, им нечего было скрывать: они беседовали только с собственным одиночеством...

Среди всех уз, привязывающих нас к вещам, нет таких, которые бы не ослабевали и не погибали под воздействием страдания, освобождающего нас от всего, кроме одержимости нами самими и ощущения нашей неисправимой индивидуальности. Это одиночество, гипостазированное в сущность. А раз так, то разве можно общаться с другими людьми иначе как жонглируя ложью? Ведь если бы мы были бродячими акробатами, если бы мы не обучились приемам ученого шарлатанства, если бы, наконец, мы были искренними до неприличия или трагичности, наши подземные миры изрыгали бы океаны желчи, исчезнуть в которых стало бы для нас делом чести, и нам бы не пришлось стыдиться излишней комичности и чрезмерной величественности. Когда несчастье достигает определенной ступени, любая откровенность становится неприличной. Иов остановился вовремя: еще шаг — и ему уже не ответили бы ни Бог, ни его друзья.

(Мы бываем «культурными» в той мере, в какой не кричим во всеуслышание о своей проказе и демонстрируем уважение к выработанной за столетия элегантной лживости. Никто не имеет права сгибаться под тяжестью

43

прожитых им часов... Любой человек несет в себе возможность апокалипсиса, но вместе с тем каждый человек должен засыпать свои собственные бездны. Если бы все позволяли одиночеству возобладать, Богу пришлось бы пересоздать этот мир, существование которого целиком зависит от нашего воспитания и нашего страха перед самими собой... А что такое Хаос? Хаос — это отказ от всего, чему мы научились, покориться Хаосу — это быть самим собой...)

Диапазон пустоты

Я видел, как один человек стремится к одной цели, а другой — к другой. Я видел людей, зачарованных самыми разнородными предметами, людей, находящихся во власти мелких и одновременно необъяснимых замыслов и грез. Анализируя каждый случай в отдельности с целью понять причины невероятного количества попусту растраченной энергии, я понял бессмысленность и всех поступков, и любого усилия. Существует ли хотя бы одна жизнь, не пропитанная жизненными заблуждениями? Существует ли хотя бы одна ясная и прозрачная жизнь без унизительных корней, без выдуманных оснований, без порожденных желаниями мифов? Где оно, действие, свободное от всякой полезности: где найти ненавидящее раскаленность солнце, или ангела в лишенной веры вселенной, или праздного червя в брошенном на произвол бессмертия мире?

Я хотел защититься от всех людей, противостоять их безумию, обнаружив его источник; я стал прислушиваться и приглядываться, и мною овладел страх: страх, что я буду руководствоваться теми же мотивами или все равно какими мотивами, страх, что я поверю в те же призраки или в любой другой призрак, страх, что я позволю себе предаться тому же пьяному угару или любому другому угару, наконец, страх, что мой бред сольется со всеобщим бредом и я испущу дух от избытка экстазов. Я знал, что, расставаясь с тем или иным человеком, я расстаюсь одновременно с каким-нибудь заблуждением, что я лишаюсь иллюзии, остающейся с ним... Его горячечные слова доказывали, что он является узником очередной очевидной истины, абсолютной для него и смехотворной для меня. При соприкосновении с его глупостью я утрачивал собственную глупость... Что можно принять без риска ошибиться, без боязни покраснеть? Оправдать можно лишь того, кто совершенно осознанно практикует необходимое для каждого поступка безрассудство и не расцвечивает ни малейшей грезой фикцию, в которую погружается, подобно тому как можно восхищаться только героем, умирающим без убежденности в своей правоте и тем более готовым к самопожертвованию, что он смутно угадал его суть. Что же касается влюбленных, то они были бы отвратительны, если бы их посреди их ужимок не коснулось предчувствие смерти. Тревожно думать, что мы унесем в могилу наш секрет — нашу иллюзию, что мы не пережили таинственного заблуждения, которое животворило наше дыхание, что все, кроме проституток и скептиков, погрязли во лжи, так как не догадываются о равенстве в ничтожности сладострастия и истин.

44

Я хотел изжить в себе выдвигаемые людьми причины, в соответствии с которыми они существуют и действуют. Я хотел стать несказанно нормальным, и вот я стою оцепенелый, опустившийся до уровня идиотов, такой же пустой, как они.

Иногда по утрам

Сожаление о том, что ты не Атлант, что ты не можешь встряхнуть плечами, дабы помочь этой дурацкой материи обвалиться... Ярость идет по пути, обратному космогоническому. В силу каких тайн мы иногда просыпаемся по утрам с жаждой уничтожить все — и безжизненное и живое? Когда демон погружается в наши жилы, когда наши идеи бьются в конвульсиях, а желания воюют против света, стихии пылают и сгорают, а наши пальцы стирают их в пепел.

Какие кошмары лелеяли мы по ночам, чтобы встать с постели врагами солнца? Нужно ли нам ликвидировать себя, чтобы тем самым покончить со всем? Какая сопричастность и какие узы продлевают нашу тесную связь со временем? Жизнь стала бы невыносимой без отрицающих ее сил. Хозяева одного возможного выхода, хозяева идеи бегства, мы могли бы легко себя истребить и — на вершине бреда — извергнуть из себя эту вселенную.

.. .Или же нам остается молиться и дожидаться следующего утра.

(Писать книги было бы пошло и излишне, если бы мы могли вволю рыдать и подражать детям и женщинам, дающим волю своей ярости... В материи, из которой мы сделаны, в ее глубочайшей непристойности кроется начало горечи, смягчаемой только слезами. Если бы всякий раз, когда подступают печали, у нас была возможность освобождаться с помощью плача, исчезли бы как смутные недуги, так и поэзия. Но то ли врожденная скрытность, усугубленная образованием, то ли дурное функционирование слезных желез обрекают нас на мученичество с сухими глазами. Впрочем, ни крики, ни шквалы ругательств, ни умерщвление плоти, ни вонзенные в собственные ладони ногти с последующим утешением от вида крови уже не фигурируют среди наших методов терапии. Отсюда следует, что мы все больны, что каждому из нас нужно было бы дать Сахару, чтобы повыть там вволю, или же берега элегически-бурного моря, чтобы к его неистовым жалобам примешивать наши еще более неистовые жалобы. Наши пароксизмы требуют возвышенно-карикатурного окружения, апоплексической бесконечности, видений казни через повешение, в которых небосвод служил бы виселицей как нашим скелетам, так и всем первоосновам.)

Суетливый траур

Все истины направлены против нас. Но мы продолжаем жить, потому что принимаем их как таковые и отказываемся делать из них выводы. Где тот, кто бы отразил в своем поведении хоть один из уроков астрономии или биологии и решил бы больше не вставать с постели из бунтарства или из смирения перед межзвездными расстояниями или природными явлениями?

45

Мыслима ли вообще гордыня, побежденная очевидностью нашей ирреальности? А у кого хватит смелости ничего больше не делать, потому что всякое действие в масштабах бесконечности смешно. Науки доказывают наше небытие. Но кто извлек из этого последний урок? Кто стал героем тотальной лени? Никто ведь не сидит сложа руки: мы суетимся больше муравьев и пчел. А между тем, если бы, скажем, благодаря какой-нибудь чудесной идее или благодаря искушению уникальностью муравей изолировался бы в муравейнике или пчела — в своем рое, если бы они увидели свои тяжкие труды извне, то, интересно, стали бы они продолжать трудиться с тем же пылом или нет?

Только разумное животное не смогло научиться ничему из своей философии: оно держится в стороне и все-таки упрямо повторяет все те же ошибки, постоянно совершая что-то внешне вроде бы продуктивное, а в действительности никчемное. Жизнь со всеми ее верованиями, если взглянуть на нее со стороны, с какой угодно архимедовой точки1, оказывается и невозможной, и даже непостижимой. Действовать можно только против истины. Человек начинает свой день снова и снова несмотря на то, что ему известно, и вопреки тому, что ему известно. Эту двусмысленность он довел до уровня порока. Прозорливость надевает траур, но — что за странная болезнь — сам этот траур активен; вот так и несет нас гурьбой до самого Страшного суда; вот так даже последний покой и окончательное молчание истории мы превращаем в деятельность: это театральная постановка агонии, это потребность выглядеть энергичными вплоть до предсмертного хрипа...

(Задыхающиеся цивилизации истощаются быстрее, чем те, которые уютно устраиваются в вечности. Один лишь Китай, на протяжении тысячелетий цветущий цветом своей старости, предлагает пример, которому нужно следовать; он один уже издревле достиг превосходящей философию утонченной мудрости: даосизм2 выше всего, что измыслил дух в плане отрешенности. Мы ведем счет на поколения, и проклятье цивилизаций, проживших всего какую-нибудь сотню лет, состоит в том, что в своем стремительном падении они утратили вневременное сознание.

Судя по всему, мы пришли в мир, чтобы ничего не делать; но вместо того, чтобы лениво тлеть, мы потеем и задыхаемся в зловонном воздухе. Вся История — это не что иное, как гнойник; ее тяжелый запах несется в будущее; мы тоже туда устремляемся, заразившись сопутствующей всякому разложению лихорадкой.

Человечеству слишком поздно избавляться от иллюзии деятельности и совсем уж поздно пытаться возвыситься до святого ничегонеделания.)

Иммунитет против аскетизма

Все имеющее отношение к вечности неизбежно оборачивается общими местами. Мир в конечном счете принимает любое откровение и смиряется с каким угодно содроганием, лишь бы были найдены их формулы. Идея вселенской никчемности — более опасная, чем все бедствия, вместе взятые, —

46

деградировала до уровня очевидности: все ее признают, но никто с ней не сообразуется. Страх перед окончательной истиной притупился; он превратился в назойливый рефрен, и люди о нем уже не думают, так как они выучили наизусть вещи, которые, просто мельком увиденные, должны были бы увлечь их в бездну или к спасению. Обнаружение ничтожности Времени породило святых и поэтов, а еще — отчаяние немногих влюбленных в анафему одиночек...

Такие прозрения не чужды и толпам, которые твердят: «к чему это?»; «что это даст?»; «мы и не такое увидим»; «чем больше все меняется, тем больше все остается в прежнем виде», а между тем ничего не происходит, никто не приходит: ни новый святой, ни новый поэт... Если бы они придерживались хотя бы одной из этих избитых фраз, лицо земли преобразилось бы. Но вечность, возникшая на какой-то антивитальной мысли, не может стать рефлексом человека и не угрожать при этом совершению им поступков: она становится общим местом, чтобы из-за машинального повторения о ней можно было бы забыть. Святость является таким же приключением, как и поэзия. Люди говорят: «все проходит», но скольким из них понятен масштаб этой устрашающей банальности? Сколько людей бегут от жизни, воспевают или оплакивают ее? Кому чуждо убеждение о тщете всего сущего? Но кто осмеливается принять последствия этого убеждения? Человек с метафизическим призванием — явление гораздо более редкое, чем, например, чудовище, и все же каждый человек потенциально обладает элементами этого призвания. Чтобы все понять, одному индийскому принцу оказалось достаточным увидеть одного увечного, одного старика и одного мертвеца; мы тоже их видим, но ничего не понимаем, ибо в нашей жизни ничего не меняется. Мы не можем отказаться отчего бы то ни было; между тем очевидность суетности нам вполне доступна. Больные надеждой, мы все чего-то ждем, а ведь жизнь есть не что иное, как ожидание, превратившееся в гипостаз. Мы ждем всего — даже Ничто, — лишь бы не остаться навеки во взвешенном состоянии, лишь бы избежать удела равнодушного божества или трупа. Вот так сердце, сделавшее для себя аксиомой Непоправимое, еще надеется получить от него какие-то подарки. Человечество живет, любя отрицающие его события...

Равновесие мира

Кажущаяся симметрия радостей и мук ни в коей мере не является следствием их справедливого распределения: она объясняется несправедливостью, обрушивающейся на некоторых индивидуумов, заставляя их собственным унынием компенсировать беззаботность других. Претерпевать последствия своих поступков или же быть от этого избавленным — таков удел человеческий. Подобная дискриминация осуществляется независимо от каких-либо критериев: это фатальность, абсурдное распределение жребиев, фантасмагорический отбор. Никто не может ни избежать обреченности на счастье или несчастье, ни уклониться от вынесенного в момент рождения приговора, от сумасбродного суда, решение которого простирается на срок от сперматозоида до могилы.

47

нить их такими же пустыми, как ответы философии? Словно ее миссия состоит в том, чтобы защищать нас, пока невнимательность судьбы позволяет нам брести, не предаваясь смятению, и покидать нас тотчас же, едва мы оказываемся во власти тревоги. Да и как могло бы быть иначе, когда мы видим, сколь мало страданий человечества перешло в его философию. Философские упражнения неплодотворны; они разве что почетны. Мы всегда безнаказанно становимся философами: это ремесло без судьбы, заполняющее громоздкими мыслями бесцветные и пустые часы, когда нас не пронимает ни Ветхий Завет, ни Бах, ни Шекспир. И разве материализовались эти мысли хотя бы на одной странице, сопоставимой с каким-нибудь восклицанием Иова, с ужасом Макбета или высотой любой кантаты? Вселенную не обсуждают, ее выражают. Философия ее не выражает. Подлинные проблемы начинаются лишь после того, как мы бегло знакомимся с ней или же исчерпываем ее, начинаются после последней главы огромного тома, где ставится окончательная точка в виде признания собственной неспособности понять Неведомое, в котором живут все наши мгновения и с которым нам следует бороться, поскольку оно, разумеется, ближе и важнее хлеба насущного. Здесь философ покидает нас: он враг катастроф, он рассудителен, как сам рассудок, и столь же осторожен. И мы остаемся в компании больного чумой старика, в компании знакомого с любым бредом поэта и в компании музыканта, у которого возвышенное переполняет сердце. Мы начинаем жить по-настоящему лишь после философии, на ее руинах, лишь поняв ее ужасную никчемность и то, что обращаться к ней бесполезно, поскольку она не в состоянии нам в чем-либо помочь.

(Великие системы по сути своей не более чем блестящие тавтологии. Какой прок в знании, что природа сущего состоит в «воле к жизни», в «идее», в фантазии Бога или же в Химии? Обыкновенное умножение слов, тонкие сдвиги смысла. Сущему противны словесные объятия, а внутренний опыт не открывает нам ничего, кроме исключительного и невыразимого мгновения. Впрочем, само бытие есть всего лишь претензия. Ничто.

Вообще, определения дают только от отчаяния. Нужна формула; нужно даже много формул, хотя бы просто для того, чтобы дух и небытие обрели какую-то видимую оболочку, какое-то оправдание.

И понятия, и экстазы кончаются ничем. Когда музыка погружает нас в «сокровенные глубины» бытия, мы стремительно всплываем на поверхность — последствия иллюзии рассеиваются, и знание оказывается неэффективным.

Вещи, которых мы касаемся и которые постигаем, столь же невероятны, как наши органы чувств и наш разум; мы уверены разве что в нашей словесной вселенной, чрезвычайно удобоуправляемой — и бесполезной. Бытие немо, а дух болтлив. Это и называется знанием.

Оригинальность философов сводится к изобретению терминов. Поскольку существует всего три-четыре позиции по отношению к миру — и примерно столько же способов умирания, — то нюансы, разнообразящие и приумножающие их, зависят только от выбора лишенных какого бы то ни было метафизического значения словарных единиц.

Мы погружены в бездну плеанастической вселенной, где вопросы и ответы на них стоят друг друга.)

49

От святого к цинику

Насмешки понизили все до уровня предлога, все, кроме солнца и Надежды, кроме двух условий жизни: светила мира и светила сердца, одного — сверкающего, другого — незримого. Греющийся на солнце и полный надежд скелет был бы сильнее отчаявшегося и уставшего от света Геркулеса; существо, тотально проницаемое для Надежды, стало бы могущественнее Бога и живее Жизни. Awery of the sun* леди Макбет — последняя из тварей Божьих, ибо подлинная смерть не гниение, а отвращение ко всякому сиянию, омерзение к любому ростку, ко всему, что распускается от тепла иллюзии.

Человек осквернил все рождающееся и умирающее под солнцем, кроме самого солнца; все рождающееся и умирающее с надеждой, кроме самой надежды. Однако, не смея идти еще дальше, он решил ограничить свой цинизм. Дело в том, что притязающий на последовательность циник является таковым лишь на словах. Его поступки обнаруживают существо в высшей степени противоречивое: никто не смог бы жить, ликвидировав свои суеверия. Чтобы добиться тотального цинизма, необходимы усилия, противоположные усилиям, направленным на достижение святости, и, по меньшей мере, столь же значительные; или же надо представить себе святого, который, достигнув вершин очищения, вдруг обнаружил бы тщету всех своих потуг и... смехотворность Бога.

Подобный монстр прозорливости смог бы изменить исходные данные жизни: он обрел бы силу и способность поставить под сомнение даже условия собственного существования. Он перестал бы бояться вступить в противоречие с самим собой. Ни одна из человеческих слабостей не снижала больше, не отнимала бы у него его отваги. Утратив религиозное почтение, которое мы невольно испытываем к нашим последним иллюзиям, он потешался бы над собственным сердцем и смеялся бы над солнцем...

Возвращение к стихиям

Если философия так и не продвинулась вперед после досократиков1, не возникло бы никаких поводов об этом сожалеть. Заваленные хламом понятий, мы в конце концов начинаем догадываться, что наша жизнь всегда протекает среди стихий, из которых они строили мир, что на нас воздействуют земля, вода, огонь и воздух и что именно эта рудиментарная физика образует пространство наших испытаний и первоисточник наших мучений. Усложнив эти немногочисленные элементарные данные, мы, зачарованные показной красотой и систематичностью теорий, перестали понимать Судьбу, хотя последняя осталась неизменной, такой же, как и в первые дни мира. Наше существование, если брать его суть, продолжает оставаться битвой с вечными стихиями, битвой, которая от нашего знания не становится менее жестокой. Герои всех иных времен не менее несчастны, чем гомеровские герои, а то, что они стали персонажами, значит, что у них стало короче дыхание и меньше величия. Каким образом достижения наук могли бы изме-

*Утомленная солнцем (англ.). 50

нить метафизическое положение человека? И чего стоят зондирование в материи, научные обзоры и плоды анализа по сравнению с ведическими гимнами1 и печалью зари истории, сквозящей в безымянной поэзии?

Коль скоро красноречивейшее декадентство возвышает нас над несчастьем не больше, чем пастушеский лепет, коль скоро в конечном счете в насмешках идиота обнаруживается больше мудрости, чем в лабораторных исследованиях, разве не безумие искать истину на тропах времени или в книгах? Лао-цзы2, прочитываемый в несколько приемов, ничуть не наивнее нас, прочитавших все. Глубина не зависит от знания. Мы переводим в другие плоскости откровения минувших веков или эксплуатируем врожденную интуицию с помощью последних достижений мысли. Так, Гегель — это прочитавший Канта Гераклит3, а наша Тоска — это эмоциональное элеатство4, вымысел разоблаченного и явленного сердцу разнообразия...

Увертки

Окончательные выводы делают лишь те, кто живет вне искусства. Самоубийство, святость, порок — сколько форм нехватки таланта! Непосредственная или замаскированная в слове, звуке или цвете исповедь останавливает накопление душевных сил и ослабляет их, выбрасывая во внешний мир. Именно это спасительное уменьшение реальности превращает каждый творческий акт в фактор бегства. А вот накапливающий энергию живет под давлением, словно раб собственной избыточности; и ничто не мешает ему потерпеть крушение в абсолюте...

Подлинно трагической жизни почти никогда не бывает у тех, кто умеет укротить досаждающие им тайные силы; поскольку их души истощаются творчеством, откуда им еще взять энергию для того, чтобы довести до конца свои поступки? А в это же время некоему герою удается ярко умереть просто потому, что ему недостает способности постепенно угаснуть в стихах. Всякий героизм, обнаруживая гений своего сердца, искупает несостоявшийся талант, любой герой — это существо, лишенное таланта. Именно ущербность выдвигает его вперед и обогащает, тогда как те, кто творчеством истощили свои запасы невысказанного, отбрасываются на задний план существования, хотя их дух мог бы возвыситься над всеми остальными.

А скажем, такой-то человек покидает ряды себе подобных, уходя в монастырь или при помощи какой-нибудь иной уловки: морфия, онанизма или аперитива, тогда как его могла бы спасти какая-нибудь форма самовыражения. Оставаясь наедине с самим собой, не деля ни с кем своих запасов и своих просчетов, неся на себе бремя своей жизни и не имея возможности уменьшить его с помощью искусства, занятый исключительно самим собой, он может в своих поступках и решениях быть только тотальным, может приходить только к одному безраздельно его касающемуся выводу. Он не может наслаждаться крайностями, он в них тонет; он по-настоящему тонет в пороке, в Боге или в собственной крови, тогда как малодушие самовыражения заставило бы его спасовать перед высшим. Тот, кто себя выражает, не действует против самого себя; он ограничивается искушением роковых следствий. И дезертир — это не тот, кто их извлекает, а тот, кто раскрывает и расточает себя из страха, что, будучи предоставленным самому себе, он не сумеет уцелеть и погибнет.

51

Непротивление ночи

Вначале мы полагаем, что продвигаемся вверх, к свету; затем, утомившись от бесцельного движения, начинаем соскальзывать вниз; все менее твердая земля уже нас не выдерживает: она разверзается. Тщетны наши попытки следовать к какой-нибудь залитой солнцем цели — внутри нас и под нами сгущаются сумерки. Нет ни единого огонька, чтобы осветить нас в нашем скольжении; бездна зовет нас, и мы слушаем ее. Над ней пока царит все то, чем мы бы хотели быть, все, у чего не оказалось сил поднять нас выше. И — еще недавно влюбленные в вершины, а затем обманутые ими — мы начинаем в конце концов любить наше падение, торопимся совершить его, являясь орудиями странной казни, зачарованные иллюзией прикосновения к пределам мрака, иллюзией достижения границ нашей ночной судьбы. Страх пустоты, преображенный в сладострастие, — что за счастье прогуливаться там, где нет солнца! Бесконечность наоборот, Бог, начинающийся под нашими пятками, экстаз перед расселинами бытия и жажда черного ореола, Пустота, являющаяся опрокинутым сном, в который мы проваливаемся.

Коль скоро нашим законом становится головокружение, давайте украсим в нашем падении наше чело подземным нимбом и венцом. Свергнутые с престола в этом мире, унесем с собой его скипетр, чтобы оказать ночи новые почести.

(А ведь это падение — за исключением нескольких мгновений позерства — отнюдь не торжественно и не лирично. Обыкновенно мы увязаем в ночной трясине, во тьме, столь же заурядной, как и свет... Жизнь — это всего лишь оцепенение среди светотени, бездействие между огнями и тенями, карикатура на то внутреннее солнце, которое внушает нам необоснованную веру в наше превосходство над всей остальной материей. Ничто не доказывает, что мы являемся чем-то большим, чем ничто. Чтобы непрерывно ощущать то переполнение души, при котором мы соперничаем с богами, а наш пыл торжествует над нашим испугом, нам пришлось бы поддерживать в себе такую высокую температуру, что она убила бы нас в несколько дней. Однако наши прозрения эфемерны, тогда как падение оказывается для нас правилом. Жизнь — это то, что распадается в каждый момент; это монотонная утрата света, пошлое растворение в ночи — без скипетров, ореолов и нимбов.)

Спиной ко времени

Вчера, сегодня, завтра — все это категории из лексикона челяди. Для праздного человека, надменно водворившегося в Безутешности, для того, кого удручает каждое мгновение, прошлое, настоящее и будущее, — это только переменчивые обличья одного и того же недуга, самотождественного в своей субстанции, неумолимого в своей вкрадчивости и монотонного в своем упорстве. И недуг этот равен по объему бытию, он, собственно, и есть само бытие.

Я был, я есть, я буду — это проблема грамматики, а не существования. Судьба, будучи карнавалом времени, поддается спряжению, но, когда с нее срывают маски, она оказывается неподвижной и голой, как эпитафия. Как можно считать более важным час, который был, чем тот, который есть или

52

будет? Заблуждение, в котором живет челядь — а всякий признающий власть времени человек является всего лишь слугой, — представляет собой подлинное состояние благости, помутнение сознания под воздействием чар; и заблуждение это, подобно волшебному покрывалу, скрывает от глаз потенциальную неудачу, грозящую любому порожденному желанием начинанию. Но для утратившего иллюзии праздного человека чистый факт жизни, жизни, свободной от каких бы то ни было дел, представляет собой настолько изнурительный труд, что выносить существование как таковое кажется ему тяжелым ремеслом и утомительным поприщем, а любой дополнительный жест — неосуществимым и несуществующим.

Двойное лицо свободы

Какой бы неразрешимой ни была проблема свободы, мы все-таки можем о ней рассуждать, становясь на сторону случайности или необходимости... Наши темпераменты и наши предрассудки облегчают нам выбор, который разрешает и упрощает эту проблему, но не решает ее. При том что никакой теоретической конструкции не удается сделать ее для нас ощутимой, дать нам почувствовать ее запутанную и противоречивую реальность, какая-то особая интуиция вопреки всем аргументам против свободы помещает нас в самый центр свободы. И нам становится страшно: мы боимся масштаба возможного, так как не готовы к такому значительному и внезапному откровению, к этому опасному приобретению, которого мы жаждали и перед которым теперь пасуем. Что нам, привыкшим к цепям и законам, делать, сталкиваясь с безграничным морем инициатив, с буйством решений? Искушение произвольным нас пугает. Хотя мы отныне можем предпринять любое действие и хотя нет больше пределов вдохновению и капризам, но как избежать погибели в упоении такой властью?

Потрясенное этим откровением сознание недоумевает и содрогается. Кого не охватит головокружение в мире, где он может располагать всем? Убийца пользуется своей свободой неограниченно и не может устоять перед искушением собственного могущества. Каждому из нас по плечу лишить жизни другого. И если бы все, кого мы мысленно убили, исчезли и в самом деле, на земле не осталось бы больше жителей. Мы носим в себе скрытого палача, нереализованного преступника. А те, у кого не хватает отваги открыто выразить свою наклонность к убийству, убивают в своих мечтах, наполняют трупами свои кошмары. Перед судом абсолюта были бы оправданы только ангелы. Ибо не было еще такого существа, которое не пожелало бы, хотя бы бессознательно, смерти другому существу. У каждого есть свое кладбище друзей и врагов; и неважно, скрыто ли это кладбище в глубинах сердца или выходит на поверхность желаний.

Свобода, воспринимаемая в своих крайних проявлениях, выдвигает перед нами проблему нашей жизни либо проблему жизни других людей. Она предполагает две возможности: спастись либо погибнуть. Но мы чувствуем себя свободными, осознаем наше счастье и видим подстерегающие нас опасности лишь спорадически. И именно спорадичность подобных просветлений, равно как и их редкость позволяют нам еще лучше понять, что этот мир

53

является заурядной бойней и фальшивым раем. Разглагольствования о свободе не ведут ни к каким последствиям — ни к хорошим, ни к плохим, но чтобы догадаться, что все зависит от нас, у нас есть лишь мгновения...

Свобода — это этический принцип, обладающий демонической сущностью.

Переутомление снами

Если бы мы могли сохранять энергию, которую растрачиваем в череде сновидений, посещающих нас по ночам, глубина и утонченность духа достигли бы невероятных размеров. Для сотворения кошмара требуется больше изнурительных нервных затрат, чем для точнейших теоретических построений. Как после пробуждения опять заниматься упорядочением идей, если в бессознательном состоянии мы бьши причастны к гротескным и чудесным зрелищам и путешествовали сквозь сферы без тормозов в виде антипоэтичной Причинно-следственной связи? На протяжении нескольких часов мы были похожи на хмельных богов, и внезапно, когда открытые глаза устранили бесконечность ночи, нам приходится в заурядности дня опять приниматься за пережевывание бесцветных проблем, не ожидая помощи ни от одного из ночных призраков. Стало быть, славная и злосчастная феерия оказалась ни к чему; сон утомил нас напрасно. Мы пробуждаемся, и нас ожидает усталость иного рода. Мы едва успеваем забыть ту, что испытывали вчера вечером, как нам приходится бороться с усталостью утренней. Долгие часы натужно маемся в горизонтальной неподвижности, а мозг не получает даже призрачной награды за свою абсурдную активность. Глупец, который перестал бы быть жертвой этого разбазаривания ресурсов, перестал бы расточать их в сновидениях, а собрал бы воедино, заполучив все моменты идеального бдения, сумел бы разоблачить все ухищрения метафизической лжи и решить самые запутанные математические задачи.

После каждой ночи мы становимся все более пустыми: наши секреты вместе с нашими печалями утекают в сновидения. Вот и получается, что тяжкий труд сна ослабляет не только силу нашей мысли, но и силу наших тайн...

Образцовый предатель

Поскольку жизнь может реализоваться только через индивидуацию — это конечное основание одиночества, — каждый человек неизбежно одинок из-за того, что он индивид. Однако не все индивидуумы являются одинокими в равной мере: в иерархии одиночества каждый располагается на своей ступеньке. На последней находится предатель: он доводит свое качество индивидуума до пароксизма. В этом смысле Иуда — самое одинокое существо в истории христианства, но никоим образом не в истории одиночества. Он предал всего лишь одного Бога; он знал, что он предал; он предал некоего человека, подобно тому как многие другие предают некую вещь, нечто, скажем родину, или иные более или менее коллективные абстрактные понятия. Предательство, нацеленное на определенный объект, вовсе не является

54

таинственным, даже если оно влечет за собой бесчестье или смерть, поскольку здесь всегда есть образ того, кого хотели уничтожить; вина здесь явная, независимо от того, признается она или отрицается. Другие вас отвергают, а вы смиряетесь с каторгой или гильотиной...

Но существует гораздо более сложная разновидность предательства, без непосредственного адресата, без отношений к какой-либо вещи или личности. Например, отказаться от всего, не зная, что собой представляет это все; изолироваться от своей среды; отвергнуть — через метафизический разрыв — субстанцию, на которой вы замешаны, которая вас окружает и несет.

Кто и в какой форме сумеет безнаказанно бросить вызов существованию? Кто и через какие усилия сможет поднять руку на сам принцип собственного дыхания? Между тем стремление к подрыву основ всего существующего порождает желание отрицательного результата, могущественное и неуловимое, подобно легкому угрызению совести, отравляющему юную жизненную силу надежды...

Когда предается бытие, с собой уносишь лишь неопределенную тревогу, поскольку никакой образ не поддерживает своей определенностью предмет, внушающий ощущение содеянной подлости. Никто не бросает в вас камень; вы остаетесь, как и прежде, уважаемым гражданином: общество оказывает вам знаки внимания; вас защищают законы. Вы пользуетесь не меньшим почетом, чем кто-либо другой, и при этом никто не замечает, что вы мысленно уже присутствуете на собственных похоронах и что ваша смерть уже ничего не прибавит к вашему отныне неотвратимому уделу. А все дело в том, что предавший существование держит ответ только перед самим собой. Кто еще может потребовать от него отчета? Если вы не хулите ни человека, ни учреждение, вы не подвергаетесь ни малейшему риску; ни один закон не защищает Реальное, хотя все законы наказывают вас за малейший урон, нанесенный внешним приличиям. Вы имеете право подкапываться под само бытие, но ни под какое конкретное существо; вы можете на законном основании уничтожать фундамент всего, что есть, но при малейшем покушении на индивидуальные силы вас ожидают тюрьма или смерть. У существования нет никаких гарантий: для метаизических предателей, для Будд, отвергающих спасение, не предусмотрено судопроизводства, поскольку считается, что они предают только собственную жизнь. И ведь из всех злоумышленников это самые вредоносные: они покушаются не на плоды, а на жизненные соки, на жизненные соки вселенной. И лишь они сами знают, какого они достойны наказания...

Не исключено, что в каждом предателе живет жажда бесчестья и что выбор способа предательства зависит от степени одиночества, к которой он стремится. Кто не ощущал в себе желания совершить неслыханное преступление, которое поставило бы его вне рода человеческого? Кто не мечтал ценой бесчестья навсегда разорвать узы, связывающие его с другими людьми, чтобы через не подлежащее обжалованию осуждение достичь спокойствия бездны? А когда человек порывает со вселенной, разве он делает это не ради покоя, достигаемого через непростительный проступок? Иуда с душою Будды — вот он образец для грядущего, то есть для уходящего человечества!

55

В одной из мансард земного шара

«Я грезил об отдаленных веснах, о солнце, освещающем только пену волн и беспамятство моего рождения, о солнце, враждующем с землей и с маниакальным стремлением находить повсюду лишь желание быть в другом месте. Наша земная судьба, которая навязала нам этот недуг и приковала нас к этой угрюмой материи, этой окаменевшей слезе, о которую разбиваются наши рожденные временем рыдания, слезе, в незапамятную эпоху упавшей из первого содрогания господа.

Я возненавидел все полудни и полночи планеты, я истомился по миру без климата, без составляющих сутки часов и наполняющего часы страха, я возненавидел вздохи смертных под бременем веков. Где оно, мгновение без конца и без желания, где она, та первозданная пустота, нечувствительная к предощущениям падения и жизни? Я искал географию Ничего, искал неведомые моря и другое солнце, не запятнанное позором живительных лучей, искал укачивания недоверчивого океана, куда погрузились бы аксиомы и острова, океана, состоящего из огромного количества наркотической жидкости, сладкой и усталой от знания.

Эта земля — грех Творца! Но я больше не хочу искупать вину других людей. Я желаю исцелиться от собственного рождения в агонии за пределами материков, в текучей пустыне, в безличном крушении».

Неопределенный ужас

О нашей хрупкости нам напоминает вовсе не вторжение какого-то определенного недуга: более смутные, но и более тревожные предуведомления означают для нас угрозу изгнания из лона времени. Приближение отвращения, чувства, отделяющего нас от мира физиологически, открывает нам, насколько легко разрушить крепость наших инстинктов или устойчивость наших привязанностей. Когда мы здоровы, наша плоть эхом вторит вселенской пульсации, а кровь воспроизводит ее ритм; когда же мы испытываем отвращение, до поры до времени подстерегающее нас, словно виртуальный ад, чтобы затем овладеть нами внезапно, мы оказываемся столь же изолированными во вселенной, как какой-нибудь монстр, порожденный тератологией одиночества.

Критической точкой жизненной силы является не болезнь, поскольку болезнь — это борьба, а неопределенный ужас, который отвергает все и отнимает у желаний способность порождать новые ошибки. Чувства теряют свою свежесть, вены пересыхают, а органы перестают воспринимать что-либо иное, кроме интервалов, отделяющих их от их собственных функций. Все становится пресным: и пища, и грезы. Исчезает аромат в материи и загадочность в сновидениях. И гастрономия, и метафизика становятся в равной степени жертвами утраты нами жизненного аппетита. Нам только и остается, что часами дожидаться других часов, ждать мгновений, которые не убегали бы от времени, ждать верных мгновений, чтобы они вернули нас в обыденную пошлость здоровья... и позволили нам забыть о его подводных рифах.

56

(Жадность до пространства и неосознанная жажда будущего — вот что такое здоровье, обнаруживающее в этих своих проявлениях всю поверхностность уровня жизни как таковой и то, насколько органическое равновесие не совместимо с внутренней глубиной.

Порывы духа обусловливаются сбоями в работе нашего организма: дух воспаряет, по мере того как в наших органах расширяется пустота. Здоровье в нас — это как раз то, в чем мы, собственно, не являемся самими собой. Индивидуализирует нас наше отвращение к тем или иным вещам, наши конкретные печали, дающие нам имя, наши утраты, делающие нас обладателями нашего «я». Мы являемся самими собой лишь в совокупности наших поражений.)

Неосознанные догмы

Нам по плечу понять ошибку другого человека, показать ему тщету его замыслов и затей, но как избавить его от упорной привязанности ко времени, за которой прячется фанатизм столь же застарелый, как и его инстинкты, столь же древний, как и его предрассудки? Мы носим в себе, словно некое не вызывающее сомнения сокровище, ворох не красящих нас верований и непреложных истин. И даже тот, кому удается их отбросить и преодолеть, все-таки остается — в пустыне своего трезвомыслия — фанатиком, фанатиком самого себя, фанатиком своего собственного существования. Иссушив все свои наваждения, он оставляет нетронутой почву, на которой они произрастают. Утратив все точки опоры, он сохраняет опору, на которой они стоят. У жизни есть догмы более нерушимые, чем догмы теологические, поскольку каждое существование укоренено в непреложностях, перед которыми измышления безумия или веры — просто ничто. Даже влюбленный в свои сомнения скептик оказывается фанатиком, фанатиком скептицизма. Человек есть существо по преимуществу догматическое, причем догмы его тем глубже, чем меньше он их формулирует, чем меньше знает о них, чем меньше пытается следовать им.

Мы все верим в гораздо большее количество вещей, чем можем предположить: мы даем в нашей душе приют нетерпимости, планируем кровавые превентивные меры и, прибегая для защиты наших идей к самым крайним мерам, перемещаемся по земле, подобно неким бродячим неприступным крепостям. Каждый из нас норовит превратить самого себя в наивысшую догму; ни одна теология не защищает так своего бога, как мы защищаем наше «я». А то, что мы осаждаем это «я» вопросами, ставим его под сомнение, так это лишь из ложной элегантности, которой мы приправляем наше высокомерие: дело-то выиграно заранее.

Как избежать абсолютизации самого себя? Для этого нужно было бы представить себе существо, лишенное инстинктов, не носящее никакого имени и не знакомое с собственным образом. Однако во всем, что есть в мире, нам видятся наши черты; и даже ночь недостаточно черна, чтобы помешать нам искать в ней наше отражение. Мы неотступно стоим у себя перед глазами, и наше несуществование до рождения и после смерти представляется нам не более чем идеей, да и то посещающей нашу голову лишь в краткие мгновения: Мы ощущаем лихорадку нашего пребывания на земле

57

как вечность, которая хотя и претерпевает изменения в худшую сторону, но все же остается неиссякаемой в своем принципе.

Еще не родился тот человек, который бы себя не любил. Все живое себя обожает; а то откуда же иначе взялся бы страх, свирепствующий на поверхности и в глубинах жизни? Каждый является для себя единственной устойчивой точкой во всей вселенной. А если кто-то и умирает за идею, то только потому, что она является его идеей, а его идея является его жизнью.

Никакая критика никакого разума не пробудит человека от его «догматического сна». Она сможет поколебать изобилующие в философии опрометчивые истины и заменить жесткие утверждения более гибкими суждениями, но разве можно питать какую-то надежду на то, что критике с помощью рациональных доводов удастся встряхнуть существо, усыпленное собственными догмами, и при этом не погубить его?

Двойственность

Вульгарность нашего мышления заставляет нас принимать в этом мире все, что угодно, но ей все же не под силу заставить нас принять сам этот мир. Так, мы можем терпеть невзгоды жизни и в то же время отвергать Жизнь, можем идти на поводу у своих желаний и в то же время отвергать Желание. В согласии существовать есть своего рода низость, которой мы избегаем благодаря нашей гордости и нашим сожалениям, но особенно благодаря меланхолии, предохраняющей нас от соскальзывания к конечному приятию мира, являющемуся не чем иным, как уступкой нашей трусости. Есть ли в мире что-либо более унизительное, чем говорить миру «да»? И, несмотря на это, мы бесконечно тиражируем это согласие, эту тривиальную присказку, эту клятву верности жизни, отвергаемую всем тем, что в нас отвергает вульгарность.

Мы можем жить так, как живут другие, но при этом скрывать некое «нет», размером своим превосходящее весь мир, то есть нашу не имеющую ни конца ни края меланхолию...

(Любить можно лишь тех, кто не превышает минимум необходимой для жизни вульгарности. Однако и само количество этой вульгарности невозможно измерить, да без нее и вообще не совершается ни один поступок. Все отвергнутые жизнью доказывают, что они были недостаточно гнусны... побеждающий в конфликте с ближними ползет к успеху по навозным кучам, а побежденный расплачивается за чистоту, которой он не пожелал поступиться. Самое достоверное в любом человеке — это его вульгарность, источник всего живого на уровне элементарных сил. Но, с другой стороны, чем лучше человек устраивается в жизни, тем больше его презирают. Тот, кто не распространяет вокруг себя смутно-заупокойного сияния, тот, чье движение не оставляет позади следа меланхолии, долетающей из отдаленных миров, относится к компетенции зоологии простейших, а точнее, к компетенции человеческой истории.

Оппозиция между вульгарностью и меланхолией до такой степени значительна, что по сравнению с ней все остальные оппозиции кажутся произ-

58

вольными и забавными измышлениями ума. Даже наиболее резкие и смелые антиномии кажутся мягкими рядом с этой оппозицией, в которой сталкиваются — согласно предписанной дозировке — наша низость и наша мечтательная желчь.)

Ренегат

Он припоминает, что где-то родился, что разделял заблуждения своих соотечественников, носился с какими-то принципами и исступленно проповедовал разного рода глупости. Краска стыда заливает его лицо... и он торопится отречься от собственного прошлого, от своих подлинных либо пригрезившихся ему отечеств, от истин, зародившихся в его косном мозгу. И он не обретет душевного покоя, пока не вытравит из себя последние остатки присущих гражданину рефлексов и все следы унаследованных от предков восторгов. Да и смогут ли удержать душевные привычки, когда ему так хочется освободиться от всяких генеалогий и когда даже идеал античного мудреца, хулителя всех городов земли, кажется ему компромиссом? Тот, кто уже не в состоянии принять чью-либо сторону, — поскольку все люди являются одновременно и правыми, и неправыми, поскольку все в мире имеет свое логическое обоснование и все одновременно является абсурдным, — должен отказаться от собственного имени, должен отбросить свою индивидуальность и начать — бесстрастно либо с немым отчаянием в душе — новую жизнь. Или же должен придумать еще какой-нибудь вид одиночества, эмигрировать в вакуум и осваивать, меняя места и пристанища, пути изгнания. Освободившись от всех предрассудков, он становится олицетворением бесполезности и никчемности. Никто не зовет его на помощь, и никто его не боится, потому что он все принимает и отвергает с одинаковой отрешенностью. Менее опасный, чем какая-нибудь мошка, для Жизни он все же бич, ибо слово «жизнь» исчезло из его лексикона вместе с семью днями Творения. И Жизнь простила бы его, если он хотя бы полюбил Хаос, где она зародилась. Однако он отвергает все трепещущие истоки, в том числе и те, благодаря которым сам появился на свет, а о мире хранит лишь холодные воспоминания, глядя на него с вежливым сожалением.

(Так, от отступничества к отступничеству, утончается его существование: и как ему тут быть, ему — из плоти и крови, ему — более расплывчатому и менее реальному, чем силлогизм, состоящий из вздохов и стонов? По своей обескровленности он может поспорить с идеей. Он отказался от предков, друзей, всех одушевленных существ, в том числе и от самого себя. В его крови, некогда бившей ключом, теперь царит покой того света. Освободившись от всего, чем он жил, и не испытывая ни малейшего любопытства к тому, что его ждет впереди, он сносит столбы на обочине всех своих дорог и вырывается из сетки всех временных координат. «Больше не найти мне самого себя», — мысленно говорит он себе, радуясь, что обратил против себя свою последнюю ненависть, и еще более радуясь тому, что может прощением своим уничтожить всех людей и все предметы.)

59

Тень будущего

У нас есть все основания представить себе такое время, когда все — даже музыка и поэзия — станет для нас чем-то ожившим. И тогда мы, предав забвению обычаи и внутренний огонь, дойдем до такой степени самоотрицания, что, устав от познания замогильных тайн, будем влачить наши дни в истертом до дыр саване. Когда от сонета, точность которого возвышает мир слова над великолепно придуманным космосом, у нас перестанут туманиться глаза и когда от сонаты у нас вместо прежних чувств будет появляться зевота, тогда от нас откажутся даже кладбища, поскольку им нужны только свежие трупы, такие, в которых есть хотя бы капелька тепла и хотя бы тень жизни.

На пороге нашей старости наступит час, когда, утратив весь наш пыл, горбясь изменившим нам телом, мы побредем — полупризраки, полупадаль — неведомо куда... Ведь из страха стать жертвой иллюзий мы давно в себе подавили всякий трепет. Не сумев отказаться от собственной плоти, не пожелав превратить ее в сонет, мы будем таскать ее, гниющую, превратившуюся в лохмотья, и, зайдя по ту сторону музыки или смерти, слепые, спотыкаясь, будем брести в сторону кладбищенского бессмертия...

Апогей навязчивых идей

Пока человек защищен безумием, он действует и благоденствует, однако стоит ему освободиться от живительной тирании навязчивых идей, как он теряет себя и разрушается. Тогда он начинает со всем мириться, распространять свою терпимость не только на мелкие пакости, но и на преступления, злодеяния, пороки, извращения: все у него идет по одной цене. Его снисходительность, разрушительная уже сама по себе, распространяется на всех виновных, на жертв и палачей, вместе взятых; он принадлежит сразу ко всем партиям, потому что готов согласиться с любым мнением; студенистый, зараженный бесконечностью, он лишился своего «характера», потому что у него нет ни ориентира, ни навязчивой идеи. Универсальное видение делает все вещи неразличимыми, а тот, кто еще различает их контуры, не будучи ни их другом, ни врагом, носит в своей груди восковое сердце, которое равнодушно принимает форму предметов или людей. Его жалость обращена на само существование, а его милосердие склоняется в сторону сомнения, а отнюдь не любви; это скептическое милосердие, плод знания, и оно извиняет любые отклонения от нормы. А вот что касается пристрастного человека, живущего в безумии принимаемых решений и осуществляемого выбора, то он никогда не бывает милосердным. Неспособный разделять сразу все возможные точки зрения, стиснутый рамками собственных желаний и принципов, он находится в гипнотическом сне конечного. Происходит это оттого, что земные твари могут развиваться, лишь повернувшись спиной к универсальному... Быть чем-то определенным — без каких-либо оговорок — всегда предполагает ту или иную форму безумия, от которого жизнь, этот апогей навязчивых идей, избавляется лишь затем, чтобы тут же зачахнуть.

60

«Небесная собака»

Никто не знает, что человек должен потерять, чтобы посметь отбросить в сторону любые условности. Никто не знает, что потерял Диоген, став человеком, который позволяет себе все, который претворил в жизнь свои сокровеннейшие мысли с такой сверхъестественной наглостью, с какой это сделал бы какой-нибудь бог познания, похотливый и одновременно непорочный. Большей искренности история не знает; это, пожалуй, предельный случай откровенности и трезвости ума и в то же время пример того, чем мы могли бы стать, если бы воспитание и лицемерие не сдерживали наших желаний и поступков.

«Однажды некий человек впустил его к себе в богато обставленный дом и сказал ему: «Главное, не плюй на пол». Диоген же, которому как раз хотелось плюнуть, плюнул ему в лицо, крикнув, что это единственное грязное место во всем доме, где он смог удовлетворить свое желание» (Диоген Лаэртский).

Какой человек, будучи принят в богатом доме, не сожалел о том, что у него нет океана слюны, чтобы утопить в нем всех существующих на земле собственников? А с другой стороны, кто не сглотнул своего мелкого плевочка из страха, что он попадет на физиономию почтенного пузатого вора?

Мы все до смешного робки и осторожны: цинизм в школах не преподается. Гордость тоже.

«Менипп1 в своей книге «Доблесть Диогена» рассказывает, что того взяли в плен и продали в рабство, а там спросили, что он умеет делать. Диоген ответил: «Распоряжаться, — и крикнул глашатаю: — Так что спрашивай, кто хочет купить себе хозяина!»

Человек, смело выступивший против Александра2 и Платона3, занимавшийся рукоблудием в общественном месте («Вот ведь было бы хорошо, если бы, потерев себе таким же образом брюхо, можно было бы избавиться от чувства голода!»); житель знаменитой бочки и владелец прославленного фонаря, изготовлявший в молодости фальшивые деньги (можно ли отыскать более подходящее для киника ремесло?), какой опыт приобрел он, этот человек, общаясь со своими ближними? Разумеется, такой же, как и мы все, с некоторой, однако, разницей: единственным предметом его размышлений и его презрения был человек. Свободный от искажающих призм какой бы то ни было морали и какой бы то ни было метафизики, он только тем и занимался, что снимал с него одеяния, дабы показать нам его еще более голым и отвратительным, чем он предстает в любых комедиях, в любых апокалипсисах4.

«Сократ, сошедший с ума» — вот как называл его Платон. «Сократ, ставший искренним» — вот как следовало бы его назвать. Сократ, отрекшийся от Добра, от условностей и от общества, Сократ, ставший наконец только психологом. Однако Сократ — при всем своем величии — подчиняется условностям; он остается учителем, образцом для подражания. И только Диоген ничего не предлагает; суть его поведения — как, впрочем, и суть кинизма — определяется утробной боязнью стать человеком, стать посмешищем.

Мыслитель, отказавшийся от иллюзий в отношении человеческой реальности, отказавшийся от уловок в виде мистики, но желающий при этом остаться в рамках этого мира, приходит к такому мировоззрению, в котором

61

перемешиваются между собой мудрость, горечь и фарс. Если же он, дабы уединиться, выбирает заполненную народом площадь, то волей-неволей начинает смеяться над «себе подобными» или демонстрировать свое отвращение, которое с нашим христианством и нашей полицией мы уже не можем себе позволить. Два тысячелетия проповедей и законоуложений подсластили нашу желчь. Хотя, право же, кто сейчас, в этом спешащем мире, остановится, чтобы ответить на наши выходки или упиться нашим воем?

Уже одно то, что величайшего знатока рода человеческого прозвали «собакой», доказывает, что у человека никогда не хватало мужества примириться с собственным образом и что он всегда бесцеремонно отвергал истину. Диоген изжил в себе всякое позерство. Каким же он от этого стал чудищем в глазах других людей! Ведь для того, чтобы занять почетное место в философии, нужно быть комедиантом, нужно уважать игру в идеи и воодушевляться мнимыми проблемами. В любом случае человек как таковой — это не по вашей части, господа философы! Вот что сказал Диоген Лаэртский:

«Как-то на Олимпийских играх глашатай провозгласил: «Диоксипп победил людей». На что Диоген ответил: «Он одержал победу над рабами, а люди — это по моей части».

И в самом деле, он, не имевший ничего, кроме котомки, нищий из нищих, подлинный святой в сфере зубоскальства, побеждал людей так, как никто другой, притом гораздо более грозным, чем у завоевателей, оружием.

Нам следует радоваться случайности его появления на свет до наступления христианской эры. А то ведь кто знает — не сделался ли бы он, пожелав отрешиться от мира и поддавшись нездоровому искушению внечеловеческим приключением, всего лишь заурядным аскетом, которого канонизировали бы после смерти, и он благополучно затерялся бы в календаре среди прочих блаженных. Вот именно тогда он бы и стал настоящим сумасшедшим, он, нормальный человек, не причастный ни к какому учению, ни к какой доктрине. Явив собой образ неприглядного человека, он единственный показал нам, что все мы таковы. Враждебная к доводам очевидности религия не пожелала признать достоинств кинизма. Но сейчас пришло время противопоставить истинам сына Божия истины «небесной собаки», как называл Диогена один из современных ему поэтов.

Двусмысленность гения

Всякое вдохновение проистекает из способности к преувеличению: лиризм — и вообще весь мир метафоры — был бы всего лишь жалкой неврастенией, если бы в нем не было неистовства, от которого вздуваются и лопаются слова. Когда элементы и размеры космоса кажутся чересчур ограниченными, чтобы через них можно было выразить наши состояния, поэзия, выбираясь из стадии виртуальности и неотвратимости, ждет, чтобы возникнуть лишь самой малости предвосхищающего ее просветленного смятения. Подлинное вдохновение вырастает из аномалии души более широкой, нежели целый мир... В словесном пожаре Шекспира или Шелли мы чувствуем пепел сгоревших слов, едва различимый для глаза и обоняния след невозможного сотворения мира. Вокабулы напирают друг на друга, как бы пытаясь найти эквивалент расширения своей

62

внутренней формы; образуется что-то вроде грыжи образов, трансцендентные разрывы убогих словечек, рожденных в банальной повседневности и каким-то чудом вознесенных к высотам сердца. Истины красоты питаются преувеличениями, оказывающимися, стоит на них посмотреть чуть повнимательнее, чудовищными и смешными. Ведь поэзия — это не что иное, как космогонический бред словаря... Где еще можно так успешно сочетать шарлатанство и экстаз? Ложь как источник слез — вот оно, лукавство гения, вот она, тайна искусства. Раздутые до небес пустяки. Неправдоподобие как основа мироздания! Дело в том, что в каждом гении хвастун-марселец сосуществует с Богом.

Поклонение несчастью

Всем, что мы строим вне рамок существования как такового, всеми многочисленными силами, определяющими непоправимый лик мира, мы обязаны Несчастью, этому архитектору мирового разнообразия, этому очевидному источнику наших поступков. То, что не включается в его сферу, выходит за рамки нашего понимания: какой смысл в событии, если оно не несет в себе угрозы нашему существованию? Будущее ждет нас, чтобы нас уничтожить: сознание регистрирует только переломы в существовании, а органы чувств трепещут, лишь настраиваясь на очередную катастрофу... И потому как же нам не заинтересоваться судьбой шатобриановской Люсили или Гюндероде и не повторять вслед за первой: «Смертным сном я успокою вьшавшую на мою долю боль»? Как нам не упиваться отчаянием, вонзившим кинжал в сердце ближнего? Ведь за исключением некоторых случаев глубокой меланхолии и бесподобных самоубийств, люди являются всего лишь марионетками, набитыми красными кровяными тельцами, марионетками, рождающими в муках историю со всеми ее гримасами.

Когда мы, идолопоклонники несчастья, делаем из последнего движущую силу и субстанцию нашего будущего, мы купаемся в прозрачной атмосфере предопределенности, нежимся в лучах грядущих катастроф, погружаемся в плодоносящую геенну... а когда, полагая, что исчерпали ее, мы начинаем опасаться, что несчастья больше не будет с нами, наше существование тускнеет и цепенеет. И мы боимся вновь привыкнуть к Надежде... предать наше несчастье, предать самих себя...

Бес

Он тут, в кипении нашей крови, в наполняющей каждую клетку горечи, в трепете нервов, в вывернутых наизнанку, переполняемых ненавистью молитвах — повсюду, где он превращает мой ужас в свой комфорт. Интересно, почему я позволяю ему покушаться на мою жизнь, коль скоро я и сам, кропотливый соучастник саморазрушения, могу добровольно исторгнуть из себя все свои надежды и отречься от самого себя? Он, этот убийца, которого я приютил в своем доме, разделяет со мной мое ложе, мои сомнения и мои бессонные ночи. Чтобы погубить его, мне пришлось бы погибнуть самому. Если у нас с ним на двоих одно тело и одна душа и если один из нас слишком тяжел, а другой чересчур темен, то как тащить еще этот лишний вес и

63

этот лишний мрак? Откуда взять силы, чтобы брести в темноте? Я мечтаю об одной-единственной золотой минуте, о минуте, выпавшей из времени, о минуте, залитой солнечными лучами, минуте, трансцендентной по отношению к телесной муке и мелодии распада плоти.

Слышать рыдания агонии и ликование Зла, извивающегося в твоих мыслях, и не задушить пришельца? Но если ты его ударишь, то это случится только из-за бесполезной снисходительности к самому себе. Ведь он уже стал твоим псевдонимом; поэтому ты не можешь расправиться с ним безнаказанно. Зачем лукавить, когда уже приближается последний акт? Почему не напасть на себя, назвавшись своим настоящим именем?

(Было бы абсолютно неверно считать, что бесовское «откровение» является чем-то таким, что неразрывно связано с хронологией нашей жизни; тем не менее, когда мы с ним сталкиваемся, нам становится невозможно себе представить, сколько спокойных мгновений мы пережили в прежнем состоянии. Взывать к дьяволу — это значит окрашивать остатками теологии неоднозначное возбуждение, которое наша гордость отказывается воспринимать в качестве такового. Впрочем, кому неведом страх, который испытываешь, встречаясь с Князем Тьмы? Нашему самолюбию требуется имя, некое великое имя, чтобы окрестить им тоску, которая с одними лишь физиологическими мотивировками выглядела бы непрезентабельно. Традиционное объяснение кажется нам более приемлемым: духу к лицу осадок, выпавший из метафизики.

Вот зачем, набрасывая вуаль на чересчур органический наш недуг, мы прибегаем к элегантной, хотя и устаревшей словесной эквилибристике. Мы не можем себе признаться, что даже самые таинственные из наших головокружений проистекают всего лишь от нервных недомоганий, а вот стоит нам подумать о Бесе, живущем в нас или вне нас, как мы тут же внутренне распрямляемся. Эта страсть к объективированию наших внутренних бед досталась нам от предков; наша кровь буквально пропитана мифологией, а литература всегда поддерживала в нас любовь к эффектам...)

Смехотворность «новой жизни»

Будучи пригвожденными к самим себе, мы не в силах сойти с пути, вписанного в наше врожденное отчаяние. Заставить себя уйти из жизни потому, что это не наша стихия? Но свидетельств о несуществовании не выдает никто. Вот и приходится упорно вдыхать воздух, ощущать, как он жжет нам губы, накапливать в сердце сожаления по поводу нежеланной реальности и отказываться от попыток понять, что такое зло и почему оно ведет нас к погибели. Разве мы можем безбоязненно встретить хотя бы один добавленный к нашей судьбе миг, если каждая секунда вонзается в нас, подобно кинжалу, и если наша плоть, подстрекаемая желаниями, отказывается каменеть? Какие уловки могли бы помочь нам предаться иллюзиям, чтобы отправиться на поиски другой, новой жизни?

Все дело в том, что люди, бросив взгляд на свои прошлые невзгоды и стремясь избежать невзгод грядущих, воображают, что им по силам начать совершен-

64

но новую жизнь. Они дают себе торжественные обещания и ждут какого-нибудь чуда, которое вытащит их из невзрачной рутины, куда их поместила судьба. Однако ничего не происходит. Все остаются такими же, какими были раньше, и лишь усиливается склонность к деградации, являющаяся их характерной родовой чертой. Мы видим вокруг себя лишь увядшее вдохновение и угасший пыл: каждый человек обещает все, но при этом каждый человек живет, чтобы познать недолговечность искры своей жизни и отсутствие в жизни гениальности. Подлинность всякого существования подтверждается его крахом. Расцвет нашего становления — это внешне блистательный путь, ведущий к поражению... А расцвет наших талантов — это не более чем прикрытие нашей гангрены... Под солнцем всегда торжествует весна падали. Даже сама Красота — это всего лишь смерть, прикрывающая свою гнусность весенними почками...

Я не знаю ни одной «новой» жизни, которая не была бы призрачной и скомпрометированной в самих своих истоках. Я вижу, как каждый человек движется во времени, тоскливо повторяя одни и те же мысли, постоянно оказываясь наедине с самим собой и видя взамен обновления только разные гримасы собственных надежд.

Тройной тупик

Дух открывает идентичность, душа — Скуку, а тело — Лень. Все это один и тот же принцип неизменности, выраженный в трех различных формах вселенской зевоты.

Монотонность существования подтверждает тезис рационалистов: она как бы показывает нам упорядоченность вселенной, где все предсказуемо и отрегулировано, где никакая варварская неожиданность не в состоянии потревожить гармонию мироздания.

А если тот же самый дух обнаруживает противоречие, та же самая душа — Бред, то же самое тело — Буйство, то это лишь затем, чтобы породить какие-то новые нереальности, чтобы вырваться из чересчур монотонной вселенной; а все это означает торжество антирационалистического тезиса. Избыток нелепостей позволяет увидеть такую картину жизни, после которой любое видение, каким бы четким оно ни казалось, обнаруживает свою убогость. Такова непрестанная агрессия Непредвиденного.

Между этими двумя тенденциями человек проявляет свою двойственность: не обретя подобающего места ни в жизни, ни в Идее, он начинает думать, что его уделом является Произвол; что же касается его упоения свободой, то это все только суетливая вертлявость внутри фатальной неизбежности, поскольку форма его судьбы не менее упорядочена, чем у сонета или у небесного светила.

Космогония желания

Пережив и проверив все аргументы против жизни, я лишил последнюю всех ее прелестей и, побарахтавшись в ее отходах, ощутил всю ее наготу. Я познал постсексуальную метафизику, вакуум бесполезно рожденной вселен-

65

ной, ощутил нечто вроде распыления пота, в результате чего погружаешься в какой-то первозданный холод, предшествующий исступленности материи. И я пожелал остаться верным тому, что познал, пожелал усыпить свои инстинкты, обнаружил, что бесполезно уметь обращаться с оружием небытия, если невозможно направить его против самого себя. Ведь вторжение желаний в самый центр наших знаний, которые их сдерживают, порождает опасный конфликт между нашим враждебным Творению духом и связывающими нас с ним иррациональными недрами нашей души.

Любое желание унижает сразу всю совокупность наших истин и обязывает нас пересматривать наши отрицания. В практической жизни мы терпим поражение; однако наши принципы остаются все теми же... Мы надеялись перестать быть детьми этого мира, а покоряемся потребностям, как какие-нибудь сомнительные аспекты, властелины времени и одновременно рабы собственных желёз внутренней секреции. Причем эта игра бесконечна: каждое наше желание создает мир заново, а каждая наша мысль уничтожает его... в каждодневной жизни космогонические процессы чередуются с апокалипсическими: повседневные созидатели и разрушители, мы повторяем в исчезающе малом масштабе вечные мифы; и каждое из наших мгновений воспроизводит и предвосхищает судьбу обреченных жить в Бесконечности семени и праха.

Толкование поступков

Никто не стал бы совершать даже самого ничтожнейшего поступка без ощущения, что этот поступок является единственной и непреложной реальностью. Победная слепота оказывается неким абсолютным фундаментом, неоспоримым основанием всего существующего. А тот, кто это оспаривает, показывает лишь, что он ущербен, что сомнения отняли у него часть его силы... Однако даже если он пребывает в сомнениях, ему необходимо чувствовать важность своей устремленности к отрицанию. Знание того, что ничто не стоит труда, незаметно превращается в веру и, следовательно, в возможность поступков; ведь любой пустяк, имеющий отношение к существованию, предполагает скрытую веру; простой наш шаг по мостовой — пусть даже в сторону мнимой реальности — уже представляет собой спор с небытием; любое наше движение, даже наше дыхание, несет в себе зародыш фанатизма...

Человек совершает всевозможные поступки — от праздного гулянья до резни — только потому, что не в состоянии увидеть их абсурдность; все, что делается на земле, порождено иллюзией наполненности в пустоте, иллюзией тайны, которую несет в себе Ничто...

Если не считать сотворения мира и его Разрушения, все события одинаково ничтожны.

Жизнь без цели

Нейтральные идеи подобны глазам без слез; сумрачные взгляды лишают вещи их рельефности; самоанализ сводит ощущения к феномену внимания. Как пропитать тебя, туманное существование без смеха и плача, жиз-

66

ненной силой, этой весенней пошлостью? И как примириться с этим ленивым сердцем и с этими временами, неспособными привнести в свои собственные сезоны фермент роста и распада?

После того как тебе удалось разглядеть в любом убеждении грязь и в любой привязанности — профанацию, ты уже больше не имеешь права ждать — ни в этом мире, ни где-либо еще, — что надежда внесет какие-то изменения в твою судьбу. В этом случае тебе лучше подобрать себе какой-нибудь идеально выдвинутый в море, до смешного уединенный мыс или какую-нибудь несерьезную, взбунтовавшуюся против созвездий звезду... Безответственная от печали, твоя жизнь глумится над собственными мгновениями. А ведь жизнь — это поклонение длительности, это ощущение пританцовывающей вечности, это время, переливающееся через свои собственные края и соперничающее с солнцем.

Acedia*

Не напоминает ли тебе иногда этот застой органов, и это притупление способностей, и эта окаменелая улыбка о скуке монастырей, об оставленных Богом сердцах, о скудоумии и идиотизме монахов, испытывающих отвращение к самим себе в горячечном экстазе рукоблудия? Ты тоже всего лишь монах, только без гипотез по поводу существования Бога и без гордыни уединенного порока.

Земля и небо — это стены твоей кельи, и в воздухе, где ничто не колышется, безраздельно царит ощущение отсутствия молитв. Обрученный с пустыми часами вечности, с отголосками дрожи и затхлыми желаниями, которым еще гнить да гнить в ожидании спасения, ты бредешь, шатаясь, на Страшный суд, и твое движение не сопровождает победоносный рев медных труб, а вся торжественность твоих мыслей сводится к мельтешению призрачных надежд.

Благодаря страданиям иные души порой устремлялись к сводам, ты же сейчас натыкаешься на эти своды. Ты возвращаешься в мир, словно утративший веру траппист1, и разгуливаешь по Бульвару с орденом падших девиц на груди, не замечая собственной погибели.

Вред от храбрости и страха

Бояться — это значит непрерывно думать о себе, не имея возможности представить объективный ход вещей. Ощущение чего-то ужасного, ощущение, что все направлено против вас, предполагает мир, задуманный без индифферентных опасностей. Трусливый человек, являясь жертвой обостренного субъективизма, считает, что он в гораздо большей мере, чем все остальные люди, страдает от неблагоприятных событий. Это заблуждение роднит его с храбрецом, который, наоборот, из всего делает вывод о собственной неуязвимости. У обоих сознание достигло крайней степени тщеславия: пер-

*Acedia (лат.) — тоска.

67

(Когда тебя освобождают от власти всех зримых предписаний, ты становишься, подобно дьяволу, метафизически незаконным; ты выпадаешь из миропорядка: не находя себе там места, ты смотришь на мир и не узнаешь его. Постоянное оцепенение превращается в рефлекс, а жалобное удивление, лишившись объекта внимания, навсегда приковывается к Пустоте. Ощущения, испытываемые тобой, перестают соответствовать реальным вещам, поскольку ничто уже не волнует органы чувств... Так можно превзойти по причудливости грез даже самого дюреровского ангела Меланхолии и пожалеть, что Дюрер не томился по еще более отрешенным очам...

Когда все, вплоть до самых благородных видений, кажется слишком конкретным, слишком наполненным жизнью, когда вздыхаешь по Бесконечности, которая не соотносится ни с жизнью, ни со смертью, когда любое прикосновение к бытию оскверняет душу, последняя выходит за пределы вселенской юрисдикции и, свободная от необходимости перед кем-либо отчитываться, как и от необходимости соблюдать или не соблюдать какие-либо законы, соперничает — своей печалью — со всемогуществом самого Бога.)

Маршрут ненависти

Я ни к кому не испытываю ненависти, но ненависть окрашивает в черный цвет мою кровь и жжет мне кожу, не задубевшую за долгие годы. Укротить — может быть, с помощью нежности или старой логики — свою неприглядную печаль, как сдержать мучительный вопль?

Я хотел полюбить землю и небо, их подвиги и дерзания, но не нашел ничего, что не напоминало бы мне о смерти: цветы, светила, лица — символы увядания, потенциальные надгробия всевозможных могил! Все, что создано в жизни, все, что придает ей благородство, устремляется либо к мрачному откровению, либо к какому-нибудь невразумительному концу. Сердечный пыл породил на земле немало катастроф, которые не в силах был бы придумать сам Дьявол. Столкнувшись со случаем воспаленного сознания, будьте уверены, что рано или поздно станете его жертвой. Те, кто уверовал в собственную правоту — а только они и сохраняются в памяти человечества, — оставляют после себя землю, усеянную трупами. На счету религий больше убийств, чем в активе наиболее кровавых тираний, а те, кого человечество приравнивало к богам, далеко превзошли по своей кровожадности самых закоренелых убийц.

Провозвестники новых религий подвергаются преследованиям, а потом сами становятся преследователями: истины зарождаются в конфликтах с полицией, но в конце концов полиция становится их опорой. Ведь любая нелепость, за которую кому-то приходится страдать, вырождается в законность, всякое мученичество заканчивается параграфами законов, календарными пошлостями или названиями улиц. В этом мире даже небо становится властью — и истории известны такие периоды, когда именно оно определяло ход истории, периоды средневековий, куда более плодовитых на войны, чем даже самые развращенные эпохи; по сравнению с дикими крестовыми походами, лживо прикрывавшимися возвышенными целями, нашествия гуннов кажутся забавами.

69

Бескорыстные подвиги деградируют, превращаясь в общественные начинания; освещение стирает позолоту с самого святого нимба. Ангел, защищаемый жандармом, — именно так умирают истины и пропадает энтузиазм. Стоит какому-нибудь бунту восторжествовать, как у него оказывается масса сторонников, как откровение становится всеобщим, как победу присваивает какое-то общественное учреждение. И вот уже некогда священный трепет отшельников, доставшийся поначалу нескольким мечтателям-неофитам, унижен, осквернен продажностью существования. Покажите мне хотя бы что-нибудь на этой земле, что началось бы хорошо и не окончилось бы плохо! Гордые душевные порывы низвергаются в сточную канаву, где затухают, будто дожив до своего естественного конца: в этом вырождении и состоит драма сердца и негативный смысл исторического процесса. Всякий «идеал», поначалу вскармливаемый кровью своих приверженцев, изнашивается и рассеивается, когда становится достоянием толпы. Кропильница превращается в плевательницу — таков неминуемый ритм «прогресса»...

На кого в этих условиях изливать ненависть? Ведь человек не несет ответственности за то, что он есть, равно как и за то, каким он является. Пораженный существованием, каждый человек, словно животное, испытывает на своей шкуре проистекающие из этого последствия. И таким образом в мире, где все достойно ненависти, ненависть становится обширнее самого мира и, перерастая свой объект, изживает себя.

(Отнюдь не наша подозрительная усталость и не конкретные сбои в работе органов являются индикаторами утраты нами жизненной силы; и не наша растерянность, не резкие колебания температуры. А вот стоит нам ощутить приступ немотивированной ненависти или беспричинной жалости — некую горячку, которую не измеришь термометром, — как мы тут же понимаем, что наше равновесие находится под угрозой. Ненавидеть весь мир и самого себя со звериным неистовством, испытывать жалость ко всему на свете и к самому себе — эмоции, внешне противоречивые, но, в сущности, тождественные, ибо сжалиться можно только над тем, чьего исчезновения ты желаешь, над тем, что недостойно существования. И тот, кто бьется в этих конвульсиях, и мир, против которого они обращены, связаны, словно круговой порукой, одной и той же яростью, то разрушительной, то сентиментальной. Когда тобой внезапно овладевает сочувствие непонятно к кому, это означает, что телесная усталость подает тебе сигнал, предвещая опасное скольжение вниз. Когда же такое смутное и безмерное сочувствие оказывается обращенным на самого себя, — считай себя последним из людей. Подобная негативная солидарность, привязывающая нас к вещам ненавистью или жалостью, коренится в чрезвычайной физической слабости. И эти две крайности, в которые мы впадаем одновременно или последовательно, являются отнюдь не неопределенными симптомами, а скорее отчетливыми признаками нехватки жизненной силы, которую все раздражает — от размытости существования до чрезмерной определенности нашей личности.

При этом не следует заблуждаться: это всего лишь наиболее очевидные и наиболее кричащие крайности, но ни в коей мере не единственные, так как все, кроме Безразличия, в той или иной степени является патологией.)

70

«La perduta gente»*

Что за нелепая мысль — разделить ад на круги, распределить интенсивность пламени по отсекам и ввести иерархию мук! Самое важное — там находиться, а все остальное не более чем художественные изыски или... ожоги. В земном граде — более приятном, нежели преисподняя, притом что оба находятся в ведении одного и того же господина, — тоже, как и в аду, важно не столько быть кем-то там определенным, скажем королем, мещанином или батраком, сколько участвовать, принимать правила игры. Вы можете разделять те или иные идеи, можете занимать почетное место в обществе или нищенствовать. Коль скоро ваши поступки и мысли служат устройству реального или пригрезившегося града, вы являетесь его идолопоклонником и его узником. Хотя интересы какого-нибудь скромнейшего служащего и отличаются от интересов какого-нибудь пылкого анархиста, все равно оба они служат граду земному, оба они в глубине души являются гражданами, несмотря на то что один предпочитает свои тапочки, а другой — свою бомбочку. «Круги» града земного, подобно кругам преисподней, замыкают людей в одно окаянное сообщество и насильно вовлекают их в один и тот же парад страданий, и искать в нем какие-то нюансы было бы досужим делом. Тот, кто дает свое согласие участвовать в общественных делах — безразлично в какой форме, революционной или консервативной, — чахнет в жалком наслаждении: он смешивает благородство и пошлость в единой путанице становления...

Нонконформисту, живущему в граде или за его пределами, противно вмешиваться в череду больших и малых событий, и все разновидности человеческого жизненного общежития кажутся ему одинаково презренными. История, разворачивающаяся у него на глазах, малоинтересна ему, ибо сводится к непрерывно возобновляемым разочарованиям и легко угадываемым хитростям. Тот, кто жил среди людей и все еще надеется на хотя бы одно неожиданное событие, ничего не понимает и никогда ничего не поймет. Он созрел для жизни в Граде, где ему должны преподнести все: любые посты и любые почести. Так обстоит дело со всеми людьми, чем и объясняется долговечность сего подлунного ада.

История и слово

Как не любить осень дряблых, попахивающих разложением цивилизаций? Ужас греков, как, впрочем, и поздних римлян, перед свежестью ледяного воздуха и отблесками полярного солнца объясняется их отвращением к утренним зорям, переполненному будущим варварству, чреватому безумными выходками здоровью. Блеск распада, присущий поздней осени любой исторической эпохи, омрачался тогда близостью скифов. Ни одна цивилизация не может агонизировать бесконечно; вокруг всегда рыскают дикие племена, до которых доносится запах набальзамированных трупов... а любителю закатов остается лишь наблюдать, как всякая изысканность терпит пора-

*«Погибшие люди» (ит.).

71

жение и как бесстыдно торжествует грубая жизненная сила. От исторических событий у него в памяти сохраняется лишь несколько анекдотов... Система событий отныне ничего не доказывает и ничего не подтверждает: великие подвиги стали похожи на волшебные сказки и истории из учебников. Славные деяния прошлого, как и совершившие их люди, вызывают интерес только в связи с увенчавшими их изречениями. Горе неостроумным завоевателям! Даже Иисус, вот уже два тысячелетия выступающий в роли неофициального диктатора, остался в памяти своих приверженцев и своих хулителей только благодаря обрывкам парадоксальных высказываний, которыми его жизнь, такая сценичная, отмечена, словно вехами. Зачем нам что-то пытаться узнать о каком-нибудь мученике, если он не произнес приличествующих его страданию слов? Мы сохраняем память о мучениках давнего и недавнего прошлого лишь в тех случаях, когда их слова обессмертили пролитую ими кровь. Да и палачи тоже остаются в памяти человечества лишь в той мере, в какой они были комедиантами: если бы Нерон не произнес своих острот кровожадного паяца, о нем давно бы уже забыли.

Когда ближние склоняются к ложу умирающего и слушают его бормотание, то делают они это не столько для того, чтобы угадать его последнюю волю, сколько ради того, чтобы услышать какое-нибудь удачное словцо, которое они смогут в дальнейшем процитировать, дабы почтить его память. Римские историки никогда не упускали случая описать агонию императоров, поскольку им нужно было вставить в свои труды какие-нибудь в самом деле произнесенные или якобы произнесенные восклицания последних. Так же происходит с любыми агониями, даже самыми заурядными. Все знают или ощущают, что жизнь ничего не значит; так пусть же ее спасет хотя бы какой-нибудь оборот речи! Какая-нибудь фраза, произнесенная в решающий момент жизни, — вот приблизительно и все, что требуется как от великого, так и от обыкновенного человека. А если они не отвечают этому требованию и не выполняют этой обязанности, то их ждет полное забвение, ибо прощается все, вплоть до былых преступлений, при условии, что они будут изящно прокомментированы. Человек жалует истории полное право на отпущение грехов, поскольку никакие критерии не выглядят достаточно стоящими и не срабатывают и поскольку он сам, в который раз инвентаризируя примеры всеобщей суетности, не находит для себя более достойной роли, чем роль эстетствующего летописца поражений и кровавых деяний.

В этом мире, где страдания смешиваются воедино и забываются, над всеми царит Формула.

Философия и проституция

Философ, отказавшийся от систем и суеверий, но все еще упорно бредущий по дорогам этого мира, должен подражать тротуарному пирронизму1, которого придерживается самое недогматическое существо на свете: публичная девка. Отрешенная от всего и всему открытая; приноравливающаяся к настроению и мыслям клиента; меняющая всякий раз манеру говорить и выражение лица; готовая казаться печальной либо веселой, оставаясь равнодушной; расточающая продажные вздохи; откликающаяся на шалости

72

своего верхнего соседа просвещенно-лживым взглядом, она предлагает уму такую модель поведения, которая может поспорить с моделью поведения мудрецов. Жить без убеждений по отношению к мужчинам и к самой себе — таков великий урок проституции, бродячей академии трезвости ума, столь же маргинальной по отношению к обществу, как и философия. «Всему, что я знаю, я обучился в школе продажных девок», — должен был бы воскликнуть мыслитель, который все принимает и от всего отказывается, который, следуя их примеру, стал специалистом по утомленной улыбке, ведь люди для него — это всего лишь клиенты, а тротуары мира — рынок, где он продает свою горечь, подобно тому как его товарки продают свое тело.

Мания существенного

Когда любой вопрос кажется случайным и поверхностным, когда дух ищет себе все более гигантские проблемы, бывает, что он не встречает на своем пути никаких предметов, кроме смутного препятствия под названием Пустота. Когда это случается, философический порыв, обычно направленный в сторону непостижимого, рискует потерпеть фиаско. При рассмотрении конкретных вопросов сами собой возникают спасительные ограничения. А вот предпринимая попытки обнаружить общие принципы, пытливый ум теряется и пропадает в беспредельности Существенного.

Достигают успехов в философии лишь те, кто умеет вовремя остановиться, признав ограниченность своих возможностей и выбрав для себя уют разумной стадии беспокойства. Любая проблема, если докапываться до ее сути, приводит к банкротству, оставляя интеллект оголенным: чем больше возникает вопросов, тем больше ответов повисает в пространстве, где не видно горизонта. Вопросы оборачиваются против сознания, в котором они зародились, сознание становится их жертвой. Все направлено против него: и его одиночество, и его отвага, и туманный абсолют, и боги с их недоказуемым существованием, и вполне очевидное небытие. Горе тому, кто, добравшись до определенного момента сути, вовремя не остановился. История свидетельствует, что мыслители, поднявшиеся по лестнице вопросов до высшей ступени, ступени абсурда, оставили в памяти потомства лишь примеры бесплодного мышления, тогда как их собратья, остановившиеся на полпути, способствовали дальнейшему развитию духа. Они послужили ближним, получившим от них в наследство какие-нибудь ладно скроенные кумиры, какое-то количество приглаженных суеверий, несколько замаскированных под принципы ошибок и систему надежд. А возлюби они опасности чрезмерного прогресса и презрение к простительным промахам — это сделало бы их опасными как для других, так и для них самих. Эти безнравственные искатели и бесплодные отщепенцы, любители напрасных головокружений, стремящиеся к недозволенным грезам, вписали бы свои имена на обочинах вселенной и мысли...

На людей оказывают влияние только идеи, невосприимчивые к Существенному. Что бы они стали делать с такими сферами мысли, где даже тот, кто стремится в них обосноваться, повинуясь естественному влечению или болезненной жажде, оказывается близким к гибели. В области, далекой от

73

повседневных сомнений, становится нечем дышать. И если некоторые мыслители располагаются вне рамок общепринятых вопросов, то делают они это потому, что некий инстинкт, укорененный в глубинах материи, или какой-нибудь порок, восходящий к какой-нибудь космической болезни, овладел ими и довел их до размышлений столь обширных и взыскательных, что и сама смерть не представляется им такой уж важной, элементы судьбы, кажутся пошлыми, а метафизические категории — утилитарными и подозрительными. Эта одержимость последним пределом, это поступательное движение в пустоте влекут за собой опаснейшую форму бесплодия, по сравнению с которой даже небытие выглядит плодоносящим. Тот, кто придирчив по отношению к тому, что он творит, будь то работа или приключения, должен лишь перенести свое взыскание конечного в плоскость мироздания, чтобы никогда не завершить ни собственную работу, ни жизнь.

Метафизическая тоска зависит от условий труда в высшей степени старательного ремесленника, предметом которого является не что иное, как бытие. Благодаря анализу он приходит к выводу о том, что вселенную в миниатюре невозможно ни составить, ни довести до совершенства. Поэт, бросающий стихотворение на полуслове, придя в отчаяние от скудости слов, являет собой прообраз отчаявшегося духа, недовольного всем существующим. Неспособность упорядочить начала мироздания — в такой же мере лишенные смысла и «сочности», как и описывающие их слова, — приводит к обнаружению пустоты. Сочинитель стихов в таких случаях погружается в молчание либо отгораживается от мира малопонятными приемами. Перед лицом вселенной чересчур взыскательный дух терпит поражение, подобное тому поражению, которое Малларме потерпел в искусстве. Это результат паники, охватывающей при виде объекта, переставшего быть объектом, объекта, которым уже невозможно манипулировать, поскольку человек мысленно преодолел его границы. Тот, кто не остается внутри культивируемой им реальности, тот, кто делает нечто выходящее за пределы ремесла существования, должен либо, вступив в сделку с несущественным, дать задний ход и занять место в толпе участников вечного фарса, либо смириться со всеми условиями существования в изоляции, что равнозначно неудобству или трагедии, в зависимости от роли, роли участника или же наблюдателя.

Блаженство эпигонов

Существует ли наслаждение более подозрительное, чем то, которое получаешь, присутствуя при крушении мифа? Как много нужно сердец, чтобы он родился, как много нетерпимости, чтобы внушить к нему уважение, как много страхов приходится пережить тем, кто с ним не согласен, и сколько улетучивается надежд, когда видишь... как он умирает! Рассудительность процветает лишь в те эпохи, когда увядают верования, когда слабеют их догматы и заветы, а их предписания становятся более гибкими. Любое завершение эпохи является раем для духа, обретающего площадку для игр и капризов лишь в распадающемся организме. Тот, кто имел несчастье быть сопричастным к плодотворному периоду творения, вынужден терпеть навязываемые им ограничения и его косность. Раб одностороннего видения, он

74

остается пленником слишком близкого горизонта. Самые плодотворные моменты истории были одновременно и самыми душными. Они возникали, подобно неким фатальностям, благословенные для наивного сознания и смертельные для любителей интеллектуальных пространств. Свобода бывает продуктивной только у разочарованных и бесплодных эпигонов, у эрудитов поздних эпох стиль распадается и подталкивает разве что к ироничному самолюбованию.

Примыкать к церкви, неуверенной в собственном боге — после того, как она возвела его некогда на трон огнем и мечом, — вот где следовало бы искать идеал для всякого свободного духа. Когда тот или иной миф становится вялым и прозрачным, а поддерживающий его общественный институт — снисходительным и понятливым, проблемы приобретают приятную гибкость. Когда вера угасает, когда ее могущество ослабевает в душах, возникает нежный вакуум, делающий их восприимчивыми, но не дающий им при этом обманываться при встрече с суевериями, которые затемняют будущее. Убаюкивают дух только исторические агонии, предшествующие наполненным безумием рассветам...

Предельная дерзость

Если правда, что Нерон воскликнул: «О счастливый Приам1, ты видел гибель своей родины!» — то это был невиданный дотоле вызов, это был преисполненный зловещего пафоса и доведенный до пароксизма жест. После такой фразы, как нельзя более уместной в устах императора, все остальные люди обрели право говорить банальности, и только банальности. Кто после этого может притязать на экстравагантность? Барахтаясь в своей мелкотравчатой пошлости, мы восхищаемся этим жестоким кесарем с замашками комедианта (тем более что если судить по письменным источникам истории, по меньшей мере столь же бесчеловечной, как и породившие ее события, его безумие отозвалось в сознании людей гораздо более звучным эхом, чем стоны его жертв). Рядом с его действиями любые другие действия кажутся жалким кривляньем. А если верно, что он поджег Рим из любви к «Илиаде», то можно задаться вопросом: было ли когда-либо в истории засвидетельствовано более ощутимое почтение к произведению искусства? Во всяком случае, это единственный пример литературной критики в действии, пример эстетического суждения на практике.

Воздействие, оказываемое на нас книгами, бывает реальным лишь тогда, когда нам хочется подражать их интригам, убивать, если, скажем, герой романа убивает, ревновать, если он ревнив, болеть или умирать, если он страдает или умирает. Но все это для нас остается в виртуальном состоянии или вырождается в пустое слово, и лишь Нерон позволяет себе превратить литературу в спектакль; он пишет рецензии пеплом собственных современников и собственной столицы...

Была определенная необходимость в том, чтобы кто-то произнес такие слова и совершил такие поступки. Эту задачу выполнил злодей. Это может и даже должно нас утешить, а то каково бы нам было возвращаться к нашей привычной жизни, к нашим гибким и мудрым истинам?

75

Неудачник, изображенный на монете

В ужасе перед любым поступком он повторяет самому себе: «Движение, ах какая глупость!» Его раздражают не столько сами события, сколько мысль о том, что в них надо участвовать; и действует он только ради того, чтобы уклониться от этого участия. Его насмешки опустошают его жизнь еще до того, как он исчерпал свои жизненные силы. Это Экклезиаст на перепутье, и оправдание своих неудач он находит во всеобщей незначимости. Он непрестанно стремится обесценить буквально все, и это ему без труда удается, поскольку аргументов у него несчетное множество. Из битвы аргументов он всегда выходит победителем, но столь же регулярно терпит поражение в действии: он «прав», но из-за того, что он все отвергает, все отвергает его самого. Слишком рано поняв то, что, для того чтобы жить, не надо понимать, и оказавшись слишком просвещенным относительно функций собственного таланта, он проматывает его, боясь растратить себя на чересчур примитивные дела. Неся с собой образ того, чем он мог бы стать, словно какое-то клеймо и одновременно словно нимб, он краснеет, кичась великолепием своего бесплодия, и остается навсегда чуждым наивным соблазнам, единственный вольноотпущенник среди рабов Времени. Свободу свою он извлекает из необъятности собственных несвершений; это безграничный и жалкий бог, которого не ограничивает никакое творение, не боготворит никакая тварь и которого никто не щадит. Другие за его презрение платят ему таким же презрением. Он искупает вину лишь за несовершенные проступки, но при этом их количество значительно превосходит все подсчеты его уязвленной гордыни. И в качестве утешения на исходе безымянной жизни он гордо несет свою бесполезность, словно это какая-нибудь корона.

(«Что толку?» — вот присказка Неудачника, угодника смерти... Какой это сильный стимулятор — смерть, превратившаяся в наваждение! Ведь смерть, перед тем как раздавить, обогащает нас; от соприкосновения с ней мы испытываем прилив сил, и лишь потом она принимается разрушать нас. Очевидная бесполезность любого усилия и это ощущение будущего трупа, которое возникает уже в настоящем, заслоняют горизонт времени и в конце концов сковывают наши мысли, наши надежды и наши мускулы, в результате чего порыв, вызванный свежей одержимостью, бесповоротно внедряясь в наше сознание, приводит нашу жизненную силу к застою. Эта одержимость подстрекает нас стать всем — и ничем. В принципе она должна была бы поставить нас перед единственно возможным выбором: монастырь или кабак. Но когда у нас нет возможности сбежать ни в вечность, ни в наслаждения, когда она настигает нас, равноудаленных от неба и от пошлости, посреди нашей жизни, она превращает нас в тех разложившихся героев, которые обещают все, но ничего не исполняют, в бездельников, суетящихся в Пустоте, в прямоходящую падаль, деятельность которой сводится к мыслям о грядущем прекращении собственного существования...)

76

Условия трагедии

Если бы Иисус закончил свой жизненный путь на кресте, не собираясь воскреснуть, какой прекрасный вышел бы из него трагический герой! Из-за его божественности погиб превосходный литературный сюжет. А так он просто разделил с эстетической точки зрения весьма посредственную судьбу всех праведников. Как и все, что запечатлевается в человеческом сердце, как и всякий объект поклонения, не умирающий бесповоротно, он не готов к видению абсолютного конца, каким бывает отмечена трагическая судьба. Для этого потребовалось бы и отсутствие преемников, и отсутствие преображения, создавшего нимб вокруг его чела. Нет ничего более чуждого трагедии, чем идея искупления, спасения и бессмертия! Герой трагедии погибает от собственных деяний, и при этом ему не дано увильнуть от смерти при помощи сверхъестественной благодати. После смерти он никоим образом не продолжает существовать и явственно запечатлевается в памяти людей как воплощение мучительного зрелища поскольку никаких учеников у него не бывает, его судьба бесплодна, то есть она может оплодотворять только воображение других людей и ничего больше. Макбет гибнет без малейшей надежды на искупление: в трагедии нет и намека на соборование...

Основное свойство любой веры, даже если она и оказывается несостоятельной, состоит в том, чтобы увиливать от Неизбежного. (Разве может из христианского мученика получиться шекспировский герой?) Ведь подлинный герой борется и умирает во имя выпавшего ему жребия, а вовсе не за какое-то там верование. Его существование исключает любую возможность ускользнуть; пути, не ведущие к гибели, являются для него тупиковыми. Он работает на свою «биографию»; он тщательно продумывает развязку и инстинктивно делает все, чтобы организовать для себя зловещие события. Поскольку рок для него — это своеобразный жизненный сок, то любой выход из положения оказывается изменой по отношению к собственной гибели. Именно поэтому человек судьбы никогда не обращается ни в какую веру, в противном случае он рискует уклониться от бесповоротного конца. И даже если бы он недвижно висел на кресте, он не стал бы возводить очей к небу. Его личная история — вот его единственный абсолют, подобно тому как жажда трагедии — его единственное желание...

Имманентная ложь

Жить означает верить и надеяться, то есть лгать другим и самому себе. Поэтому самым достоверным из всех когда-либо созданных образов человека остается образ Рыцаря Печального Образа, и такого рыцаря можно обнаружить даже в самом мудрейшем из мудрецов. И тягостный эпизод, связанный с Голгофой, и другой эпизод, более величественный и увенчанный Нирваной, сопричастны одной и той же недействительности, хотя за ними и признали символическое достоинство, в котором похождениям бедного идальго впоследствии было отказано. Все люди не могут преуспеть одинаково: лжи каждого из них свойственна разная плодотворность... Одно надувательство удается, и тогда оно превращается в религию, учение или миф,

77

приобретая уйму адептов; у другого судьба оказывается не такой счастливой, и тогда оно воспринимается как бредни, как умозрительная теория или как художественное произведение. Только неподвижные вещи не добавляют ничего к тому, чем они являются: камень не лжет и им никто не интересуется, а жизнь неустанно изобретает и сочиняет, так как жизнь есть роман о материи.

Прах, влюбленный в призраков, — вот что такое человек: его совершенный, идеальный образ мог бы воплотиться в Дон Кихоте, увиденном Эсхилом...

(Если в иерархии различных видов лжи жизнь занимает первое место, то любовь следует непосредственно за ней: это ложь внутри лжи. Будучи выражением нашей гибридной позиции, она окружает себя пышными блаженствами и муками, благодаря которым мы находим в другом человеке заместителя нас самих. С помощью какой хитрости нашим глазам удается отвлечь нас от нашего одиночества? Существует ли более унизительное банкротство духа? Любовь усыпляет сознание; пробужденное сознание убивает любовь. Триумф ирреальности не бывает бесконечным, даже если она рядится в одежды бодрящей лжи. Впрочем, у кого иллюзия окажется столь сильной, чтобы в другом человеке найти то, что тщетно ищешь в самом себе? Разве может теплота чужих потрохов дать нам то, чего не в состоянии была дать целая вселенная? И все-таки именно тут находится основание этой обычной и вместе с тем сверхъестественной аномалии: ответить вдвоем — или, точнее, повременить с ответом — на все загадки; за ширмой самообмана забыть о вымысле, в который погружена жизнь; заполнить вселенскую пустоту воркующим диалогом и, пародируя экстаз, тонуть в поту случайной сообщницы...)

Торжество сознания

До какой же степени должны были притупиться наши инстинкты и каким гибким должно было стать их функционирование, чтобы сознание смогло поставить под свой контроль всю совокупность наших поступков и мыслей! Первое же сдерживание естественной реакции немедленно повлекло за собой замедление жизненной активности и стало причиной всевозможных наших неудач. Человек — животное с отсроченными желаниями — представляет собою здравомыслящее ничто, которое охватывает все, не будучи охвачено ничем, которое наблюдает за всеми объектами, не владея ни одним из них.

По сравнению с возникновением сознания, остальные события менее важны или вовсе не имеют значения. Но это возникновение, находясь в противоречии с жизненной данностью, является опасным вторжением в мир живого, скандалом в биологии. Ничто не позволяло предвидеть это событие: естественный автоматизм не содержал и намека на то, что случайно возникнет животное, которое устремится за пределы материи. Горилла, утратившая волосы на теле и заменившая их идеалами, горилла, напялившая на руки перчатки, выдумавшая богов, решившая почитать небо, отчего ее гримасы сделались более обезьяньими, — как же, должно быть, мучается

78

природа и как она еще помучается от такого падения! Дело в том, что сознание уводит далеко и все позволяет. Для животного жизнь — это абсолют; для человека абсолют — повод для чего-то еще. В эволюции вселенной нет более значительного явления, чем предоставленная нам возможность превращать любой объект в повод, возможность играть нашими повседневными затеями и нашими конечными целями, возможность с помощью всевластного каприза располагать в одной и той же плоскости Бога и метлу.

И человек не избавится от своих предков и от природы, пока не уничтожит в себе все пережитки Необусловленного, пока его собственная жизнь и жизни других людей не покажутся всего лишь веревочками, за которые дергают ради игры и смеха, предаваясь забавам конца времен. И тогда он станет чистым бытием. Тогда роль сознания будет считаться выполненной...

Чванство молитвы

Когда человек доводит свой монолог до логического конца, ощущая в этот момент наиболее остро выпавшее на его долю одиночество, он придумывает — за неимением прочих собеседников — Бога, высший повод для диалога. Пока мы взываем к нему, наше слабоумие оказывается прикрытым личиной и... нам все позволено. Подлинного верующего почти не отличить от идиота, однако его безумие имеет статус законного, допустимого безумия. Вот если бы его заблуждения были лишены элементов веры, он в конечном счете не избежал бы сумасшедшего дома. А так Бог покрывает эти заблуждения и узаконивает. В сравнении с кичливостью богомольца, обращающегося к Творцу, меркнет даже гордыня завоевателя. Какая все-таки дерзость! Ну разве может скромность стать добродетелью храмов, если любая дряхлая старуха, вообразив, что ей доступна Бесконечность, возносится с помощью молитвы на такой уровень самомнения, которого не достигал ни один из известных истории тиранов?

Я бы принес в жертву целую всемирную империю за тот один-единственный миг, когда бы я смог со сложенными в молитве руками обратиться к великому Ответственному за наши тайны и наши пошлости. А ведь такой миг сплошь и рядом доступен любому верующему и даже является как бы официально его временем. Но тот, кто по-настоящему скромен, не устает повторять самому себе: «Я слишком смирен, чтобы молиться, я слишком инертен, чтобы переступить порог храма, и потому я довольствуюсь компанией собственной тени и не желаю, чтобы Господь отступал перед моими молитвами». А тем, кто предлагает ему бессмертие, он отвечает: «Гордость моя может иссякнуть, ресурсы ее небезграничны. Во имя веры вы намереваетесь смирить ваше я; в сущности же, вы стремитесь запечатлеть его в вечности, так как вас не удовлетворяет длительность земного времени. По изощренности ваша гордыня превосходит все мирские амбиции. Есть ли на свете такая мечта о славе, которая бы не выглядела рядом с вашим честолюбием легкой призрачной дымкой? Ваша вера — это всего лишь мания величия, к которой гражданское сообщество относится снисходительно только потому, что эта мания искусно замаскирована. Однако единственным предметом вашей заботы является ваш бренный прах: испытывая болезненную тягу к веч-

79

ности, вы отталкиваете от себя время, которое распыляет этот прах. Только потусторонний мир является достаточно вместительным для ваших притязаний; земля же и мгновения земной жизни кажутся вам чересчур хрупкими. Монастырская гигантомания превосходит любую горячечную роскошь дворцов. Но ведь не вызывает сомнения, что тот, кто не хочет примириться со своим небытием, является душевнобольным. А верующие как раз наименее склонны к такому примирению. Зашедшее так далеко желание продлить жизнь меня просто ужасает. Я отказываюсь от нездорового соблазна проецировать в бесконечность мое «я». Я хочу побарахтаться в моей смертности. Я хочу остаться нормальным человеком».

(Так дай же, Господи, мне силу никогда не молиться, избавь меня от безумия всех культов, отврати от меня это искушение любовью, которое отдало бы меня тебе навсегда. Да наполнится пустотой пространство между моим сердцем и небесами! Я не желаю, чтобы мои пустыни были заселены твоим присутствием, чтобы твой свет терзал мои ночи, чтобы мои Сибири растаяли под лучами твоего солнца. Более одинокий, чем ты, я хочу, чтобы мои руки остались чистыми, в отличие от твоих рук, на веки веков испачканных землей и мирскими делами. От твоего дурацкого всемогущества я требую только одного: уважать мое одиночество и мои мучения. Мне не нужны твои слова, и я боюсь безумия, которое заставило бы меня их услышать. Так яви же мне чудо, имевшее место до первого дня творения, яви мне покой, которого ты не терпишь; ведь это из-за него ты пробил брешь в небытии и открыл эту ярмарку времен, тем самым приговорив меня к заключению во вселенной — к унижению и стыду существования.)

Плачущие глаза

Почему у меня, у тебя, у любого другого человека не хватает сил избавиться от обязанности дышать? Зачем терпеть этот затвердевший воздух, который забил тебе легкие? Как справиться с возникающими у тебя туманными надеждами и окаменелыми идеями, если ты в своем одиночестве подражаешь то изолированному утесу, то застрявшему на краю света плевку? Ты находишься дальше от самого себя, чем от еще не открытой планеты, а твои органы, направленные в сторону кладбища, завидуют подвижности последнего...

Вскрыть, что ли, себе жилы, чтобы залить кровью этот листок, который так тебя раздражает, как раздражают тебя, скажем, те же самые времена года? Смехотворная попытка! Кровь твоя, обесцвеченная бессонными ночами, приостановила свой бег... Ничто не разбудит в тебе угасшую с годами жажду жизни и смерти, угасшую оттого, что нет никакого смысла утолять ее в безмолвных и неприятных источниках, из которых пьют люди. Выкидыш с немыми и пересохшими устами, ты пребудешь по ту сторону жизни и смерти, и даже по ту сторону звука рыданий...

(Подлинное величие святых состоит в их замечательной способности — самой замечательной из всех способностей — преодолевать Страх показаться Смешным. Если мы не представляем себе, как можно плакать, не сты-

80

дясь слез, то они, наоборот, стараются научиться лить «благодатные слезы». Забота о респектабельности «сухих глаз» превращает нас в безучастных наблюдателей разверзшейся перед нами горькой и затхлой бесконечности, которой нет дела до наших рыданий. И все-таки функция глаз состоит не в том, чтобы видеть, а в том, чтобы плакать. А для того чтобы действительно видеть, нужно закрыть глаза. Именно это — условие экстаза, единственно возможного реального видения, тогда как простое восприятие оборачивается ужасом уже виденного, непоправимым изначально знаемым.

Для того, кто заранее предчувствует бесполезные повседневные горести и кому знания приносят лишь подтверждение врожденной разочарованности, стеснительность, мешающая ему плакать, лишь подчеркивает его предопределенность к печали. Если же он в чем-то и завидует подвигам святых, то не столько из-за отвращения к видимостям или же из-за их тяги к трансцендентному, сколько из-за их победы над страхом показаться смешными, с которым он сам не может справиться и потому считает сверхъестественную благодать слез неприличной.)

Дневное проклятие

Повторять самому себе тысячу раз в день: «В этом мире нет ничего ценного», непрерывно возвращаться в одну и ту же точку и глупо вертеться, как волчок... Ведь в идее суеты нет ни движения, ни конечного результата; и пока мы предаемся пережевыванию этой жвачки, количество наших знаний не прибавляется ни на вершок. В своем нынешнем состоянии эта идея столь же плодотворна и одновременно столь же ничтожна, как и в момент своего зарождения. Это — остановка посреди неисцелимой болезни, духовная проказа, откровение через оцепенение. Нищий духом, идиот, на которого снизошло озарение, в котором он застревает, не имея возможности из него выйти и вернуться в свой туманный уют, — вот как ощущает себя тот, кто невольно оказывается вовлеченным в восприятие суетности мироздания. Покинутый своими ночами, он становится добычей удушливого света и не знает, что же ему делать в этом нескончаемом дне. Когда же перестанут, наконец, литься лучи этого света, хоронящие воспоминания о ночном мире, предшествующем всему, что было и есть? Как же он далек, тот хаос, тихий и мирный, царивший до чудовищного Творения, или, еще более приятный, хаос духовного небытия!

Защита коррупции

Если на одну чашу весов положить зло, излитое на мир «чистыми», а на другую — зло, причиненное беспринципными и бессовестными людьми, то первая чаша перевесит. Для духа, предлагающего любую форму спасения, она неизбежно материализуется в виде гильотины... Бедствия, происходящие в эпохи всеобщей коррумпированности, менее серьезны, нежели катастрофы, характерные для эпох пылких страстей; грязь приятнее крови, и в пороке больше нежности, чем в добродетели, а в разврате больше человечности,

81

чем в ригоризме. Царствующий человек, который ни во что не верит, — вот модель своеобразного закатного рая, модель эффектного выхода из истории. Оппортунисты спасали свои народы; герои приносили им разорение. Ощущать себя современником не Революции и Бонапарта, а современником Фуше и Талейрана1: приспособленчеству последних недостает разве что какого-нибудь налета печали, чтобы совокупность их поступков принять за настоящее Искусство жизни.

Заслуга беспутных эпох состоит в том, что они выявляли суть жизни, показывая, что все сущее всего лишь фарс и горечь, что ни одно событие не стоит того, чтобы его приукрашивать, поскольку все они так или иначе омерзительны. Ложь, подкрепляемая авторитетом такой-то великой эпохи, такого-то века, такого-то короля, такого-то папы... «Правда» просвечивает лишь в те моменты, когда свидетели, позабыв про созидательный бред, позволяют себе говорить о разложении нравов, об утрате идеалов, о потере веры. Знать означает «видеть», а вовсе не «надеяться» или «предпринимать».

Глупость, свойственная звездным часам истории, сопоставима только с идиотизмом тех, кто эту историю делает. Люди доводят до конца свои поступки и мысли, когда им не хватает изящества. Свободный дух испытывает отвращение и к трагедиям, и к апофеозам: беды и победы удручают его не меньше, чем пошлость. Зайти слишком далеко — это значит предъявить неопровержимое доказательство дурного вкуса. Эстет не любит ни крови, ни возвышенного, ни героев... Но уважает шутников...

Обветшавшая вселенная

Процесс устаревания мира слов происходит в другом ритме и с иной скоростью, нежели износ материальной вселенной. Слова изнашиваются и умирают, когда мы повторяем их слишком часто, а в материальном мире монотонность является законом. Для духа требуется безграничный словарь, но располагает он всего лишь несколькими вокабулами, обесцвеченными от чрезмерного употребления. Поэтому новое требует необычных словосочетаний, заставляет слова выполнять необычные функции: оригинальность сводится к пытке над прилагательным и выразительной неточности метафоры. Поставьте слова на подобающие им места, и вы получите каждодневные похороны Слова. То, что в языке узаконено, несет ему смерть: слово предугадываемое есть слово почившее. Лишь искусственное его употребление может вдохнуть в него новую силу, а уж затем общество согласится с новым употреблением слова, использует его и замарает. Дух бывает либо вычурным, либо его нет совсем, в то время как природа нежится в простоте одних и тех же средств.

То, что мы называем нашей жизнью в противовес просто жизни, является непрестанным созиданием новой моды при помощи искусной манипуляции словами. Это — чудовищное умножение пустяков, без которых нам пришлось бы умирать от зевоты, поглощающей историю и материю. Если человек изобретает новые науки, то это не столько для того, чтобы добиться приемлемого объяснения природы, сколько для того, чтобы ускользнуть от скуки понятной, привычной, вульгарно тождественной самой себе вселенной, ко-

82

торой он произвольно приписывает столько измерений, сколько прилагательных мы в силах спроецировать на эту неподвижную вещь: нам надоело смотреть на нее и терпеть ее, как на нее смотрели и глупо ее терпели наши близкие и далекие предки. Горе тому, кто, раскусив весь этот маскарад, устранится от него! Тайна его жизненной силы будет попрана, и ему не останется ничего иного, как разделить неподвижную и грубую истину тех, в ком иссякли источники Вычурного и дух захирел, утратив свой искусственный пыл.

(Весьма правомерно было бы мысленно представить себе момент, когда жизнь выйдет из моды, как вышли из моды луна или чахотка, неумеренно почитавшиеся когда-то романтиками: жизнь увенчает собой анахроничные обнаженные символы и изученные болезни; она вновь станет сама собой, то есть лишенным обаяния недугом, бесславной фатальностью. А то, что такой момент наступит, совершенно очевидно; момент, когда в сердцах перестанут возникать надежды, когда земля покроется такой же коркой льда, как и все ее твари, когда не останется ни одной грезы, чтобы приукрасить бесплодие необъятных просторов. Когда человечество увидит вещи такими, какие они есть, оно будет стыдиться рожать детей. Жизнь без органического сока ошибок и обманов, жизнь, выходящая из моды, не должна рассчитывать на снисходительность перед судом сознания. Но в конце концов и само сознание рассеется, ведь оно является всего лишь мелкой зацепкой посреди небытия, так же как жизнь является всего лишь предрассудком.

История держится до тех пор, пока над этими преходящими модами, отбрасывающими тени событий, парит некая более общая мода, представляющая собой неизменное. Однако когда всем станет ясно, что это неизменное — не что иное, как обыкновенный каприз, когда понимание того, что жизнь есть заблуждение, станет всеобщим достоянием и единодушно принятой истиной, то где тогда найдем мы силы, чтобы совершить или хотя бы замыслить какой-нибудь поступок, какое-нибудь подобие деяния? Какая хитрость поможет нам пережить наши инстинкты ясновидения и трезво-мыслие наших сердец? И какое чудо поможет нам воскресить искушение будущим в вышедшей из моды вселенной?)

Трухлявый человек

Я больше не хочу сотрудничать ни с каким светом, ни с какой лучистой энергией, не хочу пользоваться жаргоном жизни. Не произнесу больше: «Я есмь», не покраснев от стыда. Бесстыдство дыхания связано со злоупотреблением глаголом «быть», этим вспомогательным по существу глаголом...

Прошло то время, когда человек думал о своей жизни, как об утренней заре. Застрявший на обескровленной материи, он открыт сейчас своему подлинному долгу, долгу изучения собственной погибели и бегства к ней... он находится сейчас на пороге новой эры, эры Жалости к себе. И эта Жалость представляет собой его второе падение, более явное и более унизительное, нежели первое, поскольку это неискупимое падение. Напрасно всматривается он в горизонт: там вырисовываются очертания тысяч спасителей, но спасителей фарсовых, ибо они тоже безутешны. Он отворачивается от них,

83